Пан

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Пан (старая орфография)

Эти последние дни я все думаю и думаю о бесконечном дне северного лета. Я сижу здесь и думаю о нем и о той хижине, в которой я жил, и о лесе, там за хижиной, и вот я принялся писать для собственного удовольствия и для того, чтобы скоротать немного время. Время для меня так долго тянется, оно идет не так быстро, как бы я этого желал, хотя я живу весело и беззаботно. Я всем доволен, а мои тридцать лет ведь не старость; несколько дней тому назад я получил издалека пару птичьих перьев от кого-то, кто мне вовсе не был их должен, два зеленых пера в конверте с короной и печатью. Меня забавляло смотреть на эти два чортовски ярких пера. И вообще я не испытываю никаких страданий, если не считать небольшой ломоты в левой ноге - последствие одной старой огнестрельной раны, давным давно зажившей.

Я знаю еще, что два года тому назад время шло очень быстро, несравненно быстрее, чем теперь; не успел я и оглянуться, как лето уже пришло к концу. Это было два года тому назад, в 1855 году; я хочу писать об этом ради собственного удовольствия; в то время что-то случилось со мной или, может-быть, все это мне пригрезилось. Теперь я многое забыл из пережитых мною тогда впечатлений, потому что с тех пор я почти совсем не думал об этом, но я помню, что ночи были там такия светлые. Многое представлялось мне в таком измененном виде; год имел двенадцать месяцев, но ночь превратилась в день, и не было видно звезд на небе.

И люди, с которыми я сталкивался, были там такие особенные, совсем другие, чем те, с которыми я встречался раньше; иногда им бывало достаточно одной ночи, чтобы вдруг вырасти и созреть во всем их великолепии. Тут не было никакого колдовства, но я раньше никогда не переживал ничего подобного. Никогда.

Внизу у моря, в одном большом белом оштукатуренном доме, я встретил человека, который на некоторое время занял мои мысли. Я не думаю постоянно о ней, нет, теперь нет, я совсем забыл о ней; но зато я думаю обо всем другом о моих ночах, тех жарких летних часах; впрочем и познакомился я с ней совершенно случайно, - не будь этого случая, она ни на один час не овладела бы моими мыслями...

Из моей хижины видны были островки, шхеры, кусочек моря, синеющия вершины скал, а за хижиной лежал лес, громадный лес. Моя душа исполнялась чувством радости и благодарности, когда я вдыхал этот запах листвы и корней, жирное испарение сосен, напоминающее запах мозга; только в лесу я обретал покой, моя душа приходила в равновесие, становилась мощной. Каждый день я отправлялся туда в горы, несмотря на то, что земля была еще наполовину покрыта льдом и рыхлым снегом. Моим единственным товарищем был Эзоп; теперь у меня Кора, но тогда был еще Эзоп, собака, которую я впоследствии пристрелил.

Часто вечером, когда я возвращался после охоты в свою хижину, уютное ощущение, что ты у себя дома, разливалось по всему телу, и я начал болтать с Эзопом о том, как нам хорошо живется. А когда мы оба кончали нашу еду, Эзоп забивался на печку, на свое любимое место, а я зажигал трубку, ложился на нары и прислушивался к глухому шуму леса. Пробегал легкий ветерок; он дул как раз по направлению к хижине, и я ясно мог различить ток глухарей, оттуда с гор.

А кругом все было тихо. И я часто засыпал так, не раздеваясь, и не просыпался, пока морския птицы не начинали кричать.

Если я смотрел в окно, я видел вдали большие белые здания торгового местечка, амбары Сирилунда и бакалейные лавки, где я покупал хлеб; и я продолжал лежат еще некоторое время, удивляясь тому, что лежу здесь, на севере, в какой-то хижине, на краю леса.

Там за печкой Эзоп вздрагивает всем своим длинным худым телом, его ошейник скрипит, он зевает и виляет хвостом. Я вскакиваю на ноги и чувствую себя после этого трех-четырех часового сна отдохнувшим и исполненным радостью ко всему, ко всему.

Так проходила не одна ночь.

Пусть будет буря, дождь - все равно; и в дождливый день человеком часто овладевает маленькая радость и он со своим счастьем тихо отходит в сторону. Выпрямляешься, смотришь прямо перед собой, порой тихонько смеешься и оглядываешься по сторонам. О чем думаешь в эту минуту? Какой-нибудь светлый кружок на окне, вид маленького ручейка, а может-быть, голубая полоска на небе. И ничего больше не нужно. А в другое время даже и необыкновенные ощущения не могут вывести человека из равнодушного скучного настроения. И можно быть среди бала спокойным, равнодушным и безучастным. Потому что источником радости или горя является наше внутреннее состояние.

Я вспоминаю один день. Я спустился к берегу, меня захватил дождь, я зашел под навес и уселся там. Я напевал что-то, но без всякой охоты, без радости, только, чтобы скоротать время. Эзоп был со мной, он сел и начинал прислушиваться. Я перестаю напевать и тоже прислушиваюсь - слышны голоса, приближаются люди. Случай, вполне естественный случай.

Двое мужчин и одна девушка вбежали под навес сломя голову. Они смеялись и кричали: "Скорей, здесь мы найдем приют!" Я встал. На одном из мужчин была сорочка с белой накрахмаленной грудью; она размокла от дождя и села, как мешок; на этой мокрой рубашке торчала бриллиантовая застежка. На ногах у него были длинные франтовские сапоги с острыми носками. Я поклонился ему; это был купец, господин Мак; я знал его по магазину, где я покупал хлеб. Он даже как-то раз пригласил меня в свою семью, но я до сих пор еще не был у него. "А, знакомый! - сказал он, увидя меня. Мы шли к мельнице; но нам пришлось вернуться. И что за погода? Но каким образом вы, старый, очутились в Сирилунде, господин лейтенант?" Он представил мне маленького господина, с черной бородой, бывшого с ним, - это был доктор, живший на церковном дворе. Девушка подняла до половины лица вуаль и начала разговаривать вполголоса с Эзопом. Я обратил внимание на её кофточку. По подкладке и петлям я мог видеть, что она крашеная. Господин Мак представил также и ее. Это была его дочь, Эдварда. Эдварда взглянула через вуаль, но она продолжала шептаться с собакой и читала на её ошейнике.

- Ах, вот как, - тебя зовут Эзопом, да?.. Доктор, кто был Эзоп? Единственное, что я о нем знаю - это, что он писал басни. Ведь он был фригиец? Нет, я не знаю.

Ребенок - девочка школьного возраста! Я посмотрел на нее, - она была большого роста, но не с развившимися еще формами; ей было приблизительно так 15, 16 лет; у нея были длинные смуглые руки без перчаток.

Может-быть, сегодня вечером она развернула справочный словарь на слове Эзоп.

Что я больше всего стреляю. Одна из его лодок всегда к моим услугам; мне стоило только сказать. Доктор не сказал ни слова. Когда компания удалялась, я заметил, что доктор немного хромал и опирался на палку.

С тем же чувством пустоты, как и раньше, я возвращался домой и что-то напевал про себя со скуки. Эта встреча под навесом не произвела на меня никакого впечатления; лучше всего я запомнил промокшую насквозь грудь рубашки господина Мака, на которой торчала бриллиантовая застежка, тоже мокрая и без блеска.

Перед моей хижиной был камень, высокий серый камень.

У него было выражение благожелательства ко мне; казалось, он видит меня и знает, когда я; прохожу по дороге. Я охотно направлял свой путь мимо этого камня, когда я по утрам выходил из дому, и мне казалось, что я оставляю за собой доброго друга, который будет дожидаться моего возвращения.

Наверху, в лесу началась охота. Может-быть, я стрелял что-нибудь, может-быть, и нет. А там, за островами лежало море в тяжелом покое.

Часто я стоял на верху на холмах и, взобравшись очень высоко, я смотрел вниз; в тихие дни парусные суда совсем не двигались вперед; тогда я мог видеть в течение трех дней один и тот же парус, маленький и белый, как чайка на воде. Но порой, когда поднимался ветер; горы исчезали вдали, поднималась непогода, югозападный вихрь, и разыгрывалось зрелище. Я был зрителем. Все было в тумане, земля и небо сливались в одно, море вздымалось, в извивающихся воздушных танцах создавая людей, лошадей и развевающияся знамена. Я стоял под защитой скалы и думал обо всем; моя душа была напряжена. Бог знает, думал я, что еще сегодня увижу и зачем море открывается перед моими глазами. Может-быть, я увижу сейчас, в эту минуту, недра, мозг земли, увижу как там происходит работа, как там все кипит

Эзоп был неспокоен, по временам он поднимал морду и нюхал воздух. Он страдал от непогоды, его ноги дрожали; так как я ему ничего не говорил, он улегся между моих ног и тоже как и я пристально смотрел на море. И не слышно было нигде ни звука, ни слова, только глухой шум вокруг моей головы.

Далеко на море стояла скала. Она стояла отдельно. Когда море бросалос на эту скалу, она казалась каким-то чудовищным винтом, она становилась на дыбы; нет, это был морской бог, который приподнимался весь мокрый, и смотрел и фыркал, так что волосы и борода становились колесом кругом его головы.

Затем он опять погружался в кипящий круговорот.

И среди этой бури на море показался маленький черный, как уголь, пароход.

Когда я вечером отправился на пристань, маленький черный пароход был уже в гавани; это был почтовый пароход. Много народу собралось на набережной, чтобы посмотреть на редкого гостя; я заметил, что у всех без исключения были голубые глаза, хотя и разного оттенка.

В некотором отдалении стояла молодая девушка с белым шерстяным платком на голове; у нея были очень темные волосы, и платок как-то особенно резко выделялся на её волосах. Она с любопытством смотрела на меня, на мой кожаный костюм, на мое ружье; когда я с ней заговорил, она смутилась и отвернула лицо. - Ты всегда должна носить белый платок, - сказал я: - он тебе очень идет.

В эту минуту к ней подошел широкоплечий человек в исландской рубашке; он назвал ее Евой. Вероятно, это была его дочь. Я знал широкоплечого человека, это был кузнец, местный кузнец. Несколько дней тому назад он ввинтил в мое ружье новую капсюльку.

А дождь и ветер продолжали свою работу и согнали весь снег. В продолжение нескольких дней над землей веяло враждебное и холодное настроение, ломались сухия ветви, и вороны слетались стаей и каркали. Но это продолжалось недолго; солнце было близко, и в одно прекрасное утро оно взошло из-за леса. Когда всходит солнце, мне кажется, будто нежная полоса пронизывает меня с головы до ног. С тихой радостью я вскидываю ружье на плечо.

В эту пору не было недостатка в дичи; я стрелял все, что мне хотелось, - зайцев, тетеревов, белых куропаток, а если мне случалось бывать на берегу и какая-нибудь морская птица приближалась ко мне на разстояние выстрела, я стрелял также и ее. Хорошия были времена: дни становились длиннее, воздух прозрачнее; я снарядился на два дня и отправился в горы, на вершины гор; я встретил там горных лопарей и получил у них сыр, маленький, жирный кусок, отзывавшийся травой. Я не раз бывал там. Возвращаясь домой, я всегда подстреливал какую-нибудь птицу и совал в свой ягдташ. Я садился и привязывал Эзопа веревкой. В миле от меня лежало море; отвесы скал были черные и мокрые от воды, которая струилась по ним, капала и струилась все с тем же тихим звуком. Эти маленькия горные мелодии развлекали меня в то время, когда я сидел и смотрел вокруг. Вот струится этот маленький, бесконечный звук здесь в одиночестве, подумал я, и никто не слышит его, никто не думает о нем, а он журчит себе и журчит.

И когда я слышал это журчание, горы не казались мне такими пустынными. Порой что-то происходило. Гром потрясал землю; какой-нибудь кусок скалы отрывался и летел вниз в море, оставляя за собой дорожку каменной пыли. В эту минуту Эзоп поднимал голову и удивленно нюхал непонятный для него залах гари. Когда растаявшие снега образовали расщелины в горах, достаточно было выстрела или громкого крика, чтобы оторвать громадную глыбу, которая затем катилась вниз...

Так проходил час, а может-быть, и больше: время шло так быстро. Я освобождал Эзопа, перебрасывал ягдташ на другое плечо и возвращался домой. День кончался. Внизу, в лесу, я непременно выходил на свою старую знакомую тропинку, на узкую ленту тропинки с удивительными изгибами. Я обходил каждый изгиб: у меня было время, не нужно было спешить, дома меня никто не ждал. Как властелин свободно бродил я по мирному лесу. Я шел медленно. Мне это нравилось. Все птицы молчали, только глухарь начинал токовать вдали. Они ведь всегда токуют.

Я вышел из лесу и увидал перед собой двух людей, двух гуляющих людей. Я догнал их. Это была Эдварда. Я знал ее и поклонился. Ее сопровождал доктор. Я должен был показать им свою сумку. Они осмотрели мой компас и ягдташ. Я пригласил их в свою хижину. Они обещали как-нибудь зайти.

Наступил вечер. Я пошел домой и развел огонь, изжарил птицу и поужинал. Завтра опять будет день... Тихо и спокойно кругом. Весь вечер я лежу и смотрю в окно; лес и поле покрыты каким-то волшебным блеском. Солнце зашло и окрасило горизонт жирным красным светом, неподвижным, как масло. Небо повсюду открытое и чистое. Я пристально смотрел в это ясное море, и мне казалось, что я лежу лицом к лицу с основой мира, и сердце мое стучится навстречу этому небу, как-будто там наш приют. Бог знает, подумал я про себя, зачем горизонт одевается сегодня в лиловое и в золото; может-быть, там наверху праздник с музыкой звезд и с катанием на лодках вниз по течению рек. Похоже на это. И я закрыл глаза, и мысленно присутствовал на этих катаньях, и мысли за мыслями сменялись в моем мозгу... Так проходил не один день. Я бродил и наблюдал как растаяли снега, как сошел лед. Несколько дней я не разряжал своего ружья, так как у меня были запасы. Свободный, я бродил по окрестностям и предоставлял времени итти своим чередом. Куда я направлялся, везде было на что посмотреть, что послушать, за день все понемногу изменялось, даже ивняк и можжевельник ждали весны. Я спускался, например, к среди людей; на стенах было вырезано много букв и чисел. Ну, хорошо!

Нужно ли мне продолжать писать? Нет, нет. Только немножко, для моего собственного удовольствия и потому, что это помогает мне коротать время, когда я рассказываю о том, как наступила весна два года тому назад и какой вид имела земля в то время. От моря и земли распространялся запах увядшей листвы, гнившей в лесу, слащаво пахло сернистым водородом, а сороки летали с веточками в клювах и вили свои гнезда. Еще несколько дней, и ручьи начали вздыматься и пениться; то здесь, то там можно было увидать капустную бабочку, а рыбаки возвращались со своей ловли. Пришли две купеческия яхты, нагруженные рыбой, и стали на якорь против рыбосушильни; и тогда появилась вдруг и жизнь и движение на самом большом из островов, где сушилась рыба. Все это видно было из моего окна.

Но шум не доносился до моей хижины, и я как прежде был один. Порой приходил кто-нибудь мимо; я видел Еву, дочь кузнеца; нос у ней был в веснушках.

- Ты куда идешь? - спросил я ее.

- В лес, за дровами, - ответила она спокойно. В руках у нея была веревка для дров, а на голове белый шерстяной платок. Я посмотрел ей в след, но она не обернулась.

После этого прошло несколько дней, и я никого не видел. Весна приближалась, и лес светился. Мне доставляло большое удовольствие следить за дроздами, как они садились на верхушку деревьев, смотрели на солнце и кричали. Иногда я вставал в два часа утра, чтобы принять участие в этом радостном настроении, овладевавшем птицами и животными, когда восходило солнце. Весна пришла и для меня, и в моей крови застучало что-то, как чьи-то шаги. Я сидел в своей хижине, думал о том, что мне нужно привести в порядок мои лесы и удочки, и тем не менее я и пальцем не шевельнул, чтобы что-нибудь сделать: радостная, смутная тревога зародилась в моем сердце. Вдруг Эзоп вскочил, замер на своих вытянутых ногах и отрывисто залаял. К хижине подошли люди; я быстро снял свою шляпу и слышал уже в дверях голос фрёкен Эдварды. Она и доктор зашли ко мне запросто, подружески, как они обещали. Я слышал, как она сказала: - Да, он дома! И она вошла и протянула мне руку, совсем как маленькая девочка. - Мы здесь и вчера были, но вас не было дома, - объяснила она.

Она села на мое одеяло, на нарах, и осмотрелась кругом; доктор сел рядом со мной на длинную скамейку. Мы разговаривали, болтали; я рассказал им, какие звери водятся в лесу и какую дичь я теперь не могу стрелять, потому что на нее наложен запрет. В данное время нельзя было стрелять глухарей.

Доктор и теперь говорил немного; но когда он случайно заметил мою пороховницу, на которой была изображена фигура Пана, он начал рассказывать мне о Пане.

- Но чем же вы питаетесь, когда на всю дичь наложен запрет? - спросила вдруг Эдварда.

- Рыбой, - отвечал я, - большей частью рыбой. Всегда найдется, что поесть.

- Но ведь вы можете приходить к нам и обедать у нас, - сказала она. - В прошлом году в вашей хижине жил один англичанин; он часто приходил к нам обедать.

Эдварда посмотрела на меня, а я на нее. В эту минуту я почувствовал, что что-то шевелится в моем сердце, как-будто легкое дружеское приветствие. Это сделала весна и ясный день; с тех пор я так думал об этом. Кроме того, я любовался её изогнутыми бровями.

Она сказала несколько слов о моем жилище. Я увешал все стены шкурами и птичьими крыльями, так что моя хижина внутри имела вид мохнатой медвежьей берлоги. Ей понравилось.

- Да, это - берлога! - сказала она.

Мне нечего было предложить моим гостям. Я подумал и решил подарит какую-нибудь птицу ради шутки; она будет им подана по-охотничьи; и они должны будут есть ее пальцами. Это будет маленьким времяпрепровождением.

Я изжарил птицу.

Эдварда рассказывала про англичанина. Это был старый, страшный человек, всегда разговаривавший громко сам с собой. Он был католик, и куда бы он ни шел, где бы он ни находился, при нем всегда был его маленький молитвенник с кривыми красными буквами,

- Он был, по всей вероятности, ирландец? - спросил доктор.

- Вот как? ирландец?

Эдварда покраснела. Она запнулась и стала смотреть в сторону.

- Ну, да, может-быть, он был и ирландец.

С этой минуты она потеряла свою веселость. Мне было ее жаль и мне хотелось все это загладить; я сказал:

- Нет, разумеется, вы правы; ирландцы не ездят в Норвегию.

Мы уговорились отправиться на лодках в один из ближайших дней посмотреть на рыбосушильни...

Проводив своих гостей часть дороги, я вернулся домой и снова занялся своими рыболовными снастями.

Мой садок висел на дверях, на гвозде, и многия петли пострадали от ржавчины; я отточил несколько крючков, крепко привязал их и принялся разсматривать лесы.

Как мне сегодня трудно что-нибудь делать. Мысли, совсем не относящияся к делу, проносились у меня в голове; мне показалось, что я сделал ошибку, позволив Эдварде сидеть все время на нарах вместо того, чтобы предложить ей место на скамейке. Я вдруг снова увидел её смуглое лицо, её смуглую шею; она ниже завязала передник спереди, чтобы талия казалась длиннее, по моде; непорочное, девическое выражение её большого пальца как-то умилительно, именно умилительно действовало на меня, а две складки за сгибе её руки были полны приветливости. Рот у нея был большой, с красными губами. Я встал, открыл дверь и стал прислушиваться. Я ничего не слышал, да и не к чему было прислушиваться. Я снова закрыл дверь; Эзоп встал со своего места и смотрел на мое безпокойство. Мне пришло в голову, что я мог побежать за Эдвардой и попросить у нея несколько шелковинок, чтобы привести в порядок свой садок; это не было бы простым предлогом, я мог выложить перед ней садок и показать ей заржавленные петли. Я был уже у двери, когда вспомнил, что у меня у самого есть шелк в моей книге с мухами, и даже гораздо больше, чем мне нужно. И я тихо и уныло вернулся опять к себе. Ведь у меня у самого был шелк.

Когда я вошел, чье-то постороннее дыхание повеяло на меня в хижине, и я уже не был больше один.

Один человек спросил меня, почему я больше не стреляю; он не слыхал больше в горах ни одного выстрела, несмотря на то, что он стоял в бухте и ловил рыбу в продолжение двух дней. Нет, я ничего не стрелял, я сидел дома, в своей хижине до тех пор, пока у меня не осталось больше никакой еды.

На третий день я пошел на охоту. Лес был зелен, пахло землей и деревьями. Зеленый порей выглядывал из замерзшого мха. Я был полон мыслей и часто присаживался. В течение трех дней я никого не видел, кроме одного человека, того рыбака, которого я встретил вчера; я подумал: может, я встречу кого-нибудь сегодня вечером, когда буду возвращаться домой, там, на опушке леса, где встретил последний раз Эдварду и доктора. Может случиться, что они опять там гуляют, может-быть, а может-быть, и нет. Но почему я думаю именно об этих двух? Я подстрелил пару куропаток и тотчас же зажарил одну; затем я крепко привязал Эзопа. Я ел лежа на просохшей земле. На земле было тихо. Лишь легкий шелест ветра да порой крик птицы. Я лежал и смотрел на ветви, которые легко качались от движения воздуха; а легкий ветерок делал свое дело и переносил цветочную пыль с ветки на ветку, наполнял ею невинные цветочные рыльца, весь лес стоял в очаровании. Зеленая гусеница, землемер, ползет по ветке, ползет, не переставая, как-будто ей нельзя отдохнуть. Она почти ничего не видит, хотя у нея есть глаза. Она иногда совершенно выпрямляется и нащупывает что-нибудь в воздухе, за что ей можно было бы уцепиться; она походит на короткую зеленую нитку, которая медленно стежками делает шов вдоль ветки. К вечеру она, может-быт, доползет туда, куда ей нужно. Все попрежнему тихо. Я встаю и иду, опять сажусь и опять иду; теперь около четырех часов; когда будет шесть, я пойду домой, может-быть, кого-нибудь и встречу. Мне остается еще два часа, но я уже не спокоен и счищаю вереск и мох со своей одежды. Мне хорошо знакома дорога, по которой я иду. Деревья и камыши стоят там попрежнему в своем одиночестве, листья шуршат под ногами. Однообразный шелест, знакомые деревья и камни много значат для меня; какое-то странное чувство благодарности овладевает мною, все связывается, смешивается со мной, я люблю все. Я поднимаю сухую ветку, держу ее в руке и разглядываю, продолжая сидеть и думая о своих обстоятельствах: ветка почти уже совсем сгнила, её несчастная кора производит на меня впечатление, в сердце зарождается жалость. И когда я встаю, чтобы итти дальше, я не отбрасываю от себя ветки, я кладу ее на землю, стою над ней и нахожу в этом удовольствие. Наконец, прежде, чем покинуть ее, я смотрю на нее в последний раз влажными глазами.

Было пять часов. Солнце неверно показывает мне время. Я шел весь день в западном направлении и я, может-быть, опередил солнечные отметки на моей хижине на полчаса. Все это я принимаю во внимание; тем не менее, остается еще целый час до шести, так что я опять встаю и иду немного. А листья шуршать под ногами. Так проходит еще час. Я вижу там внизу под собой маленькую речку и маленькую мельницу, которая зимой была покрыта льдом. Я продолжаю стоять. Мельница работает, её шум пробуждает меня; вдруг я останавливаюсь. Я опоздал! говорю я вслух; боль пронизывает меня; я моментально поворачиваюсь и иду домой; но я знаю, что опоздал, я начинаю итти скорей, бежать; Эзоп понимает, что что-то случилось, он тянет меня за ремень, тащит меня за собой, визжит и спешит. Сухие листья поднимаются вокруг нас. Но когда мы спустились вниз, к опушке леса, там никого не было, нет, все было тихо, никого не было.

- Никого нет! - сказал я, но лучшого я и не ждал. Но я долго не колебался. Увлекаемый своими мыслями, я прошел мимо хижины вниз в Сирилунд с Эзопом, с охотничьей сумкой и со всеми своими принадлежностями.

Господин Мак принял меня очень любезно и пригласил меня на вечер.

Мне кажется, что я немного могу читать в душах людей, окружающих меня; а может-быть, и нет. О! когда я в настроении, тогда мне кажется, что я могу бросать глубокий взгляд в людския души, хотя я не могу назвать себя мудрецом. Нас несколько человек в комнате, несколько мужчин и несколько дам, и мне кажется, что я вижу, что происходит внутри этих людей и что они обо мне думают. Я вкладываю что-нибудь в каждое движение их глаз; порой кровь бросается им в голову, и они краснеют; затем они делают вид, что смотрят в другую сторону, но тем не менее они сбоку видят меня. Сижу я там и наблюдаю, и никто не подозревает, что я вижу насквозь каждую душу. И в продолжение нескольких лет я думал, что могу читать в человеческих душах. Но, может-быть, это и не так...

Я провел весь вечер у господина Мака. Я бы свободно мог уйти оттуда, потому что там сидеть не представляло для меня никакого интереса. Но ведь я пришел потому, что меня влекли сюда мои мысли. Так разве мог я тотчас же опять уйти? Мы играли в вист и запивали еду - тодди. Я уселся спиной к другой комнате и наклонил голову; сзади меня входила и выходила Эдварда. Доктор уехал. Господин Мак показывал мне устройство своих новых ламп, первые параффиновые лампы, попавшия сюда, на север; это были великолепные вещи на тяжелых свинцовых ножках; во избежание несчастья он сам зажигал их каждый вечер. Несколько раз он начинал говорит о своем деде, консуле.

- Мой дед, консул Мак, получил эту застежку из собственных рук короля Карла Иоганна, - говорил он и показывал при этом свою бриллиантовую застежку, - Его жена умерла. - И он показывал мне в соседней комнате масляный портрет почтенной женщины в чепце из блонд и с приветливой улыбкой.

