Новая земля (Новь). Часть II.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новая земля (Новь). Часть II. Глава V. (старая орфография)

V.

Когда представление окончилось, все собрались в ресторане. Многие были налицо, почти вся компания, даже Паульсберг с женой; позже пришел и адвокат Гранде, таща за собой Гольдевина, учителя, который противился и упирался руками и ногами. Адвокат встретил его перед Тиволи и ему хотелось притащит его с собой.

Как и всегда, болтали обо всем, - о книгах, об искусстве, о людях, о Боге, коснулись женского вопроса, не забыли и политики.

- Жалко, что статья Паульсберга в "Новостях" не имела влияния на Стортинг; теперь 65 голосами против 24-х было решено остаться при прежнем положении вещей; пять человек из представителей неожиданно заболели и не могли принять участия в голосовании.

Мильде объявил, что он отправляется в Италию.

"Но ведь ты теперь пишешь Паульсберга?" перебил его актер Норем.

"Ну, так что же, портрет я могу окончить в несколько дней".

Между ними было тайное соглашение, что портрет не будет готов раньше закрытия выставки; Паульсберг настаивал на этом. - Он не хотел быть выставлен со всяким остальным товаром - он любил одиночество, уважение. Большое окно в художественном магазине для одного себя.

Вот почему, когда Мильде объявил, что он может окончит портрет в несколько дней, Паульсберг возразил коротко и ясно:

"Пока я не могу тебе позировать, я работаю".

На этом разговор оборвался.

Около фру Ханки сидела Агата. Она ей тотчас же крикнула: "Идите же ко мне, вы, с ямочкой, сюда ко мне!" И при этом она тотчас же обернулась к Иргенсу и шепнула: "Разве она не мила? А?"

На фру Ханке опять было серое шерстяное платье и кружевной воротник; шея была открыта. Весна немного действовала на нее и придавала ей несколько болезненный вид. У нея все еще трескались губы, и она постоянно облизывала их языком, а когда смеялась, делала гримасу.

Она говорила с Агатой о том, что скоро переедет на дачу, где надеется видеть ее. Оне будут собирать землянику, сгребать сено, лежат на траве. Вдруг она обращается через стол к мужу и говорит:

"Да, чтоб не забыть, можешь ли ты мне одолжить 100 крон?"

"Хе, напрасно ты этого не забыла!" отвечал Тидеман добродушно. Он шутил и был в восторге. "Не женитесь, друзья, это дорогая шутка! Опять 100 крон!"

При этом он протянул жене красную бумажку. Она поблагодарила.

"Но к чему это тебе?" спросил он шутя.

"Этого я не скажу". И она прекратила всякий дальнейший разговор на эту тему, она снова заговорила с Агатой.

В это самое время вошел адвокат с Гольдевином.

"Ну, конечно, вам нужно войти", уговаривал адвокат Гольдевина. "Я ничего подобного никогда не видел, поймите, что я хочу выпить с вами стакан пива. Послушайте, вы там, помогите мне ввести человека".

Но когда Гольдевин увидал, кто были присутствующие, он совершенно серьезно вырвался и скрылся в дверях. Он был у Олэ Генрихсена в назначенное утро, обещался заходить, но исчез. С тех пор никто его и не видел до этого времени.

Адвокат сказал:

"Я встретил его там, на улице; мне стало его жалко, он был такой одинокий, но..."

Агата быстро поднялась, вышла в дверь и догнала Гольдевина на лестнице. Они говорили там некоторое время и, наконец, явились оба вместе.

"Прошу извинения", сказал он. "Господин адвокат был так любезен, что пригласил меня сюда на верх, но я не знал, что здесь еще другие... что здесь такое большое общество", поправился он.

Адвокат засмеялся.

"Большое общество в ресторане, садитесь, пейте и будьте довольны. Что вам принести?"

Гольдевин успокоился. Этот деревенский учитель, лысый и седой, скрытный и молчаливый, теперь принимал участие в разговоре других. Оказывается, он очень переменился с тех пор, как он в городе; он отвечал, когда к нему обращались, хотя от него нельзя было ждать, что он умеет огрызаться. Журналист Грегерсен направил опять разговор на политику, он еще не слышал мнения Паульсберга, по этому поводу. Что же теперь будет? И как относиться к этому факту?

