Жизнь маленького города.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь маленького города. (старая орфография)

КНУТ ГАМСУН. 

Пер. Л. А. Добровой.

ЖИЗНЬ МАЛЕНЬКОГО ГОРОДА.

Если идет не слишком сильный дождик, то в продолжение всей недели слышишь с утра до вечера тяжелые звучные удары молота, вколачивающие гвозди и болты на корабельной верфи.

Это единственные звуки города, которые слышны везде, в каждом доме. Это маленькое спокойное местечко, миролюбивое, консервативное гнездо с капитанскими семьями, винокуренным заводом и церковью.

Ночным сторожам тут нечего делать; о драках и нарушениях общественной тишины здесь слышно так редко, что посторонние даже удивляются, а если случится, что какой-нибудь матросик или странствующий подмастерье так разойдется, что затянет песню или пустит ругательство, то сама тишина маленького города смягчает их голоса. И ночные сторожа идут спокойно своей дорогой. Ночью здесь спят, а не бодрствуют и не шатаются. Вечером оба сторожа встречаются на рыбном рынке. Это их исходный пункт. Они здороваются, ходят рядом взад и вперед, садятся на скамейку, высыпаются слегка, покуривают, снова ходят взад и вперед - и так проходит ночь. Они знают поголовно в лицо всех жителей, и все жители знают их. Если вечером один из сановников города возвращается к себе позже обыкновенного, то ночные сторожа знают уже, что он идет с крестин или мужского собрания. А если случается, что в темноте и ночной тишине мимо них проедет двухколесный почтовый экипаж, а в нем сидит женская фигура в капюшоне и мужчина, то ночные сторожа знают уже, в чем дело. Они наклоняются-друг к другу, шепчутся и качают головами, совсем как две кумушки за чашкой кофе, которые понимают друг друга с полуслова.

Как только бьет шесть часов, каждый из них идет своей дорогой и распространяет по домам, среди вставшей прислуги весть, что акушерка часа два тому назад проехала по городу и что у жены капитана Габриэльзена родился ребенок. В городе имеется еще двое безногих портных, нищий, Армия Спасения, пароходная набережная и сберегательная касса. Все это имеется на-лицо. В центре города находится "Ферейн", атенеум и местный клуб, где собираются отцы города и читают "Новейшия известия" или "Утренний листок". В этом городке не принято читать до пресыщения и изнеможения; книгопродавец продает всевозможные тозары, начиная с гребешков и плиток шоколада и кончая учебниками и домашними проповедями. В этом городке живет человек, прочитавший во дни своей юности всего "Peder Paars" с начала до конца, и с этим человеком случилось неладное, он остался старым холостяком, сделался тунеядцем и сверх того был ненормален. Этого человека зовут Тоннес Глай; но в обеденное время его никогда не видно на улице, следовательно, он ест что-нибудь в своей древней каморке, где он живет круглый год один одинешенек без всякого присмотра. Это маленький человечек с волосами и бородой рыжевато-золотисто-белокурого цвета, мало бросающийся в глаза, хотя за последнее время он стал слегка полнеть. Когда он за что-нибудь берется, то делает это с осторожностью, слегка наклоняя голову в сторону; это происходит от начитанности и разсудительности. В виду того, что ему весь город знаком, он чувствует себя обязанным кланяться каждому. Большинство отвечает ему на поклон, но консул прикладывает только к козырьку указательный палец. Впрочем этот Тоннес Глай среди бедного населения пользуется известным уважением. Обыкновенные рыбаки и портовые рабочие видят особую честь в том, чтобы называть его своим другом и единомышленником. Они думаюпь, что Тоннес Глай зарабатывает себе хлеб каким-то таинственным путем, для которого нужна только работа головы; они думают, что он и есть нечистая сила; никто никогда не видал, чтобы он занимался каким-либо ремеслом, а между тем он существует и преуспевает. Но Тоннес Глай вовсе не дьявол в этом отношении. Единственное, чем он действительно походил на диавола, это своей способностью быть во всякое время дня и ночи в одно и то же самое время во всех местах города...