В той же самой комнате стоял книжный шкап, в котором были даже французския книги, и видно было, что они достались по наследству: переплеты были изящные, с позолотой, и многие владельцы написали в них свои имена. Среди книг были также и научные сочинения; господин Мак был человеком мысли.

Я опрокинул свой стакан и, почувствовав себя очень несчастным по этому поводу, я встал.

- Ну вот, я опрокинул свой стакан! - сказал я.

Эдварда разразилась громким смехом и отвечала на это:

- Да, это мы видим.

Все уверяли меня, смеясь, что это ничего не значит. Мне подали полотенце. чтобы вытереться, мы продолжали игру. Было 11 часов.

Мною овладело смутное чувство неудовольствия при смехе Эдварды; я посмотрел на нее и нашел, что у нея некрасивое и ничего не говорящее лицо. Господин Мак прекратил, наконец, игру под тем предлогом, что обоим приказчикам пора спать. Затем он откинулся к спинке дивана и начал говорить о том, что он хочет сделать вывеску на своем магазине, и просил у меня совета, какую краску ему выбрать для этого. Мне было скучно. Я отвечал наугад, что черную; и господин Мак тотчас же сказал: - Черную краску; то же самое я думал. "Склад соли и пустых бочек", жирным, черным шрифтом, это будет самое благородное. Эдварда, не пора ли тебе итти спать?

Эдварда встала, подала нам обоим руки, пожелала покойной ночи и вышла. Мы остались одни, и говорили о железной дороге, которая была кончена в прошлом году, о первой телеграфной линии.

- Бог знает, когда у нас, на севере, будет свой телеграф! - пауза. - Вот посмотрите, - сказал господин Мак, - мне 46 лет и у меня поседели волосы и борода. Да, да, я чувствую, что состарился. Вы видите меня только днем и считаете молодым; но когда наступает вечер и я остаюсь один, тогда я совсем плох. Я сижу вот здесь в комнате и раскладываю пасьянс, а если сплутуешь немного, то они выходят.

- Пасьянсы выходят, если плутовать! - спросил я. - Да. - Мне казалось, что я могу читать в его глазах.

Он встал, подошел к окну и посмотрел в него; он стоял нагнувшись, его шея и затылок были покрыты волосами. Я тоже встал. Он повернулся и пошел ко мне навстречу в своих длинных, с острыми носками, сапогах; он засунул свои оба большие пальца в карманы жилетки и махал руками, как крыльями; при этом он улыбался, потом, он еще раз предложил мне лодку в мое распоряжение и протянул мне руку, - Впрочем, позвольте, я вас провожу, - сказал он и потушил лампу.

- Да, мне хочется немного пройтись, еще не поздно.

Мы вышли.

Он указал мне на дорогу, идущую мимо кузницы, и сказал: - Эта дорога - кратчайшая!

- Нет, - сказал я, - кратчайшая дорога идет мимо амбаров.

Мы обменялись несколькими словами по этому поводу, но не пришли к соглашению. Я был убежден в том, что я прав, и не понимал его упорства. В конце-концов он предложил, каждому итти своей дорогой: кто придет первый, будет ждать у хижины. Мы отправились. Он быстро исчез в лесу.

Я пошел своим обыкновенным шагом и разсчитывал, что приду по крайней мере на 5 минут раньше его, но когда я подходил к хижине, он уже стоял там и кричал мне:

- Ну, вот видите! Нет, я всегда хожу этой дорогой, это в самом деле кратчайшая.

Я посмотрел на него, очень удивленный. Он не был разгорячен, значит он не бежал. Он тотчас же простился со мной, поблагодарил за мое посещение и пошел по той же дороге, по которой он пришел. Я стоял и думал: "как странно! Я должен бы немного понимать в разстояниях, а я уже несколько раз проходил по этим обеим дорогам. Милый человек, ты опять плутуешь!.. Не было ли все это лишь предлогом?" Я опять видел, как его спина скрылась в лесу.

видел, что он остановился у дома кузнеца. Я спрятался и видел, как открылась дверь, и господин Мак вошел в дом. Был час. Я мог видеть это по траве и по морю.

Прошло несколько дней. Моей единственной радостью был лес и уединение. Боже мой, я никогда еще так не старался быть более одиноким, как в первый из этих дней. Весна была в разгаре. Я нашел в поле тысячелистник и звездчатку; прилетели зяблики и синицы, я знал всех птиц. Иногда я вынимал из кармана двадцатишиллинговые монеты и стучал ими, чтобы нарушит уединение. Я думал: "А что, если придут сюда Дидерик и Изелина".

Ночей больше не было; солнце опускало свой диск в море и снова появлялось красное, обновленное, как-будто оно было там внизу и напилось. Как страшно бывало мне по ночам, этому не поверят ни один человек.

Вероятно, Пан сидел на дереве и смотрел, что я буду делать. И он сидел с открытым животом и так скрючившись, что, казалось, он пил из своего собственного живота, но все это он делал для того, чтобы украдкой смотреть на меня и не спускать с меня глаз, и все дерево тряслось от его беззвучного смеха, когда он видел, что все мои мысли бегут. Везде в лесу было движение: животные искали, птицы звали друг друга, их призывы наполняли воздух. Это был хороший год для майских жуков; их гудение смешивалось с порханием ночных бабочек, то здесь, то там по всему лесу поднимался шопот. Было что послушать. Три ночи я не спал и все думал о Дидерике и Изелине.

Вот посмотри, думал я, ведь они могут притти, и Изелина поманит Дидерика к дереву и скажет: - Останься здесь, Дидерик, сторожи Изелину, тот охотник должен завязать мне ремень у обуви. - А охотник этот - я, и она даст мне знак глазами, и я пойму его. Она идет, и сердце мое все понимает; оно не стучит больше, оно бьет тревогу. Под своим покрывалом она нагая с головы до ног, и я трогаю ее рукой.

- Завяжи мне ремень! - говорит она и щеки у нея алеют и тотчас же она шепчет у самого моего рта, у самых моих губ:

- О, ты не завяжешь мне ремня, мой милый, нет, ты не завяжешь... ты не завяжешь...

Но солнце опустило свой диск в море и снова вышло, красное, помолодевшее, как-будто налилось вина там внизу. И шопот наполняет воздух. Час спустя она говорит мне у самого моего рта:

- Теперь я должна тебя оставить. - И она кивает мне, уходя, её лицо еще горит, её лицо такое нежное, такое восторженное. И она снова оборачивается ко мне, манит меня рукой.

Но Дидерик отходит от дерева и говорит:

- Изелина, что ты делала? Я видел.

Она отвечает:

- Дидерик, что ты видел, я ничего не делала.

- Изелина, я видел, что ты делала, - говорит он опять. - Я видел, Изелина.

Тогда раздается по лесу её громкий веселый смех, и она уходит с ним сияющая и грешная, с головы до ног. И куда она идет?

К следующему другу, охотнику в лесу.

Была полночь. Эзоп отвязался и охотился один, я слышал его лай там в горах, и когда он опять был со мной, был час. По дороге шла пастушка, она вязала свой чулок, напевала песенку и смотрела по сторонам. Но где же было её стадо?

И что она искала в лесу в полночь? ничего, ничего.

От безпокойства, может-быть, от радости, да. Я подумал: "Она слышала лай Эзопа и знала, что я в лесу". Когда она подошла, я встал и посмотрел на нее; она была такая молоденькая, нежная. Эзоп тоже встал и посмотрел на нее.

- Как это ты не боишься ходить так поздно ночью, в лесу, - сказал я, - ты, такая нежная и молодая?

Она разсмеялась и отвечала: - Я уже не так молода, мне девятнадцать лет. - Но ей не могло быть девятнадцати лет, я убежден, что она набавила два года, и ей всего было семнадцать лет. Но зачем она себя старила? - Садись, - сказал я, - и разскажи, как тебя зовут. - И она села, краснея, рядом со мной и сказала, что ее зовут Генриетой.

Я спросил: - У тебя есть милый, Генриета, и обнимал ли он тебя? - Да, - отвечала она и смущенно улыбнулась. - Много раз? - Она молчит. - Много раз? - повторил я. - Два раза, - сказала она тихо.

Я привлек ее к себе и спросил: - Как он делал? Вот так?

- Да, - прошептала она, вся задрожав. Было пять часов.

У меня был разговор с Эдвардой: - Пожалуй, скоро пойдет дождь, - сказал я. - Который теперь час? - спросила она. Я посмотрел на солнце и отвечал: - Около пяти.

Она спросила:

- Разве вы можете определить это так точно по солнцу?

- Да, - сказал я, - это я могу. - Пауза.

- Ну, а если вы не видите солнца, как тогда вы можете знать, сколько времени? - Тогда я руковожусь другими явлениями. Морским приливом или отливом, травой, которая ложится в определенное время, пением птиц, постоянно меняющимся; некоторые птицы начинают тогда петь, перестают другия. Потом я вижу время по цветам, которые после полдня закрываются, по листве то светло-зеленой, то темной; кроме того, я просто это чувствую. - Неужели? - сказала она.

Я знал, что скоро будет дождь, и потому не хотел задерживать ее дольше на дороге; я взялся за фуражку. Но она задала мне еще новый вопрос, и я остался. Она покраснела и спросила меня, зачем, собственно говоря, я здесь, зачем я хожу на охоту, зачем то, зачем это. Я стрелял ведь только необходимое для пропитания, я ведь давал Эзопу отдыхать. Она покраснела и слушала. Я видел, что кто-то говорил обо мне, она что-то слыхала; это не были её собственные слова.

Она возбуждала во мне волнение, она была такая покинутая. Я вспомнил, что у нея не было матери, её худые руки придавали ей вид такой заброшенной. Это трогало меня.

Ну да, я стреляю не для того, чтобы убивать, я стреляю - чтобы жить. Мне сегодня нужен один тетерев, и я стреляю не двух, а одного, другого оставляю на завтра. И к чему мне убивать больше? Я живу в лесу, я сын лесов; с июня наложен запрет также и на зайцев и на куропаток; так что мне почти нечего стрелять; прекрасно, тогда я ловлю рыбу и питаюсь ей. Её отец дает мне лодку, и я буду выезжать в море. Во всяком случае я охотник не для того, только, чтобы стрелять, но для того, чтобы жить в лесу. А там мне так хорошо. Я обедаю сидя на земле, а не вытянувшись на стуле; я не опрокидываю стаканов. В лесу я ни в чем себе не отказываю. Я могу ложиться на спину и закрывать глаза, если мне этого захочется. И говорить я могу там все, что мне угодно; часто хочется что-нибудь сказать, громко разговаривать, и речь звучит в лесу, как из глубины сердца...

Когда я ее спросил, понятно ли ей это, она отвечала: - Да.

Я продолжал говорить, так как её глаза были устремлены на меня. - Если б вы только- знали, чего я только не насмотрюсь в полях, - сказал я. - Зимой, идешь себе по полю и видишь на снегу следы тетерева. Вдруг следы исчезают, птица улетела. Но отпечатку крыльев я вижу, в каком направлении полетела дичь, и через некоторое время я нахожу ее. И каждый раз что-нибудь новое. Осенью я наблюдаю за падающими звездами. Неужели, думаю я тогда в своем одиночестве, это был мир, который содрогнулся? Мир, который вот у меня на глазах разбивается вдребезги. И я, я видел падение звезд! Ну, а когда наступает лето, тогда чуть ли не на каждом листочке есть маленькое живое существо; у некоторых из них нет крыльев, они никуда не могут уйти, они должны жить и умереть на том же маленьком листочке, на котором они появились на свет Божий. Представьте себе только! Иногда увидишь голубую муху. Да, об этих вещах так мало приходится слышать, что я, право, не знаю, понятно ли вам все это?

- Да, да, я это понимаю!

- Ну вот иногда смотришь на траву и трава тоже, может-быть, видит меня, кто знает? Я смотрел на отдельную травку, она дрожит немного, и мне кажется, что это что-нибудь да значит; я думаю про себя: вот стоит травка и дрожит. Смотришь на обыкновенную сосну, и там найдется ветка, которая заставит тебя задуматься, но иногда в горах я встречаю и людей, случается.

Я посмотрел на нее. Она стояла, согнувшись, и внимательно смотрела, я не узнал ее. Она была до такой степени сосредоточена, что совсем не обращала на себя внимание. У нея был глупый, противный вид; её нижняя губа отвисла.

Упали первые капли дождя.

- Дождь идет, - сказал я тогда.

- Да, подумайте-ка: дождь, - сказала она и тотчас же пошла.

Я не провожал ее домой. Она одна пошла своей дорогой, я же поспешил к своей хижине. Через несколько минут дождь пошел сильнее. Вдруг я слышу, кто-то бежит за мной; я останавливаюсь и вижу Эдварду. Она покраснела он усилия, чтобы догнать меня, и смеялась. - Я совсем забыла, - сказала она, с трудом дыша, - об этой поездке в рыбосушильни. Доктор приезжает завтра, вы будете свободны? - Завтра? хорошо. У меня есть время. - Я совсем забыла об этом, - сказала она опять и улыбнулась

Когда она пошла, я обратил внимание на её красивые, стройные ноги; оне высоко намокли. Башмаки её были стоптаны.

Я помню очень хорошо один день. Это был день, когда наступило для меня лето. Солнце теперь светило и по ночам и к утру высушивало землю. Воздух был мягкий и свежий после последняго дождя.

Было послеобеденное время, когда я явился на пристань. Вода была совершенно неподвижна. Были слышны смех и болтовня с острова, где мужчины и девушки были заняты рыбой. Веселый был этот день.

Да, разве было не весело? У нас были с собой корзины с едой и вином; нас было большое общество, разместившееся в двух лодках; молодые женщины были в светлых платьях. Я был так доволен, я напевал что-то про себя.

Когда я сидел в лодке, я думал, откуда набралась вся эта молодежь. Тут были дочери участкового доктора, приходского фогта, несколько гувернанток, дамы с церковного двора; я никогда их раньше не видел, оне были для меня чужия, а между тем оне относились ко мне так доверчиво, как-будто мы давно уже были знакомы. Со мной случилось несколько неловкостей, я совсем отвык обращаться с людьми и часто говорил "ты" молодым дамам; но на меня за это не сердились. Раз я даже сказал "милая" или "моя милая", но мне и это простили и сделали вид, как-будто я этого не говорил.

На господине Маке, как всегда, была его ненакрахмаленная рубашка с бриллиантовой застежкой на ней. Он, кажется, был в превосходном настроении и кричал другой лодке. - Поберегите же корзины с бутылками, эй, вы сумасброды! Доктор, вы ответите мне за бутылки!

- Ладно! - отвечает ему доктор. И эти два возгласа на море от лодки к лодке звучали для меня так празднично и весело. На Эдварде было вчерашнее платье, как-будто у нея не было другого, или она не хотела его переменить. И башмаки на ней были те же, что и вчера. Мне показалось, что её руки не совсем были чисты; Но на голове у нея была совершенно новая шляпа с пером. Она захватила с собой свою перекрашенную кофточку, чтобы на ней сидеть.

По желанию господина Мака, я разрядил свое ружье, когда мы выходили на берег; два выстрела из обоих стволов; потом прокричали ура. Мы пошли на остров; люди, занятые сушкой рыбы, всем нам кланялись, а господин Мак разговаривал со своими рабочими. Мы нашли гусиную травку и лютик, вдели их в петлицы; некоторые из нас нашли колокольчики. Многочисленные морския птицы гоготали и кричали в воздухе и на берегу.

Мы расположились на зеленой лужайке, где росло несколько кривых березок с белой корой; открыли корзины; а господин Мак занялся бутылками. Светлые платья, голубые глаза, звон стаканов, море, белые паруса. Мы начали петь.

Лица разгорелись.

И час спустя мои мысли все еще исполнены ликования: всякая мелочь действует на меня: на шляпе развивается вуаль, коса распускается, два глаза жмурятся от смеха, и я тронут. Ах, этот день, этот день!

- Я слышала, у вас маленькая престранная хижина, господин лейтенант?

- Да, настоящее гнездо. Боже, как я его люблю. Загляните как-нибудь ко мне, фрёкэн: существует лишь одна хижина в таком роде, а за хижиной большой лес.

Другая подходит во мне и приветливо говорит:

когда все спят, и утром оно уже тут как тут. Я смотрел в окно и сам это видел. У меня два маленькия окна.

Подходит третья. Она очаровательна с её прелестным голосом и крошечными руками. Какие оне все очаровательные!

Третья говорит:

- Поменяемтесь цветами. Это приносит счастие.

- Да, - сказал я и протянул руку. - Обменяемтесь цветами, благодарю вас. Как вы красивы, у вас очаровательный голос, я все время вас слушал. - Но она отнимает свои голубые колокольчики и говорит: - Что с вами? Я совсем не вас имела в виду.

Она имела не меня в виду! Мне стало досадно, что я ошибся; мне захотелось домой, подальше отсюда, в мою хижину, где говорил со мной лишь один ветер. - Виноват, - сказал я, - простите меня! Остальные дамы переглядываются и удаляются, чтобы не смущать меня еще больше.

В эту минуту кто-то быстро подошел ко мне; все видели ее, это была Эдварда.

Она подошла прямо ко мне, она говорит- что-то, бросается мне на грудь, крепко обнимает мою шею руками и целует меня несколько раз в губы.

Она каждый раз говорит что-то, но я ее не понимаю. Я вообще ничего не понял, сердце мое перестало биться, у меня осталось только впечатление от её жгучого взгляда. Когда она меня оставила, её маленькая грудь поднималась и опускалась. Она продолжала там стоять, высокая, стройная со смуглым лицом и шеей, с сияющими глазами, и ни на что не обращала внимания. Все смотрели на нее. Тут меня во второй раз поразили её черные брови, изогнутые на лбу. Но, Боже мой, она ведь поцеловала меня в присутствии всех. - Что с вами, фрёкэн Эдварда? спрашиваю я ее, и чувствую, как глубоко в горле у меня бьется кровь, и это мешает мне говорить отчетливо.

- Ничего, ровно ничего, - отвечает она. - Просто мне так захотелось. Это пустяки.

Я снимаю шляпу и машинально откидываю волосы назад, продолжая стоять и смотреть на нее. - Ничего, - подумал я.

В это время раздается голос господина Мака с другой стороны острова. Он что-то говорит, но мы не можем разобрать что; и я с радостью думаю о том, что господин Мак ничего не видел, ничего не знает. Как хорошо, что он как раз в это время был на той стороне острова. Я чувствую себя облегченным. Я подхожу к компании и говорю, смеясь, стараясь быть равнодушным: - Могу я вас всех просить извинить мне мое неприличное поведение; я сам в отчаянии от этого, я воспользовался той минутой, когда фрёкэн Эдварда хотела поменяться со мной цветами, чтобы оскорбить ее; я у всех вас прошу прощения. Встаньте на мое место; я живу один, я не привык обращаться с дамами; к этому нужно еще прибавит, что я выпил сегодня вина, к чему я также не привык, окажите мне снисхождение. Я смеялся и казался равнодушным к этому пустяку, чтобы он скорей был позабыт; но в глубине души я был серьезен. Мои слова не произвели никакого впечатления на Эдварду, она и не старалась скрывать свой поступок или сгладить впечатление своего опрометчивого поведения; напротив, она села около меня и все время смотрела на меня. Временами она заговаривала со мной. Когда мы потом стали играть во "вдову", она громко сказала: - Я хочу лейтенанта Глана. Я не буду бегать за кем-нибудь другим. - Чорт возьми, да замолчите же вы! шепнул я ей и топнул ногой.

Удивление появилось на её лице; она скорчила болезненную гримасу и смущенно улыбнулась.

Я был глубоко тронут; я не мог противостоять этому выражению робости в её глазах и во всей её худенькой фигуре; я почувствовал к ней любовь и взял её длинную, узкую руку.

- Потом! - сказал я. - Теперь не нужно больше. Мы можем встретиться завтра.

Я слышал ночью, как Эзоп вышел из своего угла и заворчал; я слышал это сквозь сон; но так как мне как раз в эту минуту снилась охота, то это ворчанье подошло к моему снуя и я не проснулся. Когда в два часа утра я вышел из хижины, на траве были следы двух человеческих ног; кто-то был здесь, подошол сперва к одному окну, потом к другому. След исчез внизу по дороге.

Она пришла ко мне с разгоряченными щеками и сияющим лицом.

- Вы ждали? - спросила она. - Я боялась, что вы будете ждать.

- Хорошо вы спали? - сказал я. Я почти не знал, что ей сказать.

- Нет, я совсем не спала, - отвечала она. И она рассказала, что ночью она совсем не спала и просидела все время на стуле с закрытыми глазами. И потом она прошлась немного.

- Кто-то был ночью у моей хижины, - сказал я, - сегодня утром я видел следы на траве. - Она меняется в лице; она берет меня тут же на дороге за руку и ничего не отвечает. Я смотрю на нее и спрашиваю:

- Может-быть, это были вы?

- Да, - отвечала она и прижалась ко мне, - это была я, но ведь я вас не разбудила, я шла так тихо, как только могла. Да, это была я. Я еще раз была недалеко от вас. Я люблю вас.

Я встречал ее каждый, каждый день. Я признаюсь, мне доставляло удовольствие встречаться с нею, да, мое сердце льнуло к ней. Это было два года тому назад; теперь я думаю об этом, когда мне вздумается; все это приключение забавляет и разсеивает меня. А относительно двух зеленых птичьих перьев я разъясню в скором времени. У нас было несколько мест, где мы встречались: у мельницы, на дороге, да даже у меня в хижине; она приходила, куда мне хотелось.

- Добрый день! - кричала она мне всегда первая, и я отвечал: - Добрый день!

- Ты сегодня доволен, ты поешь, - говорит она, и её глаза блестят.

- Да, я доволен, - отвечаю я. - У тебя пятно на плече, это пыль, а может-быть грязь с дороги: я хочу поцеловать это пятно, да, позволь мне его поцеловать. Все, что на тебе, вызывает во мне такую нежность. Ты смущаешь меня. Я не спал всю ночь.

И это была правда; и уже не одну ночь пролежал я без сна. Мы шли рядом вдоль дороги.

- Ну как по-твоему, я веду себя так, как тебе этого хочется? - говорит она. - Быть-может, я черезчур много болтаю. Нет? Но ты должен мне сказать, что ты вообще думаешь. По временам мне кажется, что это не может так долго продолжаться.

- Что не может продолжаться? - спрашиваю я.

- Да вот с нами. Нам не будет так хорошо. Веришь ли ты мне или нет; сейчас меня знобит, ледяная дрожь пробегает у меня по спине, когда я подхожу к тебе. Это все от счастия.

- Да, так и со мной, - отвечаю я, - и меня пронизывает ледяная дрожь, как только я тебя вижу. Но нет, все будет хорошо, хочешь, я; похлопаю тебя немного по спине, чтобы согреть тебя.

Неохотно она соглашается на это. Ради шутки я похлопал ее немного посильнее, чем нужно, ради шутки; я смеюсь и спрашиваю, не помогло ли это.

- Ах, нет, будь так добр, не колоти меня больше по спине.

Эти слова! Это прозвучало так безпомощно, когда она сказала:

- Будь так добр...

Зачем мы пошли дальше по дороге. Может-быть, она недовольна мной, моей шуткой? - сказал я про-себя и подумал: - посмотрим. - Я сказал:

я велю его вымыть. Нет, отвечала она, дайте мне его теперь, я хочу сохранить его так, как он есть, в том виде, каким он был у вас. И она взяла платок. Три года спустя, я встретил опять молодую даму. А платок? - спросил я. - Она принесла платок. Он лежал в бумаге, немытый. Я видел его собственными глазами.

Эдварда мельком взглянула на меня.

- Да? и что же из этого вышло?

- Ничего, ровно ничего, - сказал я, - но мне кажется, это прекрасная черта.

Пауза.

- А где теперь эта дама?

- За границей!

Мы больше не говорили об этом, но когда ей нужно было уходить домой, она сказала: - Ну, покойной ночи. Не думай больше об этой даме! - Я ни о ком не думаю, кроме тебя.

Я верил ей, я видел, что она говорит то, что думает, и этого было для меня совершенно достаточно; только бы она думала обо мне... Я пошел за ней.

- Благодарю, Эдварда! - сказал я. Немного спустя я прибавил от всего сердца: - Ты черезчур добра ко мне, но я тебе благодарен за то, что ты меня любишь. Бог наградит тебя за это! Я не так великолепен, как многие другие, которых ты могла бы избрать; но я весь твой, безпредельно твой, душой и телом. О чем ты думаешь? У тебя слезы на глазах.

- Это ничего! - ответила она, - это звучит так странно, что Бог наградит меня. Ты говоришь так, как-будто... Я тебя так люблю! - И вдруг она бросилась мне на шею тут же на дороге и крепко поцеловала.

Когда она ушла, я свернул с дороги и пробрался в лес, чтобы спрятаться и остаться Одному со своей радостью. Потом, взволнованный, я снова вышел на дорогу, чтобы посмотреть, не видел ли кто, что я вошел в лес; но я никого не увидел.

Летния ночи, тихое море и бесконечно спокойный лес. Ни крика, ни шума шагов с дороги. Мое сердце было как-будто наполнено темным вином. Моль и ночные бабочки безшумно влетают ко мне в окно, привлеченные светом очага, и запахом жареной дичи. Оне ударяются с глухим шумом о потолок, летают около самого моего уха, так что меня пронизывает дрожь, и садятся на белую пороховницу на стене.

Я наблюдаю за ними; оне сидят, дрожат и смотрят на меня; это - шелкопряды, древоточицы и моль. Некоторые из них похожи на летающие анютины глазки.

Я выхожу из хижины и прислушиваюсь. Ничего, ни малейшого шума. Все стоит. Воздух светился от летающих насекомых, от мириад чиркающих крылышек... Там, на опушке леса растет папоротник и борец, цветет вереск; я люблю его маленькие цветочки. Хвала тебе, Господи, за каждый виденный мной цветок! Они были маленькими розами на моем пути, и я плачу от любви к ним. Где-то вблизи растет дикая гвоздика, и я ее не вижу, но я чувствую её запах. Но теперь, в ночные часы, в лесу развернулись большие белые цветы; их рыльца открыты; они дышат; мохнатые бабочки опускаются на их листья, и все растение содрогается. Я хожу от одного цветка к другому; они опьянены; это опьяненные цветы, и я вижу, как они опьяняются.

