Дочь Рапаччини

ДОЧЬ РАПАЧЧИНИ.

Много лет назад, молодой человек, по имени Джиованни Гуасконти, родом с самого юга Италии, приехал в Падую, чтобы продолжать курс наук в знаменитом университете этого города. Золота у Джиованни в кармане было немного, поэтому и поселился он в высокой, печальной комнате старинного здания, которое, впрочем, достойно было служить палаццо какому нибудь падуанскому баричу, и над дверьми которого красовался герба, давно угасшей фамилии. Молодой иностранец, знавший великую итальянскую поэму, припомнил, что Дант поместил в своем аду, между страдающими в предсмертных муках, одного из членов этого семейства, быть может, даже одного из старинных обитателей этого самого здания. Такое воспоминание, вместе с наклонностию к задумчивости, столь естественной в молодом человеке, впервые вышедшем из круга, где он родился, заставило Джиованни глубоко вздохнуть, когда он обвел глазами мрачную комнату.

-- Мать, пресвятая Богородица! воскликнула старуха Лизабетта, которая, прийдя в восторг при виде замечательной красоты Джиованни, старалась придать этой комнате более жилой характер: - что может значить подобный вздох, когда у вас такое молодое сердце? Этот старый палаццо кажется вам, быть может, слишком мрачен? так вы выгляньте только в окно, и Вы увидите такое же чудное солнце, как то, которое вы оставили в Неаполе.

Гуасконти машинально последовал совету старухи, но он не нашел, чтобы солнце Ломбардии было такое же весёлое, как солнце южной Италии. Однако же, каково бы оно ни было, оно все-таки освещало сад, расположенный под окнами, и разливало свою живительную теплоту по множеству растений, за которыми, по видимому, смотрели с необыкновенным старанием.

-- Сад этот принадлежит к дому? спросил Джиованни.

-- Пока в нем нет ни одной овощи, так упаси нас Бог от этого! отвечала Лизабетта. - Нет, синьор, над этим садом трудится синьор Джиакомо Рапаччини, тот знаменитый доктор, о котором слух, без сомнения, дошел и до Неаполя. Говорят, что он из этих растений делает лекарства такия же сильные и могущественные, как чары. Вы часто будете видеть синьора доктора, а может быть, и синьору дочь его занятыми собираньем чужеземных цветов, растущих в их саду.

Старуха, истощив все старания, чтобы сделать комнату сколько можно более веселою, вышла из нея, поручив молодого человека заступничеству всех святых.

Джиованни не мог придумать себе лучшого занятия, как смотреть в сад. По виду он принял его за один из тех ботанических садов, которые в Падуе появились ранее, чем в остальной части Италии и даже в целом свете. Может быть, он служил увеселительным садом богатого семейства, потому что по средине виднелись развалины мраморного фонтана дивной работы; но теперь он был до того разбит и изувечен, что в этом хаосе разбросанных осколков невозможна было узнать первоначального рисунка. Вода, однако же, продолжала бить и сверкать на солнце так же весело и ясно, как и прежде. Легкое журнание доносилось до окна молодого человека и навевало на него мысль, что источник есть безсмертный Дух, постоянно поющий свою небесную песнь и незаботящийся о превратности всего его окружающого.... и нет ему никакого дела, что один век созидает ему тело из мрамора, а следующий - ниспровергает на землю это тленное произведение.... Вокруг бассейна, куда падала вода, росли различные растения, требовавшия большой влажности для своих гигантских листьев и поразительно великолепных цветов. В особенности замечателен был посаженный в мраморную вазу, возвышавшуюся по средине бассейна, кустарник, усеянный множеством пурпуровых цветов, из которых каждый имел весь блеск и всю красоту драгоценного камня; цветы эти были так блестящи, что если бы не было солнца, то они одни, кажется, могли бы осветить весь сад. Каждый кусок земли занят был травами и растениями, которые хотя и не были так красивы, как кустарник в мраморной вазе однако же, ясно говорили о тщательном присмотре, как будто каждая травка имела особенные свойства, хорошо известные ученому, за ними ухаживавшему. Одни растения посажены были в античные урны, украшенные богатою лепною работою, другия - в простые горшки; третьи - ползли по земле как змеи или забирались высоко вверх, пользуясь для этого всеми средствами, какие им только представлялись. Одно из них обвилось около статуи Вертумна, которая, таким образом, окуталась сеткою из листвы, так счастливо расположившеюся, что все вместе могло служить безподобною моделью для скульптора.

Джиованни, продолжая смотреть в окно, услышал за стеною из зелени шорох, который сказал ему, что в саду кто-то работает. Работник не замедлил показаться. Это был не простой садовник, но человек высокого роста, сухой, бледный, болезненного вида. Он был; одет в черное платье, как ученый. Он уже был пожилых лет; жидкая борода его уже поседела, как и волоса на голове: черты лица его выказывали глубокообразованный ум, но черты эти даже в молодости никогда не выражали сердечной теплоты.

Этот ученый садовник разсматривал с крайним вниманием каждое растение, встречавшееся ему на дороге; казалось, он проникал взором в самые сокровенные их свойства, наблюдал образ их строения, открывал, почему такой-то лист имеет такую форму, и почему другой - другую, почему один цветок отличается от, своего соседа цветом и запахом. И между тем, несмотря на глубокое знание садовника, между ним и этими существами растительного царства не было никакой короткости: напротив, он, старался не прикасаться к ним непосредственно рукою и не вдыхать их аромата; такая осторожность неприятно подействовала на Джиованни, потому что садовник поступал так, как будто его окружает все зловредное: или дикие, хищные звери, или ядовитые змеи, или злые духи, которые, позволь он им секундную вольность, тотчас стрясли бы над его головою страшное несчастие. Такое безпокойство в человеке, занимавшемся возделыванием сада занятием самым простым и невинным, как-то тяжело пугало воображение молодого человека.

Когда недоверчивый садовник срывал завядшие листья или отделял отпрыски - произведение изобильных соков, то надевал на руки толстые перчатки. Впрочем, перчатки не были единственным оборонительным его оружием. Когда он дошел до великолепного растения, которого красные цветы украшали мраморный фонтан, то он прикрыл какою-то маскою рот и ноздри, как будто это растение скрывало под своею красотою зловредное, смертоносное начало. Найдя, что и маска еще не довольно его обезпечивает, он отошел на несколько шагов, снял ее и голосом громким, но слабым, как у чахоточного, произнес: Беатриче!... Беатриче!...

-- Здесь, батюшка! что угодно? послышался из окна противоложного дома молодой, роскошный голос.

Этот голос, прекрасный как закат тропического солнца, вызвал в Джиоваини, хотя он сам не знал почему, представление о пурпуровом и темно-малиновом цвете и впечатление приятного, но тяжелого запаха.

-- Вы в саду? продолжал тот же голос.

-- Да, Беатриче, отвечал садовник: - и ты мне нужна.