Если просыпаешься утром и не слышишь никаких звуков, доносящихся с верфи, хотя и нет дождя, то все знают уже, что неделя прошла - и сегодня воскресенье. И тогда все жители города отправляются в полном параде в церковь.

Дорога, ведущая в церковь, представляет собой извилистую песчанную тропинку. Не мало ступней ходило по этой дорожке, тяжелые подошвы рыбаков превратили маленькие камушки в песок. И этот песок поднимается при малейшем дуновении ветерка. Но несмотря на это, жена капитана Андерсена, женщина, пользующаяся большим влиянием, сохранила моду дней своей молодости и до сих пор постоянно носит платья с длинным шлейфом, и невольно каждому приходить в голову, какую массу пыли она заметает за собой, идя в церковь. И многие проклинают ее за это. Вот идут молоденькия девушки в светлых платьях, а женщины постарше - в темных. Туда же идут Иенсен, служащий у купца Берга, аптекарь, таможенный чиновник Ользен. А вот плетется фотограф Розен, у которого всего одна нога, и который никак не может попасть в свою колею. Но их всех превосходит консул. У него волосы еще темные, и он иначе не ходит, как с цветком в петличке, хотя у него, у молодца, уже трое взрослых детей!

Капитаны собираются толпой и идут все вместе, как те, которые только что вернулись из путешествия, так и другие, распростившиеся навсегда с морем. Они загорелы, покрыты морщинами и толсты, по походке они напоминают ломовых лошадей, везущих поклажу, но их речи веселы и лица беззаботны.

Затем наступает послеобеденное время.

Матросик зовет с собой честного товарища, и они идут гулять на набережную перед таможней. Обыкновенно здесь собирается весь город. Образуются труппы одна за другой, расходятся, снова собираются, ходят от одного к другому и болтают между собой.

Тотчас же начинается торговля макрелью; свежая макрель и соленая макрель, копченная макрель и маринованная макрель. Загорается спор о макрелях, и он считается удачным, если прекращается к шести часам; если же к этому времени не приходят ни к какому соглашению, то продажа все-таки прекращается. Сигналом к тому служит свисток паровой трубы, доносящийся с фиорда, и уже с этой минуты никто из присутствующих ни слова не произносит о макрелях.

Почтовое судно, сильно покачиваясь, подплывает к пристани, все бросаются туда, так как шесть часов - это самое оживленное время в маленьком городе. С приближением почтового парохода на набережную спешат, ковыляя, люди на костылях, сюда же привозят в креслах на колесах калек. Четыро человека стоят на готове, чтобы принять канат; с полдюжины молодых женщин собрались сюда, чтобы опустить письма в почтовый ящик парохода. Целая толпа жен моряков явилась сюда, чтобы поглядеть, какие купцы или комиссионеры приехали теперь в город. И Армия Спасения тут же на-лицо с плакатами и воззваниями; в руки суются записки, на которых напечатано: "Торжественное молитвенное собрание в 7 ¹/₂. К. Ольхен, кадет I. С. Коргезен, майор. No 13. Готовься предстать перед Господом Богом". Раздается первый свисток, вслед за этим - второй.

По набережной несется дама, поддерживая обеими руками платье.

- Вы едете с нами? - спрашивает штурман с бугшприта судна.

- Нет, - отвечает она, задыхаясь

Она хочет только, подобно другим, присутствовать на празднестве. И она, слава Богу, пришла во-время, чтобы увидать, как выгружают два ящика с пивом для гостиницы.

Но вот раздается третий свисток, сходни снимаются, и машина начинает работать.

Теперь вся эта человеческая масса отчаливает обратно и разсеивается по городу. Но те, которые заинтересованы в этом, идут за почталионом; молодые дамы, ожидающия письма, и мужчины, получающие "Западную газету". По прошествии часа, целого часа волнений и нетерпеливых ожиданий, часа полного надежд и волнений, каждый получает свои новости. После этого все расходятся по домам. После ужина избранные отцы города отправляются в "Ферейн", чтобы ознакомиться с новыми газетами.

