Новая земля (Новь). Часть II.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новая земля (Новь). Часть II. Глава IV. (старая орфография)

IV.

Каждое утро Олэ Генрихсен, напившись кофе, обходил свои склады. Он рано вставал и до завтрака успевал сделать многое: осмотреть товары и погреб, прочесть письма и ответить на них, телеграфировать и раздать служащим приказания. Все это не легко было сделать. Теперь пришла Агата и составила ему компанию, она хотела, чтобы всегда ее будили в то время, когда и он вставал, и она тоже делала не одну работу своими маленькими ручками. Олэ Генрихсен работал с большей охотой, чем когда-либо. Теперь отец ничего другого не делал, как только выписывал счета и считал кассу, а то он больше оставался все у себя в доме, в жилых комнатах, в компании с каким-нибудь старым коллегой или старым моряком. Но как только наступал вечер, старый Генрихсен зажигал лампу, спускался вниз, в контору и делал последний осмотр книг. Он проводил много времени за этим занятием и, когда к полночи возвращался наверх, ложился спать.

Олэ работал за двоих и для него было детской игрой распутывать все эти дела, знакомые ему с самого детства. Агата не мешала ему; только внизу в складе ей удавалось поболтать с ним. Её смех, её молодость наполняли маленькую контору - всюду проникали и освещали все помещение.

Она была полна радости, и все, что она говорила, приводило Олэ в восторг; он шутил и проникался нежностью к этой веселой девушке, которая еще до сих пор была ребенком. При других он казался разсудительнее, чем был на самом деле: ну, да ведь это была его маленькая невеста, она была так молода, он был старше её и должен быть благоразумным. Но с глазу на глаз, лицом к лицу, он терял свою серьезность и становился ребенком, как и она. Он отрывался от своих бумаг и книг, украдкой взглядывал на нее, разсматривал ее тайком, влекомый её светлым образом. и до безумия влюбленный в её улыбку, когда она обращалась к нему. Она бросала его в жар, когда сидела тут вблизи, смотрела на него некоторое время, потом вдруг вставала, подходила к нему и шептала: "итак, ты мой милый, ведь да?" У нея были такия причуды. В промежутки она иногда подолгу смотрела в землю, пристально смотрела, и её глаза делались влажными, - старые воспоминания, может быть, какое-нибудь одно воспоминание из прошлого...

Олэ наконец спросил ее, когда она думает повенчаться с ним? И когда он увидел, что она покраснела до корня волос, он раскаялся, зачем спросил так прямо; ведь это может быть отложено, пусть она сама назначит, не нужно на это отвечать сейчас, совсем нет...

Но она все-таки ответила: "Я хочу так, как ты хочешь", - и положила руки ему на плечи и повторила:

"Когда ты этого захочешь".

"Да, Агата, но ведь это ты должна решить".

"Нет, разве я должна назначит! Знаешь, Олэ, назначь ты сам".

"Ну хорошо, посмотрим", сказал он: "во всяком случае тебе нечего бояться".

Она разсмеялась.-- Бояться? Что за фантазия!-- И она крепко прижалась к нему и прошептала:

"Когда ты захочешь, слышишь?" Она была такой нежной!

Кто-то постучал в дверь и вошел Иргенс; он пришел, чтобы предложит пойти в музей скульптуры. Олэ сказал, шутя:

"Послушай, ты как раз выбрал этот час, чтобы мне нельзя было итти с вами, я это прекрасно понимаю".

"Но, Боже мой, ведь мы должны прийти к тому часу, когда музей открывается, я полагаю", возразил Иргенс.

Олэ захохотал во все горло.

"Представь себе, он делается диким", сказал он, "совсем диким человеком, ха-ха-ха. Я тебя хорошо подвел, Иргенс!"

Агата оделась и пошла с ним. В дверях Олэ крикнул ей вслед:

"Не ведь ты скоро вернешься, Агата? Не забывай, что мы собираемся с Тидеманом в Тиволи",

Внизу, на улице, Иргенс посмотрел на часы и сказал:

"Еще немного рано, как я вижу. Если вы не имеете ничего против, пройдем немного на верх ко дворцу".

разговоре, смеялась и с любопытством прислушивалась к его словам. Порой она высказывала удивление, когда он находил какую-нибудь очень удачную остроту. Она не могла не смотреть на его лицо, красивое лицо, густые вьющиеся усы, немного широкий полный роть. На нем был сегодня совсем новый костюм, - она заметила, что он был такого же синеватого цвета, как её платье, - серые перчатки и шелковая рубашка.

Когда они проходили мимо церкви, он спросил, бывает ли она в церкви?-- И она сказала, - да, она ходить в церковь.

- А он?

- О нет, не часто.

- Но ведь это нехорошо!

