Новая земля (Новь). Часть II.
Глава II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новая земля (Новь). Часть II. Глава II. (старая орфография)

II.

Иргенс сидит в своей комнате, в номере пятом по улице Транес. Он был в хорошем расположении духа. Никто никогда не мог заподозрет этого кутрлу, что он дома работает, а между тем, скрывшись от других, он сидел с корректурным листом перед собой и работал в одиночестве. Кто бы мог это подумать? Он принадлежал к числу тех людей, которые меньше всего говорят о своей работе, он молча работал, и никто не понимал, на какие средства он живет. Прошло уже больше двух лет с тих пор, как появилась его драма. И с того времени он больше ничего не издавал. Он, может быть, писал себе в тиши, но никто об этом ничего не знал. У него было много долгов, очень много долгов.

Иргенс запер дверь, чтобы никто ему не мешал, настолько он был скрытный. Когда он кончил свою корректуру, он поднялся и взглянул в окно. Погода была ясная и светлая - чудный день! В три часа он должен был сопровождать фрекэн Линум на выставку; он заранее радовался этому, потому что для него было настоящим удовольствием слышат неподдельную наивность в её восклицаниях. Она была для него каким-то откровением; она напоминала ему о первом весеннем пении птиц...

Кто-то постучал в дверь. Сперва он хотел бросит корректуру в стол, но потом он оставил ее. Он открыл, потому что знал этот стук, - это была фру Ханка. Это она резко ударяла два раза. Он повернулся к двери спиной и оставался в таком положении. Она вошла, заперла за собою дверь и подкралась к нему. Улыбаясь, она нагнулась и посмотрела ему в глаза.

"Это не я", сказала она тихо смеясь. "Знай это". Но в общем на ней были заметны следы смущения, и она краснела. На ней было серое шерстяное платье, и она выглядела очень молодой в кружевном воротнике и с открытой шеей. Оба рукава были открыты, как будто она забыла их застегнуть.

Он сказал: "Итак, это не ты? Но мне совершенно безразлично, кто это, - ты все-таки очень хороша... Какая чудная погода!"

Они сели около стола. Он положил перед ней корректурный лист, не говоря ни слова. Она всплеснула от радости руками и воскликнула:

"Вот видишь?-- вот видишь, я так это и знала. Нет, ты просто удивительный человек!" Она не переставала говорить о нем: "Как скоро ты это кончил, уже готов.-- Это поразит всех, как бомба, ни одна душа об этом не знает, все думают, что ты теперь ничего не делаешь. Боже мой, во всем мире нет человека, счастливее меня теперь..." Она тихонько просунула какой-то конверт в корректурный лист и потом убрала его со стола, не переставая говорить.

Они оба сели на диван. Он заразился её счастьем: её радость увлекала и его, и он становился нежным из благодарности. Как она его любит, как она жертвует собой ради него. И делает для него только одно хорошее. Он крепко обнял ее, поцеловал несколько раз и прижал к сердцу. Прошло несколько минут.

"Я так счастлива", шептала она. "Я знала, что должно случиться что-то хорошее. Когда я подошла к двери и поднялась по лестнице, мне казалось, что я иду вся в каком-то забытьи, так я радовалась... Нет, нет, будь осторожней, дорогой мой, нет... ведь дверь..."

Солнце поднималось все выше и выше. На воле начинали деть дрозды. "Первое весеннее пение", подумал он опять:-- "какие наивные звуки издают эти маленькия созданьица",

"Как светло у тебя", сказала она, "здесь светлее, чем где-либо".

"Ты это находишь", сказал он улыбаясь. Он подошел к екну и начал снимать со своего платья тоненькие серенькие волоски, которые оставило её платье. Она облокотилась на диван, уставилась в пол и поправляла свои волосы. На каждой руке блестело по кольцу. Он не мог стоять равнодушно у окна; она взглянула на него и заметила это; кроме того, она была так особенно хороша, очень хороша, когда она поправляла свои волосы. Тогда он подошел к ней и, как только мог, крепко поцеловал ее.