только церковь да может быть еще два-три учреждения остались неприкосновенными.

* * *

Началось это так естественно и незаметно, как начинается все на свете. Повесился фотограф Розен, человек с одной ногой, - ни разу в своей жизни не попавший в свою колею. Он вечно перебирался с одной квартиры на другую, не находя себе постоянного пристанища, потому что у него всюду были долги. Однажды он отнес в заклад все свои фотографические аппараты и пропил деньги. После этого он повесился. Но перед этим он ухитрился обручиться; его невеста была дочерью мелкого торговца. Она ходила всегда в шляпке и с зонтиком и причисляла себя к самым хорошеньким девушкам города, хотя ей наверное было уже за тридцать лет. Ходили слухи, что она не раз выручала своего фотографа, когда он нуждался в деньгах, так что теперь у нея самой оставалось чрезвычайно мало. Но незамужния дамы её возраста утверждали, что она давала ему только то, что сама зарабатывала, и фотограф должен был повеситься, бедняга, чтобы избежать свадьбы, так как, в сущности, он был умный и образованный человек, прекрасно понимающий, что его ожидает.

Фотограф Розен увлек своим примером и таможенного чиновника Ользена. Ользен не повесился, но он нанес себе вред на всю жизнь. Всегда бывает так, когда люди незначительного положения и происхождения берут жен из высшого общества. Ользен украл деньги из таможенной кассы; было установлено, что он хапнул около трехсот крон. Оказалось, что многие люди предвидели заранее, что это должно принять скверный оборот. Ведь таможенный чиновник Ользен принадлежал к числу тех людей, которые с наступлением весны обязательно ходят в белой соломенной шляпе и в светлом костюме, и если в городе был такой человек, у которого из кармана пиджака высовывался кончик шелкового платка, и который разгуливал с тросточкой в руке, то это был Ользен. А между тем весь город знал, кто была его мать. Она была вдова, зарабатывающая свой хлеб стиркой и чисткой. Но Ользен не хотел быть хуже остальных сослуживцев; он стал вращаться в обществе фотографа Розена и таких "собутыльников", которые могли расплачиваться наличными деньгами за кегельбан, пиво и желтые башмаки. Да, это должно было окончиться катастрофой. Ользену отказали от места в таможне.

Весь город был заполнен сплетнями, а Иенсен, служащий у Берга, сочинил даже по поводу этих двух событий несколько стихотворений. Но тогда вмешался консул. Собственно говоря, консул выразился только неодобрительно по поводу жалкого стихотворения Иенсена, хотя Иенсен служил не у него, а у купца Берга. Консул высказался открыто, что фоиограф Розен и Ользен с таможни были единственными соперниками Иенсена. Этим было все сказано. Следствием этого было то, что Иенсен, служащий у Берга, не приобрел известности своим стихотворением. Нет, наоборот: решительно нет. А после этого началась история из-за молодой жены капитана, Олавы Воллертзен, из-за того только, что за последнее время она никуда не показывалась. Не потому именно, что это было ей вменено в обязанность появляться то там, то здесь, - в этом не было никакой необходимости; но с другой стороны, ведь каждый человек должен же бывать в магазинах, в булочной, в кружке своих друзей, и нельзя же было прекращать всякое сношение с городом! А Олава Воллертзен оставалась все время у себя дома. Чем же занималась она там так старательно?

Она, молодая и красивая, была всего три года замужем; мужа её вот уже два года не было дома, он был в плавании. Он был капитаном на одном из пароходов консула. У них был ребенок. Благосостояние и порядок царили в маленьком домике с розами на окнах, и никому не могло бы прийти в голову, чтоб там могло что-нибудь случиться. Девочка-подросток, служившая в доме, также не замечала, чтобы Олава была "возбуждена", или принадлежала к Армии Спасения. Она только держалась в стороне от людей.