Скоро из дома вышла молодая девушка, одетая так же богато, как роскошнейший из цветков, прекрасная как день, с цветом лица таким блестящим и живым, что будь этот румянец еще на каплю живее, то он бы был уже слишком резок. Жизнь, сила и здоровье кипели в ней, и избыток всех этих даров, так сказать, сдерживался и смирялся её девственным поясом. Вероятно, воображение Джиованни питалось идеями слишком нежными, пока он смотрел в сад, потому что прекрасная незнакомка произвела на него такое же впечатление, как вид цветка-человека, брата этих растительных цветов, такого же прекрасного.... нет! еще прекраснее, чем самый роскошный из них, - такого, к которому, однако же, нельзя прикоснуться иначе, как в перчатках, нельзя подойти к нему без маски. Беатриче, проходя по дорожкам сада, трогала растения и вдыхала запах цветов, которые отец её так тщательно обходил.

жизнью. На будущее время придется, кажется, тебе одной ухаживать за ним.

-- И я с удовольствием приму на себя эту обязанность, с живостию возразила девушка, своим блестящим голосом, наклонясь к великолепному растению и протягивая к нему руки, как будто желая обнять его. - Да, сестрица, да, моя лучезарная, Беатриче одна будет о тебе заботиться, ухаживать за тобою, а ты, в вознаграждение, станешь наделять ее своими поцелуями и мраморным дыханием, которое для нея то же, что дыхание жизни!

И Беатриче, с тою же нежностию, какою дышали её слова, принялась хлопотать около растений. Что касается до Джиованни, он протирал себе глаза, стоя у окна, и не мог отдать себе отчета - девушка ли перед ним, ухаживающая за любимым цветком, или сестра, расточающая сестре нежные заботы? Сцена эта продолжалась недолго. Окончил ли доктор Рапаччини свою работу в саду, или его неусыпный глаз приметил в окне незнакомую фигуру, - только он взял дочь за руку и увел ее. Наступала уже ночь; тяжелые испарения, казалось, стали отделяться от растений и проноситься мимо открытого окна; Джиованни затворил его, лег в постель и стал грезить о великолепном цветке и молодой девушке. Цветок и девушка представлялись ему отдельно, а составляли как будто одно целое, и, под этими двумя различными формами, это существо, единое и двойственное, грозило какою-то непонятною опасностию. Однако же, в утреннем свете есть влияние, которое стремится исправить все заблуждения воображения и даже разсудка, в которые мы можем впасть при захождении солнца, в продолжение темной ночи или при свете луны. Первым движением Джиованни по пробуждении было открыть окно и взглянуть на сад, который во сне представлялся ему таким таинственным. Он был удивлен и даже несколько сконфузился, увидав, как все было просто и естественно при первых лучах солнца, озлащавшого росинки, оправленные в цветы и листья; эти росинки, придавая еще более блеска красоте редких цветов, вместе с тем вводили все предметы в границы обыкновенного и естественного. Молодой человек очень обрадовался, что он, живя в таком пустынном месте, может любоваться оазисом привлекательной зелени и роскошной растительности. "Этот сад - говорил он сам себе - будет для меня символическим языком, посредством которого я буду общаться с природою". Правда, в саду не было еще ни болезненного старика, ни его прекрасной дочери, так что Джиованни не мог определить, как велика на самом деле степень той таинственности, в которую они облечены были его возбужденным воображением. Во всяком случае, он был расположен видеть все в более благоразумном свете.

Днем он отправился засвидетельствовать свое почтение синьору Пьетро Бальони, профессору медицины в университет, ученому, пользовавшемуся громадною славою, к которому он имел рекомендательное письмо. Профессор был человек уже пожилых лет, счастливого и шутливого характера; он оставил Джиованни обедать и очень ему понравился своим веселым разговором, особенно, когда разговор оживился после одной или двух бутылок тосканского вина. Джиованни, полагая, что двое ученых, живущих в одном городе, должны быть на короткой ноге между собою, улучил минуту и произнес имя доктора Рапаччини. Но ответ профессора не был так радушен, как ожидал молодой человек.

-- Неприлично бы было преподавателю дивной науки, какова медицина, сказал Пьетро Бальони: - отказывать такому искусному доктору, как Рапаччини, в похвалах, которые он вполне заслуживает. Но, с другой стороны, я поступил бы недобросовестно, еслиб допустил, чтобы такой достойный молодой человек, как вы, синьор Джиованни, сын моего старинного приятеля, составил себе ложную идею о человеке, в руках которого, может быть, ваша жизнь и смерть. Дело в том, что наш почтенный доктор Рапаччппи, за исключением одного, быть может, человека, ученее всех членов факультета, не только в Падуе, но, и в целой Италии. Но против него много обвинений.

-- Что же это за обвинения?

-- Разве друга моего Джиованни тревожит какая нибудь болезнь тела или сердца, что он с таким любопытством разспрашивает о докторах? спросил профессор, с улыбкою. - О Рапаччини говорят (а так как я его знаю, то могу сказать утвердительно), что он несравненно более заботится о науке, нежели о человечестве. Его больные занимают его не более, как субъекты для какого нибудь нового опыта. Он охотно пожертвует жизнью, человека - своею столько же, сколько и чужою, или тем, что ему всего дороже, чтобы хотя на горчичное зернышко увеличить и без того уже значительный запас своего знания.

-- О! так в самом деле, он кажется, ужасный человек! заметил Гуаоконти, припомнив холодное и чисто интеллектуальное лицо Рапаччини. - И между тем, почтеннейший профессор, все-таки он человек ума возвышенного.... Разве многие способны к такой любви к науке?

-- И избави нас Боже! воскликнул профессор, с некоторым неудовольствием: - если только у них такие же взгляды на медицину, как у Рапаччини. По его мнению, все целительные свойства заключаются в веществах, которые мы называем растительными ядами. Он возделывает их собственными руками, и даже носятся слухи, что он открыл новые виды ядов, которые несравненно смертоноснее известных, и которых природа никогда бы ее произвела для наказания сего мира, если бы он не содействовал ей. Нельзя отвергать, что синьор доктор делает менее вреда, чем сколько можно ожидать от таких опасных веществ, и я должен признаться, что время от времени ему удавалось совершать дивные изцеления. Но личное мое мнение таково, что не следует приписывать слишком много чести успехам, которые, вероятно, не более, как дело случая? но, напротив, нельзя оставить без строгого внимания всех его неудачных врачеваний, и на них надо смотреть единственно как на плод его собственного образа действий.

Гуасконти не принял бы безусловно мнения доктора Бадьони, если бы знал, что между ним и доктором Рапаччини давным-давно господствует война, и что доктора Рапаччини обыкновенно считали победителем. Если читатель сам захочет удостовериться в этом, то мы отсылаем его к некоторым сочинениям, отпечатанным готическим шрифтом и хранящимся в Медицинском Падуанском Факультете.

-- Послушайте, почтеннейший профессор, сказал Джиованни, после размышления о необыкновенном рвении Рапаччини к науке: - до какой степени врач этот любит свое искусство - я не знаю, но есть предмет, который ему, вероятно, еще дороже - у него есть дочь.

