Новая земля (Новь). Часть II.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новая земля (Новь). Часть II. Глава III. (старая орфография)

III.

Иргенс пошел вверх по улице. Куда бы ему теперь отправиться? Во всяком случае, он успеет еще попасть в Тиволи, на это было еще достаточно времени, да, было еще даже слишком рано, ему надо теперь убит целый час. Он ощупал свои карманы, там был конверт и деньги; значит он может пойти в Гранд.

Но как раз, когда он входил в дверь, его окликнул журналист Грегерсен, литератор из "Новостей". Иргенс относился совершенно безразлично к этому человеку; он не хотел вести с ним дружбу только для того, чтобы его имя от времени до времени упоминалось в газетной заметке. Насчет Паульсберга два дня под-ряд были заметки о его поездке в Хенефос; в одной говорилось, что он туда поехал, а в другой что он вернулся. Грегерсен со свойственной ему доброжелательностью составил две замечательные маленькия заметки об этом путешествии. И как может человек заниматься такой деятельностью? Это значит, что у него еще много неистраченных сил, которые он обнаружит в один прекрасный день, - хорошо, для каждого дня достаточно своей заботы и какое ему дело до другого? Иргенс встретился с ним без всякого удовольствия.

Он неохотно подошел к столу журналиста, Мильде тоже сидел там. Мильде, адвокат Гранде и седой учитель. Они ждали Паульсберга. Они опять говорили о положении страны; последнее заставляло призадумываться, с тех пор как несколько человек из Стортинга обнаружили симптомы колебания. "Да, вот теперь мы увидим" сказал Мильде, "Можно ли оставаться дольше здесь, в стране".

Фру Гранде не было.

Журналист рассказывал, что теперь совершенно серьезно поговаривают о голоде в России; этого нельзя дальше скрывать, хотя русская пресса и возражает корреспондентам Times'а, но слух держится упорно.

"Я получил письмо от Ойэн", сказал Мильде, "он, вероятно, скоро вернется; он чувствует себя там, в лесу, не совсем хорошо".

Все это было совершенно безразлично для Иргенса. Он решил уйти как можно скорее. Один Гольдевин ничего не говорил, а смотрел своими темными глазами то на того, то на другого. Когда его представили Иргенсу, он пробормотал несколько общих фраз, снова сел и молчал...

"Ты уже уходишь?"

"Да, я должен зайти домой, чтобы переодеться, я собираюсь в Тиволи. До свиданья".

Иргенс ушел.

"Вот вам известный Иргенс", сказал адвокат, обращаясь к Гольдевину.

"Ах, да", сказал он, улыбаясь: "я вижу здесь столько знаменитостей, что совершенно теряюсь. Сегодня я был на выставке картин... Мне кажется, в общем, что наши поэты становятся очень утонченными; я видел нескольких, они такие кроткие и прилизанные, они уже больше не мечутся, закусив удила".

"Нет, к чему, ведь это теперь не в моде".

"Ах да, очень может быть".

И Гольдевин снова замолчал.

"Мы теперь не живем в период огня и меча, мой милый", сказал журналист через стол и равнодушно зевнул... Да где же Паульсберг, чорт возьми!"

Когда, наконец, пришел Паульсберг, ему поспешно дали место, журналист подсел к нему как можно ближе, чтобы слышать его мнение о положении страны. - Что думать и что делать?

Паульсберг, скрытный и скупой на слова, как всегда, дал полуответ, отрывок мнения. Что делать? Гм, да нужно стараться жить, даже если несколько гениев из Стортинга отступят. Впрочем, он скоро напечатает статью; тогда видно будет, поможет ли она хоть сколько-нибудь? Он нанесет Стортингу маленький удар.

"Чорт возьми, он скоро напечатает статью! Да, это будет восхитительно, только не мягкую, Пожалуйста Паульсберг, только не мягкую".

"Я думаю, Паульсберг сам лучше всех знает, насколько он может быть снисходительным", заметил Мильде навязчивому журналисту. "Предоставьте это ему".

"Конечно", возразил журналист. "Это само собою разумеется, и я вовсе не пытаюсь в это вмешиваться".

Журналист был несколько обижен, но Паульсберг успокоил его, еказав:

"Тысячу раз спасибо за заметки, Грегерсен. Да, слава Богу, ты о нас постоянно напоминаешь, а то люди даже и не знали бы, что мы, писаки, еще существуем".

Адвокат чокнулся пивом.