Так прошло несколько недель. Стояла тихая погода, и ловля макрелей была удачная, хотя дальше, на взморье бушевала сильная буря. Однажды утром два лоцмана привели на буксире в бухту трехмачтовый корабль, который они нашли ночью на взморье, у маяка. Он блуждал одиноко и уже начал тонуть. Какое великолепное, но никуда не годное судно!

Это было необыкновенное зрелище, когда этот трехмачтовый корабль волокли в бухту. Эльза гуляла невдалеке со своими подругами и первая увидала его.

- Смотрите туда! - закричала она, указывая на бухту. Оне тотчас же увидали, что это был чужой корабль, не принадлежащий городу.

- Это корабль, который они нашли сегодня ночью, - добавила она. - Они получат вознаграждение!

Подруги должны были согласиться, что она была права - юркая девочка! Она все понимала, несмотря на то, что была еще очень молода.

- Пойдемте, скажем об этом женам лоцманов, - сказала добродушно Эльза. - Ведь дело идет о вознаграждении.

И оне отправились. Эльза чувствовала себя очень гордой, как будто она сама нашла корабль. Она важничала перед подругами и старалась припомнить какую-нибудь новость, которой она могла бы озадачить их.

Она начала:

- Знаете, Иенсен, служащий у Берга, запачкал свои новые брюки масляной краской? Ах, теперь не имело больше смысла острить на счет Иенсена, после того, как консул высказал свое мнение о нем!

- Не может быть!

- А вы этого не знали? Но это ему поделом, он вечно задирает нос!

- Ха, ха, ха, как смешно!

- Так вы, может быть, тоже не знаете, что Олава Воллертзен в таком положении?

- В каком?

- В таком! - и Эльза выставила вперед живот.

Подруги в ужасе всплеснули руками и сказали:

- Нет, Боже сохрани, этого не может быть!

- Но ведь Воллертзен два года уже как уехал! Это совершенно невозможно!

- Да теперь вы можете верит или не верить, как хотите, но не забывайте, что я вам это сказала.

Молоденькия девушки не могли понять, как это могло случиться, ведь если отец два года тому назад уехал, он никоим образом не мог иметь ребенка; и Эльза не могла им этого объяснит, хотя она и была больше осведомлена, чем оне.

От лоцманов молодые девушки отправились прямо на набережную. Судно было уже причалено, воду выкачали, и оно красовалось, покачиваясь на воде.

Тогда консул отправился на борт. Весь город собрался на набережной и следил за ним. Несколько человек стояли у него поперек дороги, он вежливо попросил, чтобы его пропустили.

Он был благороден и черноволос, в светлом костюме, с цветком в петличке. Под мышкой он нес портфель. Он осмотрел корабль сверху донизу и стал составлять протокол. Он записал то, что видел сам, и то, что ему рассказали лоцманы. Одного из зрителей, стоящих на набережной, позвали на корабль, чтобы он держал консулу чернильницу в то время, как он обходил и записывал...

Этот год был замечателен тем, что почти в каждом месяце можно было отметиль какое-нибудь хотя маленькое происшествие. Пожар у учителя Элиассена нельзя было причислить к числу ежедневных событий. Добрый Эллиассен, ему поистине помогло Провидение! Этого нельзя было отрицать. Не более года тому назад он за большую сумму застраховал свой дом, хозяйственные строения и весь свой домашний скарб, а теперь все сгорело до тла. Учитель Элиассен был также кассиром "Ферейна", а при пожаре сгорела вся наличность денежной кассы. Это было самое ужасное; несколько сот крон исчезли, как дым. На общем собрании "Ферейна" было предложено не взыскивать с кассира денег, но Эллиассен встал со своего места и сказал растроганным голосом, что пусть лучше и он, и его жена, и его многочисленные маленькия дети будут ходить нагими, чем он допустит, чтобы ему простили хотя бы единый медный хеллер. "Ферейн" якобы оказал ему большую честь, выбрав его на этот ответственный пость, и он прекрасно сознает наложенные на него обязанности.