-- А, а! воскликнул профессор, заливаясь смехом. - Так вот и секрет моего друга Джиованни! Вы слышали об этой девушке: от нея с ума сходят все молодые люди Падуи, хотя из них нет шестерых, которые счастие видеть черты её лица. Я ничего не знаю о синьоре Беатриче, кроме того, что Рапаччини, говорят, передал ей свою науку, и что она, такая молодая и прекрасная, как о ней рассказывают, в состоянии читать лекции в университете. Бьдть может, отец её готовит ей мою кафедру!... Носятся еще нелепые слухи, но они не заслуживают ни того, чтобы их повторять, ни того, чтобы их слушать, и поэтому, синьор Джиованни, выпейте-ка стакан лакрима.

Гуасконти отправился домой, немножко разгоряченный вином, вследствие которого в воображении его безпрестанно вертелись странные образы доктора Рапаччини и прекрасной Беатриче. Дорогой он встретил цветочницу и купил у нея свежий и душистый букет.

Войдя в комнату, он сел у окна так, что остался в тени, отбрасываемой густою стеною: Джиованни свободно мог смотреть в сад, не опасаясь быть уличену в нескромности. В саду царствовала глубокая тишина. Чужеземные растения грелись на солнышке, посылая время от времени одно другому таинственные родственные, симпатические поклоны. По средине виднелся великолепный кустарник, испещренный рубиновыми кистями, сверкавшими в воздухе и отражавшимися, кроме того, в воде бассейна, освещенной их лучезарным блеском. Сначала, как мы сказали, в саду никого не было. Но скоро - чего боялся или чего ожидал Джиованни - на пороге дома появилась молодая девушка. Она сошла со ступенек и стала гулять посреди редких растений, вдыхая их различные запахи, подобно одному из тех существ, о которых упоминается в баснях и которые питаются приятными ароматами. При появлении Беатриче, Гуасконти затрепетал, увидав, как настоящая красота её превосходит ту, которую он приписывал ей по воспитанию: казалось, самое солнце не отнимало у нея её блеска; казалось, она озарила собою тенистые места сада - так по крайней мере находил Джиованни. Он теперь лучше разглядел её лицо, нежели накануне, и был поражен его кротким и простодушным выражением, ибо именно эти качества не входили в идею, которую он составил об её характере. Поэтому он снова задал себе вопрос: что она за существо? Не преминул он также заметить или вообразить, что существует аналогия между красивою девушкою и великолепным кустарником, наклонившим свои рубиновые кисти к фонтану.... Беатриче, по странной прихоти, казалось, хотела еще более увеличить это сходство цветами своей одежды и их расположением.

Подойдя к кустарнику, она открыла свои объятия, как бы с страстным жаром, и так прижала к себе его ветви, что её лицо скрылось на минуту в зелени, и её блестящие локоны смешались с цветами.

-- Дай мне твое дыхание, сестрица! воскликнула Беатриче: - обыкновенный воздух лишает меня только силы. Дай мне и цветок.... Я сорву его дружескою рукою и приложу к сердцу.

И, сказав это, дочь Рапаччини сорвала один из самых блестящих цветков и хотела украсить им свою грудь. В эту минуту случилось странное происшествие - если только читатель не припишет его скорее воображению Джиованни, отуманенному и разгоряченному частыми возлияниями, чем действительности. Маленькое пресмыкающееся, оранжевого цвета, из породы ящериц или хамелеонов, ползло по тропинке, прямо у ног Беатриче. Джиованни показалось - по тому разстоянию, на каком он находился, он никак не мог разсмотреть таких мелких подробностей - показалось, говорим мы, что капля сока упала с отломленного стебля цветка на головку ящерицы. С секунду ящерица билась в конвульсиях и потом бездыханная растянулась на солнце. Беатриче увидала это замечательное явление, печально перекрестилась, но оно, казалось, не удивило ее. Это маленькое приключение не помешало ей поместить злополучный цветок у себя на груди. Цветок сверкал ослепительно как драгоценный камень, придавая наружности и костюму Беатриче прелесть, которая так согласовалась с её характером, что ничто в мире не могло заменить этого цветка.

Джиованни вышел из тени, потом опять углубился в нее и пробормотал в смущении:

-- Не сплю ли я? владею ли я своими чувствами?... Это существо.... как мне назвать его - невыразимо прекрасным или ужасным до невозможности?...

стеною пролетела великолепная бабочка; вероятно, она летала по огороду, не находя ни цветов, ни зелени среди старинных жилищ его, и наконец была привлечена издалека тяжелым запахом, который разливал в окрестности сад Рапаччини. Крылатое существо не опустилось ни на один цветок, но, восхищенное красотою Беатриче, стало медленно кружиться над её головою! На этот раз было не возможно, чтобы зрение обмануло Гуасконти. Читатель, думай что хочешь, но ему показалось, что между тем, как девушка смотрела с детскою радостию на насекомое, оно все более и более теряло силы и наконец упало к её ногам! его блестящия крылышки судорожно передернулись - бабочка была мертва! она умерла без всякой видимой причины, кроме дыхания Беатриче, которая снова перекрестилась и тяжело вздохнула, наклоняясь над безжизненным насекомым.

Невольное движение Джиованни привлекло на него её внимание, и она увидала у окна прекрасную голову молодого человека - голову скорее греческую, чем итальянскую - с лицом красоты необыкновенно правильной, с волосами, облитыми золотистым отливом. Джиованни, не зная сам что девает, бросил букети, который держал в руках.

-- Синьора, сказал он: - вот цветы свежие и безвредные: носите их во имя любви Джиованни Гуасконти!

-- Благодарю, синьор, отвечала Беатриче, голосом, который вылетел из уст её как гармоническая волна, и который выражал и радость ребенка и удовольствие женщины. Я принимаю ваш подарок и с удовольствием дала бы за него этот драгоценный пурпуровый цветок; но я напрасно стала бы бросать его к вам вверх: он не долетит; потому, синьор Гуасконти, вам придется удовольствоваться моею благодарностию.

Она подняла букет, потом, как бы устыдясь, что забыла девическую скромность и осторожность и отвечала на любезности незнакомца, скорыми шагами пошла к дому. Как ни быстр был переход, однако же, Джиованни заметил, будто бы, когда девушка готова была скрыться за дверью, что его букет уже стал увядать в её руках.... Конечно, мысль была безумная.... разве мог он разузнать на таком разстоянии, свежи ли цветы, или нет?..