"Я жду здесь свою жену", сказал Паульсберг. "Она пошла к Олэ Генрихсен, чтоб занять у него 100 крон. Говорят о голоде в России, а между тем... нет, впрочем по настоящему я никогда еще ни голодал, не могу этого сказать".

Мильде обратился к Гольдевину, сидевшему около него, и сказал:

"Нужно, чтобы вы там, в деревне, знали, как Норвегия относится к своим великим людям".

Гольдевин опять обвел взглядом своих собеседников.

"Да", сказал он, "это грустно". И сейчас же прибавил: "но ведь и в деревне, к сожалению - дела обстоят очень плохо. Нужно трудиться, чтобы жить!"

"Да, но чорт возьми, ведь есть же разница между крестьянами и гениями? Ну да, так чего же вы хотите?"

"Там, в деревне, придерживаются того общого закона, что тот, кто не может приноровиться к жизни, погибает", сказал, наконец, Гольдевин. "Так, напр., там не женятся, если не имеют на это средств. И считается позорным делать это без денег и потом становиться другим в тягость".

Теперь все посмотрели на лысого человека, даже сам Паульсберг взялся за пенснэ, висевшее у него на шнурке, посмотрел на него и шепнул:

"Что это за феномен такой?"

Это выражение всех разсмешило. Паульсберг спросил, что это за феномен; феномен, ха-ха-ха. Очень редко случалось, чтобы Паульсберг так много говорил за раз. Гольдевин имел вид, как-будто он ничего не сказал; он и не смеялся. Наступила пауза.

Паульсберг посмотрел в окно, покачался на стуле и пробормотал:

"Уф! я совсем не могу работать. Этот солнечный свет сыграл со мной плохую шутку, помешал работать. Я как раз должен был подробно описывать дождливую погоду, суровую, холодную обстановку. И вот теперь я с места не могу сдвинуться", и он стал ворчать на погоду.

Адвокат неосторожно заметил:

"Ну тогда пишите про солнце".

"Ты разсуждаешь по мере своего понимания", сказал сердито журналист.

Этот намек Гранде снес спокойно и ничего не ответил. Но вскоре после этого поднялся и застегнул сюртук.

"По всей вероятности, никому из вас не по дороге со мной?" спросил он, чтобы скрыт свое смущение. А так как никто не отвечал, он заплатил, простился и вышел.

"Мы должны были проводить твою жену", - сказал Олэ Генрихсен добродушно и смеясь, "иначе это было бы нелюбезно". И он ударил Паульсберга до плечу.

Фрекэн Агата радостно вскрикнула и сейчас же подошла к Гольдевину, которому она протянула руку. Но где же он остановился? Она все высматривала его на улице и каждый Божий день говорила о нем с Олэ. Она понять не может, отчего его так редко видно? Теперь она опять получила письмо из дому, где все ему кланяются. Отчего же он вдруг так скрылся?

Гольдевин отвечал, заикаясь: - ведь ему; бесконечно много нужно видеть, - выставки, музеи, Тиволи, Стортинг, нужно газеты почитать, послушать ту, другую лекцию, отыскать старых знакомых. И, кроме того, не нужно же мешать обрученной парочке.

Гольдевин добродушно разсмеялся. Его рот немного дрожал, и он говорил с опущенной головой.

Олэ также подошел к нему и поклонился; от него он выслушал те же упреки и так же извинился. - Да, завтра он придет непременно, он давно собирался, но, может быт, завтра будет неудобно?

Но тут было принесено свежее пиво и все стали говорить вместе. Фру Паульсберг положила ногу на ногу и взяла стакан всей рукой, как она обыкновенно это делала. Журналист тотчас же занялся ею. Олэ продолжал говорить с Гольдевином.

"Вам нравится здесь в кафэ? Не правда ли? Все интересные люди. Вот сидит Ларс Паульсберг, вы его знаете?"

"О да, я думаю. Это третий из наших писателей, которых я вижу. Что касается меня, то они не производят на меня поражающого впечатления, ни один из них".

"Нет? Ах, дело в том, что вы их хорошо не знаете".

"Нет, но я знаю; то, что они написали; мне кажется, что они не стоят на одинаковой высоте. Ну, впрочем, может быт, я ошибаюсь. От Паульсберга даже духами пахнет".

"Неужели? Это его странность. Таким людям надо же прощать их маленькия слабости".

"Но они относятся с большим уважением друг к другу", продолжал Гольдевин, не обращая внимания на то, что ему ответили. "Они говорят обо всем, положительно обо всем".

"Да, не правда ли? Удивительно!"