"Ее целуй меня, дорогой мой", сказала она, - "будь осторожней. Посмотри, это, ведь весна". Она показала ему маленькую свежую трещинку на нижней губе, как бы порез от ножа. Он спросил, больно ли ей, а она отвечала:-- Нет, это не так больно, но она боится его заразить. Вдруг она сказала:

"Послушай, можешь ты сегодня вечером приехать в Тиволи? Там сегодня опера. Мы могли бы там встретиться, а то будет так скучно". Он вспомнил, что ему нужно итти на выставку, а что потом будет, он не знает, так что лучше всего ничего не обещать...-- Нет, - сказал он, он этого не может обещать наверное, ему нужно еще кое о чем переговорит с Олэ Генрихсен.

Но все-таки? Разве он серьезно не может? Она так бы гордилась этим и так благодарна была бы ему за это.

- Нет, но что же ей там делать в Тиволи?

- Но там же опера!-- воскликнула она. "Да, ну и что же дальше? Это мне ровно ничего не говорить; впрочем, как ты хочешь, разумеется".

"Нет, Иргенс, не так, как я хочу", - сказала она смущенно. "Ты говоришь это так равнодушно. Боже мой, мне так хотелось сегодня в оперу, я сознаюсь в этом, но... Куда же ты идешь сегодня вечером? Нет, я теперь совершенно как компас, я делаю легкия уклонения, я могу даже совсем кругом обойти, но я всегда обратно стремлюсь к одному пункту и указываю постоянно в одном направлении. И это ты тот, о ком я думаю". Её маленькое смущенное сердце дрожало.

- Значить, пока так, если он каким-нибудь образом найдет время, он приедет в Тиволи.

Фру Ханка ушла. Иргенс тоже был готов итти, он сунул корректурный лист в карман и снял шляпу со стены. Так, - он кажется ничего не забыл. Корректура была при нем. В данную минуту это было для него самое важное, начало в книге, которая, как бомба, поразит всех. Ну он теперь посмотрит, откажут ли ему в признании его тихой и прилежной работы. Он тоже будет добиваться премии; но он отложит это до самого последняго дня, чтобы не стоять в газетах вместе со всеми теми, у кого слюнки текут при одной мысли об этих грошах. Его соискание не должно сопровождаться отзывом со стороны кого бы то ни было, а просто приложением его последней книги. И никто об этом не должен знать, даже фру Ханка. Это не должно быть так, будто он поставил все вверх дном, чтоб получить поддержку. Но он посмотрит, обойдут ли его; он, ведь, знал всех своих соискателей, начиная с Ойэна и кончая художником Мильде; он никого из них не боялся; если бы у него были средства, он отступил бы и предоставил бы им эти жалкия деньги, но у него нет средств, он сам должен был доставать их...

В продолжение всей дороги, вниз по улице, он заботливо проводил рукой по своему платью; кое-где светлые шерстинки от платья Ханки все еще держались. Ужасно противное платье, с этой шерстью!

Он поспешил со своей корректурой в типографию. Фактор обратил его внимание, что там лежит письмо, конверт с чем-то. Иргенс обернулся в дверях. Как, письмо? Ах да, он забыл это оттуда вынуть. Он знал этот конверт и сейчас же вскрыл его; заглянув туда, он от радости приподнял брови, снова надел шляпу и пошел. И не показывая никакого смущения, он сунул конверт в карман.

"Агаты", - точно подушки для кукол, такия маленькия и смешные.

Иргенс подложил одну из них под щеку и сказал:

"Покойной ночи, спокойной ночи".

"Нет, ведь вы хотели итти на выставку", сказал смеясь Олэ. "Моя невеста ни о чем другом сегодня не говорила".

"А ты не можешь с нами пойти?" спросила она.

Было как раз время гулянья; Иргенс предложил итти через парк. В то же самое время можно было послушать и музыку. Любит она музыку?

