Новая земля (Новь). Заключение.
Глава X.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Новая земля (Новь). Заключение. Глава X. (старая орфография)

X.

Наступило утро.

Проснулся город, громко стучат молоты на верфях и в улицы медленно въезжают крестьянския телеги. Это старая история. На площадях собираются люди, открываются лавки, шум все усиливается и бушует, а вниз и вверх до лестнице карабкается маленькая больная девочка с газетами, с своей собакой.

Все это старая история

Но лишь к двенадцати часам на "Углу" собираются молодые, свободные люди, имеющие возможность делать что хочется и долго спать. Там стоят несколько замечательных лиц: Мильде, Норем и Ойэн, двое из них в пальто, один в плаще, - Оэйн. Холодно, они мерзнут; они стоят, погруженные в свои собственные мысли, и не разговаривают; даже когда неожиданно появился между ними Иргенс, в хорошем расположении духа и изящный, как самый изящный человек в городе, разговор не принял более оживленного характера. Нет, было черезчур рано и черезчур холодно. Через несколько часов будет уже совсем другое. Ойэн объявил о своем самом последнем стихотворении в прозе "Спящий город", ему удалось сегодня ночью довести его почти до половины, он начал писать на цветной бумаге и нашел это очень удобным. Нет, вы представьте себе тяжелый, давящий покой над спящим городом; его дыхание, - это поток, который можно разслышат на разстоянии десяти миль. Проходят часы, проходит бесконечно длинное, длинное время - вдруг просыпается чудовище и начинает потягиваться. Ведь можно из этого что-нибудь сделать.

И Мильде высказал свое мнение, что можно очень многое из этого сделать, если все пойдет хорошо, он давно уже опять сделался другом Ойэна. Теперь Мильде работает над своими каррикатурами к "Сумеркам Норвегии". Да, он уже сделал несколько смешных каррикатур и безпощадно высмеял несчастное стихотворение.

Норем ни слова не говорит.

И вот на улице появился вдруг Ларс Паульсберг; журналист Грегерсен идет рядом с ним, теперь группа стала увеличиваться, каждый ее замечает, их так много собралось на одном месте. Литература имеет перевес, литература заполонила весь тротуар; люди проходящие мимо, ищут предлога, чтобы снова вернуться и посмотреть на этих шестерых мужчин в пальто и в плащах. Мильде тоже возбуждает внимание; и у него нашлись средства для нового костюма.

Грегерсен осмотрел этот костюм сверху до низу и сказал:

"Ты ведь не заплатил за него?"

Но Мильде не слышал его, все его внимание было обращено на одиночку, шагом ехавшую по улице. Ничего особенного не было в этой одиночке, разве только то, что она ехала шагом. А кто сидел в ней? Дама которую Мильде не знал, хотя он знал весь город. Он спросил остальных мужчин, знают ли они ее; Паульсберг и Ойэн одновременно схватились за лорнеты и все шесть человек внимательно уставились на даму; но никто из них не знал её.

Она была необыкновенно толста и сидела тяжело и развалившись в экипаже. У нея был вздернутый нос, она высоко держала голову; красная вуаль на её шляпе спускалась ей на спину. Только более пожилые люди, оказывается, знали ее и кланялись, а она отвечала на поклоны с выражением полнейшого равнодушия.

Как раз в ту минуту, когда она проезжала мимо "Угла", Паульсбергу промелькнула мысль и он сказал улыбаясь:

"Но, Боже мой, ведь это фру Гранде, фру Либерия".

Теперь и остальные узнали ее. Да, это была фру Либерия, прежняя веселая фру Либерия. Журналист Грегерсен даже поцеловал ее как-то раз, 17-го мая, под веселую руку. И ему вспомнился этот день. Это было давно, очень давно. "Нет, неужели это была она" сказал он. "Как она пополнела. Я совсем не узнал её, я должен был бы поклониться".

Да, это все должны были бы сделать, все знали ее.