Тогда внезапно восторг овладел всеми членами "Ферейна", и они собрали между собою двести крон для покупки учителю домашней утвари.

* * *

Наступила осень, плохая погода, темные ночи. Оба ночных сторожа встречаются попрежнему на рынке макрелей; они здороваются, болтают между собою и идут вверх по улице. Темная ночь, и только фонарь у гостиницы распространяет тускливый свет. Один из сторожей берет своего коллегу под руку и крепко держит его. Они стоят и смотрят...

Происходит нечто странное, Тоннес Глай идет спокойным шагом вниз по улице и направляется прямо в конторе консула. Но ведь теперь ночь! Когда он доходит до верхушки лестницы, он останавливается и стоит несколько секунд, наклонив слегка голову набок, благодаря мыслям, отягощающим ее. Но едва сторожа собрались поставить ему удивленный вопрос, как сам консул отворил ему дверь. Это было самое удивительное из того, что они пережили за те пятнадцать лет, что охраняли город! Они остаются стоять там, где стояли.

Тоннес Глай вошел тихонько и ждал пока консул запрет дверь. Затем его повели в самую отдаленную комнату конторы. И здесь так-же дверь была плотно и крепко заперта.

- Я думаю, не стоит зажигать огонь, - сказал консул. - Фонарь гостиницы бросает сюда немного свету. Но садитесь, пожалуйста. Садитесь вот сюда!

Тоннес Глай почтительно сел на кончик стула.

- Так вот, это было как раз то, что я хотел вам сказать, - начал консул. - Вы это уже знаете. Вы видели меня один или два раза, коротко говоря, несколько раз. Сколько раз вы меня видели?

- Семь раз, господин консул, - отвечает Тоннес Глай.

- Так часто я не бывал у нея, - сказал консул. - Это было два-три раза, в этом я признаюсь. Два-три маленьких раза.

Тоннес Глай возражает:

- Семь раз, господин консул. Извините меня за мое замечание.

Консул зажигает сигару, но не предлагает Тоннесу Глайю.

- Пусть будет так, - говорит он и пускает дым на воздух. - Но я надеюсь, относительно других вопросов, мы будем с вами солидарны, мой добрый Янсен.

Но его не проведешь, и он не делается мягче от того, что консул называет его "добрым Янсеном".

Консул кивает головой и выпускает изо рта сигарный дым.

- Хорошо... Ты говорил, что видел меня выходящим из её дома. Это, во-первых. Во-вторых, ты сказал ей, что я должен тебя наградить. Сколько ты требуешь? - С этими словами консул предлагает Тоннес Глайю сигару, от которой он однако отказывается. Он настаивает, но Тоннес все-таки отказывается.

- Сколько я требую? - отвечает он. - Мне нужно не много при моей бедной жизни. Это должен решить сам господин консул.

- Сколько?

- В этом отношении я нахожусь во власти господина консула.

- Гм... Да, это возможно. Да, ты это доказываешь на деле. Мне не нужно заключать с тобой сделки, Тоннес Глай. Но я не люблю, чтоб обо мне лгали, злословили, сплетничали: у меня семья. Поэтому я хочу заткнуть тебе рот. Вот именно то, что я хочу. Я говорю достаточно ясно.

Тогда Тоннес Глай почтительно спрашивает:

- Кто должен быть отцом, господин консул?

Консул отвечает:

- Отцом? Это уж не мое дело.

- Женщине одной не так-то легко это обделать, - говорит Тоннес Глай. - Господин консул должен это обдумать.

- Да, что же ты придумал?

Тонпес вертит в руках свою шляпу и соображает.

- Господин консул мог бы меня выдать за отца, - говорит он. - Конечно, если она сама на это согласится.

Консул пронизывает его взглядом и чувствует себя внезапно спасенным.

- Я всегда говорил, что у тебя удивительная голова, Янсен. Я уже неоднократно желал себе твою голову, Янсен.

Но тот остается попрежнему холоден.

- Меня обыкновенно не зовут Янсен, господин консул. Это преувеличение. Мое имя Тоннес Глай.

