Фантазер

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Фантазер (старая орфография)

У окна, в кухне приходского дома, стоит барышня-экономка, Мария фон-Лоос. Взор её блуждает далеко, вдоль дороги, подымающейся кверху. Она знает тех двух, там наверху, у забора: это не кто иной, как телеграфист Роландсен, её собственный жених, и Ольга, дочь кистера. Уже второй раз за эту весну видит она их вместе; что бы это значило? Если бы фрекен фон Лоос в эту минуту не была так занята, она прямехонько направилась бы к этой парочке и потребовала бы объяснения.

Но есть ли у нея время? С часу на час ждали нового пастора с семьей, и всюду в обширном доме чувствовалось величайшее напряжение. Маленького Фердинанда поставили сторожить у слухового окна на чердаке; он обязан был не спускать глаз с бухты, чтобы возвестить о прибытии путешественников, которых должен ожидать горячий кофе. Им, может быть, понадобится и чего-нибудь прохладительного; Росенгорд, пароходная пристань, находится в целой миле разстояния, а оттуда их должна доставить лодка.

Кое-где на полях еще лежит снег и лед, но на дворе уже май и погода стоит прекрасная, а день за Нордандом в это время года долог и ясен. Сороки и вороны усердно поработали над своими гнездами, а на открытых бугорках уже зеленеет трава. Лилии в саду пустили ростки среди самого снега.

Однако, интересно знать, какого рода человек новый пастор? Весь приход заинтересован в высшей степени этим вопросом. Правда, место пастора будет занято пока только временно. Но такое временное исполнение должности может продлиться и очень долгий срок в этой области. Рыбачье население бедно, а поездки в соседния, не имеющия своих пасторов, церкви каждое четвертое воскресенье довольно-таки затруднительны. Поэтому этот приход не из таких, чтобы его друг у друга стали оспаривать.

Повидимому, временный пастор - богатый человек, которому не приходится дрожать над каждым грошом. Экономка и две служанки уже наняты; не пожалели запастись и другими вспомогательными силами для усадьбы: наняли двух работников; взяли, кроме того, и маленького Фердинанда, который должен быть всегда наготове, чтобы проворно выполнять поручения каждого. На общину произвело самое благоприятное впечатление то, что пастор кажется таким состоятельным. Авось, он не станет постоянно принимать подношения и мзду, а взамен того сам будет немножко помогать бедным людям. Напряжение ожидания было велико. Оба помощника пастора и два-три других рыбака в тяжелых башмаках, собрались для встречи внизу, у навеса для лодок; они жевали табак, поплевывали и болтали.

Вот, наконец, и высокий Роландсен легко спустился по тропинке, разставшись с Ольгой, и фрекен фон Лоос отошла от окна. Уж как-нибудь потом да выскажет она ему свое мнение; нередко приходится ей привлекать к ответу Ове Роландсена. Она была голландского происхождения, говорила по бергенски и была такь быстра на язык, что собственный её жених нашел нужным дать ей прозвище, основанное на остроумной игре слов в её фамилии. Вообще, высокий Роландсен - человек остроумный и дерзкий.

Куда это он теперь направляется? Или у него в самом деле намерение встретить семью пастора? Разумеется, он и сегодня не трезвее, чем это с ним часто бывает; в петличке его торчит веточка лилии в бутонах, а шляпа сидит на голове немного криво; и вот таком-то виде он явится! Разумеется, там внизу, у навеса, помощники предпочли бы, чтобы в этот час - в этот важный час - он вовсе бы не показывался.

Да и хорошо ли, в самом деле, иметь такой вид, какой у него? Его крупный нос слишком нескромен для такого незначительного положения, какое занимает он в жизни его хозяина; к тому же случилось, что всю зиму он предоставил своим волосам расти безпрепятственно, отчего голова его все более и более стала походит на голову артиста. Невеста его, чтобы отомстить за себя, говорила, что он имеет вид художника, кончившого тем, что принялся за фотографию. Теперь он был уже тридцатичетырехлетним малым, холостяком; он играл на гитаре и проникновенным голосом пел церковные песни; в трогательных же местах он так смеялся, что слезы так и текли у него. Вот, каков он был в таких вещах! Он был смотрителем телеграфной станции и уже десять лет жил в здешних местах. Роландсен был, крупного и сильного сложения; ему нечего было безпокоиться о том, как бы не попасть в драку, если обстоятельства его вызывали на это.

Маленький Фердинанд вдруг вздрогнул. Из слухового окна ему видно, как нос белой лодки торговца Мокка огибает косу; в то же мгновенье он в три отважных прыжка спускается с лестницы и кричит в кухню: "Ну вот, они приехали!"

"Батюшка! Они уж приехали!" кричат пораженные девушки-служанки. Но экономка не теряет разсудка; она уже служила здесь у предыдущого пастора и знает свое дело, как умная и практичная девушка. "Подавайте кофе", вот все, что говорит она.

Маленький Фердинанд бежит со своей новостью дальше к работникам. Те бросают все, что в данную минуту находится у них в руках, проворно напяливают праздничные куртки и спешат к навесу, чтобы предложить свои услуги. В общем, встречать незнакомцев собралось человек десять.

"Здравствуйте!" говорит пастор из лодки, слегка улыбаясь, и снимает свою мягкую шляпу. И все люди на берегу почтительно обнажают головы, а помощники кланяются так низко, что их длинные волосы спускаются на самые глаза. Высокий Роландсен придает всему этому немного меньше важности, чем прочие; он стоит прямо, как свечка; однако, и его шляпа наклоняется низко.

Пастор - еще молодой человек с рыжеватыми бакенбардами и в веснушках; ноздри его почти закрыты светлыми волосами. Жена, изнемогшая от морской болезни, лежит в каютке.

"Вот мы и приехали!" говорит пастор в отверстие дверки в каютку и старается помочь жене. На них обоих надето удивительно старое толстое платье, которое не придает им особенного привлекательного вида. Это, вероятно, верхнее платье, надетое ими для путешествия, а красивые наряды их упакованы. У жены шляпа спустилась на затылок; её бледное лицо с большими глазами привлекает взгляды мужчин. Помощник Левиан идет в брод и переносит ее на землю, между тем как пастор справляется без посторонней помощи.

"Мое имя Роландсен, телеграфист", говорит высокий Роландсен, выступая вперед. Он здорово выпил, и глаза у него стеклянные, но, так как он обладает большим уменьем жить, то походка его еще довольно уверенна. О, этому дьяволу Роландсену не приходится запинаться, когда ему случается вращаться среди великих мира сего, и он распространяется в красноречии, как это там полагается. "Осмелюсь ли я", - продолжает он, обращаясь к пастору, - "представить вам всех. Вот эти двое, кажется, помощники пастора, это - оба ваши работника; это - Фердинанд."

И пастор, и жена его кивают: "Здравствуйте, здравствуйте", - скоро все они научатся узнавать друг друга. Да, да, а теперь дело в том, чтобы перетащить вещи на берег.

"Разве там нет детей?" спрашивает он.

Никто не отвечает ему, и все смотрят на супругов.

"Разве нет детей?" настаивает помощник.

"Нет", отвечает лодочник.

Лицо жены зарумянилось. Пастор сказал:

"Мы только одни... Так заходите же получит на чаек, господа."

Разумеется, он богат. Это не такой человек, чтобы задерживать у бедных людей то, что они заслужили. Предыдущий пастор никогда не думал о "чайках", он только всегда говорил: "Ну, вот и спасибо пока".

Они стали подыматься наверх, и Роландсен взял на себя роль провожатого. Он шел по снегу возле тропинки, уступая место другим; на нем были лакированные ботинки, но это не заботило его, а куртку свою он разстегнул, несмотря на майский ветер.

"А вот, верно, и церковь!" сказал пастор.

"Она, кажется, ветхая. Наверно, в ней нет печи?" спросила жена. "Ну, уж вы слишком многого от меня требуете", отвечал Роландсен: "я не знаю; но, кажется, действительно, нет."

Пастор был озадачен. Он, стало-быть, видел перед собою не прихожанина, а такого субъекта, для которого нет никакой разницы между буднями и праздниками. И пастор стал сдержаннее с незнакомцем.

Экономка стояла на крыльце; Роландсен и ее представил. Сделав это, он откланялся и хотел уйти... "Подожди немножко, Ове!" шепнула юмору фон Лоос. Но Роландсен не стал ждать, он снова поклонился и, пятясь, спустился с лестницы. "Вот, должно быть, чудак", подумал пастор.

Жена была уже в комнатах. Она несколько оправилась от морской болезни и уже осмотрела помещение. Она просила, чтобы самая светлая и красивая комната была рабочим кабинетом пастора; затем для себя выбрала комнату, которую до сих пор занимала юмфру фон Лоос.

Роландсен не стал ждать: он знал юмфру фон Лоос, а потому знал и то, что это значило. А он так неохотно делал что-нибудь, кроме того, что ему самому хотелось сделать.

Наверху на дороге встретил он рыбака из общины, который торопился, чтобы встретить пастора. Это был Енох, тихий и кроткий человек, всегда ходивший с опущенными глазами и обвязывавший платком голову из за болезни ушей.

"Ты опоздал", сказал Роландсен мимоходом.

"Он уже приехал?"

"Приехал. Я пожал ему руку." И, обернувшись, Роландсен крикнул через плечо: "Заметь себе, что я скажу тебе, Енох: я завидую, что у него такая жена."

Это был самый верный, легкий и дерзкий способ довести, что следует по адресу. Уж Енох-то позаботится о том, чтобы это дошло до людей.

Роландсен шел все дальше и дальше и дошел до водопада. Здесь была расположена маленькая фабрика рыбьяго клея купца Мокка; на ней работало несколько девушек, над которыми Роландсен охотно подшучивал, когда ему случалось проходить мимо. Он был, действительно, сумасбродным малым в этом отношении, - это всякий признает. Сегодня он был в превосходном настроении духа и простоял здесь дольше обыкновенного. Девушки, разумеется, заметили, как славно он подвыпил.

"Ну-ка, Рогна, скажи, как ты думаешь: почему собственно я так часто сюда прихожу?" спросил Роландсен.

"А я почем знаю?" отвечала Рогна.

"Ты, конечно, полагаешь, что меня привлекает старый Лован."

Девушки разсмеялись.

"Он сказал Лован, а подразумевал Адама."

"Я хочу спасти тебя", сказал Роландсен. - "Ты должна намотать себе на ус, что эти рыбаки все страшные волокиты."

"Вы сами самый большой волокита", сказала другая девушка. "У вас ведь двое детей. Постыдились бы!''

"Так-то, Николина; так вот, что ты говоришь? Ты всегда была шилом в моем мешке, Николина, это тебе самой известно. Но тебя, Рогна, я спасу, во что бы то не стало."

"Ступайте лучше в юмфру фон Лоос", сказала Рогна.

"Как же плохо ты поняла меня", продолжал Роландсен. "Сколько, например, часов тебе требуется, чтобы закоптить рыбные головы, прежде чем ты завинтишь клапан?"

"Два часа", отвечала Рогна.

И Роландсен кивнул головой. Это он и сам разсчитал. О, этот дьявол Роландсен прекрасно знал, зачем он каждый день является на фабрику, шныряет тут и выспрашивает у девушек.

"Не снимай же крышку, Пернилла, ты с ума сошла!" воскликнул он.

Пернила краснеет. "Фридрих сказал, что я должна помешивать в котле", говорит она в ответ.

"Каждый раз как ты подымаешь крышку, теплота испаряется", поясняет Роландсен.

Но, когда вскоре подошел Фридрих Мокк, сын хозяина, Роландсен снова принял обычный тон всеобщого смутьяна.

"Не ты ли, Пернилла, служила один год у фохта? Ты была там так зла и сердита, что не била в дребезги разве только одне подушки?"

Все окружающие расхохотались. Пернилла была ведь смиреннейшей душой в мире. Она к тому же жила в нужде; впрочем она была дочерью раздувателя мехов в церковном органе, так что слегка принадлежала к священству.

Когда Роландсен снова вернулся на дорогу, он опять увидал дочь кистера Ольгу. Она, конечно, ходила в мелочную лавочку. Ну, и спешила, как только могла, чтобы уйти подальше, - стыдно было бы, если бы Роландсен подумал, что она ждала его.

Но Роландсен ни о чем подобном не думал; он знал: если бы они как раз не подошли друг к другу вплотную, юная особа попыталась бы бежать от него и исчезнуть. И Роландсен ничего не имел бы против того, чтобы она от него ускользнула. Уж она-то ни в коем случае не интересовала его.

Он заперся в своей комнате, куда не было доступа никому, кроме старухи прислуживавшей ему. Здесь он жил и здесь спал.

Это помещение - мир Роландсена. Роландсен понимает кое-что и кроме пустяков да водки: он великий мечтатель и изобретатель. В комнате его пахло кислотами, лекарствами и аптекарскими снадобьями. Этот запах чувствовался уже на пороге его комнаты, и каждый посторонний человек должен был замечать его. Роландсен объяснял, что держит в своей комнате все эти медикаменты для того только, чтобы парализовать запах того большого количества водки, которое он привык употреблять. Но Ове Роландсен лгал в своей великой скрытности.

На самом деле все эти жидкости в стаканах и кружках употреблял он для своих опытов. Химическим путем открыл он новый способ производства рыбьяго клея; этот способ должен был совершенно стереть с лица земли способ купца Мокка. Мокк устроил свою фабрику с большими расходами, транспорт совершался с трудом, а получение сырого матерьяла ограничивалось периодом лова; к тому же дело эксплоатации отдал он своему сыну, а тот не был деловым человеком. Роландсен мог получать рыбий клей из множества других вещей, кроме рыбьих голов, а также и из многих отбросов, негодных для Мокка, Кроме того, он нашел способ добывать из этих отбросов превосходное красящее вещество.

Если бы телеграфисту Роландсену не приходилось бороться с бедностью и безпомощностью, его открытия наверно давно получили бы важное значение. Но здесь, в этом крае, раз навсегда деньги можно было достать только через купца Мокка, а у Роландсена было полное основание не желать обращаться к нему. Однажды он имел смелость заметить, что клей там вверху на фабрике при водопаде добывается слишком дорогим способом, но Мокк на это только махнул рукой, заявив, что его фабрика - золотое дно. Роландсон горел желанием выступить с результатами своих исследований. Он уже посылал образцы своих открытий химикам внутри страны и заграницу и получил известия, что начало дает надежду на будущее. Но дальше он не шел. Ему еще оставалось представить всему свету чистую, прозрачную жидкость и добыть патент для всех стран.

Разве Роландсен так, ни с того, ни с сего, появился там у навеса, чтобы встретить пастора? У господина Роландсена были свои соображения при этом. Если пастор действительно богать, то он легко мог бы ссудить ему сколько-нибудь денег для важного и чреватого будущностью открытия. "Уж если никто другой не хочет этого сделать, так сделаю я!" скажет, вне всякого сомнения, пастор. Роландсен надеялся.

Ах, Роландсен там легко предавался надежде по самому незначительному поводу. Однако и разочарование привык он выносит мужественно и стойко; он был горд, и ничто не могло сломить его. Вот, например, и дочь Мокка, Элиза, она тоже не могла сломить его. Она была высока и красива, у нея была темноволосая смуглая голова и алые губы, и насчитывала она двадцать три года. Были толки, будто капитан с берегового парохода Генриксен является её тайным поклонником; однако шли годы и годы, а ничего из этого не выходило. Какая была этому причина? Уже три года тому назад Ролансен, по юношеской глупости, бросил свое сердце к её ногам. Она была так любезна, что пожелала поднять его. Роландсену следовало бы остановиться и отойти назад, а он пошел дальше и в прошлом году начал было объяснение. Она не нашла ничего лучше, как разсмеяться в лицо самонадеянному телеграфисту, и этим ясно указала ему, какое разстояние их разделяет. Разстояние между ним и ею, которая целый год заставляет ждать своего "да" даже капитана Генриксена. После этого случая Роландсен бросился, словно ужаленный, и сделал предложение юмфру фон Лоос. Он хотел доказать, что отказ в более высокой сфере еще не смертелен для него.

Но вот теперь снова пришла весна. А перед весной сердцу почти невозможно устоять при всем желании. Она до последней степени будоражила все живущее, своим ароматным дуновением проникая в самые целомудренные ноздри.

С моря идет весенняя сельдь. Рыбаки лежат в своих лодках и целый день осматривают морскую даль в подзорные трубы. Где птицы слетаются стаями и то тут, то там комком устремляются книзу, там держится сельдь: хотя в глубине и можно ее уже вылавливать сетью, но вот в чем главный вопрос: будет ли она искать мелких мест, закоулков и фиордов, где все течение загораживают мели. Потому что ведь именно там, где теснятся мели, замечается и оживление, слышны громкие крики, появляется на поверхности моря много рыбаков и торговых судов. А барыш был бы, как песок морской.

Улов рыбы - игра счастья. Рыбак ставит свою сеть и ждет результата, бросает жребий и предоставляет исход судьбе. Часто одна потеря следует за другой, его состояние возрастает или понижается и гибнет в бурю; но он снова чинит лодку и снасти и выходит в море. Иногда рыбак совершает долгий путь до тех мест, где другим везло счастье, и крепится и гребет целую неделю по суровому морю и, наконец, приплывает на театр действий слишком поздно: игра кончена. Но главный выигрыш еще, может быть, где-нибудь тут же у него на пути и ждет это и остановит и наполнит его лодку талерами. Никто не знает, кому улыбнется счастье, и все надеются с одинаковым правом...

Купец Мокк был на посту, его рыбак с неводом был уже в лодке, и не отнимал подзорной трубы от глаз. У Мокка в бухте была одна лодка и две яхты. Оне как раз закончили свою поездку в Лофоден за камбалой, вернулись, разгрузились и почистились; теперь Мокк собирался грузить сельдь; для нея его палубы были завалены пустыми бочками. Он хотел также скупить сельдь, сколько удастся; с этой целью он запасся деньгами, чтобы воспользоваться временем, пока цены не поднялись.

В половине мая купцу удалось кое-что выловить неводом. Это было не Бог весть что, всего полсотни бочек, однако, происшествие это получило огласку и, несколько дней спустя, на всех удобных местах стояли невода.