Легкие шаги, чье-то дыхание, радостный привет.

Я откликаюсь, бросаюсь на дорогу, обнимаю колени, её скромное платье.

- Как ты меня любишь! - шепчет она.

- Как я должен быть благодарен тебе! - отвечаю я. - Ты моя; весь день мое сердце спокойно и думает о тебе. Ты прекраснейшая девушка на земле, и я целовал тебя. Часто при мысли, что я целовал тебя, я начинаю краснеть от радости.

- Почему ты меня так сильно любишь именно сегодня вечером? - спрашивает она.

На это иного есть причин; стоило мне только о ней подумать, и я уже любил ее. Этот взгляд из-под высоко изогнутых бровей и эта смуглая милая кожа!

- А разве я не должен тебя любить? - говорю я.-- Вот я здесь брожу один и благодарю каждое деревцо, что ты молода и здорова. Однажды на одном балу была одна молодая дама; она сидела все танцы, и никто не приглашал ее. Я ее не знал, но лицо её произвело на меня впечатление, и я поклонился. - Ну? - Нет, она покачала головой. - Фрёкэн не танцует? - сказал я. - Можете вы это понять, - отвечала она, - мой отец был такой стройный, моя мат была безупречной красоты, и отец сразу победил мою мать. А я - хромая.

Эдварда посмотрела на меня.

- Сядем, - сказала она. Мы сели на вереск.

- Знаешь что моя подруга про тебя говорит? - начала она. - Она говорит, что у тебя взгляд зверя, и когда ты на нее смотришь, она совсем теряет разсудок. Она говорит, что это такое ощущение, как-будто ты прикасаешься к ней.

Во мне промелькнула какая-то особенная радость, когда я это услыхал, не за себя, а за Эдварду; и я подумал: "Мне только до одной дело, а что говорит эта про мой взгляд?" Я спросил: - Кто была эта подруга?

- Этого я тебе не скажу, - отвечала она, - но это одна из бывших с нами на рыбосолильне.

- Да, да, - говорю я.

Мы заговорили о других вещах.

- Мой отец на-днях уезжает в Россию, - сказала она, - и тогда я устрою праздник. Ты был когда-нибудь на Кухольмене? Мы возьмем с собой две корзины с вином; с нами поедут опять дамы с церковного двора; отец дал уже мне вино. Не правда ли, ты больше не будешь смотреть так на мою подругу? Нет, будешь? Ну, тогда я не приглашу ее.

И, не говоря ни слова, она бросилась мне на грудь и смотрела на меня, пристально смотрела мне в лицо, и слышно было, как она дышала.

Её взгляд был совсем черный.

Радость опьяняет. Я разряжаю свое ружье, и неизменное эхо отвечает от одной горы к другой, несется над морем и раздается в ушах заспавшагося рулевого. Чему я радуюсь? Мысли пришедшей мне в голову, воспоминанию, лесному звуку, человеку. Я думаю о ней; я закрываю глаза, стою неподвижно на дороге и думаю о ней; я считаю минуты.

Меня мучит жажда, и я пью из ручья; теперь я отсчитываю сто шагов вперед и сто шагов назад. "Теперь уже поздно, думаю я. - Не случилось ли чего-нибудь? Прошел месяц, а ведь месяц уж не так много времени". За это время ничего не случилось. Но ночи бывают иногда такими длинными, и

Я считал время по ночам.

Иногда наступала ночь, и Эдварды не было; раз она не приходила две ночи под ряд. Две ночи. Ничего не случилось, но мне казалось, что мое счастие достигло уже своей высшей точки.

А разве этого не было?

- Эдварда, ты слышишь, как неспокойно сегодня в лесу? Что-то шевелится, не переставая, в больших земляных кучах, и большие листья дрожат. Может-быт, что-нибудь происходит; впрочем, я не то хотел сказать. Там, в вышине, я слышу, как поет птица; это просто синица; но она вот уж две ночи сидит все на одном и том же месте и манит к себе. Слышишь какой своеобразный, своеобразный звук?

- Да, я слышу. Но почему ты меня об этом спрашиваешь?

- О, просто так. Она сидит там уже две ночи, я только это хотел сказать... Благодарю, благодарю тебя, что ты пришла сегодня вечером, моя возлюбленная! Я сидел и ждал тебя сегодня или завтра вечером, я так рад, что ты пришла.

- И я тоже не спала. Я постоянно думаю о тебе. Я собрала и сохранила осколки стакана, который ты однажды опрокинул, помнишь? Отец уехал сегодня ночью. Ты должен простить, что я так долго не приходила, мне так много нужно было уложить, о многом напомнить. Я знала, что ты был здесь, в лесу, и ждал меня, и я плакала и укладывала.

"Но ведь прошло две ночи, подумал я, что же она делала первую ночь? И отчего нет прежней радости в её глазах?"

Прошел час. Синица умолкла. Лес был мертв. Нет, нет, ничего не случилось, все было попрежнему, она пожала мне руку, пожелала покойной ночи и с любовью посмотрела на меня.

-- Завтра? - сказал я.

- Нет, не завтра.

Я не спросил, почему.

- Завтра ведь будет наш праздник, - сказала она, смеясь. - Я хотела тебя поразит, но ты сделал такое грустное лицо, что я должна была сказать тебе сейчас. А то я пригласила бы тебя письмом.

У меня стало несказанно легко на душе. Она пошла и кивнула мне на прощание головой.

- Одна вещь, - сказал я, не двигаясь со своего места.

- Да, этому, может-быть, неделя, две недели!.. Да, может-быть, две недели тому назад. Но почему ты спрашиваешь об этом? Нет, я скажу тебе: правду, я сделала это вчера. - Она сделала это вчера; еще вчера она думала обо мне. Ну, тогда все хорошо!

Обе лодки были спущены, и мы сели в них. Мы пели и болтали. Кухольмен лежал за островами, и нужно было порядочно времени, чтобы до него доехать; в это время мы разговаривали друг с другом с одной лодки на другую.

Доктор был одет в светлое, как и дамы; я еще никогда не видел его таким довольным; он все время принимал участие в разговоре, он не был больше молчаливым слушателем. На меня он произвел такое впечатление, будто он выпил и навеселе. Когда мы пристали к берегу, он овладел на некоторое время вниманием общества. Он приветствовал нас. Я подумал: "Ишь ты, Эдварда выбрала его хозяином".

Он в высшей степени был любезен с дамами. По отношению к Эдварде он был вежлив, дружески, часто отечески предупредителен и, как уже не раз бывало, педантически поучителен.

Она заговорила о какой-то даме. - Я родилась в 38 году, - сказала она вдруг. А он переспросил: - Вы хотите сказать, в тысяча восемьсот тридцать восьмом году? - Когда я что-нибудь говорил, он слушал вежливо и внимательно.

Молодая девушка подошла ко мне и поклонилась. Я не узнал её.

Я не мог вспомнить её и сказал несколько удивительных слов, над которыми она разсмеялась.

Это была одна из дочерей пробста; мы были с ней вместе в рыбосушильне, и я пригласил ее к себе в хижину. Мы поговорили с ней некоторое время. Проходит час, два. Мне скучно; я пью вино, которое наливают, присоединяюсь к компании, болтаю со всеми.

Но тем не менее я делаю несколько ошибок, теряю почву под ногами и не знаю, как мне ответить на любезность в данную минуту; я говорю как-то несвязно, или даже молчу и сержусь на себя. Там, у большого камня, который служит нам столом, сидит доктор и жестикулирует.

- Душа! что такое, в сущности, душа? - говорит он. Дочь пробста обвиняла его в том, что он - вольнодумец; так, значит, нельзя думать свободно. Ад представляют себе чем-то в роде дома под землей, где сидит диавол в роли столоначальника; нет, он ведь его величество. Ему бы хотелось поговорит об алтарном изображении Христа в филиальной церкви; фигура Христа, несколько иудеев и иудеянок, превращение воды в вино; хорошо. Но у Христа сияние вокруг головы. Что такое это сияние? Желтый обруч, покоящийся на трех волосках.

Две дамы в ужасе всплеснули руками. Но доктор знал, как выпутаться, и сказал шутя: - Не правда ли, это звучит ужасно? Я согласен с этим. Но если повторяешь это себе, повторяешь семь, восемь раз и размышляешь об этом, то это начинает звучать уже немного лучше... Осмелюсь я просить чести выпить с дамами.

И он встал на колени, на траву, перед обеими дамами, но не снял шляпы и не положил ее перед собой, но держал ее высоко в воздухе левой рукой и опустошил стакан, опрокинув голову. Его непоколебимая уверенность и меня одушевила, и я выпил бы с ним, если он не осушил уже своего стакана.

Эдварда следила за ним глазами; я подошел к ней и сказал: - Будем мы сегодня опять играть во вдову?

Она немного вздрогнула и встала. - Не забудь, что мы теперь не говорим больше друг другу "ты"! - шепнула она.

Но я вовсе и не думал говорить ей "ты". Я отошел.

Проходит еще час. День кажется таким длинным. Я давным-давно уехал бы к себе домой, если бы у меня была третья лодка; Эзоп лежит привязанным к хижине и, может-быть, думает обо мне. Мысли Эдварды, вероятно, очень далеко от меня; она говорит о счастии уехать прочь в другия места, её щеки разгорелись, и она начала даже делать ошибки.

- Никто бы не был более счастливее, чем я в этот день...

- Более счастлива, - говорит доктор.

- Более счастливее.

- Этого я не понимаю.

- Вы сказали "более счастливее"; больше ничего.

- Разве я так сказала? Извините; никто не был бы счастливее меня в тот день, когда я стояла бы на палубе корабля. Иногда меня тянет в такия места, о которых я даже ничего не знаю.

Она куда-то стремилась, она больше не думала обо мне.

Я видел по её лицу, что она совсем забыла меня. Ну что же об этом говорить? Ведь я, сам видел это по её лицу! И минуты тянулись грустно, медленно. Я многих спрашивал, не пора ли нам ехать домой. Теперь уже поздно! говорил я, а Эзоп лежит в хижине, привязанный. Но никому не хотелось домой.

Я пошел третий раз к дочери пробста, я подумал: "Это она говорила о моем зверином взгляде". Мы чокнулись с ней; у ней были бегающие глаза; они никогда не были спокойны. Она смотрела все время на меня.

- Скажите мне, - начал я, - вам не покажется, фрёкэн, что люди здесь подобны короткому лету? Они минутны и очаровательны, как и оно.

Я говорил громко, очень громко, и делал это с целью. Я продолжал громко говорит и еще раз попросил фрёкэн посетить меня, посмотреть мою хижину. - Бог наградит вас за это, - говорил я, чувствую себя совсем несчастным. И я думал про-себя, что я, может-быть, найду что-нибудь подарить ей, если она придет, но у меня, кажется, ничего другого и нет, кроме моей пороховницы.

Фрёкэн обещалась притти. Эдварда сидела отвернувшись и предоставляла мне говорит сколько угодно. Она прислушивалась к тому, что говорили, и время от времени вставляла свое слово. Доктор гадал молодым дамам по руке и давал свободу своему языку; у него у самого были красивые маленькия руки и на одном пальце было кольцо.

Я чувствовал себя лишним и сел поодаль на камень. День клонился к вечеру. - Вот я сижу здесь одинокий на камне, - сказал я про-себя, - единственный человек, который мог бы меня отсюда увезти, оставляет меня преспокойно сидеть. Впрочем, все равно. Чувство бесконечного одиночества овладело мной. До меня доносился разговор, и я слышал, что Эдварда смеялась; услышав этот смех, я вдруг поднялся и подошел к компании; раздражение исчезло.

- Одну минутку, - сказал я. - Пока я сидел там, мне пришло в голову, что может-быть, вы хотите посмотреть мою книгу с мухами. - И я достал свою книгу. - Извините, что я не вспомнил этого раньше, будьте добры и просмотрите мою книгу, вы сделаете мне удовольствие, вы должны все посмотреть, здесь есть красные, желтые мухи.

Говоря кто, я снял свою шляпу; это было совсем лишнее, и я снова надел ее. Несколько минут царило молчание, и никто не брал у меня книги. Наконец доктор протянул руку и вежливо сказал:

- Благодарю вас, позвольте нам посмотреть эти вещицы. Для меня всегда было загадкой, как составляются такия книги.

- Я сам их составляю, - сказал я, исполненный к нему благодарности. И я тотчас же начал объяснят, как я это делал. Это так просто. Я покупал перьев и крючков; они не особенно хорошо были сделаны, но ведь, это для собственного употребления. Можно было покупать готовые мухи, оне были очень красивы. Эдварда бросила равнодушный взгляд на меня и на мою книгу и продолжала разговаривать со своими подругами.

- Вот здесь и материал, - сказал доктор. - Посмотрите, какие красивые перья!

Эдварда взглянула.

- Оставьте их себе, - воскликнул я, - прошу вас об этом. Это два зеленые птичьи пера. Доставьте мне это удовольствие, это будет для вас воспоминанием.

Она посмотрела на них и сказала: - Они кажутся то зелеными, то золотыми, смотря по тому, как их держать на солнце. Хорошо, благодарю, если вам так хочется мне их отдать.

- Да, я хочу вам их дат, - сказал я. Она взяла перья. Тотчас после этого доктор вернул мне книгу и поблагодарил. Он поднялся и спросил, не пора ли нам подумать о возвращении домой.

Я сказал:

- Да, Бога ради. У меня дома осталась собака; да, видите ли, эта собака - мой друг; она лежит и думает обо мне, а когда я прихожу, она кладет передния лапы на подоконник и встречает меня. День был такой прекрасный, он скоро кончится; поедемте домой. Благодарю вас всех за компанию.

Я стоял поодаль, чтобы видеть, какую лодку выберет Эдварда: я решил ехать в другой. Вдруг она позвала меня. Я с удивлением посмотрел на нее, её лицо пылало. Потом она подошла ко мне, протянула мне руку и нежно сказала:

- Благодарю за перья!... Мы ведь поедем в одной и той же лодке?

- Если хотите, - отвечал я.

Мы сели в лодку, она села рядом со мной на скамейке, так что касалась меня своим коленом. Я посмотрел на нее и она посмотрела на меня одно мгновение. Мне было приятно прикосновение её колена, я чувствовал себя вознагражденным за этот неудавшийся день, и ко мне возвращалось радостное настроение, как вдруг она переменила положение, повернулась ко мне спиной и начала говорить с доктором, сидевшим у руля. В продолжение целой четверти часа я вовсе не существовал для нея. Тогда я сделал то, в чем я потом очень раскаивался, и до сих пор не могу забыть. У нея упал с ноги башмак, я схватил его и швырнул далеко в воду, от радости ли, что она была так близко ко мне, или желая обратить на себя её внимание и напомнить ей о моем существовании - не знаю. Все это произошло так быстро, я и не думал, я поддавался какому-то внушению. Дамы подняли крик, я сам был словно раздавленный тем, что я сделал; по какая была в том польза? Дело было сделано. Ко мне пришел на помощь доктор, он крикнул: "Гребите" и стал править к башмаку. В следующее мгновение гребец уже схватил его, как раз когда башмак уже исчезал под водяной поверхностью. Гребец измочил рукав по самый локоть.

Тогда раздалось в обеих лодках громогласное ура по случаю спасения башмака.

Я был пристыжен и чувствовал, что меняюсь в лице в то время, как я вытирал башмак носовым платком. Эдварда взяла его у меня молча. И, спустя лишь некоторое время, она сказала: - Никогда ничего подобного я не видела.

- Да, не правда ли? - сказал я тоже. Я улыбнулся и принял важный вид; я старался показать, что эту шутку я выкинул потому, что что-то под этим кроется. Но что могло под этим крыться? Доктор в первый раз посмотрел на меня с презрением.

Прошло некоторое время, лодки плыли домой, неприятное настроение общества исчезло, мы пели, приближаясь к пристани.

Эдварда сказала:

- Знаете, мы ведь еще не все вино выпили, осталось еще много. Мы устроим еще праздник, второй праздник, попозже; мы будем танцовать, мы дадим бал в нашем зале.

Когда мы вышли на берег, я начал свои извинения перед Эдвардой.

- Как мне хочется скорей назад в свою хижину, - сказал я. - Это был мучительный для меня день.

- Разве это был мучительный для вас день, господин лейтенант?

- Я полагаю, - сказал я и отвернулся в сторону, - я полагаю, что испортил день себе и другим. Я бросил ваш башмак в воду.

- Простите меня, - сказал я.

Бог мне свидетель, я решил сохранить спокойствие, что бы ни случилось. Разве я навязывался на знакомство с ней?

Нет, нет, никогда; я очутился лишь в один прекрасный день на её дороге, когда она проходила. И что за лето здесь, на севере. Майские жуки уже перестали летать, и люди становились для меня все менее и менее понятны, хотя солнце освещало их и день и ночь. На что смотрели их голубые глаза и какие мысли таились за их страшными лбами? Впрочем, они все были для меня безразличны. Я брал свои удочки и ловил рыбу два дня, четыре дня; по ночам я лежал в своей хижине с широко раскрытыми глазами...

- Я четыре дня не видел вас, Эдварда?

- Четыре дня, верно. Но, послушайте, у меня много было дела. Вот подите, посмотрите!

Она повела меня в зал.

Столы были вынесены, стулья были разставлена по стенам; каждая вещь была переставлена с своего места; люстра, печь и стены были фантастически задрапированы черной материей из лавки и убраны вереском, рояль стоял в углу.

Это было её приготовление к "балу". - Как вы это находите? - спросила она.

- Чудесно, - отвечал я. Мы вышли из комнаты.

Я сказал:--Но, послушайте, Эдварда, вы совершенно и окончательно забыли меня?

- Я вас не понимаю, - отвечала она удивленно. - Разве вы не видите, все это я сама сделала. Так возможно ли мне было притти к вам? - Нет, - сказал я, - вы, может-быть, не могли ко мне притти. - Я был утомлен и измучен безсонницей, слова мои безсмысленны и безсвязны, весь день я чувствовал себя несчастным. - Да, вы не могли ко мне притти. Что я хотел сказать: одним словом произошла какая-то перемена между нами, что-то случилось. Да, но по вашему лицу я не могу прочесть, что именно. Какой у вас страшный лоб, Эдварда. Я сейчас только это заметил.

- Но я вас не забыла! - воскликнула она покраснев и взяв меня вдруг под руку.

- Нет, нет, может-быть вы и не забыли меня. Но тогда я совсем не знаю, что говорю. Одно из двух!...

- Завтра вы получите приглашение. Вы должны со мной танцовать. Как мы будем танцовать?!

- Вы проводите меня кусочек дороги? - спросил я.

- Сейчас? Нет, я не могу, - отвечала она. - Сейчас приедет доктор и должен мне кое в чем помочь, там нужно кончить. Да, так на находите, что комната так сойдет? Но не думаете ли вы...

Перед домом остановился экипаж.

- Доктор сегодня приехал в экипаже? - спрашиваю я.

- Да, я послала за ним экипаж, я хотела...

На улице, у крыльца, я обернулся еще раз. Эдварда стояла у окна и смотрела мне вслед; она раздвинула обеими руками гардины, чтобы видеть; выражение её лица было задумчивое. Смешная радость овладевает мной, я быстро удаляюсь от дома, легкой походкой, с потемневшим взглядом; ружье в моей руке казалось легким, как тросточка. "Если бы я ею обладал, я был бы хорошим человеком", подумал я. Я достиг леса и продолжал думать: "Если бы я ею обладал, я служил бы ей неустанно, как никто, и если бы она оказалась недостойной меня и требовала бы от меня невозможного, я бы сделал все, что мог, да даже больше чем мог, и я радовался бы тому, что она моя..."

Я остановился, встал на колени и в порыве смирения и надежды стал целовать какие-то травки на краю дороги, потом я снова встал.

В заключение я почувствовал в себе уверенность.

Её изменившееся за последнее время поведение было просто её манерой; она стояла и смотрела мне вслед, когда я уходил, она стояла у окна и следила за мной взглядами, пока я не исчез, что же она могла сделать большого.

Мой восторг совершенно смутил меня, я был голоден, и я не чувствовал этого.

Эзоп бежал впереди; минуту спустя, он начал лаять. Я поднял голову; женщина, с белым платком на голове, стояла на углу, около хижины; это была Ева, дочь кузнеца.

- Здравствуй, Ева! - крикнул я.

Она стояла около высокого серого камня, лица у нея было красное, она сосала свой палец.

- Это ты, Ева. Что тебе нужно?

- Эзоп меня укусил, - отвечала она и потупила глаза.

Я осмотрел её палец. "Она сама себя укусила". У меня мелькнула мысль, и я спрашиваю:

- Ты уже давно здесь стоишь и ждешь?

- Нет, не долго, - отвечает она.

И прежде, чем кто-нибудь из нас сказал еще слово, я беру ее за руку и веду ее в хижину.

Я пришел как всегда прямо с рыбной ловли и очутился на "балу" с ружьем и ягдташем, только на этот раз я надел свою лучшую кожаную куртку. Было уже поздно, когда я пришел в Сирилунд; я слышал, что в доме танцовали; немного спустя, раздались возгласы: "Охотник пришел, лейтенант!" Меня окружили несколько молодых людей и хотели видеть мою добычу; я подстрелил пару морских птиц и поймал несколько вохн. Эдварда, улыбаясь, поздоровалась со мной, она танцовала перед этим и раскраснелась.

- Первый танец со мной, - сказала она.

И мы начали танцовать. Никакого несчастия не случилось; у меня кружилась голова, но я не упал. Мои высокие сапоги скрипели, я сам слышал этот скрип и решил не танцовать больше, кроме того, я поцарапал крашеный пол. Но я радовался, что не наделал еще чего-нибудь хуже.

Оба приказчика господина Мака были налицо и танцовали основательно и серьезно, доктор усердно принимал участие в тяжелых танцах. Кроме этих мужчин были еще четыре молодых человека, сыновья первых лиц при главной церкви, пробста и окружного врача. Потом пришел туда незнакомый торговый агент, он отличался красивым голосом и напевал в такт с музыкой; временами он сменял дам у рояля.

Я уже не помню, как прошли первые часы, но из второй части ночи я все помню. Красное солнце все время светило в комнату, и морския птицы спали. Нас угощали вином и пирожками, мы громко разговаривали, пели; смех Эдварды весело и беззаботно раздавался по комнатам.

мной? Я подошел к ней и хотел сказать любезность, какую только мог; на ней было черное платье, может-быть это было ее конфирмационное платье, оно стало коротко для нея, но оно шло к ней, когда она танцовала, и это я хотел ей сказать...

- Как это черное платье... - начал я. Но она встала, обняла одну из своих подруг и ушла с ней. Это я повторил несколько раз.

- Ну, хорошо, - подумал я, - что же с этим поделаешь? Но почему тогда она стоит у окна и грустно смотрит мне вслед, когда я от нея ухожу?

Одна дама пригласила меня танцовать. Эдварда сидела недалеко, и я громко ответил: - Нет, я сейчас уйду.

Эдварда вопросительно посмотрела на меня и сказала: - Уйдете? О, нет, вы не уйдете.

Я остолбенел и чувствовал, что стиснул зубами губы.

- То, что вы сейчас сказали, кажется, очень многозначительно, фрёкэн Эдварда, - сказал я мрачно и сделал несколько шагов к двери.

Доктор загородил мне дорогу, и сама Эдварда быстро подошла.

- Не понимайте меня неправильно, - сказала она горячо. - Я хотела сказать, что вы, вероятно, будете последним, который уйдет, самым последним. И кроме, всего того только час... Послушайте, - продолжала она с блестящими глазами, - вы дали нашему гребцу пят талеров за то, что он спас мой башмак от потопления. Но это черезчур большая цена.

И она искренно разсмеялась, обернувшись к остальным.

Я стоял с широко раскрытым ртом, обезоруженный и смущенный.

-- Вам угодно шутит, - сказал я, - я не давал вашему гребцу пяти талеров.

- Вот как, вы не давали? - Она открыла в кухню дверь и позвала гребца. - Иаков, ты помнишь нашу поездку в Кухольмен? Ты спас мой башмак, упавший в воду?

- Да, - отвечал Иаков.

- Ты получил пят талеров за то, что спас мой башмак?

- Да, вы дали мне...

- Хорошо. Ты можешь итти.

Чего она хочет достигнуть этой выходкой? - подумал я. - Хочет ли она меня пристыдить? Это ей не удастся, я не краснею от таких вещей. Я сказал громко и ясно:

- Я должен всем сказать, что это или ошибка или обман. Мне и в голову не приходило давать гребцу пять талеров за ваш башмак. Я может-быт, должен был это сделать, но пока этого не было.

- Она должна мне дать объяснение, - сказал я про-себя; я пошел и начал выжидать минуты, когда бы я мог с ней поговорить. Она пошла в соседнюю комнату, я за ней.

- Ваше здоровье! - сказал я и хотел с ней чокнуться.

- У меня пустой стакан, - ответила она коротко.

- Я думал, что это ваш стакан!

- Нет, это не мой, - сказала она и отвернулась к своему соседу.

- В таком случае извините меня!

Многие из гостей заметили этот маленький инцидент. Сердце заколотилось у меня в груди; я сказал, задетый за живое:

- Но все-таки вы должны дать мне объяснение...

Она встала, взяла меня за обе руки и сказала убедительно:

- Но не сегодня, не сейчас, мне так грустно. Боже, как вы на меня смотрите! А когда-то мы были друзьями...

Пораженный, я отвернулся и пошел к танцующим.

Вскоре после этого вошла и Эдварда; она встала у рояля, где сидел торговый агент и играл танцы; её лицо в эту минуту было полно тайной грусти.

- Я никогда не училась играть, - говорила она, с потемневшим взглядом смотря на меня. - Ах, если бы я умела.

На это я ей ничего не мог ответить. Но сердце мое снова стремилось к ней и я спросил:

- Отчего вы вдруг стали такой печальной, Эдварда? Если бы вы знали, как я страдаю от этого.