Вследствие этого приключения Джиованни несколько дней не подходил к окну, выходившему в сад доктора Рапаччини, как будто что нибудь чудовищное и гадкое поразило бы его глаза, еслиб он взглянули, в ту сторону. Он чувствовал, что после разговора с Беатриче он поддался до некоторой степени влиянию неизъяснимой силы. Если сердцу его грозила действительная опасность, то ему всего лучше было бы оставить свое жилище и даже Падую, или смотреть всякий день на Беатриче и привыкнуть видеть в ней просто молодую девушку, такую же, как и все другия; но Джиованни сделал самое худшее: он оставался близко от этого необыкновенного существа и избегал встречи с ним; такая близость и возможность войти в сношения с Беатриче только придавали вид действительности фантазиям, постоянно изобретаемым его прихотливым воображением. У Гуасконти сердце было не слишком глубокое, - по крайней мере он еще не измерял его глубины, - но он был одарен живым воображением и одним из тех горячих южных темпераментов, который безпрестанно увеличивал его жгучую лихорадку. Обладала ли Беатриче, или нет этим смертоносным дыханием, этим сродством с цветами, страшными при всем их великолепии? Верно только то, что она напитала все существо его тонким и жестоким ядом. То не была любовь, хотя роскошная красота молодой девушки сводила его почти с ума, - не ужас.... нет! даже и тогда не ужас, когда он воображал, что душа Беатриче напитана тою же ядовитою материею, которая, казалось, разливалась в её теле; но это был дикий плод, ужаса и любви, который соединял в себе эти две первородные страсти, приводил в трепет, как первая, и жег огнем, как последняя. Джиованни не знал, чего ему бояться, еще менее - чего должно ожидать; но надежда и страх постоянно боролись в его сердце, одерживали друг над другом победу и снова поднимались после поражения и снова начинали борьбу. Всякое душевное движение есть блого для нас, если оно просто, - а следствие ли оно радости или печали - это все равно; но ужасное смешение двух противных ощущений разжигает зловещее пламя ада.

Иногда он старался утишать воспаление ума своего тем, что измерял улицы Падуи или гулял за городскими воротами; но так как он шагал в такт с биениями своего сердца, то прогулка обращалась часто в стремительный бег. Однажды он был остановлен каким-то толстым человеком, который схватил его за руку; проходя мимо, человек этот, обернувшись, узнал молодого человека и бросился за ним; но Джиованни бежав так скоро, что толстяк почти задохся, прежде нежели догнал его.

-- Синьор Джиованни!... остановитесь, молодой друг мой! проговорил он. - Разве вы не узнаете меня? Я бы не удивился этому, еслиб изменился так, как вы.

То был Бальони, которого Джиованни постоянно избегал, после первого свидания, опасаясь, чтобы профессор, при своей проницательности, не проник в его тайны. Молодой человек сделал усилие, чтобы оправиться, бросил удивленный взгляд на внешний мир из своего мира внутренняго, потом отвечал, как будто во сне:

-- Да, я Джиованни Гуасконти, авы - профессор Пьетро Бальони. Теперь пустите же меня.

-- Нельзя, никак нельзя, синьор Джиованни Гуасконти, возразил с улыбкою, профессор, стараясь угадать мысли молодого человека,--- чтобы я, товарищ детства и юности вашего отца, позволил сыну его пройти мимо меня, как чужому, по старинным улицам Падуи? Постойте же, синьор Джиованни: нам надо переговррить кое о чем прежде, чем мы разстанемся.

-- Так скорее же, достойнейший профессор, скорее! возразил Джиованни, с лихорадочным нетерпением. - Ваша милость должна ясно видеть, что я спешу!

В это время по улице прошел человек, одетый в черное, сгорбленный, с трудом передвигавший ноги, как больной. Хотя лицо его было страшно бледно, однако же, оно выражало такой деятельный ум, что наблюдатель мог бы не обратить никакого внимания на эти симптомы физической слабости и видеть только поразительную энергию духа. Человек этот обменялся холодным поклоном с Бальони и устремил свои взоры на Джиованни с такою проницательностию, что, казалось, тотчас же открыл все, что было достойно его внимания в молодом человеке. В этом взгляде было особенное спокойствие, как будто прохожий видел в Гуасконти предмет интереса чисто спекулятивного, а вовсе не человечного.

-- Это доктор Рапаччини! проговорил профессор, когда Рапаччини уже прошел. - Видел он вас где нибудь?

-- Не знаю; кажется, не видал, отвечал Джиованни, вздрогнувший всем телом при имени доктора.

-- Нет, видел.... непременно видел! с живостию возразив Бальони. - У него есть свои виды на вас иначе он не стал бы так всматриваться в вас! Я знаю этот взгляд: это тот, который холодно освещает его лицо, когда он наклоняется над птичкой, над мышью, над бабочкою, убитыми запахом одного из его цветов. Взгляд этот так же глубок, как сама природа; только в нем нет теплоты и любви, которые есть в природе. Синьор Джиованни, ручаюсь жизнью, что вы сделались предметом какого нибудь опыта Рапаччини!

-- Вы хотите меня с ума свести? воскликнул заносчиво Джиованни. - Синьор профессор, предмет выбран очень неудачно....

-- Терпение, терпение! перебил его непоколебимый Бальони. - Говорю тебе, бедный Джиованни, что Рапаччини видит в тебе субъект, имеющий для него ученую цель и занимательность. Ты попал в ужасные руки! А какую роль играет синьора Беатриче в этой тайне?

Но Гуасконти, находя, что упорство Бальони невыносимо, вырвался из его рук и убежал, прежде чем профессор успел снова схватить его. Бальони проводил молодого человека взглядом и сказал, покачивая головою:

-- Этому не бывать. Джиованни сын моего старого друга, поэтому я не хочу, чтобы с ним случилось несчастие, от которого может предохранить его тайна моего искусства.... И потом, какая невыносимая дерзость со стороны Рапаччини - вырывать, так сказать, прямо у меня из рук этого мальчика и употреблять его для своих адских опытов! Но дочь!... тут нужен надзор. Быть может, наиученейший синьор Рапаччини, посажу я вас на мель там, где вы этого вовсе не ожидаете!

волнение чувств Джиованни заменилось на минуту печальным и холодным равнодушием. Он прямо взглянул на морщинистое лицо, которое корчило ему улыбку, но, он и не заметил её. Тогда старуха схватила его за плащь.

-- Синьор, синьор! прошептала она, но прежнему с улыбкою на широких губах, отчего она была похожа на смешную фигуру, вырезанную из дерева и почерневшую от времени. - Послушайте, синьор!... в саду есть дверь потаенная!

-- Что ты говоришь? воскликнул Джиованни, быстро повернувшись к старухе. - Потаенная дверь в сад доктора Рапаччини?

-- Тс! тс! тише!... пробормотала Лизабетта, закрыв ему рот рукою. - Да, в сад достопочтенного доктора.... вы можете разсмотреть все его прекрасные цветы. Многие молодые люди готовы золота дать, чтоб их только впустили туда.

Джиованни положил ей в руку золотую монету.

-- Покажи мне дорогу, сказал он.

В уме его промелькнуло сомнение, пробужденное, вероятно, разговором с Бальони. Вмешательство старой Лизабетты имело, быть может, соотношение с таинственною интригою, в которую, как полагал Бальони, вовлекал его Рапаччини. Однако же, это сомнение, смущая Джиованни, не могло остановить его. Лишь только представилась ему возможность приблизиться к Беатриче, ему показалось, что он необходимо должен это исполнить. Да и что ему за дело, ангел это или демон! Его непреодолимо влекло в её заколдованный круг, и он не мог уклониться от закона, который заставлял его описывать около Беатриче круги все более и более тесные, до тех пор, пока не дошел он до результата, которого и не старалса предвидеть. И, однако же - странное дело! - им овладело внезапное сомнение: горячее сочувствие, которое он питал к Беатриче, не просто ли мечта, так ли оно глубоко и действительно, что может извинить положение, в которое он готовился вступить, не зная его последствий? не просто ли это прихоть молодого человека, которая не имеет ничего или почти ничего общого с его сердцем?