Он поклонился, улыбаясь: потому только, что это она говорить. Он однажды почувствовал себя грубо оскорбленным; это, быть может, покажется совершенно неправдоподобным, потому что это была такая мелочь. Как раз в этой самой церкви он был однажды за обедней. Пастор, насколько только возможно, делал свое дело превосходно. Он был красноречив и говорил с особенным чувством, Даже с пафосом. Но среди возбужденной тирады, полной ума и силы, он делает ужасную, искажающую смысл всей речи, перестановку слов, - громким, убедительным голосом! И вот, стоит пастор, залитый дневным светом, и не может даже спрятаться.-- Я уверяю вас, что-то буквально оборвалось во мне.

В его устах это звучало искренно, правдиво. Почему бы не могла его действительно утонченная душа быть потрясена этой плоской комической случайностью, Агата могла это очень хорошо понят.

Когда они подходили к Стортингу, Иргенс движением головы указал на серое большое здание и сказал:

"Вот и дом нашего Тинга; были вы там?"

"Нет еще".

"Ну, там не очень-то весело, - колебания и измена по всей линии. Сильные мира сего прохаживаются и жуют табак, толстеют и жиреют; на словах они очень храбры и вызывают шведа на борьбу, но как это до дела доходит, так..." Ах! она себе и представить не может, как он и многие другие до глубины души возмущены этой трусостью. И какой это легион против нас? Швеция. Великая Швеция, эта непобедимая страна дряхлых стариков. Он сравнивает Швецию с восьмидесятилетним стариком, который сидит пьяный и без чувств и заносчиво хвалится: я не сдамся ни за что и никогда. И когда Стортинг это услыхал, он не посмел ничего сделать. Нет, он, Иргенс, должен бы заседать в Стортинге.

- Как это было сказано гордо и заносчиво.-- Она посмотрела на него и сказала: "как вы взволнованы!"

"Да, простите меня, я всегда волнуюсь, когда речь идет о нашей самостоятельности", возразил он. "Но я надеюсь, что не задел ваше личное мнение. Я вас не оскорбил тем, что... Нет? ну это очень хорошо". Они поднялись ко дворцу, обошли его и вошли в парк; они забыли о времени, а время летело. Он начал рассказывать историю из ежедневного листка, - сцена в суде: некто был обвинен в убийстве и сознается в своем преступлении. Был поставлен вопрос, есть ли налицо смягчающия обстоятельства? Оказалось, что есть. Хорошо. Пожизненное заключение в тюрьму. Тогда раздается голос из зрительной залы; это кричит возлюбленная убийцы:-- Да, он сознался, но он показал против самого себя, он никого не убивал. и как бы мог Генри совершить убийство, скажите мне вы все, которые его знали. И, кроме того, были смягчающия обстоятельства, его нельзя приговорить, не правда ли? Это, ведь, не было обдуманно. Нет, нет, Генри этого не сделал; так скажите ж кто-нибудь из вас, что вы его знаете, что он этого не сделал; я не понимаю, почему вы молчите... Дама была выведена.-- Это была любовь.

Агата была растрогана. Как красиво это было; красиво и грустно. И она была выведена. И все? Нет, это так грустно. Но должно же быт дано при этом какое-нибудь разъяснение; ведь любовь такая сильная не растет на деревьях.

"Но ведь есть же такая любовь?

"Да, может быть, она существует где-нибудь на островах блаженных..." при этом слове в нем проснулся поэт: остров блаженных, и он продолжал: "и это место называется вечерней рощей, там было все зелено и тихо, когда они туда пришли. Мужчина и женщина одинакового возраста, она блондинка, - светлая, сияющая, как белое крыло; около нея он казался темным. Двое, загипнотизировавших друг друга, две души: пристально, улыбаясь, глядевшие друг на друга, они, молча улыбаясь, ласкались, и, улыбаясь, обнимались".

"И голубые горы смотрели на них..."

Вдруг он остановился.

"Простите меня! Я делаюсь смешным. Сядемте на скамейку".

И они сели. Солнце заходило, заходило все ниже. В городе пробили башенные часы. Иргенс продолжал говорить горячо и мечтательно. Летом, может быть, он уедет в деревню, будет лежать перед хижиной на берегу моря, а ночью будет кататься на лодке, Представьте себе, на лодке в совершенно тихую ночь. Но вот теперь у него такое чувство, как будто Агата безпокоится по поводу времени, и, чтобы удержать ее он сказал:

"Не думайте, фрекэн Линум, что я постоянно говорю о голубых горах. Но это, правда, ваша вина, что я теперь это говорю, да, вы виноваты в этом. Вы как-то особенно влияете на меня, точно увлекаете меня, когда вы около. Я знаю, что говорю. Это чистота и свет в вашем лице, и когда вы наклоняете вашу голову немного на бок, тогда... Я смотрю на вас с эстетической точки зрения, понимаете".