- Не знаю почему, - отвечала она. - Может-быть, от всего, вместе взятого. Если бы эти люди могли бы сейчас же уйти, все до одного. Нет, не все; не забудьте, вы должны быть последним.

И снова я ожил при этих словах, и глаза мои заметили свет в комнате, наполненной солнцем. Ко мне подошла дочь пробста и начала со мной разговор; я бы хотел, чтобы она была далеко, далеко от меня, и отвечал ей коротко. Я все время не смотрел на нее, потому что, вероятно, это она говорила о моем зверином взгляде.

Она обратилась к Эдварде и рассказала ей, как однажды за границей, кажется в Риме, ее преследовал на улице какой-то господин.

- Из одной улицы в другую он все бежал за мной и улыбался, - говорила она.

Молодая дама тотчас же поняла мой грубый намек и отвечала:

- Да, по всей вероятности, раз он мог преследовал такую старую и отвратительную особу, как я.

Но не добился от Эдварды благодарности, она увела свою подругу; оне шептались между собой и качали головой. С этой минуты я был вполне предоставлен самому себе.

Проходит еще час, морския птицы там, на шхерах, уже начинают просыпаться, их крик доносится до нас через раскрытые окна. Радость охватывает меня, когда я слышу эти первые крики, и меня тянет туда, к шхерам...

Доктор опять пришел в хорошее настроение духа и сосредоточил на себе всеобщее внимание. Дамам не надоедало быть все время около него. "Это мой соперник" думал я и я думал также о его хромой ноге и жалкой фигуре. Он выдумал новое остроумное проклятие, он говорил: - Смерть и глупец! - и каждый раз, когда он употреблял это проклятие, я громко смеялся. Среди моих терзаний мне пришла в голову мысль оказывать всевозможные любезности этому человеку, потому что он был моим соперником. Доктор постоянно был у меня на первом плане, я кричал - слушайте же, что говорит доктор! - и я заставлял себя громко смеяться над его выражениями.

- Я люблю мир, - говорил доктор, - я цепляюсь руками и ногами за жизнь. И когда я умру, я надеюсь получить свое место в вечности как раз над Лондоном или Парижем, чтобы я мог постоянно, постоянно слышать шум человеческого канкана.

- Великолепно! - воскликнул я и закашлялся от смеха, хотя я был совершенно трезвый.

Эдварда, кажется, тоже была в восторге. Когда гости начали уходить, я забрался в маленькую соседнюю комнату, сел и начал ждать. До меня доносилось с лестницы одно "прощайте" за другим, доктор тоже простился и вышел. Скоро замерли все голоса. Сердце мое сильно билось, пока я дожидался.

Эдварда вернулась назад. Увидя меня, она, удивленная, остановилась, затем, улыбаясь, сказала:

- Ах, так это вы. Это было любезно с вашей стороны дождаться до самого конца, я до смерти устала.

Она продолжала стоят. Я сказал, вставая:

- Да, вам нужно теперь отдохнуть. Надеюсь, ваше дурное настроение прошло, Эдварда? Вот незадолго перед тем вы были такая печальная, и это огорчало меня.

- Это все пройдет, если я высплюсь.

Мне нечего было больше говорить, я направился к двери.

- Благодарю вас за сегодняшний вечер, - сказала она и протянула мне руку. Но когда она хотела меня проводить до лестницы, я старался отклонить это.

- Это совсем ненужно, - сказал я, - не безпокойтесь, я могу; прекрасно один!.... - Но она все-таки проводила меня. Она стояла в сенях и терпеливо ждала, пока я отыскивал свою шляпу, ружье и ягдташ. В углу стояла трость; я прекрасно видел ее, я пристально смотрю на нее и узнаю, эта трость принадлежит доктору. Когда она замечает направление моего взгляда, она краснеет от смущения; по её лицу можно было ясно видеть, что она нетерпелива и ничего не знает про палку. Проходит целая минута! Наконец, бешеное нетерпение овладевает ею, и она говорит, вся дрожа:

- Ваша палка, не забудьте же вашей палки. - И я вижу собственными глазами, что она подает мне палку доктора,

Я посмотрел на нее, она все еще держала палку, её рука, дрожала. Чтобы положить этому конец, я взял палку и, поставив ее опять в угол, сказал:

- Ведь это - палка доктора. Я не могу понять, как этот хромой человек забыл свою палку.

"хромым человеком!" - воскликнула она озлобленно и сделала шаг ко мне. - Вы не хромаете, нет, но если бы вы сверх всего еще хромали, то вы перед ним не устояли бы. Вот что!

Я искал ответа, но мне нехватало слов, я молчал. С глубоким поклоном я вышел, пятясь, из дверей на лестницу. Я постоял здесь немного, напряженно смотрел прямо перед собой, потом ушел оттуда.

- Да, итак, он забыл свою палку, - подумал я, - и он пойдет за ней; этой дорогой. Он не хочет, чтобы я вышел последним из этого дома... - Я медленно тащился по дороге и смотрел по сторонам; на опушке леса я остановился.

Наконец, после получасового ожидания показался доктор, шедший мне навстречу, он увидал меня и пошел быстрее. Он не успел еще ничего сказать, как я снял фуражку, чтобы его остановить. Он тоже снял шляпу. Я пошел прямо на него и сказал: - Я не кланялся. - Он отступил шаг назад и пристально посмотрел на меня.

- Вы не кланялись?

- Нет, - отвечал я.

Пауза.

-- Да, впрочем, мне совершенно безразлично, что вы там сделали, - возразил он, побледнев. - Я шел за своей палкой, которую забыл.

На это я ничего не мог сказать; но я отмстил за себя другим способом; я вытянул перед ним ружье, как-будто он был собака, и сказал:

- Прыгай, ну!

И я свистнул и манил его перепрыгнуть.

Несколько минут он боролся сам с собой; выражение его лица как-то странно менялось, губы его были сжаты, он пристально смотрел на меня, полуусмешка прояснила его черты, и он сказал:

- Зачем вы все это делаете, собственно говоря?

Я ничего не отвечал, но его слова произвели на меня впечатление. Он вдруг протянул мне руку и глухо сказал:

- С вами что-то не в порядке. Если вы мне скажете, что с вами, то может-быть...

Стыд и отчаяние овладели мной; эти спокойные слова заставили меня потерять равновесие. Я хотел примириться с ним, я обнял его за талию и сказал:

- Послушайте, простите меня!? Нет, что же может быть у меня не в порядке? Все в порядке, и я не нуждаюсь в вашей помощи. Вы, может-быть, ищите Эдварду? Вы найдете ее дома. Но поспешите, а то она ляжет спать до вашего прихода; она очень устала, я сам это видел. Я говорю вам сейчас лучшее, что я знаю, вы найдете ее дома, идите же! и я повернулся и поспешил уйти от него, я помчался большими шагами через лес, домой, в свою хижину. Некоторое время я просидел на своих нарах в том же виде, как вошел, с ягдташем на плече и ружьем в руке. Странные мысли зарождались у меня в голове. Зачем я доверился доктору! Меня злило, что я его обнял и смотрел на него влажными глазами; он обрадовался этому, подумал я, может быть он сидит в данную минуту с Эдвардой, и они смеются надо мной.

Он оставил свою палку в передней. Не правда ли, если б я в довершение всего еще хромал, я не устоял бы перед доктором, это были её собственные слова...

кто-то стучит в дверь. Это был доктор, возвращающийся домой.

- Простите, если я вам помешал, - начал он. - Вы так скоро ушли, а я подумал, что нам не мешает поговорить немного друг с другом. Мне кажется, что здесь пахнет порохом? - Он держал себя очень просто.

- Видели Эдварду? Получили вы вашу палку? - спросил я.

- Я достал свою палку. Нет, Эдварда уже легла... Что такое? Но, Боже мой, у вас идет кровь.

- Нет, это пустяки. Я хотел отставить ружье, а оно выстрелило; это ерунда. Но, чорт возьми, разве я обязан сидеть и давать вам всякого рода объяснения... Вы ведь достали вашу палку?

Он с безпокойством уставился на мой прострелянный сапог и на текущую кровь. Быстрым движением он бросил свою палку и снял перчатки.

- Сидите смирно, нужно снять ваш сапог, - сказал он. - Так, значит, правда, мне показалось, что я слышал выстрел.

Как я потом раскаивался в этом безумном выстреле! Это не стоило всего, вместе взятого, это ни к чему не повело, это приковало меня только к хижине на несколько недель. Все огорчения и неприятности стоят еще, как живые, у меня перед глазами; моя прачка должна была каждый день приходить ко мне в хижину и находиться там почти все время, она должна закупать провизию, вести мое хозяйство.

Прошло несколько недель хорошо.

Докторь заговорил в один прекрасный день об Эдварде.

Я слышал её имя, слышал, что она сказала и что сделала: и это не имело для меня никакого значения, казалось, он говорил о чем-то далеком, совсем меня не касавшемся.

- Как можно скоро забыть? - подумал я с удивлением.

- Ну, а что вы сами думаете об Эдварде, раз вы меня спрашиваете? По правде сказать, я не думал о ней все эти недели.

- Послушайте, мне кажется, что между вами что-то было, вы часто бывали вместе, вы были во время одной прогулки хозяином, а она - хозяйкой?

- Не отрицайте, доктор, ведь было что-то, вы сговорились. Нет, Бога ради, не отвечайте мне; ведь вы не обязаны давать мне какие-либо объяснения; я спрашиваю вас не затем, чтобы что-нибудь разузнать; давайте говорить о чем-нибудь другом, если вам угодно. Когда я смогу ходит со своей ногой?

Я продолжал сидеть и раздумывать о том, что сказал. Почему в глубине души я боялся, что доктор, выскажется? Какое мне дело до Эдварды. Я забыл ее. И как-то раз еще разговор зашел об Эдварде, и я опять прервал доктора; Бог знает, что я боялся услыхать?

- Скажите мне, - спросил я, - какое, собственно говоря, ваше мнение о фрёкэн Эдварде? Мне очень интересно знать.

Он посмотрел на меня недоверчиво.

-- Мое собственное мнение?

- Вы, может-быт, можете сообщит мне какие-нибудь новости; вы, быт-может, просили её руки и получили согласие. Можно вас поздравить? Нет? Сам чорт вам не доверит, ха-ха-ха.

- Так, значит, вот чего вы боялись.

- Боялся? Милейший доктор!

Пауза.

- Нет, я не просил её руки и не получал согласия, - сказал он. - Быть-может, вы это делали. За Эдварду не посватаешься, она берет сама, кого ей вздумается. Вы думаете, что это деревенская девушка? Вы встретили ее здесь, на далеком севере и сами убедились в этом.. Это ребенок, которого мало секли, и вместе с тем женщина с разными прихотями. Холодна? Этого можете не бояться. Пылкая? А я вам скажу, это лед. Что же она в конце-концов? Девочка шестнадцати, семнадцати лет, не правда ли? Но попробуйте иметь влияние на эту девочку и она высмеет все ваши старания. Сам отец не может с ней справиться; она как-будто повинуется ему, но в действительности всем вертит она. Она говорит, что у вас звериный взгляд...

- Вы ошибаетесь, это кто-то другой говорит, что у меня звериный взгляд.

- Другой? Кто же другой?

- Этого я не знаю. Кто-нибудь из её подруг. - Нет, Эдварда этого не говорила. Но подождите - может-быть это и в самом деле Эдварда...

- Она говорит, что когда вы на нее смотрите, это производит на нее впечатление. Но вы думаете, что вы от этого хоть на волосок будете ближе к ней? Едва ли. Смотрите на нее; не щадите своих глаз; но как только она заметит, что вы на нее смотрите, она скажет про-себя: взгляни, вон там стоит человек, смотрит на меня и думает, что выиграл игру. И одним взглядом, одним холодным словом она отбросит вас от себя на десять миль. Вы думаете, я её не знаю. Ну, сколько ей по-вашему лет?

- Она ведь родилась в 38-м? - Ложь, шутки ради я справлялся об этом. Ей двадцать лет. Хотя она легко могла бы сойти за пятнадцатилетнюю. Но ее нельзя назвать счастливой, в её маленькой головке постоянная борьба. Когда она стоит и смотрит на горы, на море, около её рта, вот тут, появляется черточка, болезненная черточка, тогда она несчастна, но она черезчур горда и упряма, чтобы заплакать. Она довольно-таки сумасбродна, у нея пылкая фантазия, она ждет принца. А помните историю с пресловутыми пятью талерами, которые вы должны были подарить?..

- Это шутка. Нет, это пустяки...

-- Это имело значение. Она проделала и со мной нечто подобное. Это было с год тому назад. Мы были на палубе почтового парохода, пока он стоял здесь в гавани; шел дождь и было холодно. Какая-то женщина с маленьким ребенком сидит на налубе и мерзнет. Эдварда спрашивает ее: - Вам холодно? - Да, женщине было холодно. - И маленькому тоже холодно? - Конечно и маленькому тоже холодно. - Почему же вы не идете в каюту? - спрашивает Эдварда. - У меня место на палубе, - отвечает женщина. Эдварда смотрит на меня. - У, женщины место только на палубе, - говорит она. Что же поделаешь, говорю я сам себе. Но я прекрасно понимаю взгляд Эдварды. Я не богат, я вышел в люди из ничтожества, у меня все деньги на счету. Я отхожу от женщины и думаю: если нужно за нее заплатить, пусть заплатит сама Эдварда, у нея и у её отца побольше денег, нежели у меня. И Эдварда платит сама. В этом отношении она удивительна, никто не скажет, что у нея нет сердца. Но так верно, как вот я сижу, она ждала, что я заплачу за место в каюте для женщины и для ребенка, я видел это по её глазам. Что же дальше? Женщина встала и поблагодарила за такую большую помощь.

- Не меня благодарите, а вон того господина, - отвечает Эдварда и спокойно указывает на меня. Как вы это находите? Я слышу, что женщина благодарит также и меня, и я ничего не могу на это сказать, я предоставляю всему итти своим чередом.

Видите, это одна только черта, но я мог бы рассказать много других. А что касается пяти талеров на чай гребцу, то она сама дала эти деньги. Если б вы это сделали, она бросилась бы к вам на шею; вы были бы тогда знатной особой, потому что выкинули такую несуразную штуку из-за стоптанного башмака, это было бы ей по душе, она всегда мечтала об этом. Так как вы этого не сделали, то она сделала это сама от вашего имени. Вот какая она неразумная и расчетливая в то же самое время.

- Так, значить, никто не может ею овладеть? - спросил я.

- С ней нужно быть построже, - отвечал уклончиво доктор; это нехорошо, что она ведет так свободно игру, она делает все, что ей угодно, и одерживает победы, сколько ей хочется. Все ею заняты, никто не обнаруживает к ней равнодушия, всегда есть кто-нибудь под рукой, на ком она может делать свои испытания. Заметили ли вы, как я с ней обращаюсь? Как с школьницей, как с маленькой девочкой, я руковожу ею, исправляю её язык, слежу за ней и ставлю ее в затруднительное положение. Вы думаете, она этого не понимает? Ах, она горда и упряма, это ее оскорбляет; но она черезчур горда, чтобы показать, что это ее оскорбляет. Но с ней нужно именно так обращаться. Когда вы явились, я уже целый год держал ее в повиновении; это имело свое действие, она плакала от

- Ого, у доктора есть за что мстить, - подумал я и сказал:

- Скажите мне теперь, доктор, зачем вы старались и утруждали себя сообщать мне все это? Должен я вам помочь опять привести в повиновение Эдварду?

- В довершение всего она пламенна, как вулкан, - продолжал он, не обращая внимания на мой вопрос.

- Вы спрашиваете, может ли кто-нибудь овладеть ею. Конечно, да, почему же нет. Она ждет своего принца, он еще не явился, она делает ошибку за ошибкой, она думала, что вы - принц, тем более, что у вас такой звериный взгляд, ха-ха! Послушайте, господин лейтенант, во всяком случае вы должны были захватить хоть свою форму. Она имела бы теперь значение. Почему же кому-нибудь я не завладеть ею. Я видел, как она ломала руки в ожидании того, кто должен был притти и взять ее, увезти и владеть её душой и телом. Да, но он должен притти извне, вывернуть в один прекрасный день, как совершенно особое существо. Мне кажется, что-то кроется в том, что господин Мак отправился в экспедицию. Уже раз было, что господин Мак отправился, в путешествие, а когда он вернулся, его сопровождал какой-то господин.

- Его сопровождал господин?

- Но, увы, он не годился, - сказал доктор, горько усмехнувшись. - Это был человек моих лет; он и хромал, так же как я. Но то не был принц.

- А куда он уехал? - спросил я, пристально посмотрев на доктора..

- Куда он уехал? отсюда? Этого я не знаю, - отвечал он, смутившись.

- Но мы совсем заболтались, через неделю вы сможете ступать на вашу ногу. До свидания.

Я слышу около своей хижины женский голос, кровь бросается мне в голову; это - голос Эдварды.

- Что я слышу, - Глан, Глан болен?

И моя прислуга отвечает за дверью:

- Теперь он уже почти поправился.

Этот "Глан, Глан" потряс меня до мозга костей, она два раза повторила мое имя; это подействовало на меня, её голос был ясный и взволнованный. Она отворила дверь, не постучавшись, поспешно вошла и взглянула на меня. И вдруг мне стало так, как в былые дни; на ней была её перекрашенная кофточка, а фартук был завязан ниже талии, чтобы талия казалась длиннее. Я все это тотчас же заметил, её взгляд, её смуглое лицо с бровями, высоко изогнутыми на лбу, удивительно нежное выражение её рук, все это с силой ворвалось в меня и так смутило. "Ее я целовал", подумал я. Я встал и продолжал стоять.

- Вы встаете, вы, можете стоять, - сказала она. - Садитесь же, у вас болит нога, вы ее прострелили. Боже мой, как это случилось? Я только. что узнала об этом. А я все время думала: где же Глан? Он совсем больше не приходит. Я ровно ничего не знала. Вы ее прострелили несколько недель тому назад, как я слышу, а я ни слова об этом не знала. Ну как вы теперь? Вы ужасно побледнели, я совсем вас не узнаю. А нога? Вы останетесь хромым? Доктор говорит, что вы не будете хромать. Как искренно я рада за вас, что вы не будете хромым, я благодарю Бога за это. Надеюсь, вы извините меня, что я пришла сюда, не долго думая, я не шла, а бежала...

Она нагнулась ко мне, она была близка ко мне, я чувствовал на своем лице её дыхание, я протянул к ней руки. Тогда она отошла назад. Её глаза были еще влажны.

- Это вот как произошло, - бормотал я. - Я хотел поставить ружье в угол, я держал его обратной стороной, дулом вниз; вдруг я услышал выстрел. Несчастный случай.

- Несчастный случай, - сказала она в раздумье и кивнула головой.

- Да, случайность, - перебил я ее. - Как я могу знать, почему это оказалась именно левая нога? Вот видите, я вот так держал ружье, так что выстрел не мог попасть в правую ногу. Да, не очень-то было приятно.

Она задумчиво посмотрела на меня.

-- Ну, значить вы теперь поправляетесь, - сказала она и посмотрела кругом в хижине;. - Почему вы не посылали вашей женщины к нам за едой? Чем вы жили все это время?

Мы поговорили еще несколько минут. Я спросил ее:

- Когда вы вошли, ваше лицо было оживленно и ваши глаза блестели, вы протянули мне руку. Теперь ваши глаза стали опять равнодушны. Я не ошибаюсь.

Пауза.

- Нельзя же быт всегда одинаковой...

- Скажите мне, хот только этот раз, - сказал я, - что я в данном случае сказал или сделал такое, что могло возбудить ваше недовольство. Это послужит мне руководящей нитью на будущее время.

Она смотрела в окно, на далекий горизонт, она стояла и смотрела задумчиво прямо перед собой и отвечала, продолжая стоять ко мне спиной:

- Ничего, Глан. Ведь приходят иногда некоторые мысли в голову. Вы сейчас не в духе? Не забудьте, некоторые дают мало, но для них это много, другие отдают все, но это им ничего не стоит; кто же дал больше? Вы за вашу болезнь стали такой грустный. Но зачем мы свели на это наш разговор? И вдруг она смотрит на меня, радость окрашивает её лицо, она говорит.

- Выздоравливайте скорее. Мы будем опять видеться.

И с этими словами она протянула мне руку.

Тут мне пришло в голову не принять её руки. Я поднялся, заложил руки за спину и низко поклонился; этим я хотел поблагодарить ее за её любезное посещение.

- Извините, что не могу проводить вас дальше. Когда она ушла, я сел, чтобы все это хорошенько обдумать.

Я написал письмо, где требовал, чтобы мне выслали мундир.

Первый день в лесу. Я был весел и утомлен, все звери подходили ко мне и осматривали; на листве деревьев сидели жуки, букашки ползали по дороге. - Приветствую всех вас! - сказал я мысленно. Настроение леса овладевало моими чувствами; я плакал от любви, и при этом мне было радостно, я весь был исполнен благодарности.

Мой милый лес, мое убежище, Божья благодать, я скажу тебе от полноты моего сердца... Я останавливаюсь, смотрю по сторонам, я со слезами на глазах называю по имени птиц, деревья, камни, траву, пчел, оборачиваюсь и называю их всех по порядку. Я смотрю на горы и думаю. - Да, я сейчас приду, - как-будто отвечаю на чей-то зов.

Там, наверху, сидят на яйцах соколы, я знал, где находятся их гнезда. Но мысль о соколах, высиживающих яйца там, наверху, в горах, далеко умчала мою фантазию. В полдень я выехал в море; я пристал к маленькому острову к скале, там, за пристанью. Там росли на длинных стеблях лиловые цветы, доходившие мне до колен; я бродил среди странных растений, кустов малины, шероховатой морской травы, там не было никаких животных, может-быть, и людей там никогда не бывало. Море слегка пенилось у островов и окутывало меня туманом шумов; там, высоко кричали и летали прибрежные птицы. Море со всех сторон заключило меня точно в объятья. Благословенна будет жизнь и земля, и небо, благословенны мои враги. В этот миг я был бы милостив со своим злейшим врагом и

Громкая песнь доносится до меня с одной из лодок господина Мака, и душа моя наполняется солнечным светом при этих знакомых звуках. Я гребу к пристани, прохожу мимо рыбачьих хижин и возвращаюсь домой. День прошел, я принимаюсь за свой ужин, разделяю свою трапезу с Эзопом и снова возвращаюсь в лес. Нежные ветерки беззвучно веют мне в лицо. - Благословенны будьте вы, - говорю я ветеркам, - за то, что веете мне в лицо, благословенны будьте вы, моя кровь исполняется благодарности к вам. - Эзоп кладет свою лапу ко мне на колени.

Мною овладевает усталость, и я засыпаю.

Люль, люль! Колокольчики звучат? Несколько миль дальше в море стоит гора. Я творю две молитвы, одну за свою собаку, другую - за себя, и мы входим в гору. За нами запираются ворота, дрожь пронизывает меня, и я просыпаюсь.

Огненно-красное небо, солнце стоит и попирает земли перед моими глазами. Ночь; горизонт дрожит от света. Эзоп и я переходим в тень. Вокруг все тихо. - Нет, мы не будем больше спать, - говорю я Эзопу, - завтра мы будем охотиться. - Красное солнце светит нам. Мы не вошли внутрь горы!... Странное настроение овладевает мною, кровь бросается мне в голову.

Разгоряченный и еще слабый, я чувствую, что меня кто-то целует, и поцелуй остается на моих устах. Я осматриваюсь, никого не видно. - Изелина! - говорю я!.. Что-то шуршит в траве, может быть это лист упал на землю, может быть шаги. Какой-то трепет проносится по лесу; - быт-может, это дыхание Изелины, - думаю я. По этим лесам ходила Изелина, здесь внимала мольбам охотников в желтых сапогах и зеленых плащах. Она жила в своей усадьбе полмили отсюда, она сидела у своего окна, тому уже будет четыре человеческих возраста, и слушала звук рогов кругом по лесу. Здесь водился и олень, и волк, и медведь, и много здесь было; охотников и все видели, как она росла, и каждый из них дожидался её. Один видел её глаза, другой слышал её голос; но однажды один безсонный юноша встал ночью и пробуравил дыру в комнату Изелины и он видел её белое бархатистое тело. Когда ей исполнилось 12 лет, явился Дундас. Он был шотландец, торговал рыбой и у него было много кораблей У него был сын. Когда Изелине исполнилось 16 лет, она в первый раз увидела молодого Дундаса. Это была её первая любовь...

И такия странные ощущения овладевают мной, и моя голова становится тяжелой, пока я там сижу, я закрываю глаза и снова чувствую поцелуй Изелины. - Изелина, неужели это ты, ты, возлюбленная жизни? - говорю я; - а Дидерика ты оставила за деревом?.. - Но голова моя становится все тяжелее и тяжелее, и я плыву по волнам сна.

- Люль, люль! - говорит чей-то голос, кажется, будто семизвездие поет у меня в крови. Это голос Изелины.

- Спи, спи; я буду рассказывать тебе о своей любви, пока ты спишь, и разскажу тебе о моей первой ночи. Я еще помню, что забыла затворить свою дверь; мне было тогда шестнадцать лет, была весна, дул теплый ветер; явился Дундас. Он казался орлом, который с шумом примчался. Я встретила его в одно прекрасное утро перед охотой, ему было двадцать пять лет, он возвратился из далекого путешествия; он весело шел рядом со мной по лесу, и, когда он коснулся меня своей рукой, я начала его любить. На лице у него появились два лихорадочных пятна и мне хотелось целовать эти пятна. Вечером, после охоты, я пошла и искала его в саду, и я боялась найти его; я тихонько, про-себя, называла его имя и боялась, что он может его услыхать.

И вот он выходит из кустов и шепчет: сегодня ночью, когда пробьет час. После этого он исчезает.

Сегодня ночью, когда пробьет час, что он хотел этим сказать? Я ничего не понимаю. Он, должно-быт, хотел сказать, что сегодня ночью, в час он отправляется в путешествие; но какое мне дело до того, что он уезжает.

И случилось, что я забыла запереть свою дверь...

Бьет час и он входит.