Он остановился.... решимость его оставила.... он сделал полу-оборот, но все-таки продолжал свой путь. Проводница с сморщенным лицом провела его по многим темным коридорам и наконец отворила дверь, в которую он увидал трепещущие листья, освещенные солнцем. Джиованни переступил за порог и, расчищая себе дорогу сквозь перепутавшияся ветви кустарника, заслонявшого собою потаенную дверь, очутился под своим собственным окном, в саду доктора Рапаччини.

Когда невозможность бывает устранена, когда туманные мечты воплощаются в осязаемую действительность, тогда часто случается, что мы вдруг делаемся спокойны и хладнокровны среди таких обстоятельств, о которых одна мысль бросала нас в болезненный бред радости или печали. Судьба любит так играть с нами. Страсть выбирает минуту, которая ей нравится, чтобы выступить на сцену, и лениво остается назади, когда благоприятные обстоятельства, по видимому, призывают ее. Это самое испытывал Джиованни. Ежедневно пульс его бился с лихорадочною быстротою при невероятной мысли о свидании с Беатриче с глаза на глаз, в саду, где, греясь под восточным блеском её красоты, он мог прочитать в её очах тайну, которую считал загадкою своей собственной жизни. Но в настоящую минуту в сердце его господствовало необыкновенное и какое-то несвоевременное спокойствие. Об обвел сад глазами и, не видя ни Беатриче, ни её отца, прехладнокровно принялся разсматривать растения.

Он остался недоволен видом всех их и каждого отдельно: великолепие их казалось слишком резко, вычурно и неестественно. Не было кустарника, при виде которого не испугался бы путешественник, проходя через лес: ему непременно почудилось бы что из зелени бросает на него страшные взгляды житель того света. Другия растения тоже оскорбили бы ваше тонкое чувство своим искусственным видом, который свидетельствовал, что тут помесь растений разных пород, так Что это не творение Бога, а чудовищное порождение испорченного воображения человека,блестящее красотою зловещею и обманчивою. Растения эти, вероятно, были результатом опытов, посредством которых иногда удавались, через смешение двух различных красивых пород, новые экземпляры, запечатленные характером зловредности и таинственности, отличавшей все, что росло в саду. Одним словом, из всей коллекции Джиованни узнал только два или три растения, которые, как ему было известно, были ядовиты. В то время, как он занимался разсматриванием сада, он услыхал шелест шёлкового платья и, оборотясь, увидал, что Беатриче выходила из дверей дома.

Джиованни не подумал о том, что сделать ему в таком случае - извиниться ли в своевольном присутствии в чужом саду, или показать вид, что он в этом саду если не вследствие особенного желания, то по крайней мере с ведома доктора Рапаччини или его дочери. Но поведение Беатриче тотчас заставило его прийти в себя, хотя и оставило его в том же сомнении относительно обстоятельства, вследствие которого отворилась ему садовая дверь. Беатриче весело шла по дорожке И встретила молодого человека у развалин фонтана; присутствие его удивило девушку, но это удивление было скоро уничтожено сменившим его удовольствием и благосклонностию.

-- Вы любите цветы, синьор, сказала Беатриче с улыбкою, намекая на букет, брошенный ей Джиованни. - Поэтому я нисколько не удивляюсь, что вид редкой коллекции батюшки заставил вас уступить желанию разсмотреть ее поближе. Жалею, что его здесь нет: он рассказал бы вам престранные и презанимательные вещи об этих растениях, потому что он провел всю жизнь над изучением их свойств, и этот сад - его вселенная.

-- Если справедливы слухи, заметил Джиованни: - то и вы, синьора, глубоко посвящены в свойства всех этих великолепных цветов и проницательных их запахов? Если бы вы удостоили меня быть моим наставником, то, без сомнения, я оказал бы успехи более быстрые, чем под руководством самого синьора Рапаччини.

-- Уже ли же свет занимается такими пустяками? спросила Беатриче, сопровождая свои слова свежим, музыкальным смехом. - Разве говорят, что мне известна наука моего батюшки?... Какая смешная шутка! Нет, хотя я выросла среди этих цветов, однако же, я знаю только их тени и запахи, и иногда мне кажется, что я с удовольствием избавилась бы и от этого небольшого знания. Здесь есть даже цветы - и одни из самых лучших - которые мне не нравятся и оскорбляют мой взор. Но прошу вас, синьор, не верьте ничему, что говорят о моих познаниях, а верьте лишь тому, что вы увидите собственными глазами,

-- А всему ли тому, что я видел собственными глазами, должен я верить? спросил Гуасконти, почувствовав дрожь при воспоминании о сценах, которых был свидетелем. - Нет, синьора, лучше прикажите мне верить только тому, что вы скажете собственными устами!

Беатриче, вероятно, поняла смысл слов его. Живой румянец покрыл её щоки; но она устремила свои глаза в глаза Джиованни и отвечала на его тревожное подозрение с гордостию царицы:

-- Да, синьор, я вам приказываю! Забудьте все, что вы могли вообразить себе на мой счет. Что казалось истиною вашим чувствам, на деле может быть ложно; но слова Беатриче Рапаччини - это отголосок сердца, которое не умеет притворяться.... и вы можете им поверить!

Вся фигура её озарилась какою-то теплотою, которая для Джиованни была светом истины. Пока Беатриче говорила, вокруг нея разливался роскошный и упоительный, хотя непродолжительный запах; но молодой человек, вследствие какого-то неизъяснимого отвращения, едва осмеливался вдыхать. Быть может, это был запах цветов. Разве возможно, чтобы дыхание Беатриче напояло её слова таким приятным ароматом? С минуту Джиованны готов был лишиться чувств; но эта слабость прошла как тень; казалось, в глазах, этой чудесной девушки он видел всю прозрачную глубину души её и уже не ощущал в себе ни сомнений, ни страха.

Румянец гнева, покрывший щоки Беатриче, разсеялся: она предалась приятной веселости, и чистое наслаждение, находимое ею в беседе с Джиованни, походило на то, которое должна, кажется, испытывать девушка - обитательница пустынного острова, в разговоре с путешественником, приехавшим из образованной страны. Опытность Беатриче в жизни очевидно ограничивалась только садом: она говорила о предметах таких простых, как, например, дневной свет или летния облака, и предлагала Джиованни такие вопросы о Падуе или о дальней родине молодого человека, о его друзьях, матери, сестрах, что он отвечал ей как ребенку. Душа её изливалась перед ним как свежий ручеек, впервые увидавший свет и удивляющийся отражению земли и неба, которые украшают его воды. У нея, вместе с тем, вырывались мысли глубокия и образы блестящие как драгоценные камни: можно сказать, что это рубины и брильянты, сверкающие среди пены источника. Время от времени молодого человека странно как-то поражала мысль, что он гуляет один с тою, которая сделала такое живое впечатление на его воображение, которую он облек в такия мрачные краски и качества которой проявились в ней так ужасно. Действительно ли это он, Джиованни, говорит с Беатриче, как брат с сестрою, и находит ее такою естественною и такою чистою? Но размышления эти продолжались не более секунды: влияние характера Беатриче было так действительно, что он не мог не примириться с ним.