Однажды ночью случилось в конторе Мокка на фабрике воровство со взломом. Это было очень дерзкое преступление, потому что ночи теперь стояли совершенно светлые от вечера до утра, и все можно было разобрать и видеть на далекое разстояние. Вор взломал две двери и украл двести талеров.

Для всего прихода это было делом неслыханным, которого никто не мог взять в толк. Даже старожилы в первый раз в жизни слышали о воровстве со взломом у Мокка. Еще маленькие грешки по силе возможности могли водиться за жителями прихода, но воровство, да еще не простое, а со взломом, - этого никогда еще не случалось. Тут-то и появился чужой отряд рыбаков, на который и пало у всех подозрение.

Однако, этот чужой отряд имел доказательства, что в ночь совершения кражи он со всеми своими людьми на борту стоял в целой миле разстояния от фабрики и сторожил сельдь.

Мокк был этим душевно опечален. Итак, дело сделано кем-нибудь из общины.

В этом случае купца не так интересовал вопрос о деньгах; нет, он даже тут же заявил, что воровство совершено глупо, потому что вор не взял больше. Но огорчало влиятельного торговца и покровителя общины то, что его обокрал один из прихожан. Не он ли принял на себя половину расходов по налогам на разные нужды общины? И разве контора его хоть когда-нибудь отказывала в помощи нуждающемуся, достойному помощи?

Мокк назначил награду за поимку преступника. Почти ежедневно появлялись в этих местах новые рыбаки, и на всех этих людей должно было производить странное впечатление то, что купца Мокка могли так обокрасть. Как местный король торговли, он назначил четыреста талеров вознаграждения. Пусть весь мир видит, что дело тут не в крупной сумме денег.

Новый пастор принял горячее участие в истории похищения, и в Троицын день, когда проповедь должна была касаться Никодима, пришедшого к Иисусу ночью, пастор решил воспользоваться этим обстоятельством, чтобы напасть на вора. "И вот вы приходите ночью", сказал он, "и вламываетесь в дом и похищаете наше имущество. У Никодима не было зла в сердце, он был труслив и выбрал ночь для своего посещения; но шел он к Иисусу ведь ради души своей. А что ныне сделали вы? Ах, какая дерзость овладела ныне миром! Пользуются ночью для грабежа и грехов. Да постигнет же наказание виновного, выведем его на свет Божий!"

Новый пастор словно постепенно вылуплялся из яичка, подобно турухтану. Это была его третья проповедь, а он уже многих привел к покаянию. Когда он стоял на кафедре, он был так бледен и странен на вид, что походил на безумного. Нашлись в общине такие люди, которым достаточно было и одного воскресенья, чтобы они уже не посмели более вернуться к дурной жизни. Да, даже юмфру фон Лоос смирилась, эта в панцырь одетая девица со всею её резкостью и угловатостью. Обе девушки поставленные под её начало, заметили это к большой своей радости.

Много народу стояло теперь в бухте; и многие из них порадовались ущербу, нанесенному купцу. Мокк уж больно много власти забрал, по их мнению, со своей торговлей в двух местечках, своей рыбной ловлей, своей фабрикой и многочисленными судами; чужие рыбаки придерживались своих собственных торговцев, которые были обходительны и благодушны и не носили ни белых воротничков, ни перчаток из оленьей кожи, как делал Мокк. Покража была ему поделом за его высокомерие. Да и не стал бы этот "добрый" Мокк назначать уж так много денег ради чего-либо подобного; скорее же берег бы он эти денежки на покупку сельдей в случае хорошого улова. Уж не так же он богат, чтобы деньги его было нельзя и пересчитать, как звезды на небе. Вор, может быть, окажется Бог знает кем, может быть, им самим, или его сыном Фридрихом, а пока людям будет казаться, что он может швырять деньги, словно сено, хотя на самом деле он находится в затруднительных обстоятельствах. Толкам не было конца и на земле, и на суше.

молва о том, что такое представляет, из себя этот Мокк из Росенгорда.

В следующий раз, когда Мокку нужно было съездить на фабрику, он нанял для этой поездки пароход. От стоянки парохода фабрика была в миле разстояния, и стоило это ему не малых денег, но для Мокка деньги были наплевать. Много взглядов с бухты привлекло это зрелище, когда Мокк проследовал на пароходе со своей дочерью Элизой на борту. Он был, так сказать, господином корабля, когда стоял на мостках в своей шубе и с роскошным красным шарфом на поясе, несмотря на летнее время. Когда отец и дочь высадились на берет, судно тотчас повернуло и совершило обратный путь: каждый мог видеть, какое именно единственное значение имело это путешествие. За это многие из чужих рыбаков преклонились пред могуществом Мокка.

Но Моккь сделал и больше того. Он не мог забыт оскорбления, нанесенного ему. И он вывесил новый плакат, обещая тотчас же отдать самому вору эти четыреста талеров, если он явится. Подобного рыцарства никогда и никому не случалось видеть. Не должен ли каждый признать теперь, что Мокк стремится не к тому, чтобы спасти какие-то несчастные украденные пфенниги? Однако, молва не вполне улеглась: если вор тот, которого подозревают, то уж он-то не явится и на этот раз - нет!

Великий Мокк попал таким образом в безвыходное положение. Подкапывались под каждый его план. Двадцать лет был он великим Мокком, и все почтительно уступали ему дорогу; теперь, очевидно, люди кланялись ему уже не с таким уважением как прежде. А между тем он ведь был кавалером, королевского ордена. Каким барином он сделался! Он был покровителем общины, рыбаки боготворили его, мелкие торговцы ему рабски подражали. У Мокка была болезнь желудка, вероятно явившаяся последствием его знатного, княжеского образа жизни, и как только они обострялась, он надевал свой широкий красный шарф на живот. И вот торговцы соседних местечек тоже завели себе красные шарфы, эти жалкие выскочки, которым Мокк давал жить лишь из милости и сострадания. Они словно хотели хвалиться, как признаком высшого благосостояния, тем, что от вкусной и обильной пищи якобы приобели катарр.

Мокк пришел как то в церковь в скрипучих башмаках и прошел вперед с резким шумом; и что же - многие побросали свою обувь в воду и к воскресенью высушили ее, чтобы она хорошенько поскрипывала на церковном полу. Во всем Мокк являлся великим примером, которому все подражали.

Роландсен сидит в своей комнате и делает опыты. Из окна ему видно, что знакомая ему ветка на известном дереве в лесу покачивается вверх и вниз. Кто-нибудь, верно, качается на дереве, но листва слишком густа, чтобы можно было что-нибудь разсмотреть за ней. И Роландсен продолжает свою работу.

Сегодня работа что-то не идет. Он пробует взять гитару и сыграть жалобную песенку, но и это не удается. Пришла весна, и кровь у Роландсена кипит.

Приехала Элиза Мокк, он ее встретил вчера вечером. Он был горд, держал нос кверху и сумел сдержат себя; повидимому, она хотела ему доставить маленькую радость каким-нибудь дружеским словом, но он отнесся к этому холодно.

"Я привезла вам поклон от телеграфистов из Росенгорда", сказала она.

Роландсен не поддерживал дружбы с телеграфистами, он не был склонен к товариществу. Она, вероятно, хотела этими словами опять подчеркнуть разстояние между ними; о! он попомнит ей это, он ей за это еще заплатит.

"Вы должны когда-нибудь принести мне свою гитару", сказала она.

Это могло озадачить другого, не уклониться же было от такой чести; однако, Роландсен уклонился. В свою очередь он решил сейчас же отплатить ей. Он сказал.

"С удовольствием. Вы получите мою гитару когда угодно".

Из этого можно было видеть, как он на нее смотрит. Словно это вовсе не Элиза Мокк, особа, которая может добыть себе хоть десять тысяч гитар.

"Нет, благодарю вас", отвечала она, "но мы все же могли бы поупражняться немножко".

"Я вам ее доставлю".

Тогда она закинула голову назад и сказала:

"Мне её вовсе не нужно с вашего позволения".

Его дерзость подействовала. Мстительное чувство улеглось в нем, он пробормотал:

"Я только хотел отдать вам единственное, что у меня есть".

Он пошел к квартире кистера. Ему хотелось навестить его дочку Ольгу. Весна пришла и Роландсену необходимо было иметь возлюбленную; ведь не легко было справляться с таким большим сердцем. К тому же у него были свои соображения, чтобы ухаживать за Ольгой. Ходили слухи, будто Фридрих Мокк засматривается на дочку кистера, и Роландсен хотел оттереть его; да, этого ему хотелось. Фридрих был братом Элизы; еслибы он остался с носом, это было бы не дурно для всей семьи. С тому же Ольга и сама по себе во всяком случае стоит того, чтобы за ней поухаживать. Родандсен знал ее еще совсем маленькой девчуркой; доходы её семьи были довольно-таки скромны, так что она должна была до конца донашивать свои платьица, прежде чем получить новые, но она была свежа и хороша, и её обносочки очень шли к ней.

Роландсен два дня под ряд навещал ее. Это было возможно только вследствие того, что он прямо шел к ней в дом и каждый раз вручал отцу её какую-нибудь книгу. Ему непременно нужно было всучить эту книгу старику кистеру, который не просил о ней, да и не желал её. Роландсен же стоял на своем и выказывал величайшую горячность по поводу книги. "Это самые полезные книги на свете", говорил он, "и я добьюсь, чтобы оне получили самое широкое распространение; вот, пожалуйста".

Он спросил кистера, понимает ли он что нибудь в стрижке волос. Но кистер во всю свою жизнь никогда не занимался волосами; вот Ольга, та гораздо больше в этом смыслит, потому что она следит в этом отношении за всем домом. Тогда Роландсен обратился с самыми убедительными просьбами к Ольге, чтобы она подрезала ему волосы. Она покраснела и спряталась. "Я не могу", сказала она. Но Роландсен снова нашел ее и так просил, что ей пришлось сдаться.

"Как вы хотите подстричься?" спросила она.

"Как вы хотите", отвечал он: "иначе не может и быть".

Он обернулся к кистеру, и старичку стало так не по себе от его дерзости, что он быстро утомился и удалился в кухню.

Роландсен, оставшись один с Ольгой, прикинулся высокопарным и стал говорить возвышенным слогом:

"Когда вы из темноты улицы в ветреный вечер входите в освещенную комнату, то свет отовсюду так и струится вам в глаза, не правда ли?".

Ольга не поняла, что он подразумевает под этим, но отвечала: "Да".

"Да, сказал Роландсен. "Так случается и со мной, когда я прихожу к вам".

"Что, здесь уж не нужно стричь больше?" спросила Ольга.

"Отчего же, стригите, стригите себе смело. Вам самим лучше знать. Видите: вы хотели убежать и спрятаться. Но стал ли бы я лучше от этого? Разве молния может погасить искру?".

Он, должно быть, совсем с ума сошел.

"Если бы вы не шевелили головой, я бы лучше могла справиться", сказала она.

"Я, стало быть, не должен смотреть на вас? Послушайте, Ольга, вы помолвлены?".

Ольга не была готова к этому вопросу. Она к тому же была не так уж смела и опытна, чтобы выслушать что-нибудь подобное без смущения.

"Я? нет", - вот все, что она ответила. - "Да мне, думается, и так живется, как нельзя лучше. Ну, теперь мне остается только подравнять".

Ей хотелось дать ему почувствовать, что она подозревает его в нетрезвости. Но Роландсен не был пьян, а только немного утомлен: ему пришлось здорово поработать последнее время; все чужие рыбаки задавали большую работу телеграфу.

"Нет, только не кончайте", взмолился он! "подстригите меня еще разик или два и довольно".

"Да нет, ведь это же смысла не имеет".

"Ах, ваши глаза, словно звезды-близнецы", сказал он. "А ваш смех так действует на меня словно солнце".

Она сняла с него покрывало, почистила его щеткой и стала собирать волосы с пода. Он бросился помогать ей, руки их встретились. Она была молоденькая девушка, её дыхание обвевало его и обдавало жаром. Схватив её руку, он заметил, что платье её на груди заколото только обыкновенной, дешевой булавкой.

"Нет, зачем вы это делаете!" сказала она, заикаясь.

"Ни зачем. Да, то-есть, я хотел поблагодарить вас за вашу услугу. Если бы я не был окончательно помолвлен, я бы влюбился в вас".

Она поднялась с полу, собрав в руки его волосы; он же все еще оставался на полу.

"Вы испортите свое платье", сказала она и вышла...

Когда кистер вернулся, Роландсен снова старался выказать оживление; показал свою остриженную голову, и напялил шляпу до самых ушей, чтобы видно было, как она стала велика ему. Затем вдруг, взглянув на часы, объявил, что ему пора в контору, и ушел.

Роландсен отправился в лавку, где попросил показать ему булавки и брошки, и притом на самые высокия цены. Выбрал он имитацию камеи и попросил отсрочки платежа, но не получил на это согласия, так как долгу-де за ним и так достаточно. Тогда, взяв дешевенькую стеклянную булавочку под агат и уплатив за нее несколько шиллингов, Роландсен ушел из лавки.

Это было вчера вечером...

Теперь Роландсен сидит в своей комнате и не может работать. Он берет шляпу и выходить из дому посмотреть, кто это качается на дереве в лесу. Тотчас же его охватывает львиное бешенство: это юмфру фон-Лоос подает ему знаки и теперь ждет его. Как бы ему укротить её жадность!"

"Здравствуй", сказала она. "Как ты обкорнал себе голову!"

"Я всегда стригу волосы к весне", возразил он.

"В прошлом году я тебя стригла. На этот раз я уж оказалась не нужна".

"Я не хочу с тобою спорить", сказал он.

"Не хочешь?"

"Нет. И нечего тебе стоять тут и трясти весь лес до самых корней, чтобы весь свет тебя видел".

"Да и тебе, собственно, нечего стоять и ломаться передо мной", сказала она.

"Тебе следует, наоборот, стоять внизу, на дороге, и махать мне оливковой ветвью", продолжал Роландсен.

"Ты сам остриг себе волосы?"

"Нет, это Ольга".

Да, Ольга, которая, может быть, станет когда нибудь женою Фридриха Мокка, остригла ему волосы. Он вовсе не желал скрывать этого, наоборот, он хотел это выставить на вид.

"Как, Ольга?"

"Ну, так что же? Ведь не отцу же её было это делать?"

"Ты доведешь до того, что в один прекрасный день все разстроится между нами", сказала юмфру фон-Лоос.

С минуту он постоял в раздумьи. "Может быть, это было бы и лучше", отвечал он, наконец.

Она воскликнула: "Что ты говоришь!"

"Что я говорю? Я говорю, что весной окончательно теряешь голову. Посмотри на меня: ну, заметно ли, что весна хот сколько-нибудь тревожит меня?"

"На то ты и мужчина", отвечала она коротко и добавила:

"Но я не желаю соперничать с Ольгой".

"Правда, что пастор богат?" вдруг спросил он.

Юмфру фон-Лоос отерла глаза и стала снова практичной и благоразумной как всегда.

"Богат? Я думаю, он беден, как церковная крыса".

Еще одна надежда погибла для Роландсена.

"Посмотрел бы ты всю его одежду", продолжала она. "А потом посмотрел бы одежду его жены. У нея есть две нижния юбки, которые... Но он безподобный пастор. Слыхал ты, как он проповедует?"

"Нет".

"Он проповедует, как лучшие проповедники, каких я только слышала".

"Так ты уверена, что он не богат?"

"Во всяком случае, он просил отпускать ему в кредит в лавке".

"Ты уходишь?" спросила она.

"Да чего ты собственно от меня хочешь?"

Так вот как обстояло дело! Новый пастор наполовину возродил ее, и она вооружилась кротостью, но прежняя природа в ней проснулась.

"Я одно скажу тебе", заявила она: "ты слишком далеко заходишь".

"Хорошо", сказал Роландсен.

"Ты наносишь мне кровную обиду".

"Тоже хорошо", опять сказал Роландсен.

"Я не выдержу этого, я покончу с тобой".

Роландсен опять задумался. И, подумав, сказал:

"Я когда-то думал, что это уж навсегда. С другой стороны я не Бог, я не могу этому помочь. Делай, как хочешь".

"Ну, вот и прекрасно", сказала она горячо.

"В первый вечер тут в лесу ты не была так равнодушна. Я целовал тебя и ничего не слыхал от тебя, кроме легкого визга".

"Я вовсе не визжала", протестовала она.

"И я люблю тебя больше жизни и думал, что ты будешь моей собственностью, моей славной... Гм-гм! Так-то".

"Не огорчайся из-за меня, - сказала она с горечью, - но с тобою-то что будет?"

"Со мной? Как знать. Это не интересно".

"Только ты не думай, что у тебя что нибудь выйдет с Ольгой. Она выйдет за Фридриха Мокка".

"Ах, вот как", подумал Роландсен: "весь мир это знает". Полный раздумья, двинулся он вперед, и юмфру Лоос последовала за ним. Они дошли до нижней дороги и пошли дальше.

"Тебе идут короткие волосы", сказала она; "но как они скверно острижены, совсем неровно".

"Не можешь ли ты одолжить мне триста талеров?", спросил он.

"Триста талеров?"

"На шесть месяцев".

"Я все-таки не дала бы их тебе. Ведь все кончено между нами".

Он кивнул головой и сказал: "ну, вот и прекрасно".

Однако, когда они дошли до забора приходской усадьбы, где Роландсену нужно было повернуть, она сказала: "К сожалению, у меня нет трехсот талеров для тебя; будь здоров, до скорого свидания". Сделав несколько шагов, она еще раз обернулась и спросила:

"Нет ли у тебя еще белья, которое нужно пометить".

"Откуда?", отвечал он, "я с тех пор не получил ничего нового".

Она ушла. Роландсен чувствовал облегчение и думал: "Если бы уж это был последний раз!"

На столбе забора был прибит плакат, и Роландсен прочитал его: это был плакат коммерсанта Мокка: четырехсот талеров за открытие вора. Даже сам вор должен был получить это вознаграждение, если явится.

"Четыреста талеров!", подумал Роландсен.