Но Мильде утешил себя и других, говоря:

"Как можно ее узнать, если встречаешься с ней так редко? Она никогда не выезжает, нигде не показывается, ни в чем не принимает участия; она постоянно сидит дома и массируется. Я тоже должен был поклониться, но... Но я отношусь легко к этому преступлению".

Иргенсу вдруг пришла ужасная мысль; он не поклонился, фру Гранде могла разсердиться на него за это: она может заставить своего мужа изменить его мнение относительно премии. Да, она имела очень большое влияние на мужа, это было всем известно; что если завтра днем адвокат пойдет с докладом к министру.

"Прощайте!" сказал вдруг Ингенс и побежал. Он бежал, бежал, сделал целый круг, это еще счастье, что фру Гранде ехала так тихо, он мог пойти напрямик и догнать ее. Когда он вышел на главную улицу, ему посчастливилось: фру Гранде увидела его низко кланяющуюся фигуру. Он поклонился, да, он остановился смущенно, снял шляпу и поклонился. А она кивнула ему из своей одиночки.

великого рода Грандов; она сидела спокойно и важно в своей одиночке, как настоящий министр, и совершала свою редкую, редкую утреннюю прогулку. В этом не было ничего необыкновенного, разве только то, что она ехала шагом. Но её красная вуаль не была современной, она производила очень кричащее впечатление, и молодежь, следившая за модой, смеялась про себя над этой красной вуалью. Но многие подозревали бедную даму в высокомерных мыслях, у нея быль вид, как-будто она выехала из дому с намерением быть всеми замеченной, да, как-будто она непрестанно говорила про себя: "вот и я".

Такой у нея был вид.

Не было совсем плохо, когда она приказала своему кучеру остановиться перед зданием Стортинга. Что ей там было нужно? А когда кучер еще кроме того ударил хлыстом по лошади, многие из присутствующих подумали, что это зашло уже черезчур далеко. Что ей было делать в Стортинге? Он был закрыт; все разошлись по домам, заседание кончилось; что эта женщина с ума сошла? Но многие, знавшие фру Либерию, знали, что её муж заседал в либеральной комиссии в Стортинге, в дворцовой комнате, туда можно было попасть с той стороны; разве она не могла навестить своего мужа? Против этого ничего нельзя было сказать, ей нужно было что-нибудь сказать мужу, и, кроме того, фру Гранде ведь не часто выезжала. Нет, к ней были очень несправедливы.

Фру Либерия сошла с одиночки и приказала кучеру ждать; тяжело и медленно она направилась к лестнице; её красная вуаль висела безжизненно на спине, ветерок не шевелил её, затем она исчезла в большом здании...

К двум часам жизнь и суматоха в городе достигают высшей степени, все в движении - люди идут, едут, покупают и продают, где-то далеко работают машины с глухим шумом. Внизу, в гавани раздается свисток с парохода, потом другой, везде развеваются флаги, большие баржи скользят взад и вперед, ставят и убирают паруса. Порой какой-нибудь пароход бросает свой якорь, и железные цепи гремят в шлюзах, издавая запах ржавчины; и как победные крики катятся эти звуки над городом в светлый ясный день.

Пароход с дегтем Тидемана был готов к отходу, вот почему Тидеман был на пристани, Ханка пришла с ним; они оба были там и стояли молча рука об руку. Каждую минуту они смотрели друг на друга глазами, полными радости и молодости. Навстречу им из гавани развевались флаги. Когда корабль начал отходить, Тидеман высоко поднял шляпу, а Ханка махала платком. С корабля им отвечали тем же. А корабль скользил дальше к выходу из фиорда.

"Хочешь, уйдем?" спросил он, нагнувшись к ней.

Она крепко держалась за него и отвечала:

"Как хочешь!"

"Ханка, там, на палубе, есть товар для нас".

"Там есть товар", сказала она. И он почувствовал, как нежная дрожь пробежала по её руке, когда она взглянула на него.

Они пошли домой.