-- Да, да, Тоннес Глай, хорошо. Но я часто желал себе твою голову. Твое предложение очень ценно. Я думаю, оно что-нибудь да стоит и в денежном отношении. Сколько ты сам думаешь?

Тоннес Глай обдумывает.

- Тысячу крон.

- Боже тебя сохрани! Ты знаешь, что у меня семья. Говори серьезно, парень!

- Тысячу крон, господин консул. Извините мое неуместное замечание.

- Об этом не может быть и речи! - говорит консул и встает с своего места. Он смотрит задумчиво в окно. Затем оборачивается к Тоннесу Глайю и решает: - Нет, тогда у нас ничего не выйдет. Извини, что я тебя так поздно побезпокоил. Я поищу кого-нибудь другого.

- А что думает господин консул сделать cо мною? - спрашивает Тоннес Глай и встает с места.

- С тобой? Что я с тобой сделаю, чорт? - говорит консул, вдруг задрожав от гнева. - Я прикажу тебя завтра же арестовать! Вон отсюда!

Консул хватается за дверь, а Тоннес Глай делает вид, что хочет уходить.

- Позвольте мне объяснить вам, в чем дело, - говорит он смиренно. - Я все же самый удобный из всех, кого может достать господин консул.

Консулу ясно, что Тоннес Глай прав, но он зол и возражает.

- Я сказал, что возьму другого. А затем - довольно! Но слишком очевидно, что Тоннес Глай прав. Поэтому, когда он доходит до парадной двери, консул тащит его обратно и снова запирает дверь. Оба идут обратно в контору.

Консул приказывает:

- Ты хотел мне что-то объяснить? объясняй!

- Что такое тысяча крон для состоятельного человека! - говорит Тоннес Глай.

- Конечно, я не нищий, но тебя это не касается. Естественно, что я не могу пожаловаться на недостаток земных благ и надеюсь, что таково всеобщее мнение обо мне.

- Да сохранит вас Господь, господин консул!

- Значит так. Но тысячу крон - никогда!

-- Все это можно уладить самым приятным образом.

- Но как же?

- В разсрочку. По частям.

- И ты осмеливаешься мне это предлагать?

Тоннес Глай восклицает:

- В разсрочку? - Господин консул! - Разрази меня Господь на этом месте....

- Да, разве нельзя было бы разделить эту сумму на две части? На двоих? Если господин консул не в состоянии заплатить один, то она может добавит так сказать, поделиться с господином консулом. У нея много денег.

Консул быстро встает с места. - Теперь убирайся! Вон! Слышишь..... Впрочем, ты может-быть уже говорил с нею об этом?

- Я намекал ей.

Консул обдумывает и садится опять.

- Дело не в том, что я не в состоянии был бы этого сделать, - говорит он. - Но хотеть и быть в состоянии исполнить - это две вещи разные. Это равняется тому, что я отдал бы деньги своих собственных детей...... Сколько она думает взять на себя?

- Этого она не говорила. Но она во всех отношениях очень добра, это известно господину консулу. Она, конечно, не будет скряжничать.

- Половину, - говорит решительно консул. - Ты думаешь, я торгуюсь? Больше чем половину она не должна платить.

В этом вопросе они оказались солидарны.

- Мою половину ты можешь получить завтра. Когда кассир будет здесь; у меня нет ключей.

Ночные сторожа все стояли на том же месте. Они видели, как впустили Тоннеса Глайа в дол и как его выпустили обратно. Но они ничего не слышали. И они абсолютно ничего не могли понять. Поэтому они решили нагнать Тоннеса Глайа. Но это им не удалось. Тоннес Глай увидал их; он направился прямо к гостинице, прошел мимо нея и скрылся по ту сторону фонаря, где его никто не мог увидать.

* * *

И снова встречаются в вечерние часы ночные сторожа, устраиваются поуютнее с трубкой во рту, ведут разговорь и прогуливаются.

- Я опять перешел на жевательный табак для трубки, говорит один из них.