В дружеской беседе они обошли весь сад и после многих поворотов и извилин очутились снова у фонтана, где рос великолепный кустарник, покрытый ослепительными цветами. От них отделялся аромат, и он показался Джиованни тем же самым, который он приписывал дыханию Беатриче; только запах цветка был несравненно сильнее. Когда девушка увидала этот кустарник, то прижала руки к сердцу, как будто она вдруг почувствовала в груди страшное колотье.

-- Я помню, синьора, сказал Гуасконти: - что вы когда-то обещали мне один из этих рубинов в замен букета, который я имел дерзость бросить к вашим ногам. Позвольте же мне теперь сорвать один цветок в память нашего свидания.

И, протянув руку, он сделал шаг к кустарнику; но молодая девушка бросилась вперед с криком, пронзившим как кинжал сердце Джиованни. Она схватила его за руку и отдёрнула назад со всею силою, какая только была во всем её нежном существе. От дрожания руки Беатриче Гуасконти затрепетал всем телом.

-- Не прикасайся! воскликнула она голосом, полным невыразимой тоски: - не прикасайся, хотя бы дело шло о твоей жизни!... Это растение гибельно.

Потом, закрыв лицо руками, она убежала и скрылась в доме. Следя за нею глазами, Джиованни увидал доктора Рапаччини, с его исхудалым телом, с лицом, поблекшим от занятий; он стоял в сенях... Долго ли был он свидетелем этой сцены?...

естественными в молодой женщине. Она была одарена всеми привлекательными качествами женщины: она была достойна любви, и нет сомнения, что с своей стороны была способна в любви на всякое самоотвержение. Все признаки, на которые он смотрел прежде, как на доказательство страшной и необыкновенной её натуры - физической и нравственной, отныне были им забыты, или же утонченная логика любви превратила их в волшебную золотую корону, в которой Беатриче являлась во столько раз более чудесною, во сколько она не походила на других женщин. Все, что казалось ему чудовищным, теперь сделалось восхитительно или скрылось в неопределенных идеях, наполняющих темные пространства, которые разстилаются за пределами тех, о которых мы имеем совершенно ясное представление. Так провел Джиованни ночь и заснул не прежде, как когда заря начала пробуждать цветы в саду Рапаччини, куда, вероятно, перенес сон влюбленного юношу. Солнце взошло в свой обычный час, и Джиованни, облитый его лучами, проснулся с ощущением боли: он почувствовал жгучее щипанье в руке - в правой руке, в той самой, которую схватила Беатриче, когда он хотел сорвать прекрасный пурпуровый цветок. На ладони у него был красный знак, как будто оставшийся от пожатия четырех хорошеньких пальников; знак от пятого пальца находился на кисти.

О! с каким упорством любовь - или даже подобие любви, возникающее в нашем воображении и неимеющее корней в сердце - с каким упорством хранит она свою веру до тех пор, пока не настанет минута, когда она разсеется легкиме паром! Джиованни обвязал руку платком, подумал, какая муха его укусила, и скоро, в мечтах о Беатриче, забыл всякую боль.

За первым свиданием случай привел второе, потом третье, четвертое; скоро встречи в саду с Беатриче сделались для Джиованни уже не событиями в жизни, а самою жизнью, потому что сначала ожидание, а потом воспоминание об этих восхитительных часах наполняли все его существование. То же было и с дочерью Рапаччини: она караулила появление молодого человека и спешила к нему на встречу с такого короткостию, как будто они были товарищами по играм с самого ранняго детства, как будто товарищество это продолжалось и теперь. Если по какому нибудь необыкновенному случаю его еще не было в саду в условную минуту, девушка подходила к его окну, и до слуха его долетали звуки её мелодического голоса, всегда находившие отголосок в его сердце. "Джиованни, Джиованни! что же ты медлишь? иди скорее!", говорила девушка, и Джиованни спешил спуститься в этот сад, наполненный ядовитыми цветами.

Однако же, несмотря на нежную близость отношений молодых людей, в поведении Беатриче была воздержность, которую она соблюдала так строго и постоянно, что мысль нарушить ее едва представлялась воображению Джиованни. По всем видимым признакам, они любили друг друга: их взгляды перенесли тайну их любви из глубины одного сердца в другое, как будто любовь эта была слишком чиста, чтобы выражать ее словами - ни одного поцелуя, ни пожатия руки, ни одной нежной ласки. Ни разу Джиованни не коснулся локона её пышных волос; никогда - так велика была преграда между ними! - никогда платье Беатриче, волнуемое ветерком, не прикасалось к одежде Джиованни. В редких случаях, когда Гуасконти, казалось, хотел устранить эту преграду, Беатриче, хотя сама сожалела о ней, делалась такая печальная, такая строгая, что ей не нужно было ни одного слова, чтобы остановить своего друга. Тогда он приходил в трепет при страшных сомнениях, выползавших из пещер его сердца и глядевших ему прямо в глаза; любовь его становилась слабою и легкою как утренний туман, а подозрения становились прочнее и глубже. Но когда, минуту спустя, чело Беатриче прояснялось, она тотчас же переставала быть в его глазах таинственным существом, на которое он взирал с ужасом и отвращением, и снова являлась ему восхитительною, простою девушкою, которую он сознательно постигал лучше всего на свете.

Прошло довольно времени после свидания Джиованни с Бальони. Однажды утром молодой человек был неприятно поражен приходом профессора, о котором он не вспоминал несколько недель и не вспомнил бы гораздо долее. Будучи подвержен чрезвычайной раздражительности, он не мог выносить общества людей, которые не сочувствовали вполне его настоящему положению. Конечно, не от профессора Бальони мог он ожидать такой симпатии.

-- Недавно читал я старинного классика, сказал он: - и нашел у него одну историю, которая меня необыкновенно заинтересовала. Может быть, вы ее помните: это об одном индейском царе, подарившем прекрасную женщину Александру Великому. Она была привлекательна как заря и блистательна как солнечный закат; но что в особенности отличало ее, так это аромат её дыхания, - аромат роскошнее того, который вдыхает в себя человек в саду из персидских роз. Александр с первого взгляда влюбился в эту женщину; но мудрый доктор, который находился при этом, открыл в ней странную тайну.

-- Что же это за тайна? спросил Джиованни, опустив глаза, чтобы избежать взоров профессора.

-- Эта прекрасная женщина, продолжал Бальони: - с самого рождения питалась ядами и так была пропитана ими, что сама превратилась в яд самый смертоносный. Яд сделался основным элементом её жизни. Роскошный запах её дыхания заражал воздух. Любовь её была бы ядовита! её ласка причинила бы смерть!. Не правда ли, пречудесная история?