На Агате было темное платье, с черными и синими полосками, и накидка на красной шелковой подкладке. Узкое платье сидело без морщинки на её фигуре, вокруг шеи был воротник в складках; накидка иногда открывалась и была видна красная подкладка...

К сожалению, она не очень музыкальна, она очень любить слушать музыку, но очень мало в ней понимает.

"Совершенно как и я", сказал весело Иргенс: "но ведь это замечательно, значит и с вами это бывает? Откровенно говоря, я ровно ничего не смыслю в музыке, а между тем каждый день хожу гулять в парк, да и нельзя не являться. Необходимо везде показываться, всюду являться и присутствовать; если этого не делать, можно исчезнуть из виду, и тебя забудут".

"Нет, в самом деле, исчезнешь и будешь забытым?" спросила она и удивленно посмотрела на него. "Но этого ведь с вами не будет?"

"Ах, вероятно, и со мной будет так", возразил он. "Почему я не должен быть забытым?"

И просто, совсем просто она ответила: "Я думала, что для этого вы черезчур известны".

"Известен? Ах, это для нас еще пока не опасно, сохрани нас Бог. Ну, конечно, я не могу сказать, чтоб я был неизвестен, но все-таки вы не должны думать, что это очень легкая вещь пробиться здесь, в городе, среди всех других; один завидует, другой ненавидит, третий вредит, как может. Нет, что касается этого..."

"Мне кажется, что вас знают, и хорошо знают", сказала она: "мы не можем сделать двух шагов без того, чтобы по вашему адресу не шептались, я это слышу постоянно". Она остановилась. "Нет, я даже чувствую себя неловко, сейчас я опять слышала", сказала она, смеясь. "Это так непривычно для меня. - Лучше пойдемте на выставку".

"Ну, хорошо, пойдемте теперь, а к тому, что люди шепчутся, легко привыкаешь".-- Боже мой, если бы люди видели в этом какое-нибудь удовольствие, он сам, напр., вовсе этого не замечает, и это нисколько его не интересует. Кроме того, он должен ей сказать, что сегодня не только на его счет прохаживаются, но также ведь и на её счет; она может поверить ему, - на них все таращат глаза. Стоит приехать в такой город, как этот, с иголочки одетой и иметь такой прелестный вид, как она - сейчас же привлекаешь всеобщее внимание.-- Нет. Он не имел в виду ей польстит; он искренно думал то, что говорил, и все-таки казалось, что она ему не верила.

Они шли прямо наверх к музыке. А увертюра Керубини гремела на площадке.

"Это мне кажется совершенно ненужным шумом", - сказал он шутя.

Она засмеялась, да, она смеялась очень часто над его шутками. Этот смех, этот свежий рот, ямочка на одной щеке, её детския манеры, все больше повышали его настроение; он почти влюбился даже в её нос несколько неправильный в профиль и несколько крупный. Греческие и римские носы не всегда самые красивые; никогда; все, впрочем, зависит от лица; привилегированных носов нет.

Агата внимательно слушала его, он старался еще больше разсмешить ее и снова вернулся к музыке, к опере, которой не переносил. Так, например, каждый раз, как он бывает в опере, его место приходится за спиной дамы с сильно обозначенными краями корсета. И он приговорен смотреть на эту спину в продолжение трех, четырех антрактов. А потом сама опера; духовые инструменты как раз над ухом и певцы, старающиеся изо всех сил перекричать их. Сначала выходит один, кривляется, делает какие-то особенные жесты и поет; потом является второй, тоже не хочет стоять на одном месте и проделывает то же самое, наконец, третий, четвертый, мужчины и женщины, длинные процессии, целые армии, и все они поют и вопросы и ответы, и машут руками, и закатывают глаза в такт! Да разве это не правда? Плачут под музыку, рыдают под музыку, скрежещут зубами, чихают и падают в обморок под музыку, а дирижер всем этим управляет палочкой из слоновой кости. Хе-хе, да, вы смеетесь, но ведь это так. Потом дирижер вдруг со страхом замирает в этом адском шуме, который он сам же поднял, и машет, машет палочкой в знак того, что сейчас начнется что-то другое. Потом является хор. Хорошо, ну да хор еще туда сюда, он не надрывает так сердца. Но как раз среди хора является личность, которая всему мешает, - этот принц; у него соло, а когда у принца соло, тогда хор должен из приличия молчать, не правда ли? Ну вот, представьте себе этого более или менее толстого человека, он является и среди хора начинает кричать и выть. Можно от этого с ума сойти, и хочется ему крикнуть, чтоб он перестал, что он мешает тем, которые хотели нам немного попеть - хору...