- Разве моя дверь не была заперта? - спрашиваю я.

- Я ее запру, - отвечает он.

И он закрывает дверь, и мы оба заперты. Я боялась шума его огромных сапог.

- Не разбуди моей прислуги! - сказала я. Я боялась скрипящого стула и сказала. - Нет, нет, не садись на тот стул, он скрипит!

- Могу я тогда сесть на твою постель? - спросил он.

- Да, - сказала я.

Мы сидели на моей постели. Я отодвигалась от него, но он подвигался ко мне. Я смотрела в землю.

- Тебе холодно, - сказал он и взял мою руку. Немного спустя, он сказал: - Как ты замерзла! - и он обнял меня рукой. Мне стало тепло в его руках. Мы сидим так некоторое время.

Кричит петух.

- Ты слышала, - сказал он, - петух прокричал. Скоро утро.

И он обнял меня и сделал меня этим счастливой.

- Если ты вполне уверен, что прокричал петух.... - бормочу я.

Я опять увидела оба лихорадочных пятна на его лице и я хотела встать. Он удержал меня; я поцеловала оба милые пятна и зажмурила перед ними глаза...

Наступил день, было уже утро. Я проснулась и не узнала стен своей комнаты; я встала и не узнала своих маленьких башмачков; что-то струилось во мне; - что это такое струится во мне? - подумала я, улыбнувшись, и который это час пробило? Я ничего не знала, но я поняла только, что я забыла запереть у себя дверь.

Приходит моя девушка. - Твои цветы не были сегодня политы, - говорит она. Я забыла о своих цветах.

- Ты измяла свое платье, - продолжает она.

- Где бы это я могла измять свое платье? - думала я с смеющимся сердцем, - это, вероятно, случилось со мной сегодня ночью.

В ворота въезжает экипаж.

- И кошку свою ты сегодня не накормила, - говорит девушка. Но я забываю про свои цветы, про платье и кошку, и спрашиваю. - Это Дундас остановился у дома? Скажи ему, чтоб он сейчас же пришел ко мне, я жду его, что это... что это такое... - И я думаю про-себя, - запрет ли он опять дверь на ключ, когда придет?

Он стучится, Я впускаю его и запираю дверь, чтобы оказать ему маленькую услугу.

- Изелина! - восклицает он и целует меня в губы в продолжение целой минуты. - Я никого не посылала за тобой, - шепнула я.

- Ты никого не посылала? - спрашивает он.

Я опять чувствую в себе робость и отвечаю: - Нет я посылала за тобой гонца, мне так ужасно хотелось видеть тебя. Побудь немножко здесь.

И я закрыла глаза от любви. Он не пустил меня, я опустилась и прижалась к его груди!

говорил, я как можно поспешнее перебила его и возражала.

- Нет, как можешь ты думать, что опять поют петухи, никто не кричал.

Он поцеловал меня в грудь.

- Это курица кудахтала, - сказала я в последнюю минуту.

- Подожди, я хочу запереть дверь, - сказал он и хотел подняться.

Я удержала его и шепнула:

- Она заперта...

Наступил опять вечер, и Дундас уехал. Точно что-то золотистое струилось во мне. Я встала перед зеркалом, два влюбленных глаза смотрели на меня напротив; что-то шевельнулось во мне при моем взгляде и заструилось заструилось вокруг моего сердца. Боже мой, я никогда не смотрела на себя такими влюбленными глазами, и я поцеловала от любви свои собственные губы в зеркале...

Ну вот я рассказала тебе о моей первой ночи, об утре и вечере после нея. Когда-нибудь потом я разскажу тебе о Свенде Херлуфсене! Его я тоже любила, он жил в миле отсюда на острове, который вон виден там вдали и в тихия летния ночи я сама приплывала к нему, потому что я его любила.

- Я разскажу тебе также и о Стамере. Он был священник, я любила его, я всех люблю...

Сквозь сон я слышу, как кричит петух там внизу, в Сирилунде.

- Ты слышишь, Изелина, и нам тоже пропел петух, - радостно восклицаю я и протягиваю руки. Я просыпаюсь. Эзоп уже на ногах.

- Прочь! - говорю я в жгучей тоске и осматриваюсь по сторонам: здесь никого, никого нет!

Разгоряченный и возбужденный я возвращаюсь домой. Уже утро, петух все еще поет в Сирилуиде. - Около хижины стоит женщина, стоит Ева. В руке у нея вязка, она собирается в лес. Утро жизни покоится на молодой девушке, её грудь опускается и поднимается, солнце золотит ее.

- Вы не должны думать... - бормочет она.

- Что я не должен думать, Ева?

- Я не пришла сюда, чтобы вас встретить, я шла мимо...

И густая краска заливает её лицо.

я не стал хромым.

Дни шли.

Господин Мак вернулся, и мне пришлось скоро узнать о его возвращении. Он взял у меня лодку; он поставил меня в затруднительное положение; время охоты еще не наступило, и я ничего не мог стрелять. Но отчего он, ни слова не говоря, отнял у меня лодку? Двое из служащих господина Мака возили в море какого-то незнакомца. Я встретил доктора.

- У меня взяли мою лодку, - сказал я.

- Сюда прибыл какой-то иностранец, - сказал он. - Каждое утро нужно вывозит его в море и вечером опять привозит обратно. Он изследует морское дно.

Незнакомец был финляндец; господин Мак встретил его случайно на корабле; он вернулся с Шпицбергена с коллекцией раковин и морских животных; его называли бароном. В доме господина Мака он занимал большую комнату и еще залу... Он обращал на себя всеобщее внимание.

"У меня не хватает мяса, и я попрошу сегодня вечером Эдварду дат мне поесть", подумал я.

Я отправляюсь вниз в Сирилунд. Я тотчас же заметил, что на Эдварде было новое платье; она кажется выросшей; платье у нея очень длинное.

- Простите, что я сижу, - сказала только и протянула мне руку.

- Да, к сожалению, моей дочери нездоровится, - сказал господин Мак. - Это простуда, она была неосторожной... Вы, вероятно, пришли ради вашей лодки? Я принужден одолжить вам другую, шлюпку; она немного течет, но если вы будете прилежно вычерпывать... Видите ли, у нас сейчас в доме человек науки, а вы понимаете, что такой человек... У него нет свободного времени; он работает целый день и домой возвращается лишь к вечеру. Не уходите до его прихода, тогда вы его увидите; вам будет интересно познакомиться с ним. Вот его карточка... корона... барон. Очень приветливый господин. Встретил я его совершенно случайно.

- Ага! - подумал я, - тебя не приглашают на вечер. Ну и слава Богу; я пришел сюда с визитом, я могу отправиться домой, у меня есть немного рыбы в хижине. Да уж какая-нибудь еда найдется. Баста!

Вошел барон. Маленький мужчина, лет под сорок; длинное узкое лицо с выступающими скулами и жидкой черной бородой. Взгляд у него был острый и пронзительный, но он носил очень сильные очки, на запонках у него была корона с пятью зубцами, так же как и на карточке. Он держался немного сутуловато, а на его худых руках были синия жилы; а ногти словно из желтого металла.

- Очень приятно, господин лейтенант. Вы, господин лейтенант, давно уже здесь?

- Несколько месяцев. Приятный человек.

Господин Мак предложил ему рассказать о раковинах и маленьких морских животных, и он сделал это очень охотно. Он объяснил нам раньше, какие сорта глины на холмах, пошел в залу и принес образец водорослей из Белого моря. Он постоянно поднимал указательный палец и передвигал на носу толстые золотые очки. Господин Мак интересовался этим в высшей степени.

Прошел час.

Барон заговорил про мое несчастие, мой несчастный выстрел.

- Я уже совсем оправился.

- В самом деле? Очень приятно.

"Кто рассказал ему о моем несчастии?", подумал я. Я спросил:

- От... да кто же мне сказал? Фрёкэн Мак, кажется. Не правда ли, фрёкэн Мак?

Эдварда вспыхнула, как огонь.

Я пришел сюда таким жалким; в продолжение многих дней мрачное отчаяние уничтожило меня, но при этих последних словах незнакомца радость овладела мной; я не посмотрел на Эдварду, но я подумал:

"Благодарю тебя, что ты говорила обо мне, называла мое имя, хотя оно навсегда потеряло для тебя всякое значение". Покойной ночи.

Я простился. Эдварда и теперь продолжала сидеть, извиняясь тем, что нездорова. Она подала мне руку с полным равнодушием. А господин Мак стоял, занятый горячим разговором с бароном. Он говорил о своем деде, консуле Маке.

- Я не знаю, рассказывал ли я господину барону, что эту пряжку Карл Иоганн собственноручно прикрепил на груди моего деда.

Я вышел на лестницу, никто не провожал меня. Я взглянул мимоходом в окно залы; там стояла Эдварда, выпрямившись во весь рост; она раздвинула обеими руками гардины и смотрела в окно.

Я забыл поклониться, я все забыл. Какая-то волна подхватила меня и быстро унесла оттуда.

"Остановись, подожди минутку!" сказал я себе, когда дошел до леса. Боже мой, этому должен быть положен конец! Мне вдруг стало жарко от бешенства; я застонал. Ах, у меня нет в груди ни малейшого чувства чести; самое большее с неделю я пользовался благосклонностью Эдварды, но все это давно прошло, и я никак не мог с этим помириться. Отныне мое сердце должно было бы взывать к ней; прах, воздух, земля у меня на пути, Боже милосердый... Я дошел до хижины, отыскал свою рыбу и поужинал.

Ты все ходишь вокруг и прожигаешь свою жизнь из-за школьницы, и твои ночи полны ужасных сновидений. И тяжелый воздух окутывает твою голову, затхлый, вековой ветер. А небо трепещет в чудесной синеве, и горы зовут. Идем, Эзоп, идем!

Прошла неделя. Я нанимал лодку у кузнеца и ловил себе рыбу на обед. Эдварда и приезжий барон бывали всегда вместе по вечерам, когда он возвращался с моря; раз я их видел у мельницы.

Однажды вечером они прошли мимо моей хижины; я отошел от окна и тихонько закрыл дверь на всякий случай. То, что я их видел вместе, не произвело на меня решительно никакого впечатления; я пожал плечами.

В другой раз вечером я встретил их на дороге, и мы поклонились друг другу.

Я дал барону поклониться первому, а сам лишь двумя пальцами взялся за фуражку. Я спокойно прошел мимо и равнодушно посмотрел на них.

Прошел еще день.

Много уж длинных дней теперь пробежало! Подавленное настроение овладело мной, мое сердце как-то безцельно размышляло о вещах; даже дружелюбный серый камень около моей хижины стоял как олицетворение страдания и отчаяния, когда я проходил мимо. Можно было ждать дождя; жара стояла в воздухе, и, куда ни повернешься, обдавало тебя горячим дыханием; ногу ломило; утром я видел, как одна из лошадей господина Мака сломала оглобли; все это имело для меня значение.

"Лучше всего запастись пищей для дома, пока держится хорошая погода", подумал я.

Я крепко привязал Эзопа, взял свои удочки и ружье и отправился к пристани.

Я чувствовал себя необычайно утешенным.

- Почтовый пароход? он придет через три недели, - отвечал он.

- Я жду свой мундир, - сказал я.

Тут я встретил одного из приказчиков господина Мака. Я взял его за руку и сказал:

- Скажите мне, Бога ради, вы больше никогда не играете в вист в Сирилунде?

- О, нет, часто, - возражает он.

Пауза.

- Я все не мог собраться последнее время, - сказал я.

Я поплыл к своему обыкновенному месту рыбной ловли. В воздухе было душно. Комары собирались в целые рои, и я должен был все время курит, чтобы спасаться от них. Треска клевала, я ловил двойными крючками, улов был удачный. На обратном пути я убил двух гагарок.

Когда я был на пристани, там стоял кузнец. Он был за работой. У меня мелькает мысль, я спрашиваю его:

- Нет, - отвечает он, - господин Мак надавал мне работы до самой полуночи.

Я кивнул и подумал про-себя, что это хорошо.

Я взял свой улов и пошел по дороге, которая шла мимо дома кузнеца. Ева была одна дома.

- Я ужасно тосковал по тебе, - сказал я ей. Я был взволнован при виде её, а она с трудом могла смотреть на меня от удивления.

- Я люблю твою молодость и твои хорошие глаза, - сказал я. - Накажи меня сегодня за то, что я о другой думал больше, чем о тебе. Послушай, я пришел к тебе только, чтобы посмотреть на тебя, мне хорошо с тобой, я влюблен в тебя. Ты слышала, как я тебя звал сегодня ночью?

- Нет, - отвечала она в ужасе.

- Я звал Эдварду, под фру Эдварду, но я подразумевал тебя. Я проснулся от этого; конечно, я имел в виду тебя; это была отговорка, когда я сказал "Эдварду". Но не будем больше говорить о ней. О, Боже, ведь ты моя возлюбленная Ева! у тебя сегодня такия красные губы; у тебя нога красивее, чем у Эдварды, вот посмотри сама. - Я приподнял её платье и показал ей на её собственную ногу.

Радость, которой я еще никогда не замечал в ней, залила её лицо. Она хочет отвернуться, но раздумывает и обнимает одной рукой меня за шею.

Проходит некоторое время. Мы разговариваем, сидим все время на длинной скамейке и говорим о всевозможных вещах. Я сказал:

- Поверишь ли, фрёкэн Эдварда совсем не умеет говорить, она говорит, как ребенок; она говорит: "более счастливее". Я сам это слышал. Ты находишь, что у нея красивый лоб? Этого я не нахожу. У нея мрачный лоб. Она даже не моет рук.

- Да, правда. Я забыл.

Опять проходит некоторое время. Я о чем-то размышляю, я молчу.

- Почему у тебя влажные глаза? - спрашивает Ева.

- У нея, впрочем, красивый лоб, - говорю я, - и руки у нея всегда чистые. Это случайно как-то раз оне были грязны. Я не хотел сказать ничего другого. - И я продолжал горячо и стиснув зубы: - Я все время сижу и думаю о тебе, Ева; но мне приходит в голову, что ты, может-быть, не слыхала, что я сейчас хочу рассказать тебе. Когда Эдварда в первый раз увидела Эзопа, она сказала: "Эзоп был мудрец, он был фригиец родом". Разве это не смешно! Она в тот же день вычитала это из книги, я в этом убежден.

- Да, - сказала Ева, - а что же дальше?

- Насколько мне помнится, она говорила также о том, что у Эзопа учителем был Ксанф.

- Ха-ха-ха.

- Вот как.

- И на кой чорт рассказывать в обществе, что учителем Эзопа был Ксанф? - спрашиваю я. - Ах, Ева, ты сегодня не расположена, а то ты до боли хохотала бы над этим.

- О, нет, я тоже нахожу, что это смешно, - говорит Ева и начинает принужденно, недоумевая, смеяться, - но я не понимаю этого так хорошо, как ты.

Я молчу и думаю, молчу и думаю. - Тебе будет приятнее, если мы тихо будем сидеть и ничего не говорит, - тихо спросила Ева. Доброта светилась в её глазах; она проводила рукой по моим волосам.

- Добрая, добрая душа! - воскликнул я и крепко прижал ее к себе, - я уверен, что изнываю от любви к тебе, я все больше и больше люблю тебя; ты ведь поедешь со мной, когда я уеду отсюда? Подумай. Ты ведь можешь поехать со мной?

- Да, - отвечала она.

Я почти что не слышал это "да", но я чувствую его в её дыхании, я замечаю это по ней; мы бешено обнимаем друг друга, и она беззаветно отдается мне.

Час спустя, я целую Еву на прощанье и иду. В дверях я встречаю господина Мака. Самого господина Мака.

Он вздрагивает, пристально смотрит в комнату, останавливается на пороге, продолжая пристально смотреть.

- Ну-ну! - говорит он и больше ни звука не может издать; он совсем смутился от внезапности этой встречи.

- Вы не ожидали найти меня здесь? - говорю я, кланяясь.

Ева не двигается с места. Г-н Мак приходить в себя, удивительная уверенность овладевает им; он отвечает:

кладки яиц. Сегодня вы застрелили двух птиц около острова; эта видели люди.

- Я застрелил двух гагарок, - говорю я, совершенно уничтоженный. Мне совершенно ясно, что человек этот прав.

- Двух гагарок или двух гагар, это совершенно безразлично. Вы были в местности, подлежащей охране.

- Я согласен, - сказал я. - Мне это только сейчас пришло в голову.

- Но вам это должно было раньше притти в голову.

- В мае месяце я выстрелил из обоих стволов, приблизительно на том же самом месте. Это было во время одной поездки на острова. Это было сделано согласно вашему собственному требованию.

- Это совсем другое дело, - сказал резко господин Мак.

- Но, чорт возьми, вы-то знаете ваши обязанности?

- Вполне, - отвечал он.

Ева была наготове. Когда я вышел, она пошла вслед за мной; она повязала платок и вышла из дому. Я видел, как она отправилась до дороге к амбарам. Господин Мак пошел к себе домой. Я обдумывал все это. Вот хитрость, суметь так вывернуться! Как он уставился на меня! Выстрел, два выстрела, пара гагарок, денежный штраф, уплата. Вот теперь все кончено с господином Маком и его домом. Собственно говоря, дело шло необыкновенно хорошо и быстро. Уже начал накрапывать дождь большими, мягкими каплями. Сороки начали летать низко над землей, и когда я вернулся домой и отвязал Эзопа, он бросился жевать траву. Ветер начал шуметь.

В милях полутора от меня я вижу море. Идет дождь, а я в горах! Нависшая скала защищает меня от дождя. Я курю свою короткую трубку, курю одну за другой и каждый раз, когда я ее зажигаю, табак ползет маленькими раскаленными червячками из золы. Так и мысли у меня в голове. Передо мной на земле лежит связка сухих веток из разоренного гнезда. И душа моя подобна этому гнезду.

Я помню и теперь каждую малейшую мелочь из пережитого мной в эти последующие дни. Ох!

Я сижу здесь в горах. Море и воздух шумят, ветер и непогода бурлят и жалобно воют у меня в ушах. Далеко в море виднеются суда и яхты с зарифленными парусами; на корме люди, они все стремятся куда-то; "и, Бог знает, куда хотят все эти жизни", думал я.

Море, пенясь, вздымается и движется, движется, точно оно населено громадными, бешеными существами, которые сталкиваются телами и рычат друг на друга; нет, это праздник десяти тысяч визжащих чертей; они прячут голову в плечи и рыскают кругом и концами своих крыльев взбивают пену на море. Далеко-далеко в море лежит подводная шхера; белый водяной встает с этого острова и трясет головой около погибшого корабля с парусами; ветер гонит его в море, туда, в пустынное море... Я радуюсь, что я один, что никто не может видеть мои глаза; я доверчиво прислоняюсь к скале; я знаю, что никто за мной не стоит, никто не может за мной наблюдать. Птица пролетает над головой, испуская надорванный крик; в эту самую минуту немного дальше отрывается кусок скалы и катится в море. И молча я продолжаю сидеть там некоторое время; я погружаюсь в покой; теплое чувство удовольствия овладевает мной при мысли, что я могу безопасно сидеть в моем укромном уголку в то время, как там, наружи, не переставая, идет дождь. Я застегиваю свою куртку и благодарю Бога за свою теплую куртку. Прошло еще некоторое время, я заснул.

Полдень. Я иду домой, дождь все еще идет. Вдруг мне попадается навстречу что-то необыкновенное: на тропинке передо мной стоит Эдварда. Она вся промокла насквозь, как-будто она уже давно была под дождем, но она улыбается.

"Ну, вот еще", подумал я, и злоба овладевает мной; я бешено сжимаю пальцами ружье и так иду к ней навстречу, хотя она улыбается.

- Добрый день, - говорит она первая.

Я дожидаюсь, пока не подойду еще на несколько. Шагов ближе и говорю:

- Приветствую вас, прекрасная дева!

- Вы были сегодня в горах? - спрашивает она. - Вы весь промокли. У меня есть здесь платок; если хотите, возьмите его, я могу обойтись без него... Нет, вы меня не узнаете. - И она опускает глаза и качает головой.

- Платок? - возражаю я и скрежещу зубами от злобы и удивления. - А вот у меня есть здесь и куртка, хотите вы взять ее у меня? Я могу без нея обойтись; я каждому охотно бы ее отдал, и так что вы можете спокойно взять ее себе. Я с удовольствием отдал бы ее жене какого-нибудь рыбака.

Я видел, что она напряженно слушала, что я говорил; она слушала с таким вниманием, что стала противной и забыла закрыть рот. Она стоит с платком в руке; это белый шелковый платок; она сняла его с шеи. Я тоже стаскиваю с себя куртку.

- Бога ради, наденьте ее! - восклицает она. - Вы не должны этого делать. Неужели вы так на меня злы. Нет, наденьте же куртку, пока вы еще не совсем промокли.

Я снова надел куртку.

- Куда это вы? - спросил я глухим голосом.

- Так, никуда... Я не понимаю, как вы могли снять вашу куртку...

- Где сегодня барон? - спрашиваю я. - В такую погоду граф не может быть в море...

- Глан, я хотела сказать вам одну вещь...

Я перебиваю ее:

- Могу я вас просить передать герцогу мой поклон.

Мы смотрим друг на друга. Я готов и дальше перебивать ее, как только она откроет рот. Наконец, по её лицу скользить страдальческое выражение; я отворачиваюсь и говорю:

- Откровенно говоря, откажите вы вашему принцу, фрёкэн Эдварда. Этот человек не для вас. Уверяю вас, он все эти дни расхаживает и размышляет, жениться ли ему на вас или нет, а этим вам нельзя ведь услужить.

- Нет, не будем об этом говорить, не правда ли? Я думала о вас. Вы могли снять свою куртку и промокнуть ради другой; я пришла к вам...

Я пожимаю плечами и продолжаю:

- Я предлагаю вам взять доктора вместо него. В чем вы можете его упрекнуть? Мужчина в цвете лет, прекрасная голова. Подумайте об этом.

- Послушай меня, хоть минуточку...

- Эзоп, моя собака, ждет меня в хижине. - Я снял шляпу, поклонился и опять сказал:

- Привет вам, прекрасная дева. - С этими словами я пошел.

- Нет, не вырывай у меня сердца из груди. Я пришла к тебе сегодня, караулила здесь тебя и улыбалась, когда ты шел сюда. Теперь я чуть было с ума не сошла, потому что ни о чем другом я думать не могла; все кружилось вокруг меня, и я все время думала о тебе. Сегодня я сидела у себя в комнате; кто-то вошел; я подняла глаза, хотя я все равно знала, кто пришел. - Я вчера греб четверть мили, - сказал он. - Вы не устали? - спросила я. - Ах, конечно, я очень устал, и у меня на руках образовались волдыри, - сказал он и казался очень огорченным этим последним обстоятельством. Я подумала: "Вот чем он огорчен!" Немного времени спустя, он прибавил: - Ночью я слышал шопот под моим окном, это ваша горничная была занята интимной беседой с одним из ваших приказчиков. - Да, они намереваются вступить в брак, - сказала я. - Да, но это было в два часа ночи. - Ну так что же? - спросила я и тотчас же прибавила: - ночь принадлежит им. - Он поправил на носу свои золотые очки и заметил: - Но, не правда ли, вы находите это все-таки неудобным так поздно, ночь? - Я не поднимала глаз, и так мы просидели десять минут. - Не могу ли я накинуть вам шаль на плечи? - спросил он. - Нет, благодарю вас, - отвечал я. - Кто-то завладеет вашей маленькой ручкой? - сказал он. Я не отвечала, мои мысли были далеко. Он положил мне на колени маленькую коробочку; я открыла коробку и нашла в ней булавку; на булавке была корона, и я насчитала в ней десять камней... Глан, булавка у меня здесь, хочешь ее посмотреть? Она растоптана... Подойди сюда и посмотри, как она растоптана... - Ну, что мне делать с булавкой? - спросила я. - Она должна украшать вас, - отвечал он. Но я протянула ему булавку обратно и сказала! - Оставьте меня в покое, я думаю больше о другом. - О ком? - спросил он. - Об одном охотнике, - отвечала я; - он подарил мне на память всего два птичьих пера; возьмите же вашу булавку. - Но он не хотел брать обратно булавки. Я в первый раз взглянула на него, его глаза были такие пронизывающие. - Я не возьму обратно булавки, делайте с ней что хотите; растопчите ее, - сказал он. - Я встала, положила булавку под каблук и наступила. Это было сегодня утром... Целых четыре часа я все здесь хожу и жду; после обеда я ушла. Он встретил меня наверху, на дороге. - Куда вы идете? - спросил он. - К Глану, - отвечала я! - я хочу попросить его не забывать меня... - Вот уж с час, как я жду тебя здесь, я стояла под деревом и видела, как ты шел, ты был точно Бог. Я люблю твою осанку, твою бороду и твои плечи, все в тебе я люблю... Теперь ты нетерпелив, ты хочешь уйти, я для тебя безразлична, ты даже не смотришь на меня...

Я остановился. Когда она замолчала, я опять пошол. Я обезумел от отчаяния и улыбался, мое сердце было ожесточено.

- Да, не правда ли, - сказал я и опять остановился. - Вы что-то мне хотели сказать?

Эта шутка заставила ее утомиться мной.

- Я хотела вам что-то сказать? Да, но ведь я уже вам сказала; разве вы не слыхали? Нет, больше ничего, ничего мне не остается вам сказать... - Её голос как-то странно дрожит, но это меня не трогает.

Когда я выхожу на следующее утро, Эдварда стоит у хижины. В течение ночи я все обдумал и принял решение. Нет, зачем мне ослепляться этой своенравной рыбачкой, этой необразованной девчонкой; уже не достаточно ли долго её имя сидело у меня в сердце и сосало его? Довольно мне этого. Мне пришло в голову. что я может-быть тем стал ей ближе, что показывал ей полнейшее равнодушие и высмеивал ее. Ах, как восхитительно я ее высмеивал. После того, как она в течение нескольких минуть держала свою речь, я говорю ей преспокойно:--Да, правда, вы хотели мне что-то сказать... - Она стояла около камня. Она была очень возбуждена и хотела побежать ко мне навстречу, она уж протянула было руки, но остановилась, ломая руки. Я взялся за фуражку и молча поклонился ей.