-- Сказка, годная для детей, возразил Джиованни, с нетерпением вставая с своего места. - Удивляюсь, как это вы, профессор, человек, занятый такою важною наукою, находите время читать подобные нелепости?

вдыхать этот аромат, то у меня бы, кажется, закружилась голова. Точно запах цветка но я не вижу цветов здесь.

-- Не видите потому, что их действительно нет, отвечал Джиованни, побледневший при последних словах доктора: - я полагаю также, что и запах самый существует лишь в вашем воображении. Запахи, будучи соединением элементов чувственных и духовных, часто вводят нас таким образом в заблуждение: в нас пробуждается воспоминание или даже одна мысль о запахе, а мы принимаем это за самый запах.

-- Это правда; но моему холодному воображению редко удается съиграть такую шутку, и к тому же, еслиб я вообразил себе какой нибудь запах, то скорее запах какой-нибудь аптекарской смеси, которою, очень вероятно, и теперь напитаны мои пальцы. Наш почтенный друг Рапаччини сообщает, говорят, своим лекарствам аромат, который более приятен, чем аравийские духи. Нет сомнения, что прекрасная и ученая Беатриче подала бы своим больным питье такое же приятное, как девственное дыхание. Но горе тому, кто прикоснется к нему!

Лицо Джиованни отражало различные ощущения, волновавшия его душу. Тон, с которым профессор намекал на чистую и прекрасную дочь Рапаччини, терзал его сердце; однако же, это предположение озарило внезапным светом тысячу мрачных подозрений, которые, как демоны, возстали перед ним в различных образах и делали ему чудовищные гримасы. Но он с усилием оттолкнул их и отвечал, со всею доверчивостию истинного любовника!

-- Синьор профессор, вы были другом моего отца быть может, вы хотели быть другом и его сына.... Мне не хотелось бы, синьор, питать к вам других чувств, кроме почтения и покорности; но я должен заметить, что для этого не следует нам говорить об одном предмете. Вы не знаете синьору Беатриче, поэтому не можете понять степени оскорбления, которое вы ей наносите, отзываясь о ней так обидно или, по крайней мере, так легко...

Рапаччини и его ядовитой дочери, - да, столько же ядовитой, сколько прекрасной. Слушайте... и хотя бы вы наругались над моими седыми волосами, вы все-таки не заставите меня замолчать. Старинная басня об индейской женщине олицетворилась в прелестной Беатриче, и этим она обязана глубокому и смертоносному знанию Рапаччини!

Джиованни вскрикнул и закрыл лицо руками.

-- Естественная любовь отца к своему дитяти, продолжал Больони: - не могла удержать его от искушения сделать из своей дочери жертву своей безумной любви к искусству. Какая же участь ожидает вас? Нет сомнения что он избрал вас предметом какого нибудь нового опыта, результатом которого может быть смерть или участь еще более злополучная. Рапаччини ничто не может остановить, если он имеет целью то, что он называет интересом науки.

-- Это сон! проговорил Джиованни: - непременно сон!

-- Но ободритесь, сын моего друга! Еще непоздно подать вам помощь, и даже, может быть, нам удастся ввести эту несчастную девушку в естественные границы природы, от которых отдалило ее безумие отца. Взгляните на эту серебряную вазочку: она работы Бенвенуто Челлини, и ее не стыдно подарить лучшей красавице в целой Италии. Но то, что заключается в вазочке, не имеет цены: несколько капель этой противодействующей жидкости могут сделать безвредными самые страшные яды Борджии. Не сомневайтесь же в его действии на яды Рапаччини. Отдайте Беатриче вазочку с жидкостию и ожидайте последствий с надеждою и полною верою.

-- Мы уничтожим-таки Рапаччини! думал Бальони, сходя по лестнице и ухмыляясь: - Надо, однакожь, признаться, это человек удивительный.... право, удивительный! А все-таки он не более, как жалкий эмпирик, и поэтому не может быть терпим теми, кто чтит добрые, старые правила врачебной науки!.

Во время свиданий своих с Беатриче Джиованни, как мы сказали, терзался иногда мрачными сомнениями. Но она являлась перед ним такою естественною, наивною, любящею и чистосердечною, что портрет, сделанный профессором Бальони, показался ему странным и невероятным, как будто он не согласовался с первыми его впечатлениями. Но по уходе профессора Джиованни был не в состоянии удержаться на той высоте, на которую вознес его восторг первой любви: он упал на землю, окунулся в мрачные подозрения и таким образом запятнал чистоту образа Беатриче. Он не отказывался от нея: нет! он только не доверял ей. Джиованни хотелось иметь решительное доказательство, которое бы убедило его раз навсегда в существовании этих страшных особенностей, которых он не мог допустить в её физической природе без того, чтобы оне не отражались в её природе духовной. Относительно ящерицы, бабочки и букета он мог быть обманут своим зрением при дальнем разстоянии; но еслиб он увидал, находясь в нескольких шагах от Беатриче, что букет свежих и здоровых цветов внезапно завял в её руке, тогда сомнения для него исчезли бы. Он тотчас же побежал к цветочнице и купил букет, на котором еще сверкали, как брильянтики, капли утренней зари.

Наступил именно час его обычного свидания с Беатриче. Прежде, чем сойти в сад, он не забыл взглянуть на себя в зеркало и, любуясь собою, сказал, что никогда не бывала, он грациознее, никогда глаза его так не блестели, никогда щоки не были так одушевлены избытком жизни.

"По крайней мере - подумал он - яд её еще не перешел в меня. Я не похож на цветок, который вянет в её руке."

будто они были сорваны накануне. Джиованни страшно побледнел и, устремив глаза в зеркало на свое лицо, стоял как пораженный громом. Он вспомнил о замечании Бальони касательно запаха в комнате.... Это не могло быть что нибуль иное, как собственное, ядовитое дыхание Джиованни! Он содрогнулся. Выйдя из остолбенения, она, принялся с любопытством разсматривать паука, деятельно разстилавшого паутину по старинному карнизу. Он приблизился к насекомому и глубоко вздохнул. Паук тотчас же прекратил свою работу; паутина заколыхалась от содрогания, объявшого тело маленького работника. Джиованни опять испустил вздох, длинный и глубокий, - вздох, пропитанный ядом его сердца. Паук с судорожным движением собрал свои ножки, чтобы уцепиться за паутину, потом упал мертвый перед окном.

-- Проклятие! проклятие! пробормотал Джиованни, обращаясь сам к себе. - Ужели сделался ты так ядовит, что от твоего дыхания гибнет ядовитое насекомое?

В эту минуту из сада послышался мелодический, полный нежности голос Беатриче.

-- Джиованни, Джиованни! говорила она: - час настал! Что же ты медлишь? или скорее!

-- Да, проговорил Джиованни: - она единственное создание, для которого дыхание мое не смертоносно. О, если бы я мог то же сказать и о ней!...

и молчаливые, и таким образом подошли к мраморному фонтану и бассейну, посреди которого рос кустарник с рубиновыми цветами. Джиованни испугался чувственной радости, непреодолимого стремления, с которым он вдыхал запах этих цветов.