Нет, семья нового пастора не была богата, она была дальше от богатства любой семьи. Бедная молодая женщина принесла с собою только легкомысленные аристократическия привычки и хотела иметь такой большой штат прислуги. А ведь ей и самой-то нечего было делать, так как в доме не было детей. Хозяйству же она никогда не обучалась, и её маленькая детская головка полна была разных смешных и нехозяйственных выходок. Милый, прелестный крест семьи, вот что такое она была.

Господи Боже мой, с какой кротостью затеял добрый пастор эту смешную борьбу со своей женой, чтобы внести в дом немного порядка, немного осмотрительности. Четыре года тщетно бился он с нею. Он подбирал с полу нитки и бумажки, клал каждую вещь на свое место, закрывал за нею двери, смотреть за печами и следил за вентилятором. Когда жена выходила из дому, он обходил все комнаты, чтобы посмотреть, в каком виде она их оставила; повсюду находил он её шпильки; гребень был весь в волосах, носовые платки валялись по углам, а стулья были завалены платьем. Пастор огорчался и приводил все в порядок. В юности своей, когда он жил в одной убогой комнатке, у него больше было уютности, чем теперь.

Сначала его просьбы и упреки действовали на жену, она признавала, что он прав, и обещала исправиться. Она тогда на следующий же день с ранняго утра принималась за уборку всего дома с верху до низу; серьезное отношение мужа к жизни трогало и потрясало это дитя: теперь и оно должно было вырости, и дитя доходило до крайности, но вскоре снова опускалась, и через несколько дней дом приходил в такое же состояние, как и прежде. Она вовсе не замечала, что все снова принимало такой безпорядочный вид и поражалась, когда муж опять начинал указывать ей на её вечные ошибки. "Я разбила эту чашку, она ведь недорогая", говорила она. - "Но ведь осколки лежат здесь уже со вчерашняго утра", отвечал он.

Однажды она пришла и заявила, что служанку Олину нужно разсчитать: служанка Олина ворчала на то, что госпожа пасторша уносит из кухни всевозможные вещи и бросает их, где попало.

Затем пастор стал все больше и больше ожесточаться; он перестал упрекать ее ежедневно; с сжатыми губами, стараясь меньше терять слов, ходил он по комнатам и давал всевозможные распоряжения. И жена не препятствовала этому: она привыкла к тому, чтобы кто-нибудь стоял за нею и наводил порядок. Но зачастую пастор от души жалел ее. Добродушная и худенькая, в плохоньких платьицах, ходила она взад и вперед, никогда не вздыхая о своей бедности, хотя с детства привыкла к хорошей жизни. Она могла сидеть и шить и переделывать свои много раз переделанные платья и быть довольной и щебетать песенки, как молоденькая девушка. Затем в ней снова просыпалось дитя, и добрая жена оставляла свою работу, бросала все, как было, и уходила на волю. День и два столы и стулья могли оставаться заваленными скомканными полотнищами платьев. Куда она ходила? От прежней жизни дома сохранила она любовь к хождению по лавкам; ей доставляло удовольствие что-нибудь выбрать. Ей всегда необходимо было купить какой-нибудь платочек, остаток ленты, гребенку, цветочную воду, зубной порошек, или что-нибудь вроде спичечниц или дудочек. "Купи лучше что-нибудь одно крупное", думал пастор, "хотя бы это было дорого, введи меня в долги. Я попробую написать для народа коротенькую назидательную книжку, чтобы уплатить этот долг".

Целые годы они проспорили. Бывали частые столкновения между ними, но супруги любили друг друга, и, когда пастор не слишком вмешивался во все, то все шло, как по маслу. Но у него была утомительная привычка зорко смотреть за всем, даже издали, даже из окна своего рабочого кабинета; вчера он заметил, что дождь мочит две подушки, выставленные на двор. "Позвать что-ли?" - подумал он. Вдруг он увидал, что жена, которая выходила, возвращается, спасаясь от дождя. "А ведь она не возьмет подушек!", подумал пастор. И жена побежала наверх в свою комнату, Пастор крикнул в кухню, там никого не было, и он слышал, что юмфру копошится в молочной. Пастор отправился сам и внес в дом подушки.

На этом дело могло бы и кончиться. Но пастор не в состоянии был удержать своего языка, этакой был он ворчун. Вечером жена хватилась подушек. Их уже внесли. "Оне мокрые", сказала она. "И были бы еще мокрее, если бы я не внес их", сказал пастор. Тогда жена переменила тон, сказала: "Это ты их внес? Напрасно: я бы приказала девушке". Пастор горько усмехнулся: "Тогда оне и теперь висели бы под дождем". Жена обиделась. "Из-за нескольких капель дождя не стоило бы тебе так ворчать. Целый день не знаешь, что делать с тобой, ты суешь свой нос повсюду!" - "Мне, конечно, еще можно было бы оставить это", продолжал он, "но посмотри: вот и сейчас бельевая лоханка на постели!" Жена отвечала: "Я ее сюда поставила, потому что не было другого места". "Если бы у тебя был специальный стол для стирки, то и он был бы завален посторонними вещами", возразил он. Жена потеряла терпение и сказала: "Господи, как ты не сносен, ты, должно быть, болен, право. Нет, я больше этого не вынесу!" Она отвернулась, села и надулась.

Но она долго этого не выдержала. Через минуту все, уже было забыто, её доброе сердце все простило. Уж такая счастливая у нея была натура.

А пастор все больше сидел в своем кабинете, где не так заметны были разные домашние безпорядки. Он был вынослив и крепок, настоящий рабочий конь. Он разспросил помощников относительно частной жизни прихода, и все, что он узнал, было весьма не утешительно. Затем он писал строгия или увещевательные письма то тому, то другому из членов общины; и если это не помогало, отправлялся сам навестить грешника. Его опасались, боялись. Он никого не щадил. Самостоятельно выследил он, что у его собственного помощника, по имени Левиана, есть сестра, легкомысленная и слишком любезная с парнями-рыбаками девушка. Он позвал её брата и послал его к ней с письмом и с таким наставлением: "Отдай ей и скажи, что я зоркими глазами буду следить за ней..."

и сердечно порадовался. Если он раньше не знал этого, то теперь он должен был получить уверенность, что Мокк из Росенгорда является покровителем каждого человека. Какой богатый и важный этот Мокк; он внушил почтение даже пасторше - горожанке; - уж наверно в булавке, которую он носит в галстухе, настоящие камни.

"С ловом сельдей дело идет хорошо", сказал Мокк: "мне опять досталась одна заводь, хотя, положим, всего в двадцать бочек; но все-таки это будет маленьким толчком для следующого лова. Вот я и подумал, что не следует пренебрегать и своими обязанностями по отношению к ближним".

"Это верно!" - сказал пастор. "Так и следует!... Двадцать бочек, разве это немного? Я так мало понимаю в этих делах".

"Да, вот тысяча бочек, это побольше".

"Подумай только: тысяча!", сказала жена.

"А чего я сам не доловлю, я у других скупаю", продолжал Мокк. "Чужому отряду посчастливилось вчера в ловле: я тотчас и скупил у них все. Я хочу нагрузить все свои барки сельдями".

"У вас большие предприятия", сказал пастор.

Мокк согласился, что предприятия его начинают расширяться. "Это собственно старые, наследственные предприятия, но я расширил их и открыл новые отделения. Все это для детей".

"Господи, так сколько же собственно у вас мастерских, фабрик и лавок?" оживленно спросила пасторша.

Мокк засмеялся и ответил:

"Да, право, я и сам не знаю, сударыня; это еще нужно подсчитать".

И Мокк на минутку забыл в этой болтовне свои огорчения и заботы; он очень любил, когда его разспрашивали о его делах.

"Хорошо-бы было, если бы ваша большая булочная, что в Росенгорде, была поближе!" - сказала пасторша, выказывая этим свою хозяйственность: "мы здесь печем такия плохия булки".

"У фохта живет будочник".

"Да, но он не продает хлеба".

Пастор при этом заметил: "К сожалению, он слишком неумеренно пьет. Я написал и ему наставление.

Мокк просидел с минуту, молча. "Ну, так я открою здесь отделение моей пекарни", сказал он.

Он был всемогущ и делал, что хотел. Одно слово - и явилась булочная.

"Подумай только!" - воскликнула пасторша, выражая глазами изумление.

"Погодите, мы доставим вам хлеба, сударыня. Я тотчас телеграфирую рабочим, это будет недолго: всего недели две".

"Мне нужно поблагодарит вас за то, что вы так любезно открыли мне кредит в своих лавках", сказал пастор.

"Да!" сказала жена и этим снова выказала свою хозяйственность.

"Ну! это само собою разумеется. Все, что вам угодно - к вашим услугам!"

"Это удивительно, как все и все находятся в вашей власти", сказала жена.

Мокк возразил: "Не совсем все к моей власти. Я, например, никак не могу найти своего вора".

"Это, прямо, невероятная история!" воскликнул пастор. "Вы даже самому вору обещаете вознаграждение, а он не является".

Мокк покачал головой.

"Обокрасть вас - это самая черная неблагодарность!" сказала жена.

Мокк ухватился за это. "С вашего позволения, сударыня, я никак не ожидал этого. Нет, никак не ожидал. Я не знал, что я так поставил себя в народе".

Пастор заметил: "Вероятно, дело в том, что обокрали того, у кого было, что украсть. Вор знал, куда ему итти".

Таким образом пастор очень наивно высказал правду. Купца опять направили-было на путь истины. Если бы все смотрели на дело так, как пастор, то как сильно сократилось бы оскорбление, нанесенное вором.

"Однако, люди бродят вокруг да около и сплетничают", сказал он. "Это меня огорчает, мне это больно. Здесь так много чужих людей, которые не щадят меня. И моя дочь Элиза принимает это так близко к сердцу. Ну, да впрочем", прибавил он, вставая: "все это только эпизод. Да, так вот: если вы, господин пастор, наткнетесь где-нибудь на бедность в общине, будьте так добры, вспомните меня".

Мокк вышел. Пасторская чета произвела на него очень приятное впечатление, и он будет рекомендовать ее всем, кому придется. Ведь это во всяком случае не повредит им? Или как? Как далеко зашли толки в обществе? Его сын Фридрих вчера пришел и рассказал, что пьяный рыбак крикнул ему с лодки: "Ну, что! ты явился сам, да и получил награду?"

Дни стояли теплые, пойманную сельдь нельзя было вынимать из воды, чтобы она не портилась; вынимать можно было только в дождливую погоду и в холодные ночи. Затем время лова и совсем прошло, рыбаки стали сниматься. Дома к тому же уже ждали полевые работы и нельзя было обойтись без них.

А ночи были такия же светлые и солнечные. Погода была точно нарочно устроена для прогулок и мечтаний. Всю ночь напролет молодежь была на дороге и пела и махала в воздухе ивовыми ветками. Со всех островов и островков неслось птичье пение: тут были и пыжики, и морския сороки, и чайки, и гагары. И тюлень высовывал из воды свою насквозь мокрую голову и снова погружался в свое подводное царство.

И Ове Роландсен тоже размечтался по-своему. По ночам доносилось из его комнаты пение, игра на гитаре, а большого нельзя было и требовать от человека его лет. Он пел и перебирал струны не из чистого восторга, а только желая разлечься и облегчить душу в её великой работе по открытиям. Роландсен поет и поет изо всех сил, он в большом огорчении, и надо же найти этому исход. Разумеется юмфру фон-Лоос опять приходила, она не хотела унизить их любовь пустяками, она крепко держалась за их помолвку. С другой стороны Роландсен ведь не Бог, он не умел сдерживать своего широкого сердца, весной всегда срывавшагося с цепи. Не легко было коротко и ясно порвать с невестой, когда она этого не понимала.

Роландсен опять пошел вниз к квартире кистера. Ольга сидела снаружи у дверей. Но теперь сельдь стояла в цене, восемь ор за тонну, времена были хорошия, и в общину притекли добрые денежки. Ольга, должно быть, отлично это знала. Или что нибудь другое запало ей в голову? Но разве Роландсен был из тех людей, которыми можно пренебрегать? Она вскользь посмотрела на него и снова принялась за свое плетенье.

Роландсен сказал: "Какой у вас вид! Ваши взгляды - стрелы, они ранят меня".

"Я вас не понимаю", возразила Ольга.

"Так. Или вы думаете, что сам-то я себя лучше понимаю? Вот я стою перед вами и этим несколько облегчаю вам задачу вскружить мне голову".

"Тогда вам уж лучше бы не стоять здесь", сказала Ольга.

"Сегодня ночью я подслушал кое-какие слова в своей душе, но они остались недосказанными. И вот не долго думая, я решил принести сюда разгадку их значения. Если вы согласны, вы можете помочь мне в этом".

"Я? Что я могу тут сделать?"

"Так, так", сказал Роландсен. "Вы не ласковы сегодня, вы постоянно прячетесь в свою раковину. И все-таки волосы ваши скоро откажутся держаться на вашей голове, так они пышны".

Ольга смолчала.

"Слыхали вы, что у органиста Борре есть дочь, на которой я мог бы жениться?"

Тут Ольга разразилась хохотом и взглянула на него.

"Нет, вам бы, право, не следовало смеяться. Я от этого только еще больше с ума схожу по вас".

"Вы сумасшедший!" тихо заметила Ольга и лицо её вспыхнуло.

"Я даже думаю: очень может быть, что она нарочно смеется, чтобы еще больше вскружить мне голову. Ведь прежде чем убить гуся или утку, им вкалывают в голову маленькую булавочку, чтобы они распухли и стали вкуснее!"

Ольга быстро возразила: "Нет, я совсем не такая, не думайте так обо мне!" Она встала и хотела итти домой.

"Если вы войдете в дом, я тоже пойду за вами и спрошу вашего отца, прочитал ли он мои книги", сказал Роландсен.

"Отца нет дома".

"Так. Я, собственно, не хочу итти к вам. Но как вы жестоки и неприступны сегодня, Ольга! Мне не удается вытянуть из вас ни одного дружелюбного слова. Я для вас - ничто; вы уничтожаете меня".

Ольга снова разсмеялись.

"Итак, у Boppe есть дочь", сказал Роландсен, "ее зовут Перниллой. Я уж походил кругом да около и осведомился. Её отец - раздуватель мехов в церкви".

"Да что у вас: на каждом пальце по возлюбленной, что-ли?" простодушно спросила Ольга.

"Мою невесту зовут Марией фон-Лоос", отвечал он. Но мы порешили, что все должно быть кончено между нами. Можете ее спросить. Она верно теперь скоро уедет".

"Да, мама, я иду", крикнула Ольга, обращаясь к окну.

"Ваша мать не звала вас, она только взглянула в окно.

"Да, но я знаю, что я ей нужна".

"Ага! Ну, так теперь я пойду. Видите ли, Ольга, бы также отлично знаете, что вы и мне нужны, однако, не говорите мне: да, я иду".

Она открыла дверь. Теперь она наверно думает, что он, Роландсен, уже не высшее сравнительно с нею существо, а это надо было снова поправить. Пристало ли ему терпеть такой грубый отказ? И он начал говорить о смерти, высказывая довольно странные мысли. Что означало для него теперь: смерть! Смерть вовсе уж не так противна ему. А вот похороны, те хотелось бы ему обставить по своему. Он сам отлил бы колокол для погребального звона, и языком этого колокола был бы бычачий хребет - вот как он был бы глуп. А пастор должен был бы произнести самую короткую речь в мире, он просто поставил бы ногу на его могилу и сказал бы: признаю тебя умершим и сгнившим отныне и во веки!

Но Ольга заметно скучала и уж не робела. На воротничке красовалась у нея сегодня красная лента, придавая ей вид настоящей дамы; никто уже не мог бы разглядеть и обычной булавки на её груди.

"Я еще основательнее возстановлю свою репутацию", подумал Роландсен. "А я думал, из этого что-нибудь выйдет. Моя прежняя невеста, что в приходе, пометила начальными буквами массу моих вещей, так что все мое имущество помечено теперь как будто Ольгой Роландсен. Это показалось мне небесным знамением. Однако теперь я прошу прощенья и возблагодарю себя за сегодняшний день". Сказав это, Роландсен приподнял шляпу и ушел. Вот как хорошо он кончил этот разговор. Однако, будет странно, если она по этому случаю немного не помечтает о нем.

Что же это такое? Даже дочь кистера отвергла его. Прекрасно! Но разве не всякому ясно, что все это - только кривлянье. Зачем же иначе она сидела у двери, когда видела, что он подходить? И зачем она украсила себя этим шелковым бантом, словно благородная дама?

Через несколько вечеров спустя самомнение Роландсена, однако, было опять посрамлено. Из своего окна он увидел, как Ольга направилась к складам Мокка. Она оставалась там до поздняго вечера, а на обратном пути Фридрих и Элиза провожали ее. Гордый Роландсен, конечно, должен был бы спокойно усидеть на месте, должен был бы просто подобрать какую-нибудь мелодию или пробренчать на струнах какой-нибудь марш, и уж во всяком случае думать о своих собственных делах; вместо всего этого он схватил шляпу и бросился в лес. Сделав большой крюк, он много ниже тех троих вышел на дорогу. Тут он остановился, перевел дух и медленно пошел к ним навстречу.

Но те трое необычайно долго не показывались; Роландсен не видал и не слыхал их. Он посвистывал и напевал про себя, как будто они были где-нибудь тут в лесу и могли наблюдать его. Наконец он увидал их; они без стыда медленно шли себе в этот поздний час, и никто из них, очевидно, не торопился домой. С длинной соломенкой в зубах и ивовой веточкой в петлице пошел он к ним навстречу; оба кавалера раскланялись мимоходом, а барышни кивнули ему в ответ на его поклон.

"Как вы разгорячены", сказал Фридрих, "где это вы были?"

Роландсен ответил ему через плечо: "Это все весна, я приветствую весну в своих скитаниях".

Это вовсе не была болтовня, а чистейшая истина! Ого, как медленно, равнодушно и непреклонно прошел он мимо них; он даже был в силах отнестись сверху вниз к Элизе Мокк. Но едва скрылись они у него из глаз, он бросился в лесу на землю и чувствовал себя только смущенным и побитым. Ольга-то Бог с ней, и раз она от него ускользнула, то... он достал из кармана агатовую булавочку, старательно переломил ее на две части и бросил. Но там была дочь Мокка, Элиза, которая была высока и загорела на солнце, и, когда улыбалась, то слегка видны были её белые зубы. Ее сам Бог послал ему на пути. Она не сказала ему ни слова и, может быть, завтра уже уедет домой, и всякая надежда погибнет.