"Как нам относиться к этому факту? Нужно отнестись к этому, как вообще мужчины относятся к подобным вещам", сказал Паульсберг.

В это время адвокат Гранде спросил Гольдевина:

"Вы были, вероятно, сегодня в Стортинге?"

"Да".

"Так что вы знаете результат. Каково ваше мнение?"

"Я этого не могу вам сказать в двух словах", отвечал он, улыбаясь.

"Он ведь не следил подробно за этим делом, он недавно приехал сюда", заметила фру Паульсберг благосклонно,

"Следил? Следил ли он за этим? На этот счет вы можете быт покойны", воскликнул адвокат. "Мы часто об этом уже с ним говорили".

Спор продолжался. Мильде и журналист старались друг друга перекричать по поводу падения правительства; другие высказывали свое мнение по поводу шведской оперы, которую только что слышали; оказалось, что многие из них понимали музыку. И после этого снова вернулись к политике.

"Ну, господин Гольдевин, то, что произошло сегодня, вас не поразило?" спросил Паульсберг, тоже желая быть благосклонным. "К своему стыду я должен признаться, что я весь день ругался и проклинал".

"Вот как?" - сказал Гольдевин.

"Разве вы не слышите, что Паульсберг вас спрашивает, поразило ли это вас?" спросил журналист резко и коротко через стол.

"Поразило? Да, каждый имеет свое мнение в таких случаях. Но это сегодняшнее решение не было для меня неожиданным; в моих глазах это было лишь последней формальностью"."Ах, вы, пессимист?"

"Нет, нет, вы ошибаетесь, я не пессимист".

Пауза.

Паульсберг ждал, что он еще что-нибудь скажет, но он больше ничего не сказал.

Принесли пиво, бутерброды, а затем и кофе. Гольдевин воспользовался этим случаем, чтоб бросить взгляд на присутствующих; он встретил взгляд Агаты, который кротко покоился на нем, и это так подействовало на него, что он сразу высказал все, что думал:

"А разве для вас в городе решение сегодня было таким неожиданным?" И так как он на это получил полуутвердительные ответы, он должен был продолжать, чтоб высказаться яснее: "Мне кажется, оно стоит в прямом соотношении со всем остальным нашим положением. Люди говорят так: ну вот теперь у нас есть свобода, государственное право доставило нам ее, теперь будем ею наслаждаться. И они ложатся и отдыхают. Сыны Норвегии стали "барами и хорошими мужьями".

С этим все согласились. Паульсберг кивнул головой, - этот феномен из деревни, был, может быть, не совсем глуп. Но теперь он опять замолчал, упорно замолчал.

Однако адвокат снова вывел его из этого состояния, спросив:

"Когда я вас в первый раз встретил в Гранде, вы утъерждали, что не нужно ничего и никогда забывать, никогда не нужно прощать. Это ваш принцип, или же..."

"Да, вы, вы, молодежь, должны помнить разочарование, которое вы пережили сегодня и никогда его не забывать. У вас было доверие к человеку, и человек этот обманул ваше доверие; этого вы не должны ему забывать. Нет, не нужно прощать, нужно отомстить. Я видел раз как обращались с лошадьми от омнибуса в одной католической стране, во Франции. Кучер сидит высоко на своих козлах и бьет, бьет своим длинным хлыстом, но ничего не помогает, - лошади скользят, оне не могут устоять; несмотря на то, что гвозди подков врезаются в землю, оне не могут сдвинуться с места. Кучер слезает, переворачивает хлыст и пускает в ход ручку хлыста; он бьет лошадей по их жестким спинам, лошади опять тащут, падают, поднимаются и снова тянут.

Кучер разсвирепел, потому что все больше и больше собирается народу, смотрят на его замешательство, он бьет лошадей между глаз, он отходит и снова бьет между задними ногами, между ногами, где всего больнее; лошади метались и скользили, и снова падали, как бы прося о пощаде... Я три раза протискивался, чтоб схватить кучера, и все три раза я был оттиснут массой людей, не желавших уступить свои хорошия места. У меня не было револьвера, я ничего не мог сделать. Я стоял с перочинным ножиком в руке и призывал Бога и всех чертей на этого кучера. Я молил, как никогда в жизни, о мучении, о вечных страданиях в жизни и после смерти для этого человека. Я молился и просил о том, чтобы меня услышали. Около меня стоит человек -- женщина; она монашенка и носит крест Христа на платье; она говорит мне кротко: "Ах, нет, господин, как вы грешите! Бог милосерд, Он все прощает". Я оборачиваюсь к этой бесконечно жестокой женщине, смотрю на нее и не говорю ей ни слова, я только смотрю на нее и плюю ей в лицо"...