- Я тоже, - отвечает другои, зажитая трубку.

- Он настолько дорог теперь, что его и не купишь.

- Все жизненные продукты растут в цене. Скоро невозможно будет жить. Да, разве то, что я говорю, не правда?

- Это кажется богохульным, Тобизен, но это правда, что ты говоришь! А что касается жизненных потребностей, то я вижу, что все должны копить деньги и следить за тем, чтобы "грошей хватало", как правильно говорить старинная пословица. Моя младшая дочь конфирмовалась весной. Ты думаешь, мы были в состоянии купить ей новое платье? Это такое важное и ответственное событие, но она должна была надеть платье своей сестры.

- Люди завидуют нам, чиновникам. Они говорят, что у вас деньги верные. Теперь я спрашиваю тебя, Маркуссен, какая польза мне, что я чиновник, если жизненные потребности так вздорожали, что больше жить невозможно? Едва я получу свое нищенское жалование, как, глядишь, его уже нет. Деньги будто уплывают.

- А между тем в этом году макрели совсем не были редкостью. Но все люди жалуются. Я слышал, что банк хочет отказывать в кредите.

- Да все говорят. В скором времени будет так, что никто кроме консула не будет пользоваться доверием.

- Да, консул не принимается в разсчет. У него, небось, изобилие по всем отраслям. У консула так: если ему не повезет в одном деле, он наживает на другом и наживает с избытком. А к тому же у него еще пароходы.

- Вот она опять куда-то едет.

Они останавливаются, и акушерка проезжает мимо них.

- Посмотрим, куда она едет, - говорит Маркуссен.

- Да, я хотел именно тебе это предложить, - отвечает Тобизен.

-- Развратница! Ола вела себя непристойно для замужней женщины. Как ты думаешь, что скажет на это Воллертзен?

- Молчи уже лучше!

- И она еще имеет нахальство принимать акушерку.

- Я ничего больше не скажу. И Воллертзен, который вот уже два года, как уехал...

Но отец - кто был отец?

Да, Тоннес Глай не скрывал, что он был отцом - извините за выражение! И во всем городе не было человека, который бы этому не удивлялся. Никто не мог этого понять. Будь это по крайней мере по влечению сердца, так как Олава была молода и красива. Но с Тоннес Глаем! Это был один разврат!

И сам Тоннес Глай удивлялся, как ему удалось завлечь ее. Но он защищал ее, говоря, что красивые женщины бывают иногда очень странные, им вдруг начинает нравиться человек самого ничтожного положения и вида. Так, вероятно, и было в этом случае.

Но Тоннес Глай ходил по прежнему скромный и тихий, и среди своих "единомышленников" он пользовался не меньшим уважением. Этот каналья Тоннес Глай, думали они, выказал себя с совсем другой стороны. Он может в один прекрасный день открыть торговлю, сделаться оптовым негоциантом и называться Янсеном. У него голова ко всему приспособлена, он уж теперь выглядит маленьким купцом, с каждым днем он становится дороднее.

совершенно непонятные фамилии; тогда коммерсант Берг внес предложение отказаться от подобных векселей. Он хотел бы заменить этого поручителя кем-нибудь посолиднее. Но это было бы слишком резко относительно такого человека, как консул. Если он находил фамилию надежной, значит она была надежна. Коротко говоря, негоциант Берг провалился со своим предложением.

Во время этого маленького инцидента в присутствии консул чувствовал себя совсем разбитым. Но он забрал себя в руки и казался спокойным и хдаднокровным. У него оставалась еще одна надежда, последняя, он ждал телеграммы от капитана Воллертзена, уехавшого с кораблем, нагруженным фруктами; короткую, благоприятную телеграмму относительно одного дела, о котором велись переговоры в Нью-Иорке.

- Господин негоциант Берг требует более надежного имени, - сказал консул. - На мой взгляд всякая фамилия есть чистая формальность. Я буду иметь честь на следующем собрании заплатить по всем векселям.