что-то сказать, когда он снова заговорил, смеясь:

"Я надеюсь, что не очень вам надоел своей болтовней; если да, то я сегодня же отправлюсь в гавань и утоплюсь. Да, вы смеетесь, но... Впрочем, я хочу вам сказать, что к вам очень идет, когда вы сердитесь; я очень хорошо видел ваш быстрый взгляд. И если мне разрешено выразиться еще раз поэтически, то я скажу, что вы одно время имели вид дикой, нежной серны, поднимающей головку - она что-то почуяла в воздухе".

"Но теперь я вам кое-что скажу", возразила она, поднимаясь. "Который час? Я нахожу, что вы очень занятно говорите, но теперь нам нужно итти. Если я виновата в том, что вы так много болтали, то, вероятно, уже вы виноваты в том, что я вас слушала и совсем забыла о времени".

Они поспешно оставили парк и сошли с дворцового холма.

Когда она хотела войти в музей скульптуры, он сказал, что сегодня, пожалуй, не будет для осмотра времени, это можно отложить до другого дня. Что она об этом думает?

Она остановилась и задумалась на некоторое время. Потом начала смеяться и сказала:

"Да, но ведь мы должны туда пойти; мы должны ведь там быть. Нет, я просто начинаю грешить".

И они снова пошли дальше.

То, что она осталась с ним, чтоб загладить свой проступок, и что у них обоих была какая-то тайна, все это втайне обрадовало его. Он опять что-то хотел сказать, занять ее, но ей уже это больше не было интересно. Она больше его не слушала, а все спешила, чтобы музей не был заперт до их прихода. Она быстро взбежала по лестнице, пробежала мимо шедших навстречу людей, быстро бросала взгляды направо и налево, ей хотелось видеть самые выдающияся произведения, она крикнула: "Где группа Лаокоона?-- Скорее. Я хочу ее видеть". И она побежала отыскивать группу Лаокоона. Оказалось, впрочем, что у них было еще добрых десять минуть, которые они могли провести более спокойно.

Одну минутку ей показалось, что она чувствует на себе мрачный взгляд Гольдевина из-за угла; но как только она сделала шаг вперед, чтоб убедиться в этом, глаза тотчас же исчезли, и она больше об этом не вспоминала.

"Жалко, что у нас нет больше времени", говорила она несколько раз и останавливалась то перед одной, то перед другой фигурой.

Пока они обежали первый этаж, время уже прошло и им пришлось уходит. На обратном пути она опять говорила с Иргенсом и казалась такой же довольной, как и прежде; у подъезда она протянула ему руку и сказала: спасибо, два раза спасибо! Он просил прощенья, что они не могли, как следует, осмотреть музея. Она кротко ему улыбнулась и спросила, как он может так говорить, ведь он так хорошо занимал ее, так хорошо! Но, несмотря на это, она все-таки морщила лоб немного.

"Да, да, до свидания в Тиволи", поклонился Иргенс.

"Разве и вы там будете?" спросила она удивленно.

"Меня об этом просили, там будут некоторые из моих товарищей".

Агата не знала, что фру Ханка написала ему по поводу этого убедительную записку.-- Она ответила только:.-- Ах, так!-- поклонилась и вошла в дом.

Олэ дожидался ее, - она бросилась ему на шею и крикнула оживленно, радостно:

"Знаешь, как хороша группа Лаокоона, - и все вообще, не было времени подробно все осмотреть, но мы как-нибудь пойдем туда вместе, не правда ли? Да, обещай мне это теперь.-- Я хочу итти с тобой".

Когда Олэ и Агата вечером пошли к Тидеман, чтобы вместе с ними ехать в Тиволи, Агата вдруг сказала:

"А жалко, что и ты не поэт, Олэ!".

Он взглянул на нее озадаченный.

"Ты так думаешь?" спросил он. "Ты тогда бы меня больше любила?"

сказанное. Она остановилась, обняла крепко своего жениха обеими руками посреди улицы и крикнула ему, чтоб выпутаться как-нибудь:

"И этому ты веришь? Ну, я тебя поймала, Олэ, ха-ха-ха! Послушай, ты же не веришь... Честное слово, Олэ, я этого не думала. Это было так глупо, что я сказала, - но неужели ты веришь, что я подумала об этом хоть минутку? Ты должен мне ответить, веришь ли ты этому, я хочу это знать."

"Нет, теперь я этому не верю", сказал он и провел рукой по её щеке. "Нет, дорогая детка. Но что ты так взволновалась из-за такого пустяка, Агата! Даже если б ты это подумала, ну так что же?-- Ну, пойдем теперь. Мы не можем, ведь, здесь оставаться и обниматься посреди улицы, глупая деточка, хе-хе!"

Они пошли дальше. - Она была ему глубоко благодарна, что он отнесся к этому так спокойно. Ах, он был такой добрый и чуткий, - она любит его, Боже, как его любит!..