Так было хорошо.

Но там дома у станции стоит юмфру фон-Лоос и ждет его. Он уже повторил ей однажды: то, что прошло, прошло и что ей лучше уехать. И юмфру фон-Лоос отвечала, что она не заставить его дважды повторять это, потому, прощай! Но вот она теперь снова стоит и ждет его.

"Вот тебе кисет для табаку, который я тебе обещала", сказала она. "Если только ты примешь его".

Он не взял его, а ответил: "Кисет? Я кисетов не употребляю".

"Вот как!" сказала она и опустила руку.

И он принудил себя смягчить свои слова:

"Вы, может быт, кому-нибудь другому обещали кисет. Подумайте: может быть, пастору? Женатому человеку".

Она не поняла, как дорого стоила ему эта маленькая шутка, и не могла воздержаться, чтобы не сказать ему: "Я видела на дороге двух дам: из-за них, конечно, ты и был там?"

"Что вам за дело до этого?"

"Ове!"

"Отчего вы не уезжаете? Ведь вы же видите, что так продолжаться не может".

"Все шло бы так прекрасно, если бы ты не был таким сокровищем, которое бегает за каждой юбкой".

"Или вы хотите совсем взбесить меня?" закричал он. "Прощайте!"

Юмфру фон-Лоос крикнула ему вслед: "Да! уж хорошо гусь, нечего сказать! Я слышу о тебе самые, что ни на есть, скверные вещи."

Ну, имеет ли смысл подобное чрезмерное безсердечие? И не выиграла ли бы во стократ такая-то вот бедная душа, если бы она хоть немного опечалилась истинной скорбью любовной? Словом, Роландсен отправился в бюро, тотчас же привел в действие аппарат и попросил одного коллегу со станции Росенгорд прислать ему с ближайшей оказией пол-боченка коньяку. Потому что, право, эти колебания, эта вечная суета так безсмысленны!

На этот раз Элиза Мокк не жалеет времени для посещения фабрики. Она оставляет обширный Росенгорд и ездит туда только изредка, чтобы немножко смягчить в глазах отца долгое пребывание здесь; тот едва ли и одной ногой бывал бы в приходе, если бы мог избежать этого.

Элиза Мокк все пышнее и пышнее цвела год от года; платья у ней были красные, белые и желтые, и ее стали называть "фрекен", хотя отец её не был ни священником, ни доктором. Она была, подобно солнцу и звездам, выше всех.

Она как-то приехала на станцию, чтобы отправить несколько телеграмм; Роландсен был дежурным. Поклонившись ей, как знакомой и разспрашивая ее, как она поживает, он в то же время быстро покончил с деловой стороной и при том не наделал ошибок.

"Тут два раза поставлено одно за другим слово: "страусовые перья". Я не знаю, нарочно это?"

"Два раза?" спросила она. "Покажите-ка. Господи Боже! ведь и в самом деле. Одолжите, пожалуйста, перышко."

Снимая перчатку и переписывая, она продолжала: "Этот купец в городе наверно посмеялся бы надо мною. Ну, теперь, кажется, хорошо?"

"Теперь хорошо."

"А вы все еще здесь?" сказала она, оставаясь сидеть на том же стуле. "Из года в год я вижу вас здесь."

Роландсен прекрасно знал, что он делает, не прося перевода с этой станции на другое место. Ужь, конечно, было же что-нибудь, что держало его здесь крепко-на-крепко.

"Надо же быть где-нибудь", отвечал он.

"Вы бы могли перевестись в Росенгорд. Там все же лучше!"

Однако, едва заметный румянец залил её щеки, так что она, пожалуй, уж пожалела о сказанном.

"Мне не дадут места на такой большой станции."

"Это правда, вы еще слишком молоды."

Он слегка улыбнулся жалкой улыбкой. "Во всяком случае, очень любезно с вашей стороны думать, что причина именно в этом."

"Если бы вы перебрались к нам, у вас все-таки было бы побольше общества. Доктора, живущие по соседству, бухгалтеры и конторщики. И потом туда постоянно приезжают всевозможные диковинные суда, и разные люди снуют по пристани."

"Капитан Генриксен с берегового парохода," подумал Роландсен.

Однако, какую цель могла иметь такая безмерная любезность? Или Роландсен вдруг стал совершенно другим? Он ведь знал, что его дурацкая любовь была совершенно безнадежна, к этому ведь ужь нечего прибавить. Уходя, она протянула ему руку, даже предварительно не натянув перчатку. Шелк так и шуршал, когда она спускалась по лестнице.

все еще обстоит так скверно; открытие могло принести большие денежки, если бы он только смог достать где-нибудь триста талеров. Он - обанкротившийся миллионер. Но ведь в один прекрасный день он еще может найти выход из своего положения!

Пришла жена пастора, она хотела отправить телеграмму отцу. Ко времени этого посещения Роландсен оправился и уже чувствовал себя не ничтожеством, а большим барином. Он обменялся с пасторшей лишь несколькими незначительными фразами. Зато пасторша оставалась на станции дольше, чем это было необходимо; приглашала его к себе поговорить.

Вечером он опять встретил пасторшу на дороге к станции, и она не пошла дальше, а остановилась. Верно, ей ничего здесь не нужно было, раз она остановилась.

"Вы ведь играете на гитаре?"

"Да. Подождите немножко, тогда вы услышите, как я играю."

Пасторша ждала. Значить, ей собственно ничего не было нужно, раз она ждала.

Роландсен спел ей нечто о своей милой и о своем друге, верном, как золото; песенка была простенькая, но голос у него был большой и прекрасный. У Роландсена была своя цель, задерживая пасторшу на дороге: ведь могло же случиться, что кто-нибудь пройдет в это время по дороге, гуляя. Случалось же это раньше.

Они снова стали разговаривать друг с другом, так что прошло не мало времени. Он иначе говорил, чем её муж, пастор; его речь звучала, словно голос из чуждого мира, а, когда он вдавался в свои возвышенные фразы, она широко открывала глаза, словно прислушивающаяся девочка.

"Да, да. Господь с вами!" сказала она, уходя.

"Должно быть, именно он со мной," отвечал он.

Она изумилась: "Вы так в этом уверены? Почему это?"

"У него есть на то основание. Разумеется, он Бог над всем творением; но ничего божественного нет в том, чтобы разыгрывать из себя Бога над зверьми и камнями. Мы, люди, одни делаем его тем, что он есть. Отчего бы ему и не быть с нами."

И, пуская в свет эту великолепную речь, Роландсен имел очень довольный вид. Пасторша размышляла о нем, идя домой. Ого! голова, которую он носит на плечах, не случайно же сделала такое открытие.

Однако, вот явился и коньяк. Роландсен сам притащил боченок с маленькой пристаньки под навесом; он не пошел со своей ношей в обход, а шел прямо среди бела дня, неся боченок под своей сильной рукой. Так был он близок его сердцу. И, однако же, пришло время, когда Роландсен пострадал за всю неосторожность. Наступили ночи, когда он всюду стал разыгрывать роль большого барина и вместе с тем разгонять чужих рыбаков, которые, как водится, подстерегали девушек.

напивались и оскорбляли прохожих. Вверху на дороге пастор беседовал с ними, но ничего из этого не вышло; позднее явился и фохт в фуражке с золотым кантом. Тогда некоторые из них ушли к берегу, но трое, и между ними большой Ульрих, не пожелали уступить. - Надо заметить, что они на берегу, - кричали они, - а потому девушки им принадлежат. - В середине стоял Ульрих, а Ульриха знают и в Коротене и в Финмаркене. Попробуй-ка кто-нибудь подступиться!

Многие жители прихода собрались на шум: одни, похрабрее, стояли поодаль от дороги, другие лежали между деревьями в лесу, все с жадным любопытством глядели на большого Ульриха, когда тот выкидывал свои штуки.

"Я прошу вас вернуться в лодки", сказал фохт, "не то мне придется иначе заговорить с вами."

"Позаботьтесь о том, чтобы вернуться домой в фуражке", отвечал Ульрих.

Фохт подумывал о том, чтобы взять нескольких человек и связать этих сумасшедших

"Берегись сопротивляться мне, когда на моей голове эта фуражка", сказал фохт.

Тогда Ульрих и товарищи его схватившись за бока расхохотались чуть не до дурноты. В дело вмешался отважный парень рыбак, он получил удар в голову и его сильно поколотили. Ульрих говорил: "Теперь следующий!"

"Подайте веревку", закричал фохт, увидав кровь. "Сбегайте кто-нибудь и принесите скорее веревок. Его надо арестовать".

"А сколько вас?" кричал непобедимый Ульрих. И снова все трое захохотали до колик.

Но вот пришел большой Роландсен; спускаясь вниз по дороге, он шел спокойным, уверенным шагом, и глаза у него были стеклянные. Он совершал свой обычный обход. Он поклонился фохту и занял твердую позицию.

"А! вот Роландсен!" воскликнул Ульрих.

"Хотите видет Роландсена, дарни?"

Фохт сказал: "Он совсем озверел. Он одного ужь избил до крови. Но теперь мы его свяжем."

"Свяжем?"

Фохт кивнул: "Я не хочу больше этого видеть."

"Это глупости", сказал Роландсен: "к чему связывать? Вам только стоит позволить мне сказать ему словечко."

Ульрих подошел, обратился к Роландсену с фамильярным приветствием и затем нанес ему удар. Он, правда, почувствовав, что наткнулся на нечто крепкое и массивное, немного отодвинулся, но все таки продолжал кричать: "Здравствуй, телеграфист Роландсен! Я называю тебя твоим полным именем и званием, чтобы ты знал, кто ты таков". На этом дело пока и остановилось. Роландсену уже не хотелось пропустить случая подраться и он стал жалеть, что так не кстати промедлил и не нанес первого удара сам. Он должен был ответить своему противнику, чтобы не дать борьбе на этом прекратиться. Они переругивались и хвастались оба, словно по нотам, как это делают между собою пьяные, когда один говорит: "Ну-ка, подойди, я-те так садану, что..." а другой отвечает: "Да уж коли ты сунешься, так такую сдачу получишь..." Окружающие их находили, что с обеих сторон недурно сказано. Пока фохт смотрел, как гнев и недовольство все сильнее и сильнее разбирали телеграфиста, тот смеялся в промежутках своих хвастливых речей.

Вдруг Ульрих ущипнул его за нос, и лишь тогда Роландсен вышел из себя. Вытянув руку вперед, он схватил врага за куртку. Но это был промах: разорвав ее, он выпустил Ульриха; разве можно было удержать его за куртку? Он сделал несколько прыжков вслед врагу, скрежеща и обнажая зубы. Тут, наконец, и вышло кое-что из всего этого.

Когда Ульрих попробовал нанести ему удар по затылку, Роландсен сразу узнал специальность своего противника. Но Роландсен в свою очередь был мастером и специалистом в размашистом, тяжелом плоском ударе всей ладонью по челюсти; удар сворачивал челюсть на сторону. Последствием такого удара являлось страшное головокружение, так что и нельзя было устоять на ногах. Ничего не сломаешь при этом, и крови нет, разве немного в носу и во рту. После такого удара, некоторое время человек не в состоянии двинуться с места.

Вот такой удар вдруг и поразил Ульриха, он покатился к самому краю дороги. Ноги ослабели, подкосились под ним, как у мертвеца, и головокружение оглушило его. Роландсен же, хорошо усвоивший язык этих забияк, крикнул: "Ну, теперь следующий!" Он делал вид, что ему страшно весело, словно ничего не зная о том, что и его рубашка разорвана у ворота.

"следующими" явились товарищи Ульриха, которые оба теперь присмирели, смутились и уже не держались за бока от хохота.

"Ах, вы, - детки!" крикнул им Роландсен. "Я могу раздавить вас, так что только мокренько будет."

Фохту удалось вразумить этих двух чужаков, поднять своего товарища и стащить его на борт, на нейтральную почву. Роландсену он сказал: "А вас я должен поблагодарить".

Но когда Роландсен увидал, что трое чужаков вопреки его желанию удаляются вниз по дороге, то он до последней минуты не переставал кричать им: "Приходите-ка опять завтра вечером. Разбейте только стекло на станции в окне, я уж буду знать, что с вами делать. Прощалыги!"

Как всегда, он придал этому слишком много важности, и, не переставая, болтал и хвастался. Зрители мало-по-малу стали расходиться по своим делам. В это время вдруг подходит к Роландсену дама, глядя на него блестящими глазами, и протягивает ему руку. Это была пасторша. Она тоже стояла здесь и видела всю эту сцену.

"Как это было хорошо!" сказала она: "Ульрих не забудет этого."

Она заметила, что рубашка его разорвана. Солнце выжгло у него на шее коричневый обруч, но под ним видно было голое белое тело.

Роландсен собрал на груди рубашку и поздоровался. Ему было приятно, что жена пастора на глазах у всех так внимательна к нему; укротитель буянов теперь мог пожать и плоды своего торжества. В благодарность он решил, что нелишне будет немного обласкать словами этого ребенка. Кроме того, какая она бедная женщина! башмаки, надетые на ней, долго не прослужат, и вообще, кажется, не очень-то о ней заботятся.

"Не злоупотребляйте такими глазами", сказал он.

Это навело краску на её щеки.

"Вы верно скучаете здесь по городу?"

"О, нет", - возразила она, - "здесь тоже хорошо. Послушайте, не можете ли вы сейчас итти со мной и зайти к нам?"

Он поблагодарил: нет, ему нельзя. Контора открыта по воскресеньям, как и по понедельникам. "Но я очень вам благодарен", сказал он. "Есть одна вещь, в которой я завидую пастору; это - вы".

"Что?"...

"При полном почтении к нему, я поневоле и вполне завидую ему."

"Вы шутник!" отвечала она, оправившись.

Роландсен, идя домой, разсуждал, что он во всех отношениях может быть доволен сегодняшним днем. В приподнятом и победоносном настроении он благодарил самого себя за то, что юная пасторша так часто с ним разговаривает: он хитер, он лукав. Он сумеет отшить юмфру фон-Лоос, и разорвать все её женския сети. Он не смеет этого сделать прямо; нет, нет, но есть и другой путь. Как знать, может быть, пасторша и окажет ему эту услугу, раз они стали добрыми друзьями.

Ночью пасторскую чету разбудило пение. Никогда не переживали они ничего подобного; пение доносилось снизу со двора. Солнце уже озаряло землю, чайки проснулись; было три часа.

"Мне, кажется, кто-то поет", крикнул пастор жене в её комнату.

"Это у меня под окном", отвечала она.

Она прислушивалась. Она прекрасно узнала голос этого сумасшедшого Роландсена, и слышала его гитару там внизу; однако, он уж черезчур дерзок: поет о своей несравненной возлюбленной, а обращается прямо к ней. Она горела негодованием.

Пастор вышел в комнату и выглянул в окно.

"Это, как я вижу, телеграфист Роландсон", сказал он нахмурившись. "Он недавно получил полъбоченка коньяку. Просто срам, что делается с этим человеком."

Но жена не смогла так сурово взглянуть на все это: этот славный телеграфист мог драться, как крючник, а петь как божественный юноша; этим он значительно разнообразил их тихую и благонравную безжизненность.

"Это, как видно, серенада", сказала она и засмеялась.

"Которую ты не можешь же принять благосклонно", прибавил пастор. "Или ты думаешь иначе?"

Вечно нужно ему к чему-нибудь придраться. Она ответила: "Ну, это уж не так опасно. Это просто забавная шутка с его стороны, вот и все!"

В душе же добрая жена решила никогда вперед не строить глазки Роландсену и не увлекать его на такия безумные выходки.

"Вот, он, кажется, начинает уж новую песню"! воскликнул пастор, подойдя к окну и забарабанив по стеклу пальцами.

Пастор сказал: "Гм, а как спокойно без него было бы!" - Он далеко не был опечален тем, что лишь одним своим появлением, уже достиг таких благих результатов. "А теперь он завтра же получит от меня и послание", сказал он: "я уж давно обратил внимание на его неприличный образ жизни."

"А не лучше ли будет, если я скажу ему, что мы вовсе не желаем слушать по ночам его пение."

Пастор продолжал, не обращая ни малейшого внимания на предложение своей жены.

"А затем я отправлюсь к нему и поговорю с ним!" Пастор сказал это так многозначительно, словно Бог знает, что могло случиться, если он пойдет к Роландсену.

Он не станет делать различия между людьми, а будет посылать обличения, как Петру, так и Ивану, требуя от всех к себе уважения. Нужно просветить эту темную общину. Он, например, не забыл сестру своего помощника Левиана. Она не исправилась, и пастор не считал возможным больше держать её брата в качестве помощника. Горе посетило дом Левиана: его жена умерла; и на похоронах её пастор окончательно понял этого человека. Это была такая история, от которой волосы могли встать дыбом: когда добрый Левиан должен был опустить свою жену в могилу, он вспомнил, что запродал тушу теленка Мокку. Амбары Мокка были по дороге на кладбище; дни стояли уже недостаточно холодные, чтобы сохранить мясо свежим, он и захватил тушу теленка с собою. Пастор узнал об этом от Еноха, этого глубоко смиренного человека с ушной болезнью, и тотчас позвал к себе Левиана.

"Я не могу дольше держат тебя помощником". сказал пастор. "Твоя сестра живет и погибает у тебя в доме, а ты не следишь за ней, спишь всю ночь, между тем как мужчина шляется к тебе в дом."

"К сожалению," согласился помощник, "иногда это бывает."

"А к этому еще и другое: ты везешь жену свою в могилу, а с нею вместе везешь и тушу теленка! Простительно ли это?"

Рыбак взглянул на пастора, виднью ничего не понимая, и нашел его неправым. Его покойная жена была такой заботливой, она первая напомнила бы ему, если бы могла, чтобы он захватил с собою теленка. - Ведь дорога то одна, сказало бы это усопшее дитя человеческое,

"Если господин пастор предъявляет такия требования, то никогда не найдет порядочного помощника."