Иргенс был доволен этой шуткой: он достиг, чего хотел. Агата смеялась, не переставая, и радовалась разговору, который он вел для нея. Как он все это делал хорошо, умел всему придать краски и жизнь.

Наконец, они попали на выставку, осмотрели то, что нужно было осмотреть, и говорили о картинах. Агата спрашивала и получала ответы, - Иргенс знал обо всем и рассказывал даже анекдоты о выставивших картины художниках. И здесь, наверху, они также натыкались на любопытных, поворачивавших головы и смотревших им вслед: но Иргенс не смотрел ни направо ни налево, ему было совершенно безразлично, что он возбуждает внимание. Он поклонился только несколько раз.

Когда они, наконец, через час решились оставить выставку, из-за угла показалась лысая голова с седой бородой и следила за ними глубокими, жгучими глазами, пока они не скрылись из виду...

"Я не знаю... Ведь вам еще не нужно итти домой?"

"Вот именно, нужно", отвечала она.

Он начал усиленно просить остаться еще немного, но Агата поблагодарила, улыбаясь, и стояла на своем, что ей нужно домой. Ничего не помогало, ее нельзя было поколебать, и он должен был уступить. Но не правда ли, как нибудь позже они могут это повторить. Ведь были еще музеи и галлереи, которых она не видела, он счел бы за счастье быть её проводником. На это она снова засмеялась и поблагодарила.

"Я смотрю на вашу походку", сказал он, "это самое совершенное, что я когда-либо видел".

"Но вы, ведь, говорите это не серьезно", сказала она улыбаясь. "Я ведь всю жизнь провела в лесу".

"Да, можете не верить мне, если хотите, но... вы вся какая-то особенная, фрекэн Линум, чарующе особенная.-- Я ищу определения, которое могло бы вас охарактеризовать, - знаете, что вы мне напоминаете? Я весь день носился с этим представлением. Вы напоминаете мне первую песню птички, первую теплую окраску весны. Вы знаете эту дрожь, пронизывающую вас насквозь, когда снег исчезает, и вы снова видите солнце и перелетных птиц. Но в вас есть еще нечто... Господи, помоги мне, мне не хватает слов, несмотря на то, что, ведь, я поэт".

"Нет, ничего подобного я еще никогда не слышала!" воскликнула она и засмеялась. "И я должна быть похожа на все эти явления?-- Ну я очень бы этого хотела, это так красиво. Но разве это все подходит ко мне?"

"Это должно быть красивым и вместе с тем точным определением", продолжал он, занятый своими мыслями. "Вы спустились к нам в город из ваших синих гор, вы солнечная улыбка, поэтому-то и определение должно напоминать что-то дикое, аромат дикого. Нет, впрочем, я не знаю".

"Тысячу раз спасибо", сказала она. "Вы не хотите зайти? Олэ, вероятно, дома".

"Ах, нет... но послушайте, фрекэн, я с удовольствием вернусь как можно скорей, чтоб потащить вас в какой-нибудь музей: вы разрешаете?"

"Да, отвечала она: "это очень любезно с вашей стороны.-- Но я прежде должна... Да, бесконечное спасибо за компанию".

Она вошла в дом.