- Сегодня мне нужно от вас, Глан, только одного, - сказала она настойчиво.

Но я не тронулся с места, хотя бы только для того, чтобы услышать, что она хотела мне сказать.

- Я слышала, что вы были у кузнеца. Это было однажды вечером, когда Ева была одна дома.

Я смутился и возражал.

- От кого вы имеете такое сведение?

-- Я не шпионю, - воскликнула она. - я слышала это вчера вечером, мне рассказал это мой отец; когда я вчера вечером, промокшая насквозь, вернулась домой, отец сказал: Ты смеялась сегодня над бароном. - Нет, - отвечала я. - Где ты сейчас была? - продолжал он спрашивать: - Я отвечала: - У Глана. - Тогда отец рассказал мне все это.

Я преодолеваю отчаянье и говорю: - Ева и здесь была.

- Она и здесь была? в хижине?

- Несколько раз я заставлял ее войти. Мы разговаривали.

- И здесь тоже!

Пауза. "Будь тверд!" - думаю я и говорю:

- Так как вы так любезны, что вмешиваетесь в мои дела, то и я не хочу отставать. Вчера я вам предлагал доктора; вы подумали об этом? Принц просто невозможен.

Гнев вспыхивает в её глазах.

А вы смешны, мне стыдно за вас, вы невыносимы, понимаете ли вы это?

Её слова глубоко оскорбили меня; я наклонил голову и отвечал:

- В этом вы правы, я не умею обходиться с людьми. Но будьте ко мне снисходительны; вы меня не понимаете, я все живу в лесу, это моя радость. Здесь, в моем уединении, я никому не могу причинить вреда тем, что я такой, какой есть. Но когда я сталкиваюсь с людьми, я должен употреблять все свои усилия, чтобы быть таким, как нужно. За последние два года я так мало бывал в обществе людей...

- От вас всегда нужно ждать самого скверного, - продолжала она, - в конце-концов, становится утомительным иметь с вами дело.

Как безжалостно она это сказала! Какая-то непривычная горечь пронизывает меня; я почти отшатнулся перед её вспыльчивостью. Но Эдварда еще не остановилась; она прибавила:

- Может-быть, вам удастся заслужить внимание Евы. Жалко только, что она замужем.

- Ева? Вы говорите, что Ева замужем? - спросил я.

- Да, она замужем.

- За кем же она замужем?

- Это вы должны же знать. Ева замужем за кузнецом.

- Разве она не дочь кузнеца?

- Нет, она его жена. Может-быть, вы думаете, что я вам лгу?

Я ровно ничего не думал, но мое удивление было очень велико. Я продолжал стоять и думал: "Неужели Ева замужем?"

- Ваш выбор, однако, удачен, - говорить Эдварда.

Я задрожал от злости и сказал:

- Но возьмите же доктора, как я вам говорю. Послушайте совета друга; принц ведь просто старый дурак. - И я начал высмеивать его в своем раздражении, преувеличивал его возраст, сказал, что он плешивый, почти совсем слепой; я утверждал также, что он носит корону на своих запонках единственно из-за того только, чтобы повеличаться своим дворянством. - Впрочем, у меня не было желания поближе познакомиться с ним, - сказал я, - в нем нет ничего такого, что выделяло бы его; ему не достает характерных черт, это полнейшее ничтожество.

- Нет, он представляет из себя нечто, представляет нечто! - кричала она, и голос прерывался у нея от гнева. - Он представляет из себя нечто гораздо большее, нежели это думаешь ты, лесной житель. Но подожди, он поговорит с тобой, я попрошу его об этом. Ты не веришь, что я его люблю, но ты увидишь, что ошибаешься; я выйду за него замуж, я буду днем и ночью о нем думать. Помни же, что я говорю: я люблю его! Пусть только Ева сюда придет, ха-ха, Бог свидетель, пусть приходит, мне это совершенно безразлично. Да, я вижу, что мне нужно отсюда уйти...

Она пошла от хижины вниз по тропинке, сделала несколько маленьких, поспешных шагов, повернулась еще раз с мертвенной бледностью в лице и простонала:

- Никогда не попадайся мне больше на глаза...

небо, прохладные ночи, ясные гулы и милые звуки в лесах и полях. Широкий и мирный покоился мир...

- Я больше ничего не слышал от господина Мака относительно двух гагарок, которых я подстрелил, - сказал я доктору.

- Этим вы обязаны Эдварде, - отвечал он. - Это я наверное знаю, я слышал, она воспротивилась этому...

"Я не обязан ей", подумал я.

Бабье лето, бабье лето! Тропинки лежат точно полосы среди увядающого леса. Каждый день появляется новая звезда. Месяц мерцает как тень, золотая тень, погруженная в серебро...

- Бог с тобой, Ева, ты замужем?

- Разве ты этого не знал?

- Нет, я этого не знал.

Она молча сжала мне руку.

- Бог с тобой, дитя, что нам теперь делать?

- Что хочешь. Может-быть, ты еще не уедешь; я буду счастлива, пока ты здесь.

- Нет, Ева!

- Нет, да, да! Ну, хоть пока ты здесь.

У нея безпомощный вид, и она все время сжимает мою руку.

- Нет, Ева, уходи! Никогда больше!

И ночи проходят и дни наступают; уже третий день со времени того разговора. Ева идет с ношей через дорогу. И сколько дров переносит этот ребенок за лето из лесу!

- Оставь свою ношу, Ева, и дай мне посмотреть такие ли у тебя голубые глаза?

Глаза у нея были красные.

- Нет, улыбнись мне опять, Ева. Я не могу дольше противостоять тебе, я твой, я твой...

Вечер. Ева поет; я слышу её пение, и теплота разливается у меня по телу.

- Да, мне весело.

И так как она меньше меня ростом, она подпрыгивает, чтоб обнять меня за шею.

- Но, Ева, ты поцарапала свои руки? Боже мой, зачем ты их исцарапала?

- Это пустяки.

Её лицо удивительно сияет.

- Ева, ты говорила с господином Маком?

- Да, один раз.

- Что ты сказала и что он сказал?

- Он ужасно жесток с нами, он заставляет моего мужа день и ночь работать в амбаре и меня тоже он приставляет к всевозможным работам.

- Зачем он это делает'?

Ева уставилась в землю.

- Почему он это делает, Ева?

- Потому, что я тебя люблю.

Но откуда он это может знать?

- Я ему это сказала.

Пауза.

- Дай Бог, чтобы он не был жесток с тобою, Ева!

- Но это ничего не значит, ничего не значит!

И голос её звучал в лесу, как тихая, дрожащая песня.

Каждое дерево стояло и думало. Ягоды созрели.

И вот наступило двадцать второе августа я вместе с ним три железных {В железные ночи между 22 и 25 августа в этой широте начинаются первые морозы.} ночи.

Первая железная ночь. В 9 часов заходит солнце. Матовая темнота ложится на землю, показываются две звезды, а часа два спустя слабый свет луны. Я брожу по лесу со своим ружьем и со своей собакой, набирая костер, и свет моего огня падает между стволами сосен. Мороза нет.

- Первая из железных ночей! - говорю я. И сильная, смущающая душу радость проникает меня насквозь при мысли о времени и месте...

Люди, птицы, звери до здравствует эта одинокая ночь в лесу, в лесу! Да здравствует мрак и шопот Бога среди деревьев, нежное, простое благозвучие тишины, зеленая листва и желтая листва! Да здравствуют звуки жизни, собака, фыркающая в траве, нюхающая землю!

Да здравствует дикая кошка, которая вытянулась всем телом и прицеливается, готовая прыгнуть на воробья, в темноте, в темноте!

Да здравствует кроткая тишина земли, да здравствуют звезды, серп луны! Да, я пью за них и за него!..

Я встаю и прислушиваюсь. Никто меня не слышал. Я снова сажусь.

Благодарение тебе, уединенная ночь: и вам, горы, мрак и шум моря; оно шумит в моем сердце. Благодарение за жизнь, за дыхание, за милость жить сегодня ночью, я благодарю из глубины моего сердца!

Послушай на восток и послушай на запад, нет, послушай только, это вечный Бог. Эта тишина, что шепчет мне на ухо - кипучая кровь всей природы. Бог, пронизывающий весь мир и меня. Я вижу блестящую паутину при свете моего костра, я слышу плывущую по морю лодку там, на севере; северное сияние ползет по небу. О, клянусь моей безсмертной душой, я благодарен от всей души, что это я здесь сижу!..

Тишина. Еловая шишка глухо падает на землю. "Упала еловая шишка", думаю я. Месяц высоко на небе, огонь мигает на полусгоревших поленьях и хочет потухнуть. Поздней ночью я возвращаюсь домой.

Вторая железная ночь. Прежняя тишина и мягкая погода.

Моя душа созерцает. Я машинально подхожу к дереву, надвигаю шляпу на лоб, прислоняюсь спиной к этому дереву, заложив руки за голову. Я пристально смотрю в одну точку и размышляю; свет от моего костра ударяет мне прямо в глаза, но я этого не чувствую. Я долго остаюсь в этом положении, без всяких мыслей, и смотрю на огонь: ноги устали и отказываются служить; совсем оцепенев, я сажусь.

И только теперь я думаю о том, что я сделал. Зачем я так долго смотрел на огонь?

Эзоп поднимает голову и прислушивается, он слышит шаги. Является Ева.

- Сегодня вечером я бесконечно печален и задумчив, - говорю я.

И от сострадания она ничего не отвечает.

- Я люблю три вещи, - говорю я тогда. - Я люблю тог любовный сон, который я раз видел, люблю тебя и вот этот кусок земли.

- А что ты больше всего любишь?

- Сон.

- Я видел сегодня на дороге девушку: она шла вод руку со своим возлюбленным. Девушка глазами указала на меня и с трудом могла удержаться от смеха, когда я прошел мимо.

- Над чем же она смеялась?

- Этого я не знаю, вероятно, она смеялась надо мной.

- Ты ее знал?

- Да, я ей поклонился.

- А она тебя не знает?

- Нет... Но зачем ты сидишь и выспрашиваешь меня? Это скверно с твоей стороны. Ты не заставишь меня назвать её имя.

Пауза.

Я опять бормочу:

- Над чем она смеялась? Она кокетка, но, все-таки над чем же она смеялась? Боже мой, что же я такое ей сделал?

Ева отвечает:

- Это было не хорошо с её стороны смеяться над тобой.

- Нет, это не было скверно! - кричу я. - Ты не должна меня ругать; она была права, что смеялась надо мной. Замолчи, чорт возьми, и оставь меня в покое, слышишь?

И Ева испуганная оставляет меня в покое. Я смотрю на нее и в ту же минуту раскаиваюсь в своих жестоких словах; я падаю перед ней на колени и ломаю руки.

- Иди домой, Ева! Ты та, кого я люблю больше всего; как мог я любит сон? Это была только шутка; это тебя я люблю. Но ступай теперь домой; завтра я приду к тебе; думай о том, что я твой! Не забывай это! Покойной ночи!

И Ева идет домой.

Третья железная ночь. Это ночь крайняго напряжения. Хоть бы легкий мороз! Вместо мороза неподвижная теплота. После дневного солнца ночь похожа была на тепловатое болото. Я развел костер...

- Ева, иногда можно найти наслаждение в том, что тебя таскают за волосы. Так извращен, может-быть, дух человеческий. Тебя будут таскать за волосы вниз в долину и потом опять на гору, и если кто-нибудь спросит, что здесь происходить, человек в состоянии ответить в восторге:

- Меня таскают за волосы!

- Не помочь ли тебе, не освободить ли? - Ответишь:

- Нет

А если спросят:

- Но как же ты это выносишь?

- Да, я это выношу, потому что я люблю руку, которая меня таскает!..

- Знаешь ли ты, Ева, что значит надеяться?

- Да, кажется.

- Видишь ли, Ева, надежда это - что-то чудесное, да, что-то совершенно особенное. Так, например, можно итти в одно прекрасное утро по дороге и надеяться встретить человека, которого любишь. И что же, встречаешь этого человека? Нет. Почему нет? Потому, что этот человек в это утро занят где-нибудь в другом месте... В горах я познакомился с одним старым лопарем. Тогда ему было 58 л., он уже больше ничего не видел, а теперь ему за семьдесят, но ему кажется, что время от времени он лучше видит; дело идет на улучшение, думает он; если ничто не помешает, он будет в состоянии через несколько лет увидеть солнце. Волосы у него еще совсем черные, но глаза его были совершенно белые. Когда мы сидели в его землянке и курили, он рассказывает мне обо всем, что видел, когда не был еще слепым.

Он был крепкий и здоровый, долговечный, и надежда сохраняла его.

Когда я вышел, он проводил меня и начал показывать мне в различных направлениях:

- Там вот юг, а там север; сперва ты пойдешь в этом направлении, а когда спустишься немного с горы, пойдешь по тому направлению.

- Совершенно верно, - отвечал я.

Тогда лопарь разсмеялся и сказал.

- Видишь ли, четырнадцать - пятнадцать лет тому назад я этого не знал, значит я вижу теперь лучше, чем тогда; дело идет на улучшение. - Потом он нагнулся и снова вполз в свою землянку, в свою вечную землянку, и свою земную обитель.

И он снова уселся у огня, полный надежды, что через несколько лет он снова увидит свет солнца...

- Ева! какая странная вещь - надежда. Так, например, я надеюсь забыть того человека, которого я не встретил сегодня на дороге.

- Ты говоришь так странно.

- Сегодня третья Железная ночь. Я обещаю тебе, Ева, завтра быть совсем другим человеком. Оставь меня теперь одного, завтра ты меня не узнаешь; когда я приду, я буду смеяться и целовать тебя, мое дорогое дитя. Подумай, мне осталась только эта ночь; а там я буду совсем другим человеком; через несколько часов я буду другим. Покойной ночи, Ева.

- Покойной ночи.

Я располагаюсь ближе к своему костру и разглядываю пламя. Еловая шишка падает с ветки то тут, то там падают сухия ветки. Глубокая ночь.

Через час мои чувства начинают колебаться определенным ритмом. Я образую одно созвучие с великой тишиной, одно созвучие; я смотрю на полумесяц; он стоить на небе, подобно белой чешуе. Я чувствую что-то в роде любви к нему, я чувствую, что краснею.

"Это - он, месяц, говорю я тихо и страстно, это - месяц!" И сердце мое бьется ему навстречу тихими ударами. Это продолжается несколько минут. Слабое дуновение, какой-то странный ветер дует на меня, странный поток воздуха.

Что это такое? Я оборачиваюсь, но никого не вижу. Ветер зовет меня, и моя душа доверчиво склоняется на этот зов. Я чувствую, что потерял равновесие, я прижат к чьей-то невидимой груди, мои глаза становятся влажными, я дрожу, - Бог стоит поблизости и смотрит на меня.

Это продолжается несколько минут. Я поворачиваю голову, странное движение воздуха исчезает, и мне кажется, как-будто я вижу духа, повернувшагося ко мне спиной и безшумно шагающого через лес...

Я борюсь некоторое время с тяжелым оцепенением, я совсем изнемог от этих ощущений, я смертельно устал и я засыпаю.

Когда я проснулся, ночь была на исходе. Ах, я долго бродил в мрачном настроении, весь в лихорадке, все ожидая, что вот, меня поразит какая-нибудь болезнь. Все кружилось передо мною, я на все смотрел воспаленными глазами! Глубокая грусть овладела мной.

Теперь все это прошло.

Осень. Лето прошло, оно исчезло так же быстро, как и пришло; ах, как быстро оно прошло.

Наступили холодные дни; я охочусь, ловлю рыбу и пою песни в лесу. Бывают дни с густым туманом; он несется с моря и все покрывает мраком. В один из таких дней случилось нечто.

Я углубился в своих странствованиях в лесу и, попав в приходский лес, подошел к дому доктора. Там были гости, молодые дамы, с которыми я раньше встречался, танцующая молодежь, настоящие саврасы без узды.

Подъехал экипаж и остановился у садовой ограды; в экипаже сидела Эдварда.

Она удивилась, увидя меня.

- Прощайте, - сказал я тихо. Но доктор удержал меня.

Эдварда вначале была смущена моим присутствием и опустила глаза, когда я заговорил; но потом она успокоилась и обратилась даже ко мне с некоторыми короткими вопросами. Она была поразительно бледна; холодный, серый туман окутывал её лицо. Она не выходила из экипажа.

- Я приехала по поручению, - сказала она, смеясь, - я из церкви, где никого из вас не нашла; мне сказали, что вы здесь. Целый час проездила, чтобы отыскать вас. Завтра вечером у нас собирается небольшое общество, - поводом к этому служит отъезд барона на следующей неделе, - и мне поручено пригласить всех вас. Мы будем также танцовать. Итак, до завтрашняго вечера.

Все поклонились и благодарили. Мне она сказала кроме того:

- Будьте так добры и приходите. И не посылайте в последнюю минуту записку с извинениями.

Этого она никому, кроме меня, не говорила. Вскоре после этого она уехала.

благосклонна! Чем я могу отблагодарить ее за это? Руки у меня ослабли, приятный холод чувствовался в кистях. Боже мой, вот я иду и, совершенно обезсиленный, шатаюсь из стороны в сторону; я не могу сложит рук, и от чувства безпомощности у меня появляются слезы на глазах; что с этим поделаешь?..

Лишь поздно вечером я вернулся домой.

Я направился по дороге к гавани и спросил одного из рыбаков, будет ли почтовый пароход завтра вечером. Нет, почтовый пароход будет только на следующей неделе.

Я поспешил к хижине и занялся осмотром лучшей своей одежды. Я вычистил ее и привел в порядок, в некоторых местах оказались дыры, и я плакал, штопая эти дыры.

Покончив с этим, я улегся на нарах. Этот покой продолжался с минуту; вдруг мне приходит мысль, я вскакиваю и останавливаюсь пораженный среди комнаты. - Все это опять какая-нибудь проделка! - прошептал я. Я не был бы приглашен, если бы я случайно не очутился тут же, где приглашали остальных; и, кроме того, она ясно мне намекнула, что я могу не приходить и могу послать записку с извинениями...

Я всю ночь не спал, и когда наступило утро, я пошел в лес, озябший, не выспавшийся, дрожа в лихорадке. Гм... вот теперь идут приготовления к вечеру в Сирилунде! Что же дальше? Я не пойду и извинений не пошлю. Господин Мак необыкновенно умный человек, он дает этот праздник в честь барона, но я не явлюсь, понимаете ли вы это?..

Туман густо лежал над долиной и горой, холодная, влажная изморозь оседала на мою одежду и делала ее тяжелой, мое лицо было холодное и влажное. Порой налетал порыв ветра и заставлял подниматься и опускаться спящие туманы.

Было далеко за полдень, смеркалось, туман все скрывал у меня перед глазами, и я не мог ориентироваться по солнцу.

Целый час шел по направлению к дому, но мне нечего было торопиться; преспокойным образом я пошел в обратном направлении. Я пришел к неизвестному мне месту в лесу. Наконец, я прислонил ружье к стволу и обращаюсь за советом к своему компасу. Я точно определяю дорогу и снова начинаю итти. Теперь, вероятно, 8 или 9 часов.

Тут случилось нечто.

Спустя полчаса я слышу сквозь туман музыку; еще несколько минут, и я узнаю местность: я стою вплотную у главного здания Сирилунда. Компас ошибочно привел меня как раз к тому месту, которое я хотел обойти. Знакомый голос окликает меня; это голос доктора. Немного спустя меня вводят в дом.

Может-быт, ствол моего ружья подействовал на компас и ввел его в ошибку. Это случилось со мной еще один раз недавно, в этом году. Я не знаю, что и подумать.

В продолжение всего вечера у меня было горькое чувство, что мне не место здесь, в этом обществе.

Мое прибытие осталось почти незамеченным, все были так заняты друг другом. Эдварда едва поздоровалась со мной. Я принялся много пить, потому что я понял, что был лишним, и вместе с тем я все-таки не уходил.

Господин Мак часто улыбался и делал всем приветливое лицо; он был во фраке и имел очень хороший вид. Он появлялся то тут, то там в комнатах, смешивался с этой полусотней гостей, иногда танцовал какой-нибудь танец, шутил и смеялся. В его глазах было что-то таинственное.

Шум от музыки и голосов раздавался по всему дому; все пять комнат были полны гостей, и, кроме того, танцовали в большой зале. Я пришел во время ужина. Озабоченные девушки бегали со стаканами и винами, с блестящими медными кофейниками, с сигарами, трубками, пирожными и фруктами. Не жалели ничего. В люстрах были необыкновенно толстые свечи, вставленные специально для этого случая, кроме того горели новые парафиновые лампы.

Ева помогала в кухне, я лишь мельком видел ее.

Барон был предметом всеобщого внимания, хотя он вел себя скромно и тихо и нисколько не выставлялся. На нем был фрак, плечи которого были безжалостно помяты укладкой. Он больше всего разговаривал с Эдвардой, следил за ней глазами, чокался с ней и называл со фрёкен, точно так же как и дочерей пробста и участкового врача. Я испытывал к нему неудержимое отвращение и не мог взглянуть на него, чтоб не отвернуться с грустной и глупой гримасой. Когда он обращался ко мне, я отвечал коротко, сжимая губы.

замечательная история; но может-быт я рассказал ей в своем опьяненном состоянии смешнее, чем я могу теперь припомнить, во всяком случае, теперь это улетучилось из моей памяти. Когда я обернулся, за мной стояла Эдварда. Она бросила мне признательный взгляд. После этого я видел, что она увлекла за собой блондинку, чтоб узнать, что я такое сказал. Я сказать не могу, как благотворно подействовал на меня взгляд Эдварды, после того как я весь вечер ходил из одной комнаты в другую, как отверженный; стало веселей на душе, я начал болтать и стал более занимательным.

Насколько мне помнится, я не совершил никакой погрешности в этот вечер...

Я стоял на лестнице. Ева вышла из одной комнаты и пронесла какие-то вещи. Она посмотрела на меня, вышла на лестницу, поспешно провела рукой по моим рукам, улыбнулась и вошла в комнаты.

Никто из нас не сказал ни слова. Когда я хотел пойти за ней, Эдварда стояла на пороге и смотрела на меня. Она прямо смотрела мне в глаза. Также и она ничего не сказала. Я вошел в залу.

- Представьте себе, лейтенант Глан занимается тем, что устраивает свидания с прислугой там, на лестнице, - сказала вдруг громко Эдварда.

Она стояла в дверях. Многие слышали, что она сказала. Она смеялась, как-будто она шутила, но лицо у нея было очень бледное. Я ничего не ответил на это, я пробормотал только:

- Это было совершенно случайно, она вошла, и мы встретились в передней...

Прошло некоторое время, может-быть час. Одной даме пролили на платье вино. Увидя это, Эдварда воскликнула:

- Что там такое? Это сделал, вероятно, Глан?

Я этого не сделал, я стоял в другом конце зала, когда это случилось.

С этой минуты я опять начал много пить и держался больше у дверей, чтобы не мешат танцующим.

Барон собрал около себя дам; он сожалел, что его коллекции были уже сложены, так что он ничего не мог показать, ни водорослей из Белого моря, ни глины с Кухольмов, ни необыкновенно интересных каменных образований на морском дне. Дамы с любопытством смотрели на его запонки - эти короны с пятью зубцами, обозначавшия баронство. Благодаря этим обстоятельствам, доктору не везло, даже его остроумное проклятье не имело никакого успеха. Но когда говорила Эдварда, он попрежнему волновался, исправлял её речь, смущал ее своими оборотами речи и принижал ее своим превосходительством.

Она говорила:

-... до тех пор, пока мне не придется итти через долину смерти?

И доктор спрашивал:

- Через что такое?

- Через долину смерти. Разве нельзя сказать - через долину смерти?

- Я слыхал про реку смерти. Вы, вероятно, это хотите сказать?

Потом она начала говорит о том, что она приказала стеречь какую-то, вещь...

- Дракон, - подсказал доктор.

Но доктор сказал:

- Вы должны быть мне благодарны, что я вас спас. Я убежден, что вы хотели сказать - как Аргус.

Барон поднял брови и бросил удивленный взгляд через свои толстые очки; но доктор сделал вид, что он ничего не замечает; какое ему дело до барона!

Я попрежнему стою у дверей. В зале танцуют. Мне удалось завести разговор с приходской учительницей. Мы говорили о войне, о положении дел в Крыму, о событиях во Франции, о Наполеоне - как императоре, о турках, которым он оказал помощь; эта молодая особа читала летом газеты и могла сообщить мне кое-какие новости. Мы уселись в конце-концов на диване и разговариваем. Эдварда проходит мимо. Она останавливается перед нами.

Вдруг она говорит:

- Господин лейтенант должен простить меня, что я застала его врасплох там, на лестнице. Я никогда больше этого не сделаю.

Она и теперь смеялась и не смотрела на меня.

- Фрёкэн Эдварда, перестаньте хоть теперь, - сказал я.

Она говорит мне в третьем лице. Это было не к добру; и выражение лица было злое.

Я подумал о докторе и пожал плечами, как он бы это сделал.

Она сказала:

- Но отчего вы не выйдете на кухню? Ева там. Мне кажется, вам следовало бы там быть.

После этого она с ненавистью посмотрела на меня. Я сказал:

- Не подвергайте себя опасности быть плохо понятой, фрёкен Эдварда!

- Нет, как это? Это возможно, мой как именно?

- Вы говорите иногда так необдуманно. Вот сейчас, например, мне показалось, что вы совершенно серьезно отсылаете меня на кухню, но это, вероятно, недоразумение. Я прекрасно знаю, что у вас не было намерения показаться нахальной.

Она отошла от нас на несколько шагов.

Я видел, что она все время обдумывает то, что я ей сказал. Она повертывается и возвращается назад; она говорит, с трудом переводя дыхание:

- Это вовсе не было недоразумением, господин лейтенант, вы совершенно верно слышали: я отсылала вас на кухню.