"Это уж мое дело," продолжал пастор, "во всяком случае ты освобождаешься от должности."

Левиан опустил голову и взглянул на свою фуражку. Право, эта обида напрасно стряслась над ним, соседи будут злорадствовать по этому случаю.

Пастор пришел в негодование: "Господи Боже мой! неужто ты не можешь, наконец, заставить этого человека жениться на твоей сестре?!"

"Как вы можете, господин пастор, думать, что я не старался об этом!" отвечал Левиан. "Да дело в том, что она не совсем то уверена, который именно."

"Который именно?.."

А когда он, наконец, понял, он всплеснул руками. Потом он еще раз кивнул головой:

"Итак, я возьму себе другого помощника."

"А кого же именно?"

"Я не обязан сообщать тебе об этом, но это будет Енох."

"Так это будет Енох!" - вот все, что он сказал на это, выходя.

Енох занял его место. Это была скрытная натура; он никогда не ходил, выпрямившись, а постоянно опускал голову на грудь, и основательно смотрел на вещи. Поговаривали, будто он не очень-то честный товарищ на море: много раз ловили его на том, как он подставлял ножку другим. Но это наверно была только клевета и наветы. С внешней стороны он, правда, не походил ни на графа, ни на барина, - платок на ушах безобразил его. К этому у него была скверная привычка, встретив кого-нибудь на дороге, прикладывать палец сначала к одной ноздре, потом к другой и при этом фыркать. Но Господь Бог не обращает внимания на внешний облик человека, а у этого смиренного его служителя, конечно, было лишь похвальное желание немножко почиститься, прежде чем подходить к людям. Когда он приходил куда-нибудь, то говорил: "Мир вам!" а, уходя, провозглашал: "Мир да будет с вами!" Все, что он носил, было основательно обдумано. Даже большой нож, висевший у пояса, носил он с таким видом, как будто хотел сказать: а ведь, к прискорбию, есть и такие люди, у которых нет даже пояса. В последний жертвенный день Енох обратил на себя общее внимание крупным приношением: он положил на алтарь банковый билет. Неужто он столько заработал за это время? Конечно, могло быть и так, что высшая сила присоединила свою лепту к его шиллингам. У Мокка в лавке он ничего не был должен, его сети висели без употребления, а семья его была прилично одета. Дома он за всем следил строго. У него был сын, истинный образец юноши хорошого, кроткого поведения. Этот юноша плавал на рыбную ловлю в Лофоден, так что имел полное право вернуться домой с синим якорем на руке, однако, он этого не сделал. Отец с ранних лет научил его страху Божию и смирению: благодать покоится над тем, кто ведет себя тихо и скромно, думал Енох.

Пока пастор размышлял таким образом, лежа в постели, настало утро. Этот несносный телеграфист Роландсен совершенно разрушил его ночной покой, и в шесть часов он, наконец, встал. Оказалось, что жена его тихонько оделась и уже вышла.

Позднее, в то же утро, она пришла к телеграфисту Роландсену и сказала: "Вам бы не следовало петь у нас по ночам".

"Я уж сам вижу, что сделал оплошность; я думал застать юмфру фон-Лоос, а её и не было."

"Так вы пели для юмфру?"

"Да. Это была неудавшаяся маленькая утренняя серенада, вот и все."

"На этот раз я спала в этой комнате", сказала пасторша.

"А прежде, до вашего приезда там помещалась юмфру."

"Да, да, благодарю вас," сказала она, уходя, "это так славно звучало, но вы не должны больше этого делать."

"Я обещаю вам, что не буду. Если бы я знал... я бы, конечно, не осмелился..." Роландсен, казалось, готов был провалиться сквозь землю.

Вернувшись домой, пасторша сказала:

"Меня что-то сегодня ко сну клонит!"...

"Это не удивительно", отвечал пастор. - "Ты почти глаз не сомкнула из-за этого крика сегодня ночью."

"Лучше всего будет отпустить юмфру", сказала жена.

"Юмфру?"

"Ведь он её жених, ты знаешь. У нас никогда не ночам не будет покоя."

"Я сегодня же напишу ему."

"Проще всего было бы отпустить юмфру."

Пастор подумал, что это вовсе не было бы проще всего, потому что эта перемена повлечет за собою только новые расходы. Кроме того юмфру фон-Лоос была очень старательна; без нея не было бы никакого порядка. Он вспомнил, как было вначале, когда его жена хозяйничала сама; да, этого он никогда не забудет.

"А кого ты возьмешь вместо нея?" спросил он.

Жена ответила: "Я лучше сама стану выполнять её работу."

Пастор горько засмеялся и сказал: "Да, тогда-то работа уж будет выполнена."

"Ведь я же все время свободна, мне больше и делать нечего, как заниматься хозяйством. Ничего особенного нет в том, что делает юмфру."

Пастор умолк. Не было никакого смысла спорить, да поможег ему Господь! "Нельзя отпустить юмфру", сказал он. Тут он заметил, что жена сидит перед ним в своих стоптанных башмаках, ему стало больно смотреть на нее и, уходя, он добавил: "надо бы нам, право, пойти выбрать тебе при первой возможности пару башмаков".

"Ну, да ведь теперь лето", возразила она.

Последния рыбачьи лодки были готовы с отплытию, лов подходил к концу. Купец Мокк скупил всю сельдь, где только мог, и никто не слыхал, чтобы он где-нибудь задержал уплату; только последняго рыбака попросил он о краткой отсрочке, пока телеграммой выпишет деньги с юга. Однако, люди тотчас зашептались: - "Ага, вот и он сидит на мели!"

Но купец Мокк был так же могущественен. как и раньше. Среди других своих предприятий обещал он булочную пасторше; и вот булочная уже строилась, приехали рабочие, фундамент был уже заложен. Пасторше доставляло истинное наслаждение ходить туда и наблюдать, как её булочная подымается от земли. Но теперь надо было приступать к кладке стен, а для этого необходимо было иметь других рабочих; вот уже послана телеграмма, говорил Мокк.

"Если публике нужен хлеб, так будет хлеб и без булочной", говорил булочник. Однако люди прекрасно понимали, что несчастный тщетно пытается бороться: Мокк задавить его.

Роландсен сидит в своей комнате и пишет пространное объявление за собственной своей подписью. Он несколько раз перечитывает его и приходит к заключению, что все в нем в порядке. Затем он сует его в карман, берет шляпу и направляется к конторе Мокка.

Родандсен все ждал и ждал, не уедет ли, юмфру фон-Лоос; но она не уезжала, пасторша не отказала ей. - Роландсен разсчитал неверно, когда надеялся, что пасторша окажет ему эту услугу; тогда он снова стал разсудителен и подумал: спустимся же на землю, мы никого не обморочили.

К тому же Роландсен получил от пастора письмо весьма серьезного и строгого содержания. Роландсен не утаивал, что оно разстроило его, рассказывая об этом повсюду. "Письмо это вполне заслуженное", говорил он, "и оно принесло ему пользу; ни один пастор не принимался за него с самой конфирмации".

Роландсен шел даже дальше и утверждал, что пастору следует побольше обличать к усовершенствованию и благодати каждого.

"Сделать мне это или не делать?" бормотал он про себя. А, когда его объявленная невеста, юмфру фон-Лоось, сегодня с ранняго утра явилась подсматривать за ним и снова стала его корить этой дурацкой серенадой в пасторате, он оставил ее с многозначительными словами: "Хорошо же, я это сделаю!"

Роландсен вошел в комнату Мокка и поклонился. Был он совершенно трезв. Отец и сын стоять, каждый у своей стороны конторки, и пишут. Старый Мокк предложил ему стул, но Роландсен отказался присесть.

"Я пришел только вот зачем: это я сделал взлом у вас."

Отец и сын пристально и изумленно оглядывают его.

"Я пришел сознаться. Было бы нехорошо с моей стороны еще дольше скрываться; и без того дело достаточно скверно".

"Оставь нас одних", говорит старый Мокк.

Фридрих выходить.

Мокк спросил: "Вы в своем уме сегодня?"

"Это я сделал!" вскрикнул Роландсен. Оказывается голос его хорош не только для пения, но и для крика.

Прошло несколько минут. Мокк мигал глазами и размышлял: "Вы говорите, это вы?"

"Да."

Мокк продолжал думать. Его крепкому лбу пришлось не мало разрешить задач в продолжение его жизни, он привык быстро взвешивать все.

"Вы и завтра не откажетесь от своих слов?"

"Да. Теперь я не намерен далее скрывать своего проступка. Я получил от пастора наставление, которое сделало меня другим человеком."

Начал ли Мокк верить телеграфисту? Или он беседовал с ним только ради формы?

"Когда сделали вы взлом?" спросил он

Роландсен назвал ночь.

"Как вы сделали это?"

Роландсен точно показал, как он это сделал.

"В ящике, вместе с банковыми билетами лежало несколько бумаг; видели вы их?"

"Да. Там были какие-то бумаги."

"Вы взяли их вместе с билетами. Где оне?"

"У меня их нет. Бумаги? Нет."

"Это был полис на страховку моей жизни."

"Полис на страховку жизни? Верно. Теперь я вспомнил. Я должен сознаться. что я сжег его."

"Так. Вот это вы напрасно сделали. Мне стоило больших хлопот получить другой полис."

"Я был сам не свой, у меня ни одной ясной мысли не было. Я прошу вас простить мне все."

"Там был другой ящик со многими тысячами талеров, отчего вы не взяли их?"

"Я их не нашел."

Мокк кончил свои размышления. Сделал ли телеграфист это, или не сделал, но всяком случае для Мокка это был превосходный преступник, какого лучше и не придумаешь. Он, разумеется, не станет молчат об этом, а, наоборот, станет говорить о нем каждому, кого встретит; оставшиеся здесь еще чужие рыбаки увезут эту новость с собою и распространят ее между торговцами вдоль всего побережья. Мокк был спасен.

"Я никогда не слыхивал, чтобы вы так у кого-нибудь... чтобы вы что-нибудь раньше такое делали", сказал он.

На это Роландсен ответил отрицательно: нет, у рыбаков никогда он ничего не брал. Он не ощипывал голого. Уж брать, так брать в банке.

"Так вот оно как! Но как вы могли сделать в у меня?" спросил Мокк задушевным тоном.

Роландсен продолжал: "Я набрался храбрости. К сожалению, это случилось со мною в пьяном виде."

Не было ничего невозможного в том, что признание это покоится на истине.

"К сожалению, приходится еще добавить", сказал Роландсен: "что у меня ничего не осталось от этих денег, чтобы вернуть вам."

Мокк сделал равнодушное лицо. "Это не важно", возразил он. "Меня огорчают только все эти низкия сплетни, которые вы возбудили вокруг меня, все эти толки и подозрения, как относительно меня, так и семьи моей."

"В этом отношении я думаю кое-что сделать."

"Что же вы можете сделать?"

"Я сорву ваш плакат со столба у прихода, а на его место наклею мой собственный."

Опять проявилось все безстыдство этого парня.

"Нет, этого я не требую", сказал Мокк. "Вам и так уже тяжело придется, несчастный вы человек. Но не хотите ли вы вместо этого написать здесь объяснение?" и Мокк указал на место Фридриха.

Пока Роландсен писал, Мокк сидел и разсчитывал. Все это важное происшествие повернулось к лучшему. Это стоит денег, но деньги пропадут недаром, имя его станет еще более уважаемым в стране.

Мокк прочитал объяснение и сказал: "Да, так хорошо. Ну, само собою разумеется, я не имею намерения злоупотреблять этим."

"Это в вашей власти", отвечал Роландсен.

"У меня нет никаких причин разглашать эту историю с деньгами. Она останется между нами".

"В таком случае я сам должен буду выступить с объяснением", сказал Роландсен: "в письме пастора ясно сказано, что нужно приносить покаяние."

Мокк открыл свой несгораемый шкаф и достал оттуда множество банковых билетов. Теперь-то и представляется ему случай показать, кто он таков. И никто, разумеется, не узнает, что внизу, в бухте, ждет чужой рыбак, как раз разсчитывающий за проданную Мокку сельдь на эти деньги, без которых он и не может уехать.

Мокк отсчитал четыреста талеров и сказал:

"Я не хочу обижать вас, но я привык всегда исполнять свое слово. Я назначил четыреста талеров, они принадлежат вам."

Роландсен направился к двери. "Я заслужил ваше презрение", тихо произнес он.

"Мое презрение!" воскликнул Мокк. "Постойте! два слова..."

"Ваше благородство уничтожает меня. Вы не только не требуете моего наказания, но еще награждаете меня."

Мокк не мог пощеголять тем, что лишился двухсот талеров из-за воровства. Но, если он наградит вора суммою вдвое большей, все дело приобретет истинный блеск.

"Вас постигло несчастье, Роландсен. Вы потеряете место. Я ничего не потеряю из-за этих денег, для меня это пустяки, а для вас оне будут на самом деле поддержкой на первое время. Подумайте же об этом."

"Не могу", сказал Роландсен.

Тогда Мокк взял банковые билеты и положил их в карман его куртки.

"Пусть это будет в долг", попросил Роландсен.

И этот рыцарь среди королей торговли пошел на это. "Хорошо, пусть это будет в долг!" Хотя он прекрасно знал, что никогда не получит этих денег обратно.

"А теперь возвращайтесь снова на пут истинный", сказал Мокк, ободряя его: "эта ошибка вполне поправима."

Роландсен в глубочайшем смирении поблагодарил за все и вышел. "Я вор!" заявил он фабричным девушкам, проходя мимо. И во всем им сознавался.

Он направился к церковному забору. Там он сорвал плакат Мокка и заменил его своим собственным. На нем было написано только, что вор - он, а не кто другой. А завтра - воскресенье; много прихожан пройдет тут.

Повидимому, Роландсен погрузился в раскаяние. Когда плакат прочитан был всем приходом, он сидел у себя один и избегал показываться людям на глаза. Это производило смягчающее впечатление; удрученный своим преступлением, телеграфист не бравировал своей порочностью. Истина же заключалась в том, что у Роландсена теперь не было времени шататься по дороге, он по ночам проявлял неутомимую деятельность в своей комнате. Множество лекарственных пузырьков с образцами должны были быть упакованы в ящички и разосланы по почте и на восток, и на запад. Телеграф тоже был у него в ходу днем и ночью. Надо было это сделать, пока его не прогнали со станции.

отеческое объяснение.

Юмфру фон-Лоос отправится к телеграфисту и покончит с ним, слуга покорная!

Она застала Роландсена в смиренном и покаянном настроении, но это её не тронуло.

"Хороших новостей я наслушалась о тебе", сказала она.

"Я надеялся, что вы придете, я хотел просить вас иметь ко мне снисхождение", отвечал он.

"Снисхождение? Нет, знаешь ли! Я скажу тебе, Ове, что у меня голова из-за тебя пошла кругом. И я не потерплю, чтобы ты делал вид, что мы с тобой знакомы. Я не хочу иметь дела с негодяями и мошенниками, я пойду своей прямой и честной дорогой. Разве я не предупреждала тебя в свое время, а ты не хотел меня слушать? Разве помолвленные люди бегают за чужими горничными и ведут себя, словно сокровище, которое еще нужно завоевать? И, наконец, ты воруешь у людей деньги и на большой дороге висит твое покаяние на показ всем. Мне так стыдно, что я места не нахожу, я готова провалиться сквозь землю. Нечего разговаривать, я хорошо тебя знаю, ты ничего не сумеешь сказать, кроме наглостей или безсмысленных восклицаний. Я-то любила тебя чистосердечно, а ты по отношению ко мне был словно прокаженный, ты всю жизнь мою осквернил своим воровством. Все, что ты теперь хочешь сказать, ничего не стоит. Слава Тебе, Господи! Теперь все говорят, что ты соблазнил и обезчестил меня. Пасгор говорит, что я тотчас же должна бежать от тебя, так неодобрительно смотрит он на это. Не пробуй только теперь запираться, Ове; потому что ты все равно останешься грешником перед Богом и перед людьми, и на самом деле ты пропащий человек и изверг рода человеческого. И если я еще говорю тебе "Ове", то ты ни в коем случае не надейся, что все может опять возобновиться между нами. Я полагаю, мы и незнакомы больше теперь, а тем более незнакома я с вами. Никто столько не сделал для тебя, сколько я, это ужь я верно знаю; но легкомыслие не оставляло тебя в покое, ты постоянно меня обманывал, хотя, к сожалению, и я не без греха была, смотря на все сквозь пальцы и не желая открыт глаза на тебя."

И вот этот жалкий человек стоял и не смел оправдываться. Никогда не видывал он её в таком возбуждении, так сильно потрясло ее его неслыханное преступление. Покончив с этой речью, она была в совершенном изнеможении.

"Я исправлюсь", сказал он.

"Ты? исправишься?" подхватила она и горько засмеялась. "Но даже и это не поможет. Потому что ты не можешь уничтожить того, что было, а я из благородной семьи, я не могу допустить, чтобы ты замарал меня. Я говорю именно то, что есть. После завтра я уезжаю с почтовой лодкой, но я не желаю, чтобы ты приходил к навесу провожать меня, и пастор то же говорит. Я сегодня раз навсегда прощаюсь с тобою и благодарю тебя за хорошия минуты, какие были между нами, а o злых не хочу помнить."

Она энергично повернулась и пошла к двери. У двери она сказала: "Но ты можешь, если хочешь, спрятаться там наверху, против навеса, в лесу и помахать мне платком на прощанье. Но мне это все равно".

"Дай же мне руку", сказал он.

"Нет, этого я не сделаю. Ты сам ведь лучше меня знаешь, что ты сделал своей правой рукой".

Роландсен пригнулся чуть не до земли. "Но разве мы не будем переписываться?" сказал он. "Хоть два-три слова?"

"Я писать не буду. Никогда в жизни! Как часто ты в шутку говорил, что все должно быт кончено, а теперь я стала достаточно хороша для тебя. Но теперь все это ложь. Адрес мой - Берген, дом моего отца, - на случай, если ты напишешь; но я не прошу тебя об этом".

Когда Роландсен поднимался по ступенькам в свою комнату, у него было, наконец, ясное сознание, что он уже не жених больше. "Как странно", подумал он, "еще секунду назад я был с ней внизу на дворе".