-- Беатриче, откуда этот кустарник? спросил он отрывисто.

-- Его составил батюшка, отвечала простодушно девушка.

-- Составил!... как составил?... повторял Гуасконти: - что ты хочешь сказать этим, Беатриче?

-- Это человек, который проник все тайны природы; в тот час, когда я в первый раз вдохнула в себя воздух, родилось это растение, произведение его искусства, его ума, тогда как - я только дочь его тела. Не подходите к нему! продолжала девушка, с ужасом наблюдая за движениями молодого человека. - В нем есть свойства, которых вы не знаете Милый Джиованни, я росла и разцветала с ним, я была вскормлена его испарениями. Это была моя сестра, и я любила ее любовью человеческою, потому что - увы! - разве ты не подозревал?... участь жестокая...

-- Участь моя жестока, продолжала она: - роковая любовь отца моего к науке отделила меня от всего света. О, в каком уединении жила твоя Беатриче, пока небо не послало ей тебя!

-- И эта участь была очень сурова? спросил Джиованни, пристально глядя ей в глаза.

-- Её суровость узнала я недавно, отвечала она с нежностию: - да, потому что сердце мое погружено было в оцепенение и потому было покойно.

Бешенство Джиованни брызнуло как молния из черного облака.

-- Джиованни! могла только воскликнуть Беатриче, устремив на него свои большие, блестящие глаза. Смысл слов его была, для нея непонятен; но сила, с которою он произнес их, почти поразила ее.

-- Да, ядовитая тварь! продолжал Джиованни с злобою, как бы сам с собою: - вот что ты сделала! ты меня заклеймила! ты наполнила жилы мои кровью! ты сделала меня таким же презренным, таким же гнусным, таким же отвратительным, как ты сама, а ты, - ты чудовище ужаса! Итак, если нам доступно такое счастие, чтобы наше дыхание было так же смертоносно для нас самих, как оно смертоносно для других, то соединим наши уста в поцелуе неслыханной ненависти и умрем оба!

-- Что со мною? проговорила Беатриче, с воплем, вырвавшимся из самой глубины сердца: - Святая Дева! сжалься надо мною, бедной, покинутой!

-- Тебе молиться! тебе! сказал Джиованни с тем же презрением.

смешаешься с тебе подобными и забудешь, что по земле ползало такое чудовище, как твоя бедная Беатриче.

-- И ты притворяешься, что ничего не знаешь? спросил Гуасконти, грозно взглянув на девушку. - Гляди! вот сила, которую дала мне чистая дочь Рапаччини!

Рой мошек летал в воздухе, отъискивая пастбище, которое обещал ему запах роковых цветов. Мошки носились над головою Джиованни, очевидно привлекаемые к нему тою же силою, которая влекла их за минуту к цветам. Он дохнул на них и горько улыбнулся Беатриче увидав, что по крайней мере двадцать насекомых мертвые упали на песок.

-- Вижу! вижу! воскликнула Беатриче. - Это произведение рокового знания моего отца. Нет, нет, Джиованни, это не я! О, никогда, никогда! Все мое желание заключалось в том, чтобы любить тебя, побыть несколько времени с тобою и потом пустить тебя, удержав в сердце лишь твой образ. Верь мне, Джионанни, хотя тело мое питалось ядами, но душу создал Бог, и она просит немножко любви для насущного хлеба. Батюшка!... Да, презирай меня, Джиованни! топчи ногами!... убей!... что смерть после слов, которые вылетели из твоих уст? Но не говори, что это я! Разве бы могла я это сделать?...

Гнев Джиованни исчез вместе с страстною речью девушки и сменился чувством сожаления, в котором была и нежность, - сожаления о дружеских и необыкновенных отношениях его с Беатриче. Как бы окруженные людьми, они были разъединены с ними. Это разъединение не должно лл было сблизить их друг с другом? Еслиб они стали ненавидеть один другого, то кто же бы любил их? К тому же - думал Джиованни - разве не было у него надежды возвратиться на естественную стезю, рука об руку с Беатриче, которую он может спасти?

тем, посредством которых отец твой навлек несчастие на тебя и на меня. Это - раствор спасительных трав. Выпьем его вместе, чтобы очиститься от отравы, которая в нас гнездится.

-- О, дай, дай скорее! проговорила Беатриче, протягивая руку к сосуду, который Джиованни вынул из кармана, - потом прибавила, с каким-то особенным выражением: - я выпью, но ты - подожди последствий.

И она поднесла сосуд к губам. В эту самую минуту на крыльце показался Рапаччини. Он медленно пошел к мраморному фонтану. Приблизившись к молодым людям, бледный любовник науки с торжеством посмотрел на них; он похож был на художника, который, проведя целую жизнь над картиною или статуею, наконец остался доволен и горд своим произведением. Рапаччини остановился.... согбенный стан его выпрямился.... он простер руки над молодыми людьми, как отець, призывающий благословение неба на детей своих - но это была та же рука, которая всыпала яд в реку их жизни! Джиованны дрожал, Беатриче судорожно встрепенулась и прижала свою руку к сердцу.

-- Дочь моя, сказал Рапаччини: - ты не одна теперь на земле! Сорви один из этих драгоценных цветков и попроси жениха твоего носить его в знак любви к тебе. Теперь цветок этот уже не вреден для него. Моя наука и ваше взаимное сочувствие возвысили его над всеми другими людьми, как и тебя, дочь мою, мою гордость, мое торжество - над всеми другими женщинами. Продолжайте же путь вашей жизни во взаимной любви, страшные всем тем, кто приблизится к вам.

-- Батюшка, сказала Беатриче, слабым голосом, продолжая прижимать руку к сердцу: - за что вы обрекли вашу дочь на такую несчастную участь?

врагов, значит быть несчастною?... Несчастная, когда одним дыханием может сразить силача! Несчастная, когда она столько же страшна, сколько прекрасна! Ужели же ты бы предпочла участь обыкновенной, слабой женщины, постоянно подверженной обидам и неимеющей средств мстить за них?

-- Мне бы хотелось, чтоб меня любили, а не боялись, про шептала Беатриче, слабея все более и более. - Но теперь, батюшка, все равно, потому что я отхожу туда, где зло, которое ты старался смешать с моим существом, пройдет как сон.... как запах этих ядовитых цветов, который там уже не будет отравлять моего дыхания. Прощай.... Джиованни! твои слова, полные ненависти, как свинец лежат у меня на сердце; но и они спадут....

Как яд был жизнью Беатриче, так противоядие сделалось её смертию и произвело в её теле действие сильнейшого яда! Она умерла, у ног отца и Джиованни, несчастною жертвою гения человека, испорченной природы и судьбы, которая неразлучна с усилиями нечестивой мудрости.

В эту минуту профессор Пьетро Бальони показался у окна Джиованни и голосом, выражавшим торжество и ужас, сказал пораженному горем ученому:

-- Рапаччини! Рапаччини! так вот окончательный результат твоих опытов?!..