Это развеселило всех.

"В лицо, как? - Но что же из этого вышло? Чорт возьми! как же вы выпутались?"

"Я был арестован... Но вот, что я хотел сказать: не нужно прощать, это так жестоко, это значит не признавать никакого права. За благодеяние нужно платить благодеянием, за зло нужно мстить, - если получаешь удар по правой щеке и прощаешь и, кроме того, подставляешь левую, то тогда добродетель теряет свое значение... Посмотрите, сегодняшний результат в Стортинге находится вне всякой связи с тем положением, в котором мы находимся. Мы прощаем и забываем вероломство наших вожаков и извиняем их колебание и слабость по отношению к решениям. Наша молодежь должна выступить, молодая Норвегия, сила и гнев. Но молодежь не выступает, мы наклеили на нее псалмы и всякия квакерския изречения о вечном Мире. Мы учили ее смотреть на все с кротостью и снисходительностью и преклоняться перед теми, кто достиг высшей степени безпомощности. И вот наша молодежь уже взрослая и бодрая, шести футов ростом, стоит и сосет свою бутылочку, становится кроткой и жиреет: ударяют их по одной щеке, они, извиняясь, подставляют другую, держа кулаки в кармане..."

неловко сложил их и так сжимал пальцы, что они хрустели, но он никогда не возвышал голоса. В общем, он имел неважный вид: на нем был пристяжной воротник, воротник вместе с галстухом сдвинулся на бок и просвечивала голубая бумажная рубашка, но ничего этого он не замечал. Его седая борода падала ему на грудь.

Журналист кивнул и заметил своему соседу:

"Недурно, он почти один из наших".

"Да, как я уже говорил, я ничего другого не делал, как полдня ругался, так что я внес свою дань негодования".

"Я подумал, что здесь, вероятно, не очень-то интересно, и вот я встретил этого человека около двери Тиволи; он стоял там один, и мне стало его жалко..."

Мильде начал говорил:

"Вы говорите о положении, в котором мы все находимся, но думаете ли вы, что мы во всех отношениях страдаем безсилием и малокровием? Тогда вы глубоко ошибаетесь..."

Гольдевин улыбнулся и прервал его:

"Нет, этого я не думаю".

"Да что же вы думаете? Нельзя говорить о молодежи, которая так богата талантами, как наша, что эта молодежь безсильна. Чорт возьми, может быть никогда не было такого обилия талантов, как теперь в нашей молодежи".

"Я тоже не знал такого другого времени", сказал и актер Норем, сидевший на углу стола и молча пивший одну кружку за другой.

"Таланты? Да, это другой вопрос, к которому мы сейчас перейдем", возразил Гольдевин. "Но находите ли вы, что таланты нашей молодежи много обещают?"

"Хе, он еще спрашивает... Ах, так в наше время нет ничего путного среди наших талантов, господин Гольдевин? Ах, нет, вы правы, нет хороших талантов". Мильде засмеялся насмешливо, он обратился к Иргенсу, который не говорил ни слова; он начал смеяться еще громче. "Теперь для нас нет никаких надежд, Иргенс", сказал он: "феномен приговаривает нас к ничтожеству".

Теперь вмешалась фру Ханка, она хотела прекратить спор:

"Это, может быть, недоразумение; господин Гольдевин выяснить это. Разве нельзя слушать человека без того, чтобы не горячиться? Мильде постыдился бы."

"Xe, xe, у вас не особенно много веры в нас. Хоть немного таланта должно же у нас быть?" спросил Паульсберг все еще снисходительно.

Гольдевин возразил:

"Веры?... Я не могу скрывать, что по моему мнению все идет назад, да, я сознаюсь, что я это думаю. И в особенности молодежь заставляет меня призадуматься. Мы начали медленно итти назад. Молодежь теперь не требует многого ни от себя, ни от других, а довольствуется малым и называет это малое великим. Нужно обратить на это внимание. Вот, что я хочу сказать о теперешнем положении вообще".