Всемогущий телеграфный инспектор был уже на пути к ним.

Разумеется, Роландсену дадут решительную и немедленную отставку. Относительно службы упрекнут его не в чем, и купец Мокк, влиятельный человек во всех ведомствах, тоже не станет ему поперек дороги. Однако, справедливость должна итти своим порядком.

Трава теперь уже покрывала поляны, и лес оделся листьями, теплые ночи воцарились кругом. Бухта опустела, все рыбаки снялись, и суда Мокка отправились с сельдью к югу. Наступило лето.

Сияющая погода по воскресеньям вызывала из домов прихожан целыми толпами, множество народа сновало и по воде и на суше. У берега стояли суда и яхты из Бергена и Гаугезунда, а хозяева их сушили камбалу. Из года в год приезжали они и занимали свои места. В церковь ходили они во всем параде, в цветных рубахах из домашней ткани, с цепочками для часов, сплетенными из волоса, на груди. Но благодаря сухой погоде из глубины фиорда приходили печальные вести о лесных пожарах; летнее тепло несло с собою не одне только радости.

Енох вступил в свою должность и был с вечными своим платком на ушах настоящим пасторским помощником со всею подобающей серьезностью. Молодежь забавлялась этим зрелищсьг, но старики находили, что царския врата посрамлены подобной обезьяной во образе человека, и обращались к пастору с предложением помочь горю. Разве не мог Енох затыкать уши ватой? Енох объявил, что он никак не может освободиться от повязки на ушах, так как страдает от ревматизма всей головы. Устраненный помощник Левиан злорадно смеялся над своим заместителем Енохом, говоря, что тому, должно быть, изрядно жарко среди дня носит повязку на ушах.

Еноха и этим мешал последнему удить. Если ему нужна была мачта или деревянный ковш, он отправлялся за деревом в сосновый лес Еноха у берега моря. Вскоре стало известно, что юмфру фон-Лоос от стыда покидает приход. Купец Мокк соблаговолил пожалеть погибшого телеграфиста и решил сделать попытку предотвратить этот разрыв. Собственными руками снял он признание Роландсена со столба и заявил, что повешено оно было здесь совершенно против его воли. Затем он явился во двор пастората. Мокк был вполне удовлетворен, он уже услышал о том подавляющем впечатлении, которое произвело на всех его отношение к вору; теперь люди снова кланялись ему, как в добрые старые дни, - да, его почитали даже больше, чем прежде. Ведь один только и был такой Мокк на всем побережьи!

Его вмешательство оказалось безуспешным. Юмфру фон-Лоос плакала от умиления, что Мокк явился собственной своей особой; но никто не был бы в состоянии заставить ее забыть все происшедшее с Роландсеном; никогда в жизни не может наступить примирение. Мокк получил такое впечатление, что под этим решительным заявлением кроется влияние пастора.

Когда юмфру спустилась вниз под навес для лодок, пастор и его жена сопровождали ее. Оба пожелали ей доброго пути и смотрели, как она усаживалась в лодку.

"О Боже! а я уверена, что он там лежит в лесу наверху и сожалеет обо всем", сказала юмфру фон-Лоос и вытащила платок из кармана.

Лодка отчалила и понеслась под сильными ударами весел.

"Вот я его вижу!" закричала юмфру, приподымаясь наполовину. Словно она хотела броситься на берег. Затем она начала изо всех сил махать платком по направлению кь лесу. И лодка исчезла за косой.

Роландсен пошел домой лесом, как он всегда это делал за последнее время; но на полпути, у забора пастората, он снова вернулся на дорогу и пошел ею. Итак, все образцы были разосланы, ему нечего больше делать, оставалось только ждать результата. Не всяком случае это не продлится долго. Чувствуя особенно хорошее настроение духа, он пощелкивал пальцами.

На некотором разстоянии впереди его дочь кистера Ольга сидела у дороги на камне. Чего ей там нужно? Роландсен задумался. Она верно идет из лавки и теперь ждет кого-нибудь. Через несколько минут к ней подошла Элиза Мокк. Что же это: неразлучны что ли оне стали обе? Эта тоже остановилась у дороги и, казалось, ждала.

"Обрадуем-ка барышен своим унижением и провалимся сквозь землю", сказал себе Роландсен и углубился в лес. Под ногами его затрещали сухие сучья, шаги его были слышны, это был неприятный выход, и он отверг его. "Может быть, следует снова выйти на дорогу", подумал он: "не стоит слишком восхищать их своим бегством." И он опять вышел на дорогу.

Но теперь это был действительно смелый шаг - лицом лицу встретиться с Элизою Мокк. Его сердце забилось тяжелыми ударами, горячая волна обдала его с ног до головы, и он остановился. Он и раньше то ничего не мог добиться, а с тех пор обнаружился такой большой проступок с его стороны. Пятясь назад, он опять отступил в лес. Если бы он, по крайней мере, очутился вне этого нерасчищенного пространства, треск сучьев прекратился бы, а там начинался и вереск. В два прыжка он перепрыгнул через хворост и был спасен. Но вдруг он остановился. Что за дьявол заставляет его скакать здесь? Или он уже не Ове Роландсен? Он с упорством вернулся к тому же месту и стал шагать по сухим сучьям, сколько душе его было угодно.

"Я вор", думал он, "как может у меня хватить дерзости показаться? Кланяться мне что ли, чтобы барышни кивнули мне?" И он еще раз скользнул в лес. Какой же он круглый дурак, что все еще носится со своими чувствами; или ему не о чем думать больше? Через два-три месяца он будет богатым человеком: наплевать ему на любовь. И он отправился домой.

Может ли быть, чтобы оне все еще там же сидели? Он вернулся и стал высматривать. К ним присоединился Фридрих, все трое шли к нему навстречу. Он бросился обратно, сердце словно подпрыгнуло у него в груди до самого горла. Хорошо, если они не видали его! Они остановились; он слышит, как Фридрих говорит:

"Шш! Мне послышалось, кто-то есть в лесу!"

"Нет, это так", отвечает Элиза.

"А, может быт, она сказала это нарочно, потому что видела!" подумал Роландсен. "Разумеется, он еще ничто пока; но мы еще поговорим через два месяца! А что такое сама-то она представляет собою? Деревянную Мадонну, дочь какого-то Мокка из Росенгорда! Бог с ней совсем!"

ему и надо стоять. Так-то лучше!

Наступило время, когда дни тянулись вяло: только жалкая рыбная ловля для домашняго обихода, - вот и все, чем люди вознаграждают себя в теплые светлые ночи. Ежевика и картофель растут, а луговая трава волнуется; в каждом доме изобилие сельдей, а коровы и козы дают молоко ведрами и все-таки остаются тучными и гладкими.

Мокк со своею дочерью Элизой уехал домой, Фридрих снова один распоряжается на фабрике и в лавке. И распоряжается Фридрих неважно: он воспламенился любовью к морю и в высшей степени неохотно прозябает на земле. Капитан Генриксен с берегового парохода почти обещал доставить ему место штурмана на своем пароходе; но, кажется, из этого ничего не выйдет. Спрашивается, не может ли Мокк купить своему сыну пароход в собственное его распоряжение? Он это сделает и часто говорит об этом, но Фридрих боится, что это невозможно. Фридрих умеет взвешивать обстоятельства. У него от природы мало свойств моряка, он - тип осторожного и положительного юноши, который в будничной жизни делает всякого дела ровно столько, сколько это необходимо. Он заимствовал свои качества от матери и не является уже настоящим Мокком. Но ведь таким-то и следует быть, если хочешь с блеском пройти свое житейское поприще: не делать слишком много, а, наоборот, немного меньше того, что признано будет нужным.

Как это могло случиться с Роландсеном, этим дерзким сорванцом, даже при всей его эксцентричности? Теперь он стал вором в глазах людей и, наконец, потерял место. И вот пошел он по свету со своей обремененной совестью, и полинявшее пальто его все больше и больше изнашивается, и ни у кого другого не мог он найти себе комнатки, кроме как у раздувателя мехов Борре. Тут Ове Роландсен и поселился. Борре мог бы быть славным малым, но он был очень беден и в хижине его было меньше, чем у других, запасов сельди. Кроме того, его дочь Пернила была убогим созданьем, а потому на дом его не обращали большого внимания. Приличному человеку и не пристало жить у него.

Говорили, будто Роландсен, может быть, и смог бы сохранить свое место, если бы явился к инспектору телеграфа с более сокрушенным сердцем, но Роландсен с тем и пришел, чтобы ему дали отставку, и у инспектора не было повода помиловать его. А старого Мокка, посредника, не было в это время.

"Я слышал, что он меньше стал пить", говорил он, "и я не смотрю на него, как на совсем уж безнадежного. Он, например, сам утверждает, что мое письмо побудило его сознаться в преступлении. Иногда порадуешься, видя, что твоя деятельность не без результата".

Пришел канун Иванова дня. На всех возвышенностях зажглись вечером костры; вся рыбацкая молодежь собралась вечером у костров, и по всему приходу раздавались звуки гармоник и скрипок. Огонь в кострах не должен был сильно разгораться, но от них по обычаю должен был распространяться сильный запах, это было самое важное; поэтому в огонь кидали сырого мху и можжевельнику, чтобы шел густой дым с приятным запахом. У Роландсена теперь, как и в прежния времена, не хватило стыда, чтобы держаться подальше от этого народного праздника; он сидел на высоком пригорке и бренчал на гитаре и пел, так что пение его раздавалось по всей долине. Когда он спустился к кострам, все заметили, что он пьян, как сапожник;

Он стал ломаться, выкрикивая свои громкия фразы. Каким он был, таким и остался.

Внизу по дороге прошла Олъга. Она вовсе не намерена была остаться тут, проходя только мимо по дороге. Ах, она, разумеется, могла бы выбрать другую дорогу, но Ольга была так молода, призыв гармоники поднял ее; её ноздри дрожали, буря счастья обнимала ее, она была влюблена. Раньше, днем она ходила в лавку; Фридрих Мокк и сказал ей так много, что она должна была понять его, хотя он говорил очень осторожно. Не могло разве случиться, что и он, как она, выйдет вечером погулять?

Она встретила пасторшу. Оне обнялись и заговорили ни о ком ином, как о Фридрихе Мокке. Он был королем в приходе, так что даже сердце пасторши втайне склонялось к нему; он был такой славный, осторожный человек и каждым шагом своим показывал, что стоит на земле, а не витает в облаках. В конце концов пасторша заметила, что юная Ольга сильно смущена.

"Однако, милочка, что это ты так притихла? Ужь не влюблена ли ты в молодого Мокка?"

"Вот именно", прошептала Ольга и залилась слезами.

Пасторша остановилась. "Ольга, Ольга! Ну, а он тоже к тебе хорошо относится?"

"Мне кажется."

Тогда глаза пасторши стали снова неподвижны и безсмысленны и тупо смотрели в пространство.

"Да, да", сказала она, наконец, улыбнувшись. "Дай Бог тебе счастья. Вот увидишь, все пойдет хорошо." И она удвоила свою любезность по отношению к Ольге.

Когда оне подошли к пасторату, пастор растерянно метался там взад и вперед. "Там лес горит", крикнул он, "я увидал из моего окна!" И он стал собирать топоры, заступы и людей и готовит свою лодку под навесом. Горел лес Еноха.

Но раньше пастора поспел бывший его помощник Левиан. Левиан возвращался с рыбной ловли; он, как и всегда, засел перед лесом Еноха немного поудит. На обратном пути он увидал, что маленькое, светлое пламя бежит по мысу и растет. Он тряхнул головой и, повидимому, понял, что означает это пламя. А когда внизу у приходского навеса он увидал озабоченно суетящихся людей, то понял, что это едут на помощь; он сейчас повернул лодку и стал грести обратно, чтобы явиться на место первым. Это был очень достойный поступок со стороны Левиана - позабыть всякую вражду и торопиться на помощь в своему врагу.

Он причалил и направился вверх к мысу, прислушиваясь к треску огня. Левиан, не торопясь, подвигался вперед, осторожно оглядываясь на каждом шагу; вскоре увидал он Еноха, подбегавшого туда же, где был и он. Величайшее любопытство охватило Левиана, он спрятался за куст и стал наблюдать. Енох, бы имея определенную цель к виду, не глядит ни вправо, ни влево, а только бежит и бежит вперед. Или он открыл своего противника и теперь хочет разыскать его? Когда он был совсем близко, Левиан выскочил. Енох вздрогнул и остановился. Он растерянно засмеялся и сказал:

"Горит... жалко... несчастье!"

"Это верно перст Божий."

Енох нахмурился: "Зачем ты здесь?" спросил он.

Вся ненависть Левиана вспыхнула: "Ага! Жарко тебе приходится здесь с твоей повязкой на ушах!"

"Убирайся-ка ты отсюда", сказал Енох, "это верно ты и поджег."

"Берегись!" закричал Левиан. "я уже оторвал тебе одно ухо, как бы не сделал того же и с другим."

"Убирайся!" повторил Енох и бросился на него.

Левиан заскрежетал зубами от ярости. Он громко крикнул: "Вспомни-ка ту ночь на фиорде. Ты вытаскивал мои удочки и я тебе взял да и оторвал ухо!"

Вот почему Енох вечно носил на ушах повязку: у него было одно только ухо. Оба соседа имели зуб друг против друга и оба имели достаточное основание молчать об этом деле.

"Ты все равно, что убийца", сказал Енох.

Слышно было, как пасторская лодка шумно причалила к берегу; с другой стороны слышен был треск все приближающагося пожара. Енох оглянулся и, желая устранит Левиана, выхватил нож; у него был великолепный нож.

"Левиан вытаращил глаза и закричал: "Если ты только осмелишься грозить мне ножом, тебя увидят. Вот люди! Они уж приехали."

Енох спрятал нож. "Зачем тебе стоят здесь. Уйди!" сказал он.

"А чего ты именно здесь ищешь?"

"Это тебя не касается. Я на этом месте кое-что спрятал. А теперь сюда подходить огонь."

Но Левиан не хотел уступить из упорства ни на пядь! Вот приближается и пастор; он, конечно, слышал их ссору с берега; но что за дело было теперь Левиану до пастора?

Лодка причалила, все люди выскочили на берег с топорами и заступами, пастор мимоходом поздоровался и сказал несколько слов:

"Эти костры в Иванов день преопасная штука, Енох; искры разлетаются во все стороны. Ну, где нам начинать?"

Енох совсем потерял голову; пастор схватил и потащил его, так что он не мог продолжать свою ссору с Левианом.

"Откуда ветер?" спрашивал пастор. "Пойдем, покажи нам, где рыть канаву?"

Но Енох стоял, как на угольях, ему нужно было не спускал глаз с Левиана, и он отвечал пастору, словно помешанный.

"Не давай несчастью побеждать тебя", продолжал пастор: "опомнись! Надо же тушить огонь!" и он взял Еноха под руку.

Некоторые ушли вперед и стали, несколько отступя от огня, рыть канаву сами. Левиан все еще стоял на том же клочке и переводил дух; он ступил ногой на каменную плитку, лежавшую у скалы. Ничего он тут не спрятал, все это враки, - подумал он, нагибаясь. Но, покопавшись немножко в земле под плитою, он увидал платок. Этот платок принадлежал Еноху, это был тот самый платок, который тот раньше носил на ушах. Левиан поднял его, в нем лежал пакет. Он развязал платок, развернул бумагу - в ней были деньги, много денег. Банковые билеты. А среди банковых билетов большой белый документ.

Левиан в высшей степени поражен: да это краденые деньги! Он развертывает бумаги и разбирает по складам.

"Енох! Енох!" кричал пастор, стараясь догнать его.

"Вот он вор!" кричит Левиан им навстречу.

Пастор думал, что Енох так поражен пожаром, что не соображает, что делает. "Спрячь нож!" сказал он ему.

Левиан продолжал:

"Вот преступник, обокравший Мокка!"

"Что такое?" спросил пастор, ничего не понимая.

Енох тогда мгновенно бросился на своего врага, стараясь овладеть пакетом.

"Я это отдам господину пастору", воскликнул Левиан, "пусть увидит господин пастор, что за человек у него в помощниках!"

Обезсиленный Енох прислонился к дереву; лицо его было серо. Банковые билеты, платок и документ ничего не сказали пастору.

"Вот где я их нашел!" говорил Левиан, дрожа с головы до ног: "он их спрятал под каменную плитку. Там имя Мокка, б этой бумаге."

Пастор прочел. Он не знал, что и думать; он взглянут на Еноха и сказал: "Это полис страхования жизни, который Мокк потерял, не так ли?"

"Но тут и деньги, которые тоже он потерял", сказал Левиан.

Енох собрался с силами. "Это, наверно, ты положил их туда."

Свист и шум горящого леса приближались, кругом становилось все жарче и жарче, но эти трое людей не двигались с места.

"Я ничего не знаю", повторил Енох, "это Левиан положил сюда."

"Здесь двести талеров. Откуда у меня может быть двести талеров? А платок разве не твой? Разве ты не носил его на ушах?" спросил Левиан.

"Да. Разве не носил?" сказал и пастор.

Енох молчал.

Пастор перелистал банковые билеты. "Здесь не хватает до двухсот талеров", сказал он.

"Он уж сколько-нибудь истратил", прибавил Левиан.

Енох стоял, тяжело дыша, цедя сквозь зубы:

"Я ничего не знаю; однако, заметь себе, Левиан, я тебе этого никогда не забуду."

У пастора в глазах зарябило. Если вор был Енох, то Раландсен только играл комедию с письмом, в котором пастор увещевал его. И зачем он это делал?

Жар стал так силен, что все трое спустились к морю, огонь настигал их и здесь. Им пришлось сесть в лодку и отчалить.

"Во всяком случае это полис Мокка", сказал пастор. "Мы заявим об этом. Греби к дому, Левиан."

Енох казался равнодушным и смотрел прямо перед собой, как ни в чем не бывало.

"Да, да, заявим обо всем, я тоже на этом настаиваю", сказал он.

Пастор спросил уныло: "Вот как?" и невольно закрыл глаза от ужаса перед всеми этими историями.