И я опять начал говорит о войне, о положении дел в Крыму; но мысли мои были далеки от всего этого. Я больше не чувствовал опьянения, я был ошеломлен, почва ускользала у меня из-под ног, и я терял равновесие, как это уже случалось много раз. Я поднимаюсь с софы и хочу итти. Меня задерживает доктор.

- Я сию минуту слышал хвалебную речь по вашему адресу.

- Хвалебную речь? От кого?

- От Эдварды. Она стоит вон там в углу и с жаром смотрит на вас. Я никогда этого не забуду, у нея были совершенно влюбленные глаза, и она громко заявила, что любуется вами.

- Это хорошо, - сказал я, смеясь.

Ох, в моей голове не было ни одной ясной мысли.

Я подошел к барону, наклонился к нему, как-будто я хотел ему что-то шепнут, и когда я был достаточно близко, я плюнул ему в ухо. Он вскочил и уставился на меня, как идиот. Потом я видел, как он рассказал случившееся Эдварде и как она опечалилась. Она подумала про свой башмак, который я бросил в воду, о чашках и стаканах, которые я имел несчастье разбить, и про все остальные поступки, совершенные против хорошого тона; все это снова ожило в её памяти. Мне было стыдно, со мной все было кончено! Куда бы я ни оборачивался, я всюду встречал испуганные, удивленные взгляды. И я удрал из Сирилунда, ни с кем не простившись, никого не поблагодарив.

Барон едет; прекрасно! Я заряжу ружье, пойду в горы и сделаю громкий выстрел в честь него и Эдаарды. Я заминирую глубокое отверстие в скале и на куски взорву гору в честь него и Эдварды.

И большой обломок скалы должен покатиться вдоль нея и с силой погрузиться в море, когда его корабль будет проходить мимо. Я знаю одно место, одну расщелину в скале, где уже прежде катились камни, прочистив себе пут до самого моря. Глубоко внизу - бухта для лодок.

- Два бурава! - говорю я кузнецу. И кузнец выковывает два бурава... Ева приставлена к делу и должна с одной из лошадей господина Мака ездить взад и вперед между мельницей и амбаром. Она должна исполнять мужскую работу - перевозить мешки с зерном и мукой. Я встречаю ее, она удивительно хороша с её свежим лицом. Боже мой, как нежно пылает её улыбка! Я встречал ее каждый вечер.

- У тебя такой вид; как-будто у тебя нет никаких забот, Ева, моя возлюбленная!

- Ты называешь меня своей возлюбленной! Я совершенно необразованная женщина, но я буду тебе верна. Я буду тебе верна даже и в том случае, если бы мне пришлось из-за этого умереть. Господин Мак с каждым днем становится все строже и строже, но я не думаю об этом; он приходит в бешенство, но я ему ничего не отвечаю. Он схватил меня за руку и весь потемнел от злости, у меня же лишь одна забота.

- Какая же это забота?

- Господин Мак угрожает тебе. Он говорит мне: - Ага, это лейтенант засел у тебя в голове! - Я отвечаю: - Да, я принадлежу ему. - Тогда он сказал: - Ну, подожди, его-то я выживу. - Это он вчера сказал.

- Это ничего не значит, пусть его себе угрожает... Ева, можно мне посмотреть, что твои ноги такия же маленькия? Закрой глаза и дай мне посмотреть!

И она падает мне на шею с закрытыми глазами. Дрожь пронизывает ее.

Я сижу на вершине горы и буравлю. Меня окружает кристально-прозрачный осенний воздух, удары по моему бураву раздаются равномерно и в такт. Эзоп смотрит на меня удивленными глазами. Чувство довольства пронизывает порою мою грудь; никто не знает, что я здесь, на этой пустынной скале.

Перелетные птицы улетели; счастливого пути и радостного возвращения. Одни синицы, да зяблики, да кое-где горные воробьи остались жить на пустынных, каменистых обрывах и парит цапля с вытянутой шеей, она направляет свой путь в горы.

И наступает вечер; я прячу свой бурав и долото под камень и отдаюсь покою. Все дремлет, месяц поднимается на севере, горы бросают гигантския тени. Полнолуние, оно похоже на пылающий остров, оно похоже на круглую загадку из латуни, вокруг которой я хожу и которой я дивлюсь. Эзоп поднимается, он неспокоен:

Чего тебе, Эзоп? Что касается меня, то я устал от своего горя, я хочу забыть о нем, утишит его. Я приказываю тебе лежать спокойно, Эзоп, я не хочу, чтоб меня безпокоили. Ева спрашивает: - думаешь ты иногда обо мне? - Я отвечаю: - Всегда о тебе. - Ева опять спрашивает: - А доставляет тебе радость думать обо мне? - Я отвечаю: - Прежде всего радость, никогда ничего другого, кроме радости. - Тогда говорит Ева: - Твои волосы поседели. - И я отвечаю: - Да, они начинают седеть. - Но Ева спрашивает: - Они седеют оттого, что ты о чем-то все думаешь? - На это я ей говорю: - Может быть. - Наконец, Ева говорит: - Значит ты не обо мне одной думаешь.

Эзоп, лежи смирно, я лучше разскажу тебе что-нибудь другое... Но Эзоп стоит и нюхает по направлению к долине, он визжит и дергает меня за платье. Когда я, наконец, встаю и иду за ним, он бросается вперед со всех ног. На небе, над лесом, поднимается зарево, я иду скорей; там громадный костер представляется моим глазам. Я останавливаюсь и пристально смотрю вниз, делаю несколько шагов и опять смотрю - моя хижина объята пламенем.

Пожар был делом рук господина Мака, я понял это с первого же мгновенья; я потерял звериные шкуры, птичьи перья, я потерял черного орла; все сгорело. И что же? Я пролежал две ночи под открытым небом, я не пошел в Сирилунд просит убежища. Наконец я нанял заброшенную рыбачью хижину в гавани и забил щели сухим мхом. Я спал на подстилке из красного горного вереска. У меня опять был приют. Эдварда прислала посыльного и велела мне передать, что она слышала о моем несчастии и что она предлагает мне от имени отца комнату в Сирилунде. Эдварда тронута! Эдварда великодушна! Я не дал ответа. Слава Богу, у меня был теперь приют, и мне доставляло гордую радость не отвечать на предложение Эдварды. Я встретил ее и барона на дороге, они шли рука-об-руку. Я посмотрел им обоим в лицо и поклонился мимоходом. Она остановилась и спросила: - Вы не хотите у нас жить, господин лейтенант? - У меня уже готова новая квартира, - отвечал я и тоже остановился. Она посмотрела на меня; её грудь поднималась и опускалась. - У нас не случилось бы с вами никакого несчастия, - сказала она. В моем сердце шевельнулось что-то в роде благодарности. Барон пошел медленно дальше. - Вы, может-быть, не хотите теперь меня совсем видеть? - спрашивает она. - Благодарю вас, фрёкэн Эдварда, что вы предложили мне приют, когда сгорела моя хижина, - сказал я. - Это было тем более благородно, что едва ли делали это с согласия вашего отца. - И я благодарил ее, сняв фуражку, за её предложение. - Бога ради, неужели вы совсем не хотите больше меня видеть? - сказала она вдруг.

- Барон зовет, - сказал я и снова низко снял фуражку.

И я пошел в горы к своей мине. Ничто, ничто не должно было лишить меня самообладания. Я встретил Еву. - Вот видишь! - крикнул я ей - господин Мак не может меня выжить отсюда. Он сжег мою хижину, а у меня другая... - В руках у нея была щетка и ведро с дегтем.

- Ну, что, Ева?

- Господин приказал поставить лодку в пристани под скалой и просмолить ее.

Он следил за каждым её шагом, она должна была повиноваться. Но почему именно в этом месте, почему не в гавани?

- Господин Мак так приказал...

- Ева, Ева, милая, из тебя делают рабыню, и ты не жалуешься. Вон смотри, ты опять улыбаешься, и улыбка твоя блещет жизнью, хоть ты и раба.

Когда я пришел к своей мине, меня поразила неожиданность. Я увидел, что здесь были люди. Я начал разсматривать следы на волнах и узнал отпечаток длинных, острых сапог господина Мака. "Что это он здесь шныряет?" подумал я и огляделся кругом. Никого не видно. Никакого подозрения не зародилось во мне.

И я сел и начал стучать по своему бураву, не предчувствуя, какое безумие я совершал.

Пришел почтовый пароход, он привез мне мой мундир, он должен был увезти с собой барона со всеми его ящиками с раковинами и водорослями. Теперь он нагружался в гавани бочками с сельдями и ворванью; вечером он должен был отойти.

Я беру винтовку и заряжаю оба ствола большим количеством пороху. Сделав это, я кивнул самому себе головой. Я иду в горы и наполняю порохом также свою мину; я опять киваю. Ну, теперь все готово. Я ложусь и жду. Я ждал целые часы. Я все время слышал, как пароход звенел цепями у пристани. Начало смеркаться. На конец раздался свист, груз принят, пароход отходит. Теперь мне осталось ждать несколько минут. Месяц еще не вышел, и я пристально смотрел как безумный в этот сумрачный вечер. Когда из-за острова показался кончик бугшприта, я зажег фитиль и быстро отошел назад. Проходит минута. Вдруг раздается треск, сноп каменных осколков взлетает в воздух, гора вздрагивает, и скала с грохотом катится в пропасть. Кругом в горах катится эхо. Я беру ружье и стреляю из одного ствола, мне отвечает многократное эхо. Мгновенье спустя, я разряжаю второе дуло; воздух дрогнул от моего приветствия, а эхо отнесло этот звук далеко в широкий мир. Казалось, горы сговорились крикнуть вслед уходящему кораблю. Проходит короткое мгновенье, в воздухе опять все тихо, эхо замолкло в горах, и земля опять лежит безмолвно. Корабль исчезает в сумерках. Я еще дрожу от странного напряжения, я беру свои бурава и ружье под мышку и спускаюсь с горы; колени у меня ослабли. Я взял кратчайший пут, не сводя глаз с дымящагося следа, оставленного обвалом. Эзоп все время идет, тряся головой, и чихает от запаха гари. Когда я спустился вниз, к лодочной пристани, меня ждало зрелище, перевернувшее мне всю душу: лежала лодка, раздробленная скатившимся обломком скалы, а Ева... Ева лежала рядом, раздавленная, разорванная, бок и живот были до неузнаваемости истерзаны. Ева лежала убитая на месте.

Что же мне еще писать?

Еву отнесли в церковь в лодке господина Мака, окрашенной в белый цвет. Я шел берегом и пришел к её могиле... Ева умерла. Помнишь ли ты её маленькую девичью головку с волосами, как у монашенки? Она приходила сюда так тихо, складывала свою ношу и улыбалась. И видела ты, как жизнь кипела в этой улыбке?

Лежи смирно, Эзоп. Мне припоминается одно странное сказание. Это было четыре человеческих возраста тому назад, во времена Изелины, когда священником был Штамер.

Одна девушка сидела в заключении в башне, окруженной стенами. Она любила одного человека. Почему? Спроси у ветра и звезд, спроси бога жизни, ибо никто другой не может знать. И он был её другом и возлюбленным. Но время шло, и в один прекрасный день он увидел другую, и его чувство изменилось.

Девушку он любил юношескою любовью. Он часто называл ее своим благословением и своей голубкой, у нея была горячая, трепещущая грудь. Он сказал: - Дай мне твое сердце. - И она сделала это. Он сказал: - Могу ли попросить тебя о чем-нибудь, возлюбленная? - И, опьяненная она отвечала: - да. Она все отдала ему, а он не благодарил ее.

Другую он любил, как раб, как безумец и как нищий. Почему? Спроси пыль на дороге и падающие листья, спроси загадочного бога жизни, ибо никто другой не знает про это. Она ничего ему не отдала, ничего, и тем не менее он благодарил ее.

Она сказала: - отдай мне твой покой и твой разум! - и он грустил, что она не спросила у него его жизнь.

А девушку посадили в башню...

- Что ты делаешь, девушка, ты сидишь и улыбаешься?

- Я думаю о том, что было 10 лет тому назад. Тогда я встретила его.

- Ты все думаешь о нем?

- Я все думаю о нем. А время идет...

- Что ты делаешь, девушка? И почему ты сидишь и улыбаешься?

- Я вышиваю его имя на платке.

- Чье имя? Того, кто засадил тебя сюда?

- Да, того, кого я встретила 20 лет тому навал.

- Ты все думаешь о нем?

- Я, как и прежде, думаю о нем. А время идет...

- Что ты делаешь, узница?

- Я старею и не могу больше вышивать, я скребу известку со стены. Из извести я леплю кружку для него. Это мой маленький подарок.

- О моем возлюбленном, который заключил меня в эту башню.

- Ты улыбаешься тому, что он заключил тебя сюда.

- Я думаю о том, что он скажет. "Хе-хе, скажет он, моя возлюбленная прислала мне эту кружку, она не забыла меня за эти 30 лет".

А время идет...

- Что, узница, ты сидишь, ничего не делаешь и все улыбаешься?

- Я старею, я старею, мои глаза ослепли, я могу только думать.

- О том, которого ты встретила 40 лет тому назад?

- О том, кого я встретила, когда была молодая. Может-быт тому и 40 лет.

- Но разве ты не знаешь, что он умер? Ты бледнеешь, старая, ты ничего не отвечаешь, губы побелели, ты не дышишь?

Вот видишь, какое странное сказание о девушке в башне.

Подожди, Эзоп, я что-то забыл; она услышала однажды голос своего возлюбленного во дворе и она покраснела. Ей тогда было 40 лет...

Я предаю твое тело погребению, Ева, и я со смирением целую песок на твоей могиле. Полное алое воспоминание пронизывает меня, когда я думаю о тебе; благословение снисходит на меня когда я думаю о твоей улыбке. Ты все, все отдала, и это не трудно было тебе, потому что ты была родное, опьяненное дитя самой жизни. Но той другой, которая скупится даже на свои взгляды, принадлежат все мои мысли. Почему? Спроси у 12 месяцев и у кораблей на море, спроси загадочного бога сердца.

Один человек сказал мне:

- Вы больше не стреляете? Эзоп бегает на свободе по лесу, он гоняет зайца.

Я сказал:

- Ступайте и застрелите его за меня.

Прошло несколько дней. Меня отыскал господин Мак; глаза у него ввалились, лицо было серое.

Я подумал:

Господин Мак говорил о катастрофе, об обвале.

- Это несчастие, грустная случайность. Я тут ни при чем.

Я сказал:

- Если был такой человек, который во что бы то ни стало хотел разделить меня с Евой, то он достиг этого. Да будет он проклят!

Господин Мак покосился на меня недоверчиво. Он пробормотал что-то о погребении, для которого ничего не пожалели. Я удивился его изворотливости. Он не хотел вознаграждения за разбитую обвалом лодку.

- Так в самом деле, - сказал я, - вы не хотите вознаграждения за лодку, за ведро со смолой и щетку?..

- Нет, милейший господин лейтенант, - отвечал он. - Как вы можете так думать! - и он посмотрел на меня глазами, исполненными ненависти.

Я не видел Эдварды в продолжение трех недель.

А впрочем, нет, как-то раз я встретил ее в лавке, куда я ходил покупать хлеба; она стояла за прилавком и рылась в различных материях. Кроме нея, там были еще два приказчика. Я громко поздоровался, она подняла голову, но ничего не ответила.

Вдруг мне пришло в голову, что я не могу спросить себе хлеба в её присутствии. Я обратился к приказчикам и потребовал себе дроби и пороху. Пока мне отвешивали я не спускал с нея глаз.

Серое, черезчур узкое платье, петли были потерты; плоская грудь сильно дышала.

Как она выросла за лето! Её лоб думал, эти раздвинутые изогнутые брови были словно две загадки на её лице, все её движения стали более зрелыми. Я посмотрел на её руки; её длинные тонкие пальцы действовали на меня с какой-то силой и заставляли дрожать. Она продолжала рыться в материях.

Я стоял, и мне хотелось, чтобы Эзоп забежал за прилавок к ней и узнал бы ее, тогда я отозвал бы его к себе и извинился бы; что она ответила бы мне на это?

- Вот, пожалуйста, - сказал мне приказчик.

Я заплатил, взял свой сверток и опять поклонился. Она взглянула, но и теперь ничего не ответила.

"Хорошо! - подумал я, - она, может-быть, уже невеста барона".

И я ушел без хлеба.

Когда я вышел, я бросил взгляд в окно. Никто не смотрел мне вслед.

В одну прекрасную ночь выпал снег, и в моей хижине становилось прохладно. Там был очаг, на котором я варил еду, но дрова горели плохо; через стены дуло, хотя я их и законопатил, как мог. Осень прошла, дни становились короткими. Первый снег стаял на солнце, и земля опять лежала обнаженной; но ночи были холодные, вода замерзала. Трава и насекомые поумирали. Таинственная тишина окутала людей, они думали и молчали, их глаза ждали зимы. С рыбосушилен не раздавалось больше криков, в гавани все было тихо, все шло навстречу вечному северному сиянию, когда солнце спит в море.

В ней ехала девушка.

- Где ты была, дитя мое?

- Нигде.

- Нигде? Послушай, я узнаю тебя, я встретил тебя летом.

Она пристала, вышла на берег и привязала лодку.

- Ты была пастушкой, ты вязала чулок, я встретил тебя однажды ночью.

Слабый румянец доказывается у нея на щеках, она смущенно улыбается.

- Милая, зайди ко мне в хижину и дай мне на тебя посмотреть. Тебя зовут Генриетой.

Но она молча проходила мимо меня. Осень, зима овладели ею; чувства её спали. Солнце уже зашло в море.

В первый раз я надел свой мундир и спустился в Сирилунд. Сердце стучало. Я припоминал все подробности того первого дня, когда Эдварда поспешила ко мне и обняла меня в присутствии всех; и вот в течение многих месяцев она бросала меня то туда, то сюда и сделала так, что мои волосы поседели. Моя вина? Да, моя звезда завела меня. Я подумал: "Как она обрадуется, если я брошусь перед ней на колени и скажу ей свою тайну. Она предложит мне стул, велит принести вина, и как раз в ту минуту, когда она поднесет стакан к губам, чтобы выпит вместе со мной, она скажет: - Господин лейтенант, благодарю вас за те минуты, которые мы провели вместе, я никогда вас не забуду!"

Но если я обрадуюсь и возымею хоть немножко надежды, она сделает вид, что пьет, но стакан поставит обратно нетронутым. И она не будет скрывать от меня, что делает только вид, что пьет; она нарочно мне это покажет. Вот какая она.

Хорошо, теперь скоро пробьет последний час.

И спускаясь по дороге я продолжал думать: "Мой мундир произведет на нее впечатление, галуны на нем новые и красивые, сабля будет звенеть по полу". Какая-то нервная радость охватывала меня, и я шептал про себя: - Кто знает, что еще может случиться!

- Я поднял голову и развел рукой. Не нужно унижений, честь прежде всего. Мне все равно, что случится, но я не буду делать попыток к сближению. Извините, что я вам не сделаю предложения, красавица...

Господин Мак встретил меня на дворе, глаза его еще больше ввалились, лицо потемнело.

- Уезжаете? Ну, да, конечно. Последнее время вам не легко пришлось. Ваша хижина сгорела. - и господин Мак улыбнулся.

И вдруг мне показалось, что я вижу перед собой умнейшого человека во всем свете.

- Войдите, господин лейтенант, Эдварда дома. Ну, прощайте, прощайте, мы встретимся впрочем на пристани, когда будет отходить пароход.

как птица, и даже покраснела. Она раскрыла рот.

- Я пришел, чтобы проститься с вами, - сказал я наконец.

Она вдруг встала, и я видел, что мои слова произвели на нее некоторое впечатление.

- Глан, вы собираетесь ехать? Сейчас?

- Как только придет пароход.

Я хватаю её руку, её обе руки, безсмысленный восторг овладел мной; я восклицаю:

- Эдварда! - и пристально смотрю на нее.

И в то же самое мгновение она становится холодной, холодной и упрямой; все в ней противилось мне; она выпрямилась. Я стоял перед ней, как нищий, я оставил её руки, я отпустил ее. Я помню, что с этого мгновения я стоял и машинально повторял: "Эдварда, Эдварда!" несколько раз совершенно не думая, а когда она спросила: "Да? что вы хотите сказать?", я ничего не мог ей сказать.

- Подумайте, вы уж уезжаете! - повторила она. - Кто-то теперь приедет на будущий год?

- Кто-нибудь другой, - отвечал я, - хижину, вероятно, опять выстроят.

Пауза. Она опять взялась за свою книгу.

- Очень жал, что моего отца нет дома, - сказала она. - Но я передам ему ваш поклон.

Я ничего не ответил ей на это. Я подошел, взял ее еще за руку и сказал:

- Прощайте, Эдварда.

- Прощайте, - сказала она.

Я открыл дверь и сделал вид, что ухожу. Она сидела с книгой в руке и читала, читала и перевертывала страницу за страницей.

Мое прощение не произвело на мое никакого впечатления. Я кашлянул.

Она обернулась и сказала, пораженная:

- Вы еще не ушли, а мне казалось, что вы уже ушли.

Бог знает, но её удивление было черезчур велико, она не разсчитала и преувеличила свое удивление, и мне пришла мысль, что она прекрасно знает, что я стоял сзади нея.

Тогда она поднялась и подошла ко мне.

- Мне бы очень хотелось иметь от вас что-нибудь на память, если вы теперь уезжаете, - сказала она. - Я хотела попросить у вас кое-что, но это черезчур много. Дадите вы мне Эзопа?

Я, не подумав, ответил: - Да.

- Так, может быть, вы приведете мне его завтра, - сказала она.

Я вышел.

Я посмотрел на окно. Там никого не было.

Теперь все кончено...

Последняя ночь в моей хижине. Я размышлял; я считал часы, когда наступит утро; я приготовил себе в последний раз обед. День был холодный. Почему она просила, чтоб я сам привел собаку? Хотела ли она со мной говорить, сказать мне что-нибудь на прощанье? Мне нечего было ждать. А как она будет обращаться с Эзопом? Эзоп, Эзоп, она будет мучить тебя! Из-за меня она будет бить тебя, быт может так же и поласкает, но, во всяком случае, она будет бить тебя и за дело и не за дело и совершенно испортит тебя. Я подозвал Эзопа, погладил его, положил наши головы рядом и взялся за ружье. Он начал визжать от радости, думая, что мы идем на охоту. Я опять положил наши головы рядом, приставил дуло ружья и нажал курок.

Я нанял человека отнести труп Эзопа Эдварде.

Почтовый пароход отходит после полудня.

Я спустился к пристани, мои вещи были уже на пароходе. Господин Мак пожал мне руку и ободрял меня тем, что мне предстоит хорошая погода, он сам бы ничего не имел против того, чтобы проехаться в такую погоду. Пришел доктор. Эдварда сопровождала его; я почувствовал, что колени мои начинают дрожать.

- Мы хотели проводить вас на пароход, - сказал доктор.

И я поблагодарил.

- Я должна поблагодарить г-на лейтенанта за его собаку.

Она сжала губы; губы у нея были совсем белые.

Она опять назвала меня господином лейтенантом.

- Когда отходит пароход?

Я ничего не сказал.

Эдварда в возбуждении оборачивалась то сюда, то туда.

- Доктор, не пойти ли нам домой? - спросила она. - Я сделала свою обязанность. - Вы исполнили вашу обязанность, - сказал доктор.

Она разсмеялась, смущенная его постоянными поправками.

- Нет, - отвечал он коротко. Я посмотрел на него.

Маленький человек был холоден и непоколебим. Он составил себе план я действовал сообразно с ним, не уклоняясь. А если он все-таки проигрывал? В таком случае, он не показывал и виду, его лицо никогда не искажалось.

Наступили сумерки.

- Ну прощайте, - сказал я, - и спасибо за каждый день.

Я вошел в лодку.

Эдварда продолжала стоять на пристани. Когда я был на пароходе, доктор крикнул мне: - прощайте! Я посмотрел на берег; в эту самую минуту Эдварда отвернулась и пошла с набережной домой так торопливо, что доктор остался далеко позади. Это последнее, что я видел.

Волна грусти пробежала у меня по сердцу...

Пароход начал двигаться; я посмотрел на вывеску господина Мака: Продажа соли и пустых бочек; но скоро и она исчезла. Показались месяц и звезды, кругом поднялись горы, я я видел бесконечные леса. Там стоит мельница, а там, там лежала моя хижина, которая сгорела; высокий, серый камень одиноко стоит на пожарище. Изелина, Ева...

Я писал все это, чтобы скоротать время. Меня занимало вспомнит это лето, проведенное на севере. Тогда я не раз считал часы, но часы летели. Все изменилось, дни не хотят больше проходить.

У меня бывают иногда веселые минуты, но время - время стало, и я не могу понят, как может оно стоять так неподвижно. Я теперь отставной военный и свободен, как принц. Все обстоит благополучно, я встречаюсь с людьми, езжу в экипажах. Порой я закрываю один глаз и пишу указательным пальцем на небе; я щекочу месяц под подбородком, и мне кажется, что он смеется, смеется во всю глотку, глупо радуясь тому, что его щекочат под подбородком. Все улыбается. Я щелкаю пробкой и созываю веселых людей. Что же касается Эдварды, то я не думаю о ней. Почему было мне не забыть ее совсем за этот долгий срок. Есть же честь у меня. А если кто меня спросит, есть ли у меня заботы, я прямо отвечу: нет, у меня нет никаких забот...

догадываюсь, или, может быть, все это приснилось мне в безсонную ночь. Но в письме ни слова; в нем лежат только два зеленых птичьих пера.

Ледяной ужас охватывает меня, мне холодно. "Два зеленых птичьих пера!" говорю я про себя. Ну, что же тут поделаешь!

Но отчего мне холодно?

Ну вот, из окон проклятый сквозняк!

И я продолжаю думать. Вот лежат два птичьих пера; мне кажется они знакомы, они напоминают мне маленькую шутку там, на севере, одно маленькое впечатление среди многих других впечатлений; приятно увидеть снова эти перья. И вдруг мне кажется, что я вижу лицо и слышу голос; и голос говорить: вот, пожалуйста, господин лейтенант, возьмите ваши птичьи перья...