"Но чорт возьми, что же вы скажете про наших молодых поэтов?" воскликнул вокруг журналист Грегерсен в сильном возбуждении. "Да, читали ли вы их когда-нибудь! Встречались вам, например, имена - Паульсберг, Иргенс?"

Агата наблюдала за своим бывшим учителем. Он приводил ее в изумление, этот человек, любивший постоянно уступать, сдававшийся, когда ему противоречили, теперь каждую минуту имел ответ наготове и во всяком случае не имел робкого вида.

"Вы не должны обижаться на то, что я говорю", попросил он. "Я - сознаюсь, что я не должен был здесь говорить; это должны делать другие, больше в этом понимающие; но если я должен говорить, то, мне кажется, что наши молодые писатели не имеют большого значения при современном положении вещей. Нет, конечно, такой марки, которой можно было бы это проверить, все зависит от точки зрения, а моя точка зрения не совпадает с вашей. Итак, наши молодые писатели не поднимают общого уровня; по моему разумению они этого не делают. У них для этого нет сил, как оказывается. Нет, нет; но они тут не при чем! Хорошо, тогда их нельзя ставить выше того, чем они есть на самом деле. Очень нехорошо, что мы теряем из виду большое, а маленькое делаем большим. Бросьте беглый взгляд на нашу молодежь, посмотрите на писателей, они достаточно способны. Но... да, способны-то они достаточно, они работают и работают для этого, но они не достигают идеала. О Боже мой, собственно говоря, как они не щедры в своих средствах! Они экономны, сухи и умны. Они пишут стихи и печатают эти стихи. Порой они вымучивают из себя книгу, выскребают себя добросовестно до самого дна и достигают этим превосходных результатов.

Они не расточают, они не бросают денег на улицу. А прежде поэты могли кое-что внести, на это у них были средства; и они бросали дукаты в окошко с красивой и неразумной беззаботностью - и что же дальше? Их карманы были опять полны дукатов. Ах, нет, наши молодые писатели благоразумны и умны, не дают вам широких горизонтов, они не изображают, как прежние, бурю и торжество грубой силы".

она жалеет о том, что он не поэт; она кивнула Гольдевину и не завидовала поэтам, что им приходилось все это слышать. Гольдевин был благодарен ей за её улыбку, только она одна ласково ему улыбнулась. Его не огорчало, что на него кричали, сердились и задавали ему грубые вопросы, что он за феномен, что может так уверенно говорит. Какие всемирно известные дела он сам совершал? Он не должен дольше оставаться инкогнито; какое его настоящее имя? Все поклонятся ему.

"Мне кажется, что человек этот очень нечистоплотен. Взгляните на его рубашку, на его воротник, или как это называется. Я заметил, как он перед этим положил сигарный мундштук без футляра в карман своего жилета; кто знает, может быть он носит в этом же самом кармане старую гребенку. Уф!"

Гольдевин сидел с спокойным лицом, уставившись в одну точку стола, и слушал замечания мужчин. Журналист прямо спросил его, не стыдно ли ему?

"Ах, оставьте его в покое", перебил Паульсберг: "я не понимаю, зачем вы его трогаете?"

"Мне жалко, что я вас обидел", сказал наконец Гольдевин. "Но вы не должны сердиться, что кто-нибудь несогласен с вами; ведь это же может случиться". Гольдевин улыбнулся.

"Так что дела Норвегии обстоят очень мрачно!" воскликнул журналист полусмеясь. "Нет ни талантов, ни молодежи, ничего, кроме положения вообще, хе, хе. Бог знает, какой еще будет конец. А мы, которые думали, что люди считаются с молодыми писателями и уважают их..."

Гольдевин посмотрел на него своими темными глазами.

"Но это люди и делают. На это пожаловаться нельзя. Человека, написавшого две, три книги, ставят очень высоко, им восхищаются гораздо больше, чем, например, великим дельцом или самым талантливым практиком. У нас писатели имеют громадное значение - они сущность всего высокого, красивого. Может быть немного стран на свете, где вся духовная жизнь в такой степени отдана в руки писателей, как в нашей. Как вы и согласились уж со мной, у нас нет государственных людей, - нет, нет, но за то писатели занимаются политикой и делают это хорошо. Вы, может быт, заметили, что наша наука обстоит неважно, но, впрочем, теперь в вопросе интуитивного мышления писатели не очень-то отстают от людей науки... Вероятно, не ускользнуло от вашего внимания, что у нас во всей нашей истории не было ни одного мыслителя, - но это не так уж плохо, потому что писатели занялись теперь мыслью, и публика находит, что они это хорошо делают. Нет, я считаю несправедливым упрекать людей в недостатке уважения и восхищения перед писателями".