Жадный Енох! Он был слишком прост: заботливо спрятал он эту обличительную бумагу, значения которой он не понял. На ней было много штемпелей и говорилось в ней о большой сумме денег; он думал, что через несколько времени можно будет уехать и разменять бумагу. Он был не так богат, чтобы бросить ее.

"Огонь угаснет сам собою", сказал Левиан.

"Ты думаешь?"

"Как дойдет до березового леса, так и прекратится."

И лодка с тремя людьми плыла в самую глубину бухты, ко двору фохта.

придется отдать крупную жертву, принесенную на алтарь Господу Богу Енохом, потому что это были деньги краденые. И пастор тогда опять прогорит.

Он тотчас поднялся наверх, к своей жене. Уж на пороге охватил его порыв негодования и отчаяния. Его жена шила. Вокруг нея на полу валялись куски материи; кухонная тряпка и вилка лежали на кровати вместе с газетами и лоханкой. Одна из её ночных туфель валялась на столе. На комоде лежали березовая ветка, покрытая листвой, и огромный булыжник.

Пастор, по старой привычке, стал подбирать вещи с полу и укладывать все на место.

"Напрасно ты это делаешь", сказала она: "я бы сама поставила туфлю на место, когда покончила бы с шитьем."

"Ну как ты можешь сидеть в таком хаосе и шить?"

"Зачем здесь этот камень?" спросил он.

"Так, я нашла его внизу, на дороге, он мне понравился!"

Он взял пучки увядшей травы, лежавшие у зеркала, и собрал их в газетную бумагу.

"Может быт, и это на что нибудь нужно?"

"Нет, эта трава уж слишком завяла. Это щавель, я хотела приготовить из него салат".

"Уж он с неделю пролежал здесь", сказал пастор.

"Он оставил след на политуре."

"Да, вот видишь, полированной мебели никому не следовало покупать, это все ни к чему."

Тогда пастор разразился злым смехом. Жена бросила шитье и вскочила.

ними с некоторыми промежутками. Пастор пришел лишь затем, чтобы попросить жену согласиться на отсрочку в покупке башмаков. Досада разбирала его. Да ведь и шло же все по-дурацки с тех пор, как юмфру фон-Лоос уехала и жена взяла на себя управление домом.

"Вот что еще: не можешь ли ты, наконец, немножко благоразумнее распоряжаться в кухне?" сказал он.

"Благоразумнее? Мне кажется, я распоряжаюсь благоразумно. Разве дело идет хуже, чем прежде?"

"Вчера, я видел, помойное ведро было полно кушанья."

"Тебе не следовало бы совать нос во все, тогда дело шло бы лучше."

"Намедни я замегил, что в ведро выброшено огромное количество сливочной каши, оставшейся от обеда."

"Да, девушки так отвратительно объели ее, что я не могла больше подать ее на стол."

"А еще я видел там массу киселя."

"Молоко скислось. Ну, что же я могла против этого сделать?"

"Дня два тому назад я видел вареное и очищенное яйцо в помойном ведре."

"Ведь мы совсем не в таких блестящих обстоятельствах", сказал пастор, "а за яйца, как тебе известно, мы платим деньги. А тут на днях еще отдали кошке яичное пирожное."

"Это осталось от обеда. Однако, я должна сказать, что ты не своем уме, тебе бы следовало обратиться к доктору."

"Я сам видел, как ты держала кошку на руках и поднесла к её морде сливочник. И все это ты делаешь при прислуге. Потихоньку оне смеются над тобой."

"Оне вовсе не смеются. А ты, ты душевно-больной."

На следующее утро за завтраком ни одна из служанок не могла заметить, чтобы она была сердита или печальна. Всякая забота словно соскочила с нея; казалось, она, благодаря Бога, забыла всю ссору. Счастливая легкость её характера помогла ей во всем и давала возможность переносить житейския невзгоды. Пастор снова почувствовал себя умиленным. Уж лучше бы ему держать язык за зубами и не касаться хозяйственных дел; новая экономка, которую они выписали, уж наверно находится теперь на дороге к северу.

"К сожалению, тебе невозможно будет купить башмаки. Пожертвование, полученное мною от Еноха, придется вернуть обратно: он украл эти деньги."

"Что ты?!"

"Да, подумай только: это он совершил кражу со взломом у Мокка. Вчера он в этом сам сознался у фохта." И пастор рассказал все.

"Так Роландсен вовсе не сделал этого?" сказала жена.

"А уж этот. Этот безпутный, шут гороховый!.. Но уж с башмаками придется тебе подождать."

"Ну, так что ж такое!"

Она всегда была такова: доброе, безпредельно великодушное дитя! И никогда не слышал пастор, чтобы она пожаловалась на свою бедность.

"Право если бы ты только могла надеть мои башмаки", сказал он, и у него было так мягко на сердце.

"Да! А ты - мои! Ха-ха-ха!.." Она толкнула его тарелку, так что та упала на пол и разбилась; вместе с нею упала и холодная котлетка.

"Постой, я принесу тебе другую тарелку", сказала жена и выбежала из комнаты.

"Ни малейшого сожаления об убытке!" подумал пастор: "ни тени подобной мысли! А ведь тарелка денег стоит!"

"Ты ведь не станешь есть эту котлетку?" воскликнула жена, вернувшись.

"А что же нам с нею делать?"

"Ну, уж ее-то, право, можно кошке отдать".

"Однако, я не в таких хороших обстоятельствах, как ты", сказал он, омрачаясь снова. И опять разыгралась бы настоящая ссора, если бы жена не смолчала. Но радость обоих была все же испорчена.

День спустя опять распространилас крупная новость: Роландсен исчез.

Узнав о находке в лесу и о сознании Еноха, он сказал с большим раздражением: "Ну, уж это слишком! Хот бы месяцем позднее!" Раздуватель мехов Борре слышал это. После этого вечером Роландсена не могли найти ни в доме, ни на улице. А лодка Борре, вытащенная на берег у пастората, пропала вместе с веслами, рыболовными принадлежностями и всем, что в ней было.

Мокк в Росенгорде тотчас получил известие о том, кто был истинным вором, но, странное дело, он совсем не торопился приехать и разобрать дело снова. Может быть, старый Мокк знал, что делает. Телеграфист Роландсен вытянул у него вознаграждение, которое теперь ему придется снова выдать, а это самом деле было ему неудобно. Он быть настолько "истинным Мокком", что не мог затрудняться разными мелочами в делах чести; но в данную минуту он был в стесненных обстоятельствах. Многия дела, предпринятые Мокком, требовали больших расходов, а чистые деньги уж не текли рекой. Главный запас сельди. лежал у агентов в Бергене, но цены стояли низкия, он не продавал. С нетерпением ждал Мокк конца лета; тогда вся рыбная ловля прикончится и цены станут повышаться. Кроме того, Россия затеяла войну, земледелие падет в этой громадной стране и населению понадобятся сельди.

Фундамент стоял, и все было распланировано, но дома все-таки не было. Опять начались сплетни, будто Мокк затрудняется довести до конца постройку для булочной. Зашло так далеко, что придворный булочник фохта стал снова пить. Он чувствовал себя спокойнее, булочная не будет готова в какую-нибудь неделю, у него есть еще время погулять. Пастору донесли о том, как этот человек опустился, и он собственной особой явился к нему; однако, и это, повидимому, не помогло, так твердо булочник чувствовал почву под ногами.

И, в самом деле, пастору, этому работнику на ниве Господней, много было дела; несмотря на то, что он не щадил себя, работы скоплялось все больше и больше. Вот теперь пришлось устранить еще одного помощника самого усердного из всех, Еноха. Несколько дней спустя после приключения с ним, Левиан снова пришел и выказал сильное желание снова занять прежнее место.

"Теперь, я полагаю, господин пастор, вы видите, что никто не способен быть лучшим помощником, чем я."

"Тебя подозревают в том, что ты поджог тогда лес."

"Это все лгут разные плуты и мошенники", возразил Левиан.

"Пусть так. Ты все равно не будешь помощником."

"Кто же будет им на этот раз?

"Никто. Я обойдусь без помощника."

Так силен и тверд и справедлив был пастор во всех отношениях. А теперь у него было особенное основание безпощадно относиться к себе: вечная нужда в доме и неудачи на службе могли совершенно деморализовать и ослабить его, временами он допускал себя до таких преступных мыслей! Не заключить ли ему, например, мир с Левианом, который со своей стороны докажет ему так или иначе свою благодарность? Далее: Мокк из Росенгорда предложил ему свою помощь на случай чьей-нибудь нужды в приходе; хорошо; но разве он сам не беднее всех; отчего же ему не обратиться к Мокку на помощью для одной бедной семьи и не взять этой поддержки для себя? Тогда и башмаки явились бы у жены. Да ему и самому кое-что нужно: несколько книг кое-какой философии; ведь он изсыхает, вертясь, как белка в колесе, и ни на шаг не развивается. А тут еще тот фанфарон Роландсен внушил, видите ли, жене, что это люди сделали Бога тем, что он есть. Он при случае еще вмешается в это дело и заткнет рот, кому следует.

от своего обещания. Пасторша спросила о булочной. Мокк объяснил, что ему не было никакой возможности торопиться с постройкой: булочная все равно не может быть пущена в ход в этом году, так как надо дать фундаменту осесть. Тут пасторша испустила восклицание разочарования, пастор же чувствовал некоторую радость.

"Специалисты объяснили мне это", сказал Moкк, "вот я и должен воздержаться. К следующей весне фундамент осядет на несколько дюймов. А что тогда делать со срубом, если поставить его теперь же?"

"Да, что делать тогда со срубом?" повторил пастор.

Впрочем, Мокк далеко не был в подавленном настроении. Летнее время проходило, рыбная ловля совершенно окончилась, и агенты только что уведомили его по телеграфу, что цены быстро подымаются. Мокк не мог утерпеть, чтобы не рассказать этого пастору и его супруге. Зато пастор мог в свой очередь сообщить ему новость о том, где находится Роландсен: на острове, далеко на мире, на западе, живет он, совершенно как дикий. Эту новость принесли пастору некие муж с женой.

Мокк немедленно послал лодку, чтобы привезли Роландсена.

с сетями и со всеми принадлежностями и уехал. Полторы мили плыл он по открытому морю, греб всю ночь и утром приискал себе уединенный островок, к которому и причалил. Всевозможные морския птицы кружились над ним.

Роландсен был голоден; сначала он думал набрать себе чайковых яиц на завтрак, но оказалось, что из яиц уже вылупились птенчики. Тогда он выплыл на рыбную ловлю, и это удалось ему лучше. И вот изо дня в день стал он жить, питаясь рыбой, скучая и царствуя на островке. На случай дождливой погоды он нашел приют под выступом необычайно красивой скалы. Ночью он спал на зеленой лужайке, и солнце никогда не заходило для него.

Прошли две, три недели; он страшно исхудал, но взгляд его становился все благороднее от развивавшейся в нем твердости духа, и он не намерен был сдаваться. Он ничего не боялся, кроме того, что кто-нибудь явится и обезпокоит его. Ночи две тому назад к острову причалила лодка; на ней сидели мужчина и женщина, собиравшие пух. Они хотели высадиться на остров, но Роландсен ни за что не хотел допустит этого; он издали заметил их, у него было время прийти в неистовство, и, с маленьким якорем в руках, он проявил такое искусство в фехтовании, что испуганная пара тотчас отъехала от островка. Тогда Роландсен захохотал и похож был в это время на страшного дьявола со своим исхудалым лицом.

Однажды утром птицы зашумели сильнее обыкновенного и разбудили Роландсена, а было так рано, почти ночь. Он увидал лодку уже совсем близко. Роландсену было очень досадно, что он не заметил ее раньше. И явилась эта лодка совершенно не кстати для него; прежде, чем он окончательно приготовился прикинуться бесноватым, она уже причалила и ему нельзя уже было оттолкнуть ее и забросать людей каменьями.

Двое людей с фабрики Мокка, отец и сын, сошли на берег, и старик поздоровался с Роландсеном.

"Я совершенно не рад тебе и что-нибудь с тобой сделаю", заявил Роландсен.

"А что же именно?" спросил старик и взглянул на сына с некоторым опасением.

"Само собой разумеется, я тебя задушу. Что ты на этот счет думаешь?".

"А мы приехали с поручениями, которые дал нам к тебе сам Мокк".

"Ну, разумеется, Мокк сам дал вам поручение. Я знаю, что ему надо".

Роландсен воскликнул с горечью: "Вот как? Да что он, с ума что ли сошел? А я то что же стану делать? Я живу на пустом острове, мне нужна же будет лодка, когда я решусь вернуться к людям, а удочкой я должен ловит рыбу, чтобы не умереть с голоду. Передайте ему мой поклон".

"А кроме того новый телеграфист велел вам передать, что на ваше имя пришли и ждут важные телеграммы."

Роландсен так и подскочил. Как! Уже?! - Он стал разспрашивать обо всем, получил ответы и уж больше не отказывался ехать с ними. Парень греб в лодке Борре, а Роландсен поехал со стариком.

На носу стояла корзина для провизии; в Роландсене проснулась надежда, нет ли там чего нибудь съестного. Он хотел спросить: - Есть у тебя еда с собою? - Но из сильного самолюбия удержался и болтовней старался заглушить в себе голод.

"Как Моккь узнал, что я здесь?"

"Об этом заговорили в округе. Один мужчина с женой видели вас здесь раз ночью; вы их страшно напугали".

"Да чего им было здесь нужно!.. Ты подумай: я нашел у острова новое место для рыбной ловли, и вот мне приходится уезжать отсюда."

"А сколько же вы хотели прожить там?".

"А что тебе?", возразил коротко Роландсен.

"Какая у тебя отвратительная корзина. Едва ли в ней можно хранить что-нибудь нужное. Что в ней такое?".

"Если бы у меня было столько мяса, и сала, и масла, и сыра, сколько перебывало в этой корзине, мне бы хватило этого на многие и многие годы", отвечал старикь.

Роландсен харкнул и сплюнул в море.

"Когда пришли телеграммы?", спросил он.

"Да уж давненько"

"У нас тут кое-какая еда, не хотите ли?" И он протянул корзину Роландсену.

Тот отстранил ее рукою и ответил: "Я ел всего с полчаса назад и притом поел всего, необходимого для человека. Впрочем ты едва ли имеешь хоть некоторое понятие, до чего аппетитный вид имеет эта поджаристая булочка. Нет, спасибо; я только посмотрю, только понюхаю!" И Роландсен продолжал болтать и посматривать на все стороны: "Да, да, мы-таки в довольстве живем тут на севере. Я убежден, что у каждого найдется мясной окорочекь в запасе. Да и сальца вволю. Но в этой жизни есть что-то животное!" Роландсен принял мрачный вид и сказал: "Ты спросил, сколько я разсчитывал таме остаться? Конечно, я остался бы там до жатвы и посмотрел бы на падение звезд. Я большой любитель явлений природы и мне нравится, когда целый мир разбивается на кусочки."

"Да, это что-то такое, чего мне не понял."

"Целый мир. Когда одна звезда вышибает другую звезду с её пути и сбрасывает ее в пространство." Они все еще продолжали свой завтрак.

"Вы едите совсем, как свиньи; право", сказал наконец, Роландсен, "и как это помещается в ваших чревах вся эта пища!"

"Ну, вот мы и кончили!" сказал старик добродушно.

Лодки разъехались, и люди снова взялись за весла. Роландсен улегся на дне лодки, чтобы заснуть.

Они приехали после полудня, и Роландсен прямо отправился на станцию за телеграммами. Это были прекрасные новости относительно его открытия. Новое предложение патента из Гамбурга и еще более выгодное предложение из другого торгового дома через контору. Но Роландсен был такой странный чудак, что бежал в лес и долго сидел там один прежде, чем добыть себе что-нибудь поесть. Восторг сделал его мальчишкой, ребенком с безпомощными руками.

Он направился к конторе Мокка и вошел туда с видом человека, возстановившого свое доброе имя, с видом льва. Его вид, наверно, теперь поразит семейство Мокк в самое сердце; Элиза поздравит его, может быть, а чистосердечная дружба так нужна была ему теперь!

не спросил о старом Мокке, а прямо прошел наверх в контору и получал в дверь. Она была заперта. Он снова спустился вниз и сказал: "Ваш отец посылал за мной, где я могу его видеть?"

Оба они не торопились отвечать ему, а сперва покончили свою беседу, и затем только Фридрих сказал: "Отец там наверху у шлюзов".

- Они могли бы сказать мне это раньше, как только я пришел - подумал Роландсен. Оба были полны равнодушия к нему; они допустили, чтобы он напрасно пошел в контору, и не предупредили его.

"Нельзя ли послать за ним?" спросил Роландсен.

Фридрих медленно ответил: "Если отец ушел к шлюзам, то это значит, что ему нужно там быть."

"Вам придется еще раз прийти", сказал Фридрих.

И Роландсен согласился с этим, сказав только: "да, да!" и ушел.

Однако, сделав несколько шагов, он сжал губы и одумался. Вдруг он вернулся назад и сказал без всяких предисловий: "Если я пришел, то не затем, чтобы видеть кого-либо, кроме вашего отца; поняли?"

"Приходите позже", сказал Фридрих.

"И если я пришел еще раз, то только затем, чтобы сказать, что в третий раз я уж не приду."

Фридрих пожал плечами.

"Вот идет отец", сказала Элиза.

Старый Мокк подошел. Он нахмурился и с раздраженным видом прошел в контору впереди Роландсена. Там он сказал: "Прошлый раз я предложил вам стул, теперь я этого не сделаю."

"Нет, разумеется, нет", сказал Роландсен. Однако, он и теперь не принимал к сердцу этого гнева.

сказал: "Вы, конечно, знаете, что произошло?"

Роландсеп отвечал: "Меня здесь не было, могло произойти многое, что вы знаете, а я нет."

"Так я сообщу вам", сказал Мокк. И в эту минуту он являл собою подобие маленького бога, в руке у которого судьба человека. "Сожгли ли вы на самом деле мой полис?" спросил он.

"Вернее всего то", начал Роландсен, "что, если вы желаете меня допрашивать..."

"Вот он", сказал Мокк и показал бумагу.

"Деньги также нашлись. Все это лежало в платке, который принадлежал не вам."