Да, видите ли, это было заслуженное наставление... Но состоялось следующее заседание, и консул не заплатил по векселям. Ах, он вообще не платил больше ни по одному векселю! Телеграмма Воллертзена была мало утешительна, напротив, ее можно было назвать почти безумной. Воллертзен покинул свой корабль, он был напуган секретным письмом, полученным из дому, и теперь ехал домой.

тяжелые времена, - все это было причиной тому, что он не мог больше оставаться на своем посту и принужден сложить с себя почетную должность.

Известие распространилось по всему городу, все пришло в необычайное волнение, женщины плакали. В маленьком городке взорвалась бомба. Консул обанкрутился, кто же мог тогда твердо стоять на своих ногах? Он был знатнейшим в городе и его столпом; быть может он и бывал часто упрям и высокомерен, но никто, кроме Бога, не мог ему противоречить. И вот в конце-концов Бог подготовил ему полное поражение. Скоро выяснилось, что очень многие должны были последовать за ним в его падении.

Этот был грандиозный провал. Даже единственный звук городка замолк, не слышались больше удары молотка, доносившиеся с верфи. Негоциант Берг тотчас же организовал маленькую корабельную верфь на акциях, но молотки не прыгали уже так усердно, нет, это был далеко не тот звук.

Все было парализовано. Консул, его дом, его дела составляли жизнь и украшение местечка, а теперь одно горе было видеть этого самого консула, как он останавливался на улице и давал из своего обанкрутившого кошелька нищему серебряную монету. В этом лежала настоящая драма и ирония над самим собой. Когда все начало так рушиться, Эльза могла пасть вместе с другими, разве она была обезпечена более других от банкротства? Теперь она могла с таким же успехом взять себе в мужья Иенсена, служащого у Берга, хотя по положению он стоял гораздо ниже её. Было совсем грустно видеть, как неохотно и нерадостно шла она к алтарю...

Коротко говоря, в городе было подорвано почти все, кроме церкви. Только жена капитана Андерсена продолжала подметать дорожки своим старомодным шлейфом, так как она была еще состоятельна, и её средства позволяли ей это делать. И Тоннес Глай становился все дороднее и дороднее, но во всем остальном он держал себя попрежнему скромно и не

Теперь купец Берг выдвинулся в знатные люди. Он сделался директором банка и оратором. Но купец Берг - это был не консул. Сущее наказанie было слушать его и видеть, как он выступал по городским делам: он был такой неловкий! Так например, он сам называл себя директором, а не мог связать плавной, красивой речи, еслиб даже вопрос касался его жизни. Он работал над этим, работал, как вол, чтобы научиться красиво нагибаться, кланяться и говорить, но еслиб его манеры были бы даже вдвое изящнее, это все-таки не были манеры и речи консула. Что говорил консул, когда его кто-нибудь навещал? "Я рад вас видеть!" - говорил консул. А если купец Берг кого-нибудь принимал, то он шаркал ногой, как лошадь, и говорил изысканно вежливо: "Здравствуйте, я радуюсь вашему присутствию!" А когда у его жены была стирка белья, то он говорил, что у него в доме "осветляют платье".

Его жена также не подходит к своему новому положению. Во всяком случае, она обладала достаточной долей нахальства. Так, например, она получала письма, на конвертах которых стояло: Её Высокородию госпоже Берг. Что это значило: высокородию? Почтмейстер долгое время делал вид, что он ничего не замечает. Но со временем люди стали мириться со всем. Нельзя было отрицать того, что негоциант Берг был действительно богатый человек. С годами он наживал все большие суммы денег и вел все большее количество дел; в конце концов он сделался консулом, а жена, его, благодаря этому - знатнейшей дамой города. И подрастающее поколение видело, как городок процветал под новым скипетром. А консул - старый консул - сделался агентом по ввозу макрелей и агентом страхового общества. И это в том городе, где он когда-то был первым! Но когда он сделался кротким и больше углубился в себя, то Гоподь послал ему большую милость: его дочь Корелия вышла замуж за богатого человека. И Корелия сделалась сокровищем для своего мужа.