Паульсберг, указывавший не раз в своих произведениях, что он прежде всего философ и мыслитель, сидел теперь и играл, играл своим моноклем и молча смеялся. Но когда Гольдевин прибавил несколько слов о том, что у него счастливая вера в практическую молодежь, так, напр., в молодые таланты страны, он услыхал громкий хохот; журналист и Паульсберг кричали, перебивая друг друга, что это превосходно, накажи меня Бог, превосходно и неоценимо. Торговые таланты, что это такое за штука? Талант к торговле, да? Благодарю вас!

"Да, по моему мнению, есть большие таланты среди нашей молодежи в купеческом сословии, и я бы вам советовал обратить на них внимание, это было бы не лишним. Они строят корабли, открывают рынки и ведут дела в самых широких размерах".

они не знали, как им себя держать; они скрывали это насколько возможно и разговаривали тихо между собой. Вдруг Тидеман шепнул:

"Олэ, могу я к тебе завтра прийти и кое о чем с тобой поговорить. Это, собственно говоря, одно дело. Могу я прийти к тебе рано, так приблизительно к десяти часам, я тебе не помешаю? Хорошо, спасибо!"

Там, в конце стола, где сидел Мильде, начали говорить о старых дорогих винах. Мильде также и в винах очень много понимал, начал горячо спорить с адвокатом, несмотря на то, что адвокат Гранде был из великого рода Грандов и уверял, что он с самых малых лет пил старое вино.

"С некоторого времени твоему чванству нет конца", сказал Мильде.

Адвокат бросил на него презрительный взгляд и проворчал:

"Какой-то карапуз, маляр, и тоже хочет что-то смыслить в вине".

После этого разговор коснулся художественных премий. Иргенс начал прислушиваться, но он не пошевелил губами, когда Мильде указал на Ойэна, как на самого достойного соискателя. Это было, собственно говоря, замечательной чертой в Мильде, что он так от всей души предоставлял премию Ойэну; он сам был соискателем этой премии и нуждался в деньгах, как никто. Иргенсу трудно было это понять.

Как-то сразу весь интерес к неразумному учителю пропал, никто к нему больше не обращался. Он взял свою шляпу и вертел ее в руках. Фру Ханка из вежливости задала ему несколько вопросов, на которые он ответил, и с тех пор он уже больше не открывал рта. Но странно, что человек не замечал, что было с его воротником; ему стоило только сделать одно движение руки, чтоб привести его в порядок, но он этого тем не менее не делал.

Паульсберг простился. Но прежде, чем оставить ресторан, он отвел журналиста в угол и сказал ему:

"Ты бы оказал мне услугу, если бы поместил в своем листке заметку, что я написал приблизительно половину книги, - может быть, это интересно для публики".

Теперь поднялся Мильде и адвокат; они разбудили Норема, заснувшого, наконец, после всех этих кружек; поставили его кое-как на ноги; он принялся разсуждать; - последнюю част, самую последнюю часть разговора, он не слышал, сказал он, - что случилось с поэтами? Ах и фру Ханка здесь, очень рад ее видеть; почему она раньше не приходила?

Его потащили к двери и вывели.

"Итак, все уходят?" спросил недовольно Иргенс. Он в первый раз в продолжение вечера попробовал подойти к Агате Линум; но ему этого не удалось; она избегала его, избегала сидеть около него; она поддерживала болтовню Гольдевина насчет молодежи и поэтов; что все это означало? В общем это не был приятный вечер; губы фру Ханки так болели, что она даже не могла естественно смеяться, ведь не пускаться же в самом деле в разговор с фру Паульсберг. Это был совсем испорченный вечер; теперь все уходили; нельзя было поправит настроение коротким интимным разговором.

Иргенс клялся отомстить всем за то пренебрежение, с каким они к нему относились, - скоро настанет и его время...