"Ну, как ваши дела?"

"Да так, день за днем, понемножку. Мы только-что завели небольшие торговые сношения с Бразилией, и я надеюсь, что это пойдет хорошо. Да, правда, ведь я вспоминаю, что вы интересуетесь нашим делом. Вот, когда завтра вы придете, тогда увидите; я вам кое-что покажу; мы отправимся втроем, вы, Агата и я. Трое старых знакомых".

"Большое спасибо, это будет очень мило".

"Мне показалось, что вы меня назвали?" спросила Агата и присоединилась к ним. "Я совершенно ясно слышала мое имя, - что ты тут наговариваешь на меня, Олэ?.. Я тоже хочу поговорить немного с Гольдевином; ты уже долго здесь сидишь".

При этом она взяла стул Олэ и села.

"Поверьте мне, дома все время спрашивают про вас. Мама просит меня посмотреть, как вы устроились в отеле, все ли у вас есть, что нужно. Но каждый раз, как я заходила в отель, вас там не было; вчера я была там даже два раза".

"Зачем это, моя милая... к чему вы тратите время на меня. Вы не должны безпокоиться, мне очень хорошо в отеле... И вам ведь тоже здесь очень хорошо, не правда ли? Впрочем, об этом вас даже не нужно спрашивать".

"Да, мне хорошо, мне хорошо здесь, и я веселюсь. Но можете вы себе представить, что у меня бывают минуты, когда я все-таки стремлюсь домой, понимаете ли вы это?"

"Это только первое время... Да, это будет странно не видеть вас дома, фрекэн Агата, я хочу сказать немного странно..."

"Да, я понимаю, но ведь я часто буду приезжать домой".

"Но ведь вы скоро выходите замуж, не правда ли?"

Агата несколько смешалась. Она принужденно засмеялась и возразила:

"Нет, правда, я не знаю, об этом мы еще не говорили". Но затем она не могла больше сдерживаться и прошептала дрожащими губами:

"Послушайте, Гольдевин, вы так странно говорите сегодня вечером, вы заставите меня плакать..."

"Но, милая фрекэн, я..."

"Выходит так, как-будто, если я выйду замуж - это будет равняться смерти. Ведь это же не так".

Гольдевин тотчас же переменил тон, и уже менее мрачно продолжал:

"Нет, умереть, это было бы хорошо. Ха-ха, вы даже разсмешили меня. Впрочем, вы правы, мой разговор наводит на вас грусть. В особенности я думал о вашей... о вашей матери, а больше ни о ком. Ну, что же, вы окончили ваши подушечки для катера?"

"Да", - ответила Агата разсеянно.

"Ну, а в Стортинге вы, конечно, еще не были? Нет, на это у вас еще не было времени. Я бывал там каждый день, но мне ведь больше и нечего делать".

"Послушайте, сказала она вдруг, "может быть, когда я буду уходить, не представится случая, вот почему я сейчас пожелаю вам покойной ночи".

Она протянула ему руку. "И не забудьте завтра прийти... Я никогда вас не забываю, Гольдевин, никогда, вы слышите?"

Она оставила его руку и поднялась.

Некоторое время он сидел там уничтоженный, оцепеневший одно мгновение. Он слышал, как кто-то спросил: и что такое происходит между Гольдевином и Агатой? Он видел также, что Агата была готова что-то ответить, но он сразу вмешался:

"Ах, я дал фрекэн свою руку в залог того, что я завтра приду".

"Да, вы непременно должны это сделать", услышал он голос Олэ... "Но, Агата, ведь нам пора теперь итти домой".

Олэ схватился за карман, чтобы достать деньги. Журналист тоже взялся за карман, но Мильде толкнул его и сказал громко, без всякого стеснения:

"Это ты можешь предоставить Олэ Генрихсен; не правда ли Олэ, ты ведь заплатишь и за нас?"

"С удовольствием", возразил Олэ.

"Не уходи, прежде, чем я не пожму тебе руку. Я только-что узнал, что ты одолжил мне пару крон".

Олэ и Агата ушли.

Сейчас же после этого поднялся Гольдевин, поклонился каждому отдельно и оставил кафэ. Он слышал за собой смех и несколько раз слово "феномен". Он вошел в первую попавшуюся дверь, вынул из бокового кармана кусочек ленточки в норвежских цветах, которая бережно была завернута в бумагу. Он поцеловал ленту, посмотрел на нее некоторое время, потом снова поцеловал, дрожа от тихого, глубокого волнения.