Дом о семи шпилях.
Часть первая.
Глава I. Старый род Пинчонов

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дом о семи шпилях. Часть первая. Глава I. Старый род Пинчонов (старая орфография)

Роман
НАТАНИЕЛЯ ГОТОРНА
(HAWTHORNE)

САНКТПЕТЕРБУРГ

1852

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 

ГЛАВА I.
СТАРЫЙ РОД ПИHЧОНОВ.

тяжелой трубы. Улица называется Пинчоновой, дом тоже называется Пинчоновым домом, и развесистый вяз, стоящий перед входом, известен каждому мальчишке в городе также под именем Пинчонова вяза. Когда мне случается бывать в этом городе, я почти всякий раз непременно заверну в Пинчонову улицу, чтобы пройти в тени этих двух древностей - раскидистого дерева и избитого бурями дома.

Вид этого почтенного здания производил на меня всегда такое впечатление, как человеческое лицо: мало того, что я видел на его стенах следы внешних бурь и солнечного зноя, - оне говорили мне о долгом кипении человеческой жизни в их внутреннем пространстве и о превратностях, которым подвергалась их жизнь. Если бы рассказать нам о ней со всеми подробностями, так она бы составила повесть на только интересную и поучительную, но замечательную, сверх того, и некоторым единством, которое пожалуй могло бы показаться делом художника. Но такая история обняла бы цепь событий, протянутую мало не через два столетия, а подробности её наполнили бы толстый том или такое количество томиков в двенадцатую долю листа, какое едвали было бы благоразумно посвятить летописям всей Новой Англии, в течение подобного периода. Поэтому нам необходимо как можно более сжать предания о старом Пинчоновом доме, иначе называемом Домом о Семи Шпилях. Мы приступим к развитию настоящого действия нашей повести в эпоху не очень отдаленную от нашего времени, а покамест разскажем, в кратком очерке, обстоятельства, посреди которых положено было основание дому, и бросим беглый взгляд на его странную наружность и на его почерневшия - особенно от восточного ветра - стены, по которым местами проступила уже, так же, как и на кровле, мшистая зелень. Все, однако же, повесть наша будет иметь связь с делами давно минувших дней, с людьми, правами. чувствами и мнениями, почти совершенно забытыми. Если нам удастся передать все это читателю в достаточной ясности, то он увидит, как много старого материала входит в самые свежия новинки человеческой жизни. Мало того: он выведет важное нравоучение из маловажной истины, что деда прошедшого поколения суть семена, которые могут и должны дать добрый или дурной плод в отдаленной будущности; что вместе с временными посевами, которые обыкновенно называются средствами к жизни, люди неизбежно сеют растения, которым предназначено развиваться и в их потомстве.

Дом о Семи Шпилях, несмотря на свою видимую древность, не был первым обиталищем, какое построил цивилизованный человек на этом самом месте. Пинчонова улица носила прежде более смиренное название "Молева переулка", по имени своего первоначального поселенца, мимо хижины которого шла тропинка, проторенная коровами, естественный источник чистой и вкусной воды - редкое сокровище на морском полу-острове, где была расположена пуританская колония - заставил Матфея Моля построить свою хижину, с косматою соломенною кровлею, на этом месте, нужды нет, что оно было слишком удалено от того, что называлось тогда центром деревни. Когда же, лет через тридцать или сорок, деревня разрослась в город, это место, занятое грубо сплоченною лачугою, чрезвычайно как приглянулось одному статному и сильному человеку, который и предъявил благовидные притязания на владение как згимь участком, так и обширною полосою окрестных земель, - в силу пожалования ему оных от правительства. Этот претендент был полковник Пинчон, известный нам, по нескольким чертам характера, которые сохранены преданием, как человек энергическо-непреклонный в своих намерениях. Матфей Моль, с своей стороны, несмотря на низкое свое звание, тоже отличался особенным упорством в защите того, что он почитал своим правом, и, в течение нескольких лет, был в состоянии отстаивать один или два акра земли, которые он собственными руками очистил от первоначального леса под усадьбу. Нам не известен ни один письменный документ, касающийся этой тяжбы. Сведения наши обо всем событии основаны большею частию на предании. Поэтому было бы слишком смело и пожалуй несправедливо делать решительное заключение о законности или незаконности действий обеих сторон, хотя, впрочем, предание оставило под сомнением, не перешел ли полковник Пинчон за границу своих прав, чтобы присвоить себе небольшое владение Матфея Моля. Это подозрение потверждается всего более фактом, что спор между двумя столь неравными противниками - и притом в период, когда личное влияние имело гораздо больше весу, нежели ныне - оставался несколько лет нерешенным и окончился только смертью