Роландсен не возражал.

Мокк продолжал: "Он принадлежал Еноху."

Эта торжественность поневоле разсмешила Роландсена, и он сказал, шутя: "Вот увидите, что вор Енох."

Но шутка его не понравилась Мокку, это была далеко не почтительная шутка. "Вы оставили меня в дураках", сказал он, "и наказали меня на четыреста талеров."

"Давайте разберемтесь в этом немножко."

Тогда Мокк заговорил резко: "Прошлый раз я простил вас, теперь я этого не сделаю."

"Я пришел уплатить вам деньги."

Это взорвало Мокка: "Эти деньги не имеют для меня больше значения. Вы обманщик, знаете ли вы это?"

"Позволите вы мне дать вам объяснение? Нет? Но ведь это же уж слишком неразумно. Чего же вы в таком случае от меня хотите?"

"Я хочу преследовать вас судом", сказал Мокк.

Вошел Фридрих и занял свое место у конторки. Об услыхал последния слова и увидал отца в раздражении, что с ним случалось очень редко.

Роландсен сунул руку в карман за телеграммой и сказал: "Так разве вы не желаете получить ваши деньги?"

"Нет", возразил старый Мокк. "Вы можете внести их на суде."

Роландсен остановился. Он уже не походил на льва; при ближайшем разсмотрении он был в некрасивом положении, и его могли схватить крепко на крепко. Хорошо же! Когда Мокк бросил на него вопросительный взгляд, словно недоумевая, зачем Роландсен все еще стоит здесь, он ответил; "Я жду, чтобы меня арестовали."

"Здесь? Нет, вы можете итти домой и приготовиться."

"Очень вам благодарен. Мне еще нужно послать несколько телеграмм."

Эти слова смягчили Мокка; ведь не людоед же он был. "Вы можете располагать и сегодняшним и завтрашним днем, чтобы собраться и привести ваши дела в порядок", сказал он.

Роландсен поклонился и вышел.

Внизу все еще стояла Элиза, и он прошел мимо, не кланяясь. Что потеряно, то потеряно, с этим уж ничего не поделаешь. Она тихонько окликнула его, и он вытаращил на нее глаза, смущенный и пораженный.

"Я только хотела сказать вам, что... это не так уж опасно."

Он не понял ни единого словечка, как не понял и того, что теперь она сдалась ему. "Мне нужно итти домой послать несколько телеграмм", сказал он.

Она подошла к нему, грудь её дышала тяжело, она оглядывалась и, казалось, опасалась чего-то. Она сказала: "Отец, может быть, был ужь очень строг. Но это пройдет."

Роландсену было досадно. "Это уж, как отцу вашему будет угодно", отвечал он.

Вот оно как! Однако, она все еще тяжело дышала: "Что вы на меня так смотрите? Или вы меня уж не узнаете?"

"Узнают или не узнают людей, смотря по тому, как они сами того желают."

Пауза. Наконец Элиза проговорила: "Вы должны, однако же, признаться, что то, что вы сде... Ну, да вы сами больше всех от этого страдаете."

"Пусть, пусть я страдаю от этого больше всех. Я только совершенно не желаю вмешательства всех и каждого. Отец ваш только должен арестовать меня."

Не говоря ни слова, она отошла от него.

Он ждал два, он ждал три дня, но никто не являлся за ним в домик Борре. Он жил в величайшем напряжении. Он приготовил свои телеграммы и хотел отправить их в тот самый момент, когда его схватят; он хотел принять наиболее выгодное предложение и продать патент. Тем временем он не оставался праздным: он сносился с иностранными домами относительно того - другого, вел переговоры о покупке водопада против фабрики Мокка, о страховании транспортов. Все эти заботы лежали на его плечах.

его агентов из Бергена поставила его в известность о том что сельдь его продана в Россию. Если Мокку нужны деньги, то их тотчас же можно выслать. Итак, он снова был на высоте величия.

Когда, после целой недели ожидания ничего не изменилось в положении вещей, Роландсен снова отправился к конторе Мокка. Напряжение и неизвестность изнурили его, и он хотел добиться решения.

"Я ждал целую неделю, а вы все не сажаете меня под арест", сказал он.

"Молодой человек, я взвесил это дело", снисходительно ответил Мокк.

"Старый человек, вы должны немедленно привести это дело к концу!" горячо сказал Роландсен. "Вы полагаете, что можете целую вечность раздумывать и заставлять меня ждать и любоваться на ваше великодушие; но я приму, наконец, меры: я сам отдамся правосудию."

"Сегодня я во всяком случае ожидал от вас иных речей."

"Я покажу вам, каких именно речей вам ждать от меня", воскликнул Роландсен с излишней высокопарностью и бросил перед Мокком свои телеграммы на стол. Нос его казался еще больше прежнего, потому что лицо его очень исхудало.

Мокк скользнул взглядом по телеграммам. "Вы пустились в изобретения?" сказал он. Однако, чем дальше он просматривал телеграммы, тем внимательнее он к ним относился и был, повидимому, уже серьезно заинтересован. "Рыбий клей?" сказал он, наконец, и снова стал перечитывать телеграммы сначала.

"Это, повидимому, нечто много обещающее?" продолжал он и взглянул на Роландсена. "Это факт, что вам предлагают такую высокую сумму за изобретение этого клея?"

"Да."

"В таком случае поздравляю вас. Но тогда вы, показавший себя с такой почтенной стороны, тем более не должны быть невежливы со стариком."

"В этом вы, разумеется, правы. Но напряжение этих дней страшно меня разстроило. Вы обещали арестовать меня, а между тем ничего из этого не вышло."

"Я должен объяснить, как это случилось: в это дело вмешались другие. Я и хотел было арестовать вас."

"Кто вмешался?"

"Женщины, знаете ли. У меня есть дочь. Элиза сказала: не нужно."

"Это очень странно", сказал Роландсен.

Мокк снова заглянул в телеграммы. "Это прекрасно. А не можете ли вы немного познакомить меня с вашим открытием?"

И Роландсен немного его познакомил.

"Итак, мы в некотором смысле конкурренты", сказал старый Мокк.

"Не в некотором смысле только. С того момента, как я отошлю свой ответ, мы становимся конкуррентами в самом деле."

"Вот как?" сказал Мокс пораженный. "Что вы хотите этим сказать? Разве вы хотите открыть фабрику?"

"Да. Против вашего водопада есть другой, гораздо больше вашего. Шлюзов там не понадобится."

"Это водопад Левиана."

"Я его купил."

Мокк нахмурился и стал соображать. "В таком случае мы действительно станем конкуррентами", сказал он.

"При чем вы потеряете."

Однако, разговор этот возбуждал все большее и большее раздражение в крупном барине, который не привык к этому и не мог этого хладнокровно выносит. "Вы, однако, удивительно часто забываете, что вы еще в моих руках", сказал он.

"Укажите только на меня. Потом будет и мой черед."

"Ах, что же вы хотите сделать?"

Роландсен отвечал: "Я разорю вас."

Роландсен громко сказал: "Я предлагаю вам следующее: мы используем изобретение сообща. Мы будем содержать фабрику вместе, и я буду руководить ею. Мое предложение потеряет силу через двадцать четыре часа." С этим Роландсен вышел из комнаты, оставив на столе свои телеграммы.

Начиналась осень, лес шумел, море было желто и холодно, и звезды на небе казались больше. Но у Ове Роландсена уже не было времени наблюдать звездопада, хотя он все еще оставался любителем природы. На фабрику Мокка за последнее время ежедневно приходило много крестьян; тут они разрушали, там строили сообразно с распоряжениями Роландсена, руководившого всем. Он превзошел все трудности и пользовался теперь величайшим почетом.

"Я всегда, собственно говоря, ценил этого человека'', говорил старый у Мокк.

"А я нет", возражала Элиза из гордости, "подумаешь, как он стал важен. Точно он спас нас, право".

"Ну, уж до такой-то степени дело не доходило..."

"Он поклонится и даже не ждет ответа. Идет себе мимо."

"У него много дела."

"Он втерся в нашу семью, вот это верно", говорила Элиза и губы её бледнели. "Где бы мы ни были, и он тут. Но, если только он что нибудь думает на мой счет, так в этом то, по крайней мере, он ошибается."

Элиза уехала в город.

времени мечтать о другом. Можно помечтать весной, а потом и довольно! Но некоторые люди всю жизнь мечтают и неисправимы в этом отношении. Такой была юмфру фон-Лоос из Бергена. Роландсен получил от нея письмо о том, что его она ни чуть не меньше уважает, чем себя, потому что он не замарал себя воровством, а только разыграл комедию. И что она берет назад свой разрыв с ним, если только еще не поздно.

В октябре Элиза Мокк вернулась. Говорили, что помолвка её окончательно решена, и её жених Генрик Бурнус Генриксен, капитан с берегового парохода, приехал в гости к Мокку. В большой зале в Росенгорде должен был состояться бал; немецкий оркестр, бывший в Финмаркене и возвращавшийся домой, был приглашен туда играть на флейтах и тубах. Весь приход приглашен был на бал, Роландсен, как и прочие, а также дочь кистера, Ольга, которая должна была явиться туда в качестве будущей супруги Фридриха. Но пасторской чете нельзя было попасть к Мокку на бал: назначен был новый пастор, и его со дня на день ждали; а доброго временного пастора отправляли в другой приход на север, где другая община осталась без пастора. Он со своей стороны ничего не имел против того, чтобы сеять и жать на новой ниве; здесь работа его не всегда сопровождалась удачей. На одно плодотворное дело мог он во всяком случае оглянуться с отрадой: он настоял на том, чтобы сестра Левиана вспомнила, наконец, о том человеке, который имел намерение на ней жениться. Это был приходский плотник, при том же плотник, хранивший немало шиллингов в изголовье своей постели. Когда они стояли перед алтарем и пастор венчал их, он испытывал чувство живейшого удовольствия. Путем неутомимого усердия все-таки совершенствуешь так или иначе нравы.

"Ах, все постепенно устроится, благодаря Бога!" думал пастор. В собственном его хозяйстве опять стало немного больше порядка; приехала новая экономка; она была в летах и солидного нрава, так что он собирался взять ее с собою и на новое место. Все, повидимому, шло к лучшему. Хотя пастор был строгим наставником, однако, на него, не сердились за это: когда он спустился к пристаньке, многие, оказалось, собрались тут для проводов. Что касается Роландсена, то он не хотел упустить этого случая, чтобы показать свою любезность; лодка Мокка уже стояла тут с тремя гребцами, ожидая его, но он не хотел отчалить раньше, чем пасторская чета благополучно пустится в путь. Пастор почувствовал к Роландсену благодарност за это внимание, несмотря на все происшедшее между ними. И, как в свое время помощнику Левиану было предоставлено вынести пасторшу на берет, так теперь пастор предоставил ему же и внести ее в лодку. Судьба, повидимому, хотела улыбнуться и ему, так как пастор обещал со своей стороны сделать все возможное, чтобы он получил снова место помощника.

Итак, повидимому, все шло к лучшему.

"Если бы мне не нужно было на юг, а вам на север, то мы могли бы отправиться вместе", сказал Роландсен.

"Да", отвечал пастор. "Однако, позвольте нам думать, дорогой Роландсен, что, несмотря на то, что один из нас идет на юг, а другой на север, мы все-таки в конце концов встретимся все в одном месте!" Так постоянно держал свое знамя этот добрый пастор, не зная усталости.

Жена его сидела на носу в своих неказистых старых башмаках; они были починены, но тотчас опять стали отвратительно гадки на вид. Но это не печалило пасторшу; глаза её еще больше блестели, она радовалась, что едет на новое место, где можно будет посмотреть, что там такое. С некоторым горем думала она об одном большом булыжнике, укладке которого с собой пастор решительно воспротивился, хотя камень был так красив.

Они отчалили. И все стали махать шляпами, фуражками и платками; и с берега и с лодки звучали прощальные приветствия.

Затем Роландсен тоже сел в лодку. Уж сегодняшний-то вечер ему придется провести в Росенгорде, где празднуется двойная помолвка. Он не хотел пропустить этого случая оказать свою любезность. Так как на лодке Мокка не было вымпела на мачте, он достал у лодочников великолепный красный с белым вымпел, который и велел прикрепить на мачту перед отплытием.

Он приехал к вечеру. Сразу видно было, что торговый дом справляет праздник: окна в обоих этажах ярко светились, а в гавани и на судах всюду виднелись флаги, хотя было уж совсем темно. Роландсен сказал гребцам: "Теперь ступайте на берег и пошлите трех других на смену: в полночь я опять еду на фабрику."

Старый Мокк тоже был доволен и надел орден, которым наградил его король, когда ездил в Финмаркен. Что же касается Элизы и капитана Генриксена, то, конечно, на них стоило посмотреть, но они, наверно, ворковали где-нибудь в укромном уголке.

Роландсен выпил два стакана и старался запастись спокойствием духа. Со старым Мокком нужно было ему побеседовать о делах: он изобрел краску. Эта краска казалась сущим пустяком, а между тем, быть может, ей то и суждено быть именно самым доходным продуктом; кроме того Роландсену нужны машины и аппараты для дезинфекции. Пришла Элиза. Она взглянула прямо в лицо Роландсену и громко с ним поздоровалась, кивнув головой.

Он встал и поклонился, но она уже прошла мимо.

"Она так занята сегодня", сказал старый Мокк.

"Итак, это решено и подписано, как только начнется лов в Лофодёне", сказал Роландсен, снова усаживаясь. - О, как мало это его безпокоило. - "Еще, я думаю, нам нанять бы пароход, которым мог бы управлять Фридрих."

"Может быть, Фридрих получит теперь другое место. Но мы еще поговорим об этом; до утра у нас есть еще время."

"Я уезжаю в полночь."

"Ну, послушайте!" воскликнул Мокк.

Роландсен встал и коротко сказал: "В полночь!" Вот каким непоколебимым и твердым хотел он быть.

"Я, право, думал, что вы хоть переночуете здесь. По такому-то случаю! Ведь можно же действительно сказать, что случай не совсем обыкновенный."

друг друга. Капитан был добродушным, несколько тучным господином.

Тут заиграла музыка: обедали в трех комнатах, и Роландсен так ловко устроился, что очутился у стола, у которого не было никого из важных гостей. Старый Мокк, обходя столы, нашел его и сказал: "А вы здесь? Ну, что ж. А я думал..."

Роландсен ответил: "Очень вам благодарен, вашу речь мы и отсюда услышим."

Мокк покачал головой: "Нет, я не скажу никакой речи!" Он удалился с лицом, выражавшим величайшую озабоченность; повидимому, что-нибудь это да означало.

Обед шел своим чередом; вина лилось много, и много было шуму. Когда подали кофе, Роландсен отошел в сторонку и написал телеграмму. Это был ответ на письмо юмфру фон-Лоос: "Вовсе не поздно. Приезжай, как можно скорее. Твой Ове."

Элиза подошла к нему и протянула руку. Она извинилась, что раньше прошла мимо него.

"Если бы вы только знали, как вы опять хороши сегодня", сказал он, принимая светский и любезный тон.

"В самом деле?"

"Да, я впрочем всегда это думал. Ведь я старый ваш поклонник, знаете. Нет, вы только вспомните, что не далее, как в прошлом году, я даже прямо-таки сделал вам предложение."

Такой тон, конечно, мог ей не понравиться, она вскоре ушла. Но через несколько минуть он снова очутился рядом с нею. Фридрих открыл танцы со своею невестой, бал начался, так что никто не заметил, как они разговаривали.

"Да! я могу передать вам привет от одной вашей доброй знакомой: от юмфру фон-Лоос."

"Вот как?"

Она услыхала, что я выхожу замуж и желала бы быть у меня экономкой. Она, кажется, очень старательна. Вам впрочем лучше знать, чем мне."

"Да, она, кажется, очень старательна; но она не может быть экономкой у вас."

"Нет?"

"Потому что я только что послал ей телеграмму и предложил ей другое место. Она моя невеста."

Гордая Элиза изумленно взглянула на него. "Я думала, между вами все кончено", сказала она.

"Ну, все-таки, знаете ли, старая любовь... Оно, правда, было все кончено, но...."

"Да... так", сказала она опять.

"Я должен сказать, что вы никогда не были так очаровательны, как сегодня!" продолжал он с величайшей любезностью. "И потом это платье, этот темно-красный бархат!" И этими словами остался он тоже доволен; кто бы заподозрел за ними хотя какое-нибудь замешательство.

"Особенно-то вы ее никогда не любили", сказала она.

Он заметил, что глаза её увлажнялись и поразился этим; этот глухой голос тоже смущал его, и лицо его вдруг изменилось совершенно.

"Где же ваше великое спокойствие?" воскликнула она, улыбаясь.

Он пробормотал: "Вы его отняли у меня."

Тогда она только один раз провела рукой по его руке и ушла. Она бежала дальше через всю комнату, никого не видала, ничего не слыхала, а только все бежала и бежала. На пороге стоял её брат, он окликнул ее; она прямо повернула к нему свое смеющееся лицо, а по щекам её текли крупные слезы; затем она скользнула вверх по лестнице прямо в свою комнату.

"Нет, я не могу."

"Так! Ну, так не надо. Но тебе нужно все-таки прийти опять и потанцовать; про тебя спрашивают. И что такое ты сказала Роландсену? Он так переменился. Ты опять была невежлива с ним?"

"Нисколько, нисколько." ,

"Так ты должна сейчас же как-нибудь поправить это. В полночь он уезжает."

"В полночь?" Элиза тотчас оправилась и сказала: "Сейчас иду."

"Я не могу!" сказала она.

Он ничего не ответил.

"Может быть, я виновата, но я не могу иначе."

"Да, да", вот все, что он сказал ей.

Она не могла объясняться больше, и, так как капитан оказался совсем скуп на слова, то с ним на том и было покончено. Элиза пошла на станцию и телеграфировала юмфу фон-Лоос в Берген, чтобы она "не верила предложению Ове Роландсена, потому что он опять только пошутил. Письмо следует. Ольга."

"Это правда?" спросила она Роландсена.

"Да."

"Я еду с вами на фабрику. У меня там есть дело."

И она снова погладила его по руке.