Ваши птичьи перья...

Кара, лежи смирно, слышишь, я убью тебя, если ты только шевельнешься! Погода теплая, невыносимая жара; о чем я думал, когда я закрывал окна! Настежь окна, двери, сюда, веселые люди, входите...

И день проходит, но время стоит неподвижно.

что я принадлежу лесам и одиночеству.

Семейству Гланов придется делать еще много длинных объявлений по поводу исчезнувшого лейтенанта, Томаса Глана; он никогда больше не вернется, потому что он умер, и я даже знаю, как он умер.

По правде сказать, меня не удивляет, что его семья так упорно продолжает свои розыски; так как Томас Глан во многих отношениях был необыкновенный, даже исключительный человек.

Когда он смотрел на кого-нибудь своим горячим взглядом зверя, тогда чувствовалась его сила; даже я чувствовал это. Одна дама сказала про него: когда он на меня смотрит, я смущаюсь; у меня такое чувство, как-будто он прикасается ко мне.

Но у Томаса Глана были свои недостатки, и я не намереваюсь их скрывать, так как я его ненавижу. Повременам он мог быт наивен, как ребенок, он был таким добродушным, и, может-быть, благодаря этому он и очаровывал женщин. Кто знает? Он мог болтать с женщинами и смеяться над их глупостями, и этим он производил на них впечатление. Он говорил про одного полного господина в городе, что у него такой вид, как-будто он носит жир в панталонах, и он сам смеялся этой шутке, а я на его месте постыдился бы. Потом однажды, когда мы жили вместе в одном доме, он доказывал свою ребячливост: моя хозяйка вошла ко мне утром в комнату и спросила, что я хочу к завтраку; впопыхах я ответил: "Яйцо и ломоть хлеба". Томас Глан сидел как раз у меня в комнате в это время. Он жил наверху надо мной, под самой крышей, и он начал, совершенной как ребенок, смеяться над этой незначительной оговоркой и радоваться. "Яйцо и ломоть хлеба", - повторял он, не переставая, до тех пор, пока я не посмотрел на него удивленно и не заставил его замолчат.

Может-быт, впоследствии я вспомню еще другия смешные его стороны, тогда я их запишу и не буду щадить его, потому что он все еще мой враг.

Почему я должен быт благородным? Но я должен сознаться, что он болтал глупости лишь тогда, когда он бывал навеселе, а в обоих вышеупомянутых случаях он был больше, чем навеселе. Но разве пьянство не есть уже само по себе большой недостаток?

оставлял верхнюю пуговицу незастегнутой. Вначале его шея показалась мне удивительно красивой, но вскоре после этого он сделал меня своим смертельным врагом, и тогда я уже больше не находил, что его шея красивее моей, хотя я и не выставлял ее напоказ.

Я встретил его в первый раз на лодке, на которой я отправлялся на охоту в то же самое место, что и он, и мы решили продолжать наше путешествие внутрь страны на волах, когда мы не сможем это делать по железной дороге. Я намеренно избегаю называть эту местность, чтобы никого не навести на след; но семейство Гланов преспокойно может прекратить свои воззвания по поводу своего родственника, ибо он умер в том месте, куда мы поехали и которое я не хочу назвать. Впрочем, я слыхал о Томасе Глане, прежде чем его встретил, его имя было для меня не безызвестном; я слышал, что у него была связь с норвежской девушкой из хорошей семьи и что он скомпрометировал ее, после чего та порвала с ним. Тогда в своем глупом упрямстве он поклялся отомстить ей на самом себе, а она преспокойно предоставила ему делать, что хочется, как-будто это совсем её не касалось. С этих пор имя Томаса Глана стало известным, он вел себя дико, пил, как безумный, делал скандал за скандалом, и, наконец, подал в отставку.

Это очень странный способ, в самом деле, мстить за отказ.

Ходил еще и другой слух об его отношениях к этой молодой даме. Говорили, что он ее и не думал компрометировать, но что её семья прогнала его из дому и что она сама содействовала этому, после того, как какой-то шведский граф, имя которого я не хочу называть, сделал ей предложение. Но этому последнему рассказу я мала доверяю и считаю первый более вероятным, так как я ненавижу Томаса Глана и считаю его способным на самое дурное. Но было ли это так или иначе, он сам никогда не говорил о своих отношениях с высокопоставленной дамой, и я никогда не разспрашивал его об этом. Какое мне было до этого дело?

- Там должно быт что-нибудь в роде отеля, - сказал Глан и посмотрел на карту. - Может-быт на наше счастье мы сможем там остановиться; хозяйка - старая полуангличанка, как мне говорили. Вождь живет в соседней деревне, у него должно быт много жен; некоторым не больше 10 лет. - Я ничего не знал о том, было ли у вождя много жен и была ли там гостиница, и я ничего не отвечал; но Глан улыбнулся, и его улыбка показалась мне прекрасной.

Я забыл, между прочим, упомянут о том, что его ни в коем случае нельзя было назвать красивым мужчиной, хотя у него и был очень представительный вид; он сам рассказывал, что на левой ноге у него была старая огнестрельная рана, которая болела при каждой перемене погоды.

Неделю спустя мы остановились в большой хижине, известной под именем "Отель". Ах, и что это был за отель! Стены были из глины и дерева, и это дерево было совершенно изъедено белыми муравьями, которые повсюду ползали. Я жил рядом с гостиной, в комнате, в которой было окно на улицу с зеленым стеклом и в одну раму, так что в комнате не очень-то было светло, а Глан выбрал крошечную каморку на чердаке; там тоже было окно в одно стекло, выходившее на улицу, и там было гораздо темнее и хуже жить. Солнце накаливало соломенную крышу, и в его комнате и днем и ночью было невыносимо жарко; в довершение всего не лестница вела к нему, а какие-то несчастные четыре ступени. Но что я мог с этим поделать? Я предоставил выбор Глану, я сказал:

Я не остался у него в долгу.

Пока стояли жаркие дни, мы оставили охоту и преспокойно сидели у себя в хижине; жара была нестерпимая. Ночью мы спали, окружив нары сеткой от насекомых; но иногда случалось, что слепая летучая мышь бешено налетала на наши сетки и рвала их; это часто случалось с Гланом, потому что ему приходилось постоянно держать люк в крыше открытым из-за жары, но со мной этого не случалось. Дном мы лежали на цыновках вне хижины и наблюдали жизнь у других хижин. Туземцы были смуглые люди с толстыми губами, у всех у них были кольца в ушах и безжизненные карие глаза; они были почти совсем голые, на бедрах они носили полосу хлопчатобумажной ткани или плетенье из листьев, а женщины носили кроме того еще бумажную юбочку. Дети ходили и днем и ночью совершенно голыми, и их большие выпяченные животы лоснились от сала.

- Женщины здесь черезчур жирны, - сказал Глан.

Я тоже находил, что женщины черезчур жирны и может быть это я, а вовсе не Глан, первый так подумал, но я не спорил с ним об этом и уступил ему честь первенства. Впрочем, не все женщины были безобразны, хотя их лица были жирные и обросшия. Я встретил в деревне одну девушку, полутамилианку, с длинными волосами и белоснежными зубами; она была всех красивее. Я натолкнулся на нее однажды вечером на опушке рисового поля, она лежала на животе в высокой траве и болтала в воздухе ногами. Она могла со мной разговаривать, и я разговаривал с ней, сколько мне было угодно; было уже почти утро, когда мы разстались: она пошла домой не прямой дорогой и сделала вид как-будто была в соседней деревне. Глан просидел этот вечер с двумя молоденькими девушками посреди деревни перед маленькой хижиной; девушки были очень молоды, может-быть им было не больше 10-ти лет; он болтал с ними и пил рисовую водку; это было в его духе.

Несколько дней спустя мы отправились на охоту.

и каучуковых деревьев, да один Бог знает, что это были за деревья; никто из нас ничего не смыслил в этом. Но в реке воды было мало. В ней всегда было мало воды вплоть до периода дождей. Мы стреляли диких голубей и петухов, и в течение дня мы увидели двух пантер; над нашими головами летали также попугаи. Глан стрелял удивительно метко, он никогда не давал промаху, но это происходило еще оттого, что его ружье было лучше моего; очень часто и я стрелял очень метко. Я никогда не хвастался этим, но Глан часто говорил: я попаду в хвост, я влеплю в голову. Когда мы натолкнулись на пантер, Глан хотел во что бы то ни стало напасть на них с нашими охотничьими ружьями, но я уговорил его отказаться от этого, так как начало смеркаться, и у нас оставалась лишь пара патронов. Он кичился тем, что выказал достаточно мужества, так как хотел стрелять по пантерам дробью.

- Я злюсь, что я все-таки не стрелял, - сказал он мне. - Отчего вы так дьявольски осторожны? Вы хотите долго жить?

- Меня радует, что вы находите меня благоразумнее вас самих.

- Да, но не будем ссориться из-за таких пустяков, - сказал он тогда.

Это были его слова, а не мои; если кто хотел ссориться, так это он, а не я. Я начал чувствовать к нему недоброжелательство за его легкомысленное поведение и обольстительные наклонности. Вчера вечером я шел преспокойно по дороге с Маггиэ, с тамилианкой, она была моей подругой, и мы оба были в прекрасном расположении духа. Глан сидит перед хижиной, он кланяется и улыбается нам, когда мы проходили мимо, но Маггиэ увидела его тогда в первый раз и с любопытством стала разспрашивать о нем. Он произвел на нее такое сильное впечатление, что, простившись, каждый из нас пошел в свою сторону; она не проводила меня домой.

мимо хижины.

- Что это она все время жует? - спросил он меня.

- Не знаю, - отвечал я; - на то ей и губы даны, чтобы жевать.

Между прочим это не было для меня новостью, что Маггиэ все время что-нибудь жует; я это давно заметил. Но она жевала не бетель, её зубы и без того были белы; напротив, у нея была привычка жевать всевозможные вещи, она совала все в рот и жевала, как-будто это было что-нибудь очень вкусное. Чтобы бы то ни было, - монеты, клочки бумаги, птичьи перья - она все жевала. Но, во всяком случае, это была не причина, чтобы унижать ее, она все-таки была самой красивой девушкой в деревне; но Глан завидовал мне, вот в чем дело. На следующий вечор мы примирились с Маггиэ и о Глане совсем позабыли.

Прошла неделя; мы каждый день ходили на охоту и стреляли много дичи. Однажды утром, как только мы вошли в лес, Глан схватил меня за руку и прошептал: - Стойте! - в ту же самую минуту он прикладывает винтовку к щеке и стреляет. Он попал в молодого леопарда. Я тоже мог бы в него выстрелить, но

Я ужасно не люблю, когда меня хватают за руку, а потому я сказал: - Я тоже мог бы сделать такой выстрел.

Глан посмотрел на меня.

Я опять говорю:

- Вы, может-быть, не верите, что я мог бы это сделать? - Глан ничего не отвечает. Вместо этого он опять показывает свою ребячливость и стреляет вторично в мертвого леопарда, на этот раз в голову. Я смотрю на него, как с неба свалившись.

Но это не мое дело, я не буду его изобличать.

Вечером, когда мы вернулись с мертвым леопардом в деревню, собралось много туземцев посмотреть на него. Глан сказал только, что мы застрелили его утром, и больше не хвалился этим. Маггиэ тоже появилась.

- Кто его застрелил? - спросила она.

И Глан отвечал:

- Сама видишь, два выстрела. Мы застрелили его сегодня утром, когда вышли. - И он повернул зверя и показал ей обе раны - одна в бок, другая в голову. - Сюда попала моя пуля, - сказал он и указал на рану в боку; в своей ребячливости он хотел оставить за мной выстрел в голову.

- Вы оба его застрелили, - сказала Маггиэ про себя, и однако она смотрела все время на Глана.

Я отвел ее в сторону и сказал: - Почему ты все время смотришь на него? Разве я не стою рядом с тобой?

- Да, правда, - отвечала она.

- А знаешь - я приду сегодня вечером.

от его прежней приятельницы, высокопоставленной дамы. Прочитав его, Глан нервно разсмеялся и дал посыльному лишнюю бумажку за то, что он его принес. Но это продолжалось не долго, потом он стал молчаливым и мрачным, и ничего другого не делал, как только пристально смотрел прямо перед собой. Вечером он напился в обществе старого карлика из туземцев и его сына, он обнимал также и меня и хотел меня непременно заставить пить вместе с ним.

- Вы сегодня вечером так любезны, - сказал я.

Тогда он разсмеялся очень громко и отвечал.

- Вот мы сидим здесь в самой глубине Индии и стреляем дичь, не правда ли? Разве это не смешно? Так за здоровье всех царств и государств, за здоровье всех красивых женщин, замужних и незамужних, далеких и близких. Хо-хо! Представьте себе мужчину и женщину, которая делает ему предложение, замужняя женщина!

- Графиня, - сказал я насмешливо.

он охранял свою крошечную тайну. Но в то же мгновение появилось несколько ребятишек, они бежали и кричали: - Тигры, ой, ой, тигры! - почти у самой деревни в кустарнике между селеньем и рекой на ребенка напал тигр. Этого было достаточно для Глана, он был совсем пьян. Он схватил винтовку и бросился к кустарнику; он не надел даже шляпы. Но почему он взял не охотничье ружье, а винтовку, раз он был такой храбрый? Ему пришлось перейти в брод реку, что было небезопасно, но, впрочем, река бывала почти без воды до самого периода дождей; минуту спустя я услышал два выстрела и непосредственно за ними еще третий выстрел. "Три выстрела! - по одному зверю, - подумал я, - тремя выстрелами целый лев был бы сокрушен, а тут всего тигр". Но и эти три выстрела не помогли. Когда прибежал Глан, ребенок был уже разорван и наполовину съеден. Если б он не был пьян, он не делал бы и попытки спасти его.

Ночь он провел в кутеже и пьянстве в соседней хижине вместе со вдовой и её двумя дочерьми; с которой именно - Бог весть.

В продолжение двух дней Глан не протрезвлялся ни на одну минуту; он собрал целую компанию по выпивке. Тщетно он уговаривал меня принять участие в попойке. Он уже больше не обращал внимания на то, что говорил и упрекал меня в том, что я ревную к нему.

- Ваша ревность ослепляет вас! - сказал он.

Моя ревность! Я ревную к нему!

- Ну хорошо, значит вы не ревнуете ко мне, - сказал он. - Да, между прочим, я был сегодня у Маггиэ; как всегда, она жевала. - Я отошел в сторону, ничего не ответив.

Мы снова начали ходить на охоту. Глан чувствовал, что он несправедливо поступил со мной и просил у меня по этому поводу прощенья.

- Впрочем, все это мне ужасно надоело, - сказал он; - я бы хотел, чтобы вы промахнулись в один прекрасный день и всадили мне пулю в шею.

Однажды я вдруг услыхал смех и веселый разговор под нашим окном, я выглянул. Глан опять напустил на себя веселость, он стоял и громко разговаривал с Маггиэ. Он пустил в ход все свое искусство обольщения. Маггиэ, вероятно, шла прямо из дому, и Глан подстерег ее. Они нисколько не стеснялись и разговаривали под самым моим окном. Дрожь пробежала по всему моему телу; я поднял курок своего ружья, но не спустил его. Я вышел на улицу и взял Маггиэ за руку.

Мы молча шли по деревне; Глан тотчас же исчез в хижине.

- Почему ты опять с ним говоришь? - спросил я Маггиэ.

Она ничего не отвечала; я был в отчаянии, мое сердце билось так сильно, что я едва дышал. Никогда Маггиэ не казалась мне еще такой красивой, как тогда; я не видал никогда такой красивой, белой девушки, и я забыл, что она была тамилианка, я все забыл из-за нея.

- Он мне больше нравится, - отвечала она.

- Он тебе больше нравится, чем я?

Ну вот, он ей нравился больше, чем я, хотя я свободно мог бы потягаться с ним! Разве я не был к ней ласков, разве я не давал ей денег и подарков? А что он сделал?

- Он смеется над тобой, он говорит, что ты жуешь, - сказал я.

- Послушай, Маггиэ, - сказал я ей потом, - ты должна быть моей навсегда; разве ты жить не хочешь? Я все это обдумал, ты должна сопровождать меня, когда я отсюда уеду, я женюсь на тебе, слышишь, и мы уедем на мою родину и будем там жить. Ты ведь этого хочешь?

И это тоже произвело на нее впечатление. Маггиэ оживилась и много говорила во время прогулки. Она лишь один раз упомянула о Глане; она спросила:

- А Глан поедет с нами, когда мы отсюда уедем?

- Нет, - отвечал я, - он не поедет. Ты огорчена этим?

по лесенке в комнату Глана и постучался в камышевую дверь. Он был дома; я сказал:

- Я пришел к вам сказать, что может-быт лучше завтра нам не итти на охоту?

- Почему так? - спросил Глан.

- Потому что я не ручаюсь за то, что не промахнусь и не всажу вам пулю в шею.

Глан ничего не ответил, и я опять опустился вниз. После такого предупреждения он не рискнет отправиться завтра на охоту; но почему он подманил Маггиэ под окно и громко с ней шутил? Почему он не едет домой, если в письме его действительно зовут? Вместо этого он все ходит стиснув зубы, и громко восклицает: - Никогда! Никогда! Пусть лучше меня четвертуют! - но, утром, после того, как я ему накануне вечером сделал предупреждение, он стоял у моей постели и кричал:

Было не больше четырех часов, но я тотчас же встал и собрался, потому что он презирал мое предупреждение. Я зарядил свое ружье, прежде чем выйти, а он стоял и смотрел, как я это делал. В довершение всего погода не была такой прекрасной, как он говорил; шел дождь, значит он посмеялся надо мной лишний раз; но я сделал вид, что ничего не замечаю и молча пошел с ним.

Весь день мы колесили по лесу, каждый со своими собственными мыслями. Мы ничего не застрелили, мы давали промах за промахом, потому что мы думали совсем о других вещах, а не об охоте. В полдень Глан пошел впереди меня, как-будто он хотел предоставит мне более удобный случай сделать с ним то, что мне хотелось; он шел как раз перед самым дулом ружья, но я снес и эту насмешку. Вечером мы вернулись домой; ничего не случилось.

- Я подумал: - Может-быть, он хоть теперь примет все это к сведению и оставит Маггиэ в покое.

- Это - самый длинный день во всей моей жизни, - сказал Глан вечером, когда мы стояли у хижины.

Все последующие дни он был в самом мрачном настроении, вероятно все из-за того же письма. - Я этого не вынесу, нет, я этого не вынесу! - говорил он иногда по ночам, так что его голос был слышен на всю хижину. Его раздражительность доходила до того, что он не отвечал на самые дружелюбные вопросы нашей хозяйки, и он даже стонал во время сна. - У него что-то тяжелое на совести, - думал я; но почему же он не едет домой? Его гордость не позволяла ему, он не хотел быть из тех, кто возвращается после того как он раз был отвергнут. Я встречал Маггиэ каждый вечер. Глан больше с ней не разговаривал. Я заметил, что она перестала жевать; она совсем больше не жевала; я порадовался этому и подумал: - Она больше не жует, недостатком меньше, и я люблю ее за это вдвое! - Однажды она спросила о Глане; она спросила очень осторожно: - Он нездоров? Уехал?

- Если он не уехал и не умерг, - отвечал я, -

Но, проходя мимо хижины, мы видели Глана; он лежал на цыновке, на земле, подложив руки под голову, и смотрел в небо.

- Да вот он лежит, - сказал я. Маггиэ пошла прямо к нему, прежде чем я успел ее удержать, и сказала веселым голосом: - Я больше не жую, посмотрите. Ни перьев, вы монет, ни лоскутков - я ничего больше не жую. - Глан едва взглянул на нее и продолжал преспокойно лежать; и мы с Маггиэ прошли дальше. Когда я упрекал ее, что она не исполнила своего обещания и опять заговорила с Гланом, она отвечала, что хотела только его пристыдить.

- Да, это хорошо, проучи его, - сказал я; - но, значит, ты ради него перестала жевать?

Она не отвечала. Что это она не хочет отвечать?

- Нет, нет, - отвечала она тогда, - это было ради тебя.

Я и не мог ничего другого подумать. И зачем ей было делать что-нибудь ради Глана?

Маггие обещала прийти ко мне вечером, и она действительно пришла.

Она пришла в 10 часов, я слышал её голос; она громко разговаривала с ребенком, которого вела за руку. Почему она не входила и почему она была с ребенком? Я наблюдаю за ней, и у меня мелькнуло предчувствие, что она дает сигнал, разговаривая так громко с ребенком; я вижу также, что она смотрит на чердак, на окно Глана. Быть-может он кивнул ей в окне или поманил ее, когда услышал, что она разговаривает на улице? Во всяком случае я понимал, что совсем не нужно смотреть наверх, когда говоришь с ребенком внизу, на земле.

ее, когда она придет!

Я стою и слушаю, как Маггиэ входит в сени, я не ошибаюсь, она почти у самой моей двери. Но вместо того, чтобы войти ко мне, я слышу ее шаги на лесенке, ведущей на чердак, к конуре Глана. Я распахиваю свою дверь, но Маггиэ уже наверху, дверь захлопывается за нею, и я больше ничего не слышу.

Это было в 10 часов.

Я возвращаюсь к себе в комнату, сажусь, беру ружье и заряжаю его, несмотря на глухую ночь. В полночь я поднимаюсь по лесенке и начинаю подслушивать у двери Глана. Я слышу Маггиэ, я слышу, что ей хорошо с Гланом, и я опять спускаюсь. В час я опять поднимаюсь, все тихо. Я дожидаюсь у дверей, когда они проснутся; три, четыре часа, они проснулись в пять.

Хорошо, подумал я. И я ни о чем другом не думал, как только о том, что они проснулись и что это хорошо.

Глан и Маггиэ, очевидно, простились, и я мог бы еще подслушивать, но мне нужно было уходить. В сенях я говорю самому себе: Посмотри, вот здесь она прошла, она коснулась рукой твоей двери, но она не открыла этой двери, она поднялась по лесенке, вот и лесенка, она прошла по этим четырем ступенькам. Постель моя стояла не тронутой, я и теперь не лег, я сел у окна и начал ощупывать свое ружье. Сердце не билось, а дрожало. Полчаса спустя я опять слышу шаги Маггиэ по лесенке. Я прислоняюсь к окну и вижу, как она выходит из хижины. На ней была маленькая короткая бумажная юбченка, не доходившая ей даже до колен, а на плечах у нея был шерстяной платок, взятый у Глана. В общем она была почти совсем голая, а маленькая шерстяная юбочка была очень измята. Она шла медленно по своему обыкновению и даже не взглянула на мое окно. Затем она исчезла, повернув за хижину.

Скоро после этого Глан спустился вниз, с ружьем под мышкой, готовый к охоте. Он был мрачен и не поклонился. Он разоделся и приложил необыкновенное старание к своему туалету. - Он нарядился, как жених, - подумал я.

Я тотчас же оделся и пошел за ним, мы оба молчали. Первых двух петухов, которых мы подстрелили, мы безжалостно разорвали на клочки, так как мы стреляли из винтовок, но мы зажарили их под деревом, как смогли, и молча съели их.

Так прошло время до 12 часов.

- Вы уверены в том, что зарядили ружье. Мы можем напасть на что-нибудь неожиданное. Зарядите на всякий случай.

- Я зарядил, - ответил я ему.

Тогда он исчез на мгновение за кустом.

Какое это было бы счастье для меня подстрелит его, подстрелить его, как собаку. Это не к спеху, пуст радуется, думая об этом; он прекрасно понимал, что у меня было на уме, вот почему он и спросил, зарядил ли я ружье. Даже на сегодня он не мог преодолеть своего чванства, он принарядился и надел чистую сорочку; его лицо выражало бесконечное высокомерие.

- Нет, я этого не вынесу!

- Посмотрите, заряжено ли у вас ружье, милый человек, есть ли у вас там заряд?

- Я попрошу вас позаботиться о вашем собственном ружье - возразил я. Но я прекрасно знал, почему он все время спрашивал о моем ружье.

И он опять отошел от меня. Мой ответ осадил его, так что он стал кротким и даже понурил голову, отойдя от меня.

он начинает громко и отчетливо петь псалом. Это был свадебный псалом. "Он поет свадебные псалмы и надел свое лучшее платье", подумал я. Он хочет быть совсем очаровательным. Еще не допев до конца, он пошел передо мной, медленно, с опущенной головой, и на ходу не переставал петь. Он опять шел перед самым дулом моей винтовки; казалось, он думал: - Да, посмотрите, вот это должно сейчас случиться, вот почему я и пою свой свадебный псалом. - Но это еще пока не случилось. И, замолчав, он обернулся ко мне.

- Мы так ничего не застрелим, - сказал он и улыбнулся, как бы желая все уладит и извиниться, что он пел на охоте.

Но даже и в такую минуту его улыбка была прекрасна, словно в глубине души он плакал, и действительно губы его дрожали, хотя он старался показать, что он может улыбаться в такую серьезную минуту. Я не был женщиной, и он прекрасно видел, что не производил на меня впечатления; он был бледен, нетерпелив, возбужденно кружил около меня, появлялся то справа, то слева, порой останавливался и поджидал меня.

Около 5 часов я услыхал вдруг выстрел, и пуля просвистела около моего левого уха. Я поднял голову. Глан стоял в нескольких шагах от меня и пристально смотрел на меня; в руках у него было дымящееся ружье. Хотел ли он меня застрелить?

Но он не стрелял плохо, он никогда не давал промаху, он хотел только раздразнить меня этим.

- Чорт возьми! мстите же! - крикнул он мне в ответ.

- Да, когда настанет мое время, - сказал я и стиснул зубы.

Мы стоим и смотрим друг на друга. Вдруг Глан пожимает плечами и бросает мне в лицо: "Трус!" Зачем он назвал меня трусом? Я приложил винтовку к щеке, прицелился ему прямо в лицо и спустил курок. Что посеешь, то и пожнешь...

умер на охоте в Индии, от случайного выстрела. Суд занес его имя и его смерть в протокол, и в этом протоколе стоит, что он умер. Да, даже и то, что он умер от случайного выстрела.