Новая земля (Новь). Часть II.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новая земля (Новь). Часть II. Глава I. (старая орфография)

ЧАСТЬ II

I.

5-го апреля Олэ вернулся из Торахуса. Он тотчас же ввел свою невесту в свою компанию, представил ее всем своим друзьям и весь день был с нею вместе. Впрочем, Иргенсу и адвокату Гранде он её еще не представлял, так как еще не видал их.

Она была блондинка, молода, у нея был полный бюст, и держалась она очень прямо. Её светлые волосы и склонность к частому смеху придавали ей детское выражение; на левой щеке у нея была ямочка, а на правой не было, и эта ямочка делала ее своеобразной, да, - странной. Разве тут не было чего-нибудь особенного, что одна сторона лица разнилась от другой? Роста она была средняго. Ей так нравилось все, что она видела и слышала в городе, что она весь день была вне себя от радости. Вся компания также была очарована ею и оказывала ей всевозможное внимание. Фру Ханка просто взяла ее за талию и поцеловала.

Она была с Олэ в складе, заглядывала во все странные ящики и мешки, пробовала старое, крепкое вино внизу, в погребе, и в шутку справлялась в толстых конторских книгах. Но ей больше всего нравится быть внизу в складе, за узкой перегородкой в конторе, где было так прохладно, и где так по особенному пахло товарами из южных стран. Из окна можно было видеть мосты, гавань, корабли, привозившие и увозившие товары и так сильно гудевшие, что весь воздух содрогался. Сейчас же при выходе из конторы стоял маленький катер с позолоченной мачтой; этот катер принадлежал ей, она получила его в подарок, он принадлежал ей вполне. Олэ даже переменил название "Веритас" в "Агату". И у нея были все бумаги.

В контору приносят одну доску за другой, мелом написанные счета растут с каждым днем, они заполняют рубрики, нарастают все большие и большие суммы. Настала весенняя пора, богатая пора, - как раз перед летом торговля живет и потрясает весь мир своей страстной стремительностью.

В то время, как Олэ записывает и считает, Агата в свою очередь тоже занимается на противоположной стороне конторки. Она понять не может, как Олэ приводит все эти счета в порядок, не путая сумм, она сама пробовала ориентироваться среди них, но это ей не удалось; единственное, что можно было ей предоставить, это заносить безчисленные заказы в книги; и это она делала медленно и осторожно... Олэ взглянул на нее и неожиданно сказал: - "Боже мой, Агата, какие у тебя маленькия ручки. Хе-хе, я почти понять не могу, как ты ими управляешься!"

Этого достаточно. Агата бросает перо и бежит на другую сторону бюро. И тогда они оба счастливы и неблагоразумны до прихода следующого счета.

- "Моя маленькая женка", - говорит он улыбаясь, и смотрит ей в лицо: "моя маленькая женка!"

Время проходит. Наконец, работа окончена, счета подведены, и Олэ говорит, захлопывая книгу: "Да, теперь я могу итти, чтобы подать телеграмму! Хочешь меня проводить?"

"Да, дорогой мой, если ты только этого хочешь", - отвечает она.

И, довольная, она идет вместе с ним.

Дорогой Олэ приходит в голову, что он еще не представил своей невесте Иргенса. Она должна видеть этого Иргенса, - говорит он, - большая величина с громадным талантом, - по крайней мере все такого мнения. Они бы могли вместе пойти до Гранда, может быть, он там сидит. Они пошли в Гранд, прошли мимо разных столиков, где люди сидели, пили и курили, и нашли Иргенса у последняго столика. Мильде и Норем сидели вместе с ним.

"Вот вы где сидите!" крикнул им без стеснения Олэ.

Иргенс протянул ему левую руку, но сам не приподнялся. Он прищурил глаза и посмотрел на Агату.

"Агата, вот писатель Иргенс", представил тотчас же Олэ Генрихсен; он кичился немного своим хорошим знакомством с писателем: - "моя невеста фрекэн Линум".

Тогда Иргенс сейчас же встал и очень низко поклонился. Он еще раз взглянул на Агату и на этот раз пристальнее. Она остановилась и тоже посмотрела на него.

Очевидно, она была удивлена, что писатель Иргенс именно такой. Года два тому назад она прочла его книгу, лирическую драму, которая сделалась такой известной; но автора она представляла себе более пожилым человеком.

"Поздравляю", сказал, наконец, Иргенс и пожал руку Олэ. Они сели все к столу, каждый взял себе по кружке пива, и начался разговор. Настреение у маленького столика было очень хорошее, даже сам Иргенс сделался более обищтельным и принимал участие в разговоре. Он обращался через стол к Агате, спрашивал ее, бывала ли она раньше в столице, была ли она в театре, в Тиволи, читала ли ту, или другую книгу, была ли на выставках картин? "Да, но вам, фрекэн, непременно нужно посмотреть выставку. Если у вас нет никого лучшого, кто бы мог вам показать ее, то я сочту за удовольствие это сделать..."

её были широко раскрыты, и в них не было и следа смущения.

Мильде сказал: "но ведь вам, вероятно, не нужно итти, фрекэн? Ты, ведь, можешь вернуться, Олэ Генрихсен, после того как телеграфируешь?"

"Нет, я тоже хочу итти", сказала Агата.

"Нет, если ты хочешь остаться, я с удовольствием вернусь и зайду за тобой", сказал Олэ и взялся за свою шляпу. Она посмотрела на него и сказала ему почти шопотом:

"Нет, разве я не могу с тобой итти?"

"Да, да, разумеется!"

Олэ заплатил.

"Ах!" сказал Мильде, "не будешь ли ты таким милым заплатить и за нас также? Сегодня среди нас нет денежных людей". При этом он улыбнулся и посмотрел на Агату. Олэ заплатил вторично, простился и вышел с Агатой под руку. Все трое посмотрели ей вслед.

"Вот чорт", - пробормотал Иргенс, искренно восхищаясь. "Обратили ли вы на нее внимание? - Можете ли вы понять, каким образом Олэ заполучил такое прелестное дитя?" Мильде согласился с актером, что это было совершенно непонятно. И о чем она-то думала?

"Нет! не говорите так громко, они остановились внизу, у двери!" сказал Иргенс.

Там они наткнулись на адвоката. Опять произошло представление и завязался разговор, но там они не раздевались, сидели в шляпах и в перчатках и каждую минуту, были готовы уйти.

Наконец они ушли. В это самое мгновение у самого последняго столика поднялся какой-то человек и подошел к двери. Этому человеку было, вероятно, около сорока лет; у него была широкая борода с проседью и темные глаза; вид у него быль довольно поношенный; кроме того, он был слегка лысый. Он направился прямо к адвокату, поклонился ему и сказал:

"Вы ничего не будете иметь против, если я к вам подсяду? Я видел, что с вами поздоровался купец, значит вы его знаете; я же со своей стороны знаком с фрекэн Линум, которая была вам представлена. Я учитель у её родителей; мое имя Гольдевин".

"Видите ли, я бываю здесь, в городе, изредка, лишь через большие промежутки", сказал Гольдевин: "я живу постоянно в деревне; в продолжение последних десяти лет я не был за границей, если не считать моей поездки в Копенгаген во время выставки. Ну, вот, теперь я снова приехал и весь день все хожу, все разсматриваю. Я нахожу большие и маленькия перемены; город становится все больше и больше, как я вижу; это такое удовольствие слоняться взад и вперед по гавани и видеть всю эту торговлю".

Он говорил глухим голосом, приятным и спокойным, хотя глаза его порой сверкали. Адвокат слушал и отвечал: гм и да.

Во всяком случае, нельзя не признать, город делал свое дело, теперь у них скоро будет электрический трамвай, многия улицы будут покрыты асфальтом, последняя народная перепись показала громадный прирост населения. Вероятно, постоянно жить в деревне должно быт довольно неприятно? Нет? А зимой? В темноте, в снегу? Нет, это чудесно, повсюду снег, дикие леса, целые снежные холмы, зайцы, лисицы. Белый, совсем белый снег, но зато лето какое хорошее! Когда он теперь вернется домой, будет самый разгар лета. Он думает устроить себе отдых - в два, три месяца, а может быть и и больше. Ведь этого времени достаточно, чтобы увидать и услыхать все самое интересное в городе. Но что же именно теперь происходит? Каково теперь политическое положение страны?

"Ну", отвечал адвокат, "положение очень серьозное, но, ведь, для этого есть же Стортинг. Многие вожаки уже сказали свое последнее слово".

"Если я не ошибаюсь, то все скоро кончится".

"Да, если вы не ошибаетесь, но, кажется, у вас есть сомнения"? спросил, смеясь, адвокат.

"Никаких других, кроме тех, что черезчур полагаются на вожаков и на их слова. Я приехал из деревни; там зарождаются наши сомнения, и не так-то легко от них отделаться. Это может завершиться движением как раз в обратную сторону, как уже было раз".

"Да, это может случиться".

Гольдевин отпил из своего стакана.

"Я не помню, чтобы это было уже раз" - сказал адвокат. "Знаете ли вы такой случай, когда бы вожаки нас покинули?"

"О, да! Слова, которые произносились, слова, которые влияли, слова, от которых спокойно и открыто отрекались. Да, их мы не должны забывать... Не нужно черезчур сильно полагаться на вожаков; напротив, нашей надеждой должна быть молодежь. Нет, вожаки очень часто подламываются. Это старый закон, - когда вожак достигает известного возраста, он останавливается, или даже возвращается назад, и настроение у него обратное прежнему. Теперь молодежь должна вооружиться против него, двинут его вперед, или уничтожить".

Дверь распахнулась и вошел Ларс Паульсберг. Он поклонился. Адвокат указал ему на стул возле себя; но Паульсберг покачал головой и сказал:

"Нет, я ищу Мильде, он еще не писал меня сегодня".

"Мильде там, в углу", отвечал адвокат. Потом он снова обратился к Гольдевину и шепнул ему. "Вот этот самый главный из ваших молодых, так сказать вожак, их авторитет, Ларс Паульсберг. Знаете вы его? Если бы все были, как он, тогда"...

оспаривать.

"Как раз один из них приехал в Торахус, когда я оттуда уезжал; кажется, его зовут Стефаном Ойэн; я прочел его две книги. Он сказал, что он первый, и говорил о том, что полон новых планов, планов, касающихся литературы. На нем было платье на шелковой подкладке, но в общем он не рисовался; люди любопытствовали и хотели на него посмотреть, но он отнесся к этому очень скромно. Я провел с ним один вечер; он исписал всю вставку своей рубашки стихами, - длинные и короткия строки, стихи в прозе. Он рассказывал, что утром он проснулся и был в настроении, а у него под рукой не было бумаги, но он нашелся и исписал грудь своей рубашки. Мы не должны сердиться, хотя у него еще две рубашки, но оне грязные и ему приходится носить эту, как она есть. Он также прочел нам кое-что. Вещи, полные настроения. Он преизвел впечатление здравомыслящого".

Адвокать не знал, как понимать, в серьез, или как шутку, потому что Гольдевин улыбнулся теперь лишь в первый раз; но должно быть он говорил серьезно.

"Да, Ойэн - это один из наших самых значительных писателей", - сказал он; "он уж создал школу в Германии. Без сомнения, его поэзия очень нова".

"Совершенно верно, такое же впечатление и я вынес; может быть, немножко по-детски, немножко разбросанно, но тем не менее..." Адвокат спросил, знает ли он Иргенса? Конечно, Гольдевин знал также и Иргенса. Ведь он немного писал?

"Нет, он не пишет для толпы", возразил адвокат: "он пишет для немногих, для избранных. Но кто знаком с ним, тот знает, что он пишет много чудесных стихов. Чорт возьми! Какой мастер! Нельзя указать ни на одно место у него и сказать, что это нехорошо... Вот он сидит там; в углу, хотите я вас ему представлю? Я возьму это на себя, мы просто пойдем туда, я хорошо знаю его".

Но Гольдевин извинился. Нет, это придется отложить до другого раза, тогда он познакомится с Паульсбергом и с другими...

"Итак, значит это был Паульсберг!" сказал он опять. "Во всяком случае, я заметил, что, когда он проходил через комнату, люди шептались вслед ему. Конечно, это выдающийся человек. Когда проходил купец, все молчали... Между прочим, купец Генрихсен, оказывается, женится?"

"Кажется... скажите пожалуйста, интересно быть учителем? Не очень ли это порой тяжелая работа?"

"Ах, нет", возразил Гольдевин улыбаясь. - "Это зависит от того, к каким людям попадешь, какие родители, какие дети. Хорошо, если повезет попасть к хорошим людям. Это во всяком случае очень маленькое и скромное место, но я не променял бы его на другое".

"Вы студент?"

"Студент теологии, к сожалению, очень старый студент". Гольдевин снова улыбнулся. Они еще разговаривали некоторое время, каждый рассказал по несколько анекдотов об университетских профессорах и потом снова вернулись к прежней теме о политическом положении страны.

Перешли к ценам на зерно, - дело обстояло плохо; начинали поговаривать о голоде...

"Мне пришло в голову, не знаете ли, куда направился отсюда купец Генрихсен?"

"На телеграф; он сказал, что ему нужно дать телеграмму".

"Спасибо, большое спасибо! Надеюсь, вы извините меня, что я таким образом напал на вас. Это было так любезно с вашей стороны, что вы познакомились со мной".

"Если вы здесь останетесь на долгое время, то, вероятно, мы будем с вами встречаться", ответил предупредительно адвокат.

После этого Гольдевин ушел. Он отправился прямо к телеграфу. Там он прошелся несколько раз взад и вперед; потом вышел, поднялся по лестнице, посмотрел в стеклянные двери. После этого он повернулся, вышел опять на улицу и направился к гавани. Перед складом Генрихсена он снова начал ходить взад и вперед и смотреть в маленькое окно конторы, не видно ли там кого-нибудь. Он не сводил почти глаз с окна, как будто ему необходимо было встретить Генрихсена, и он не знает, в складе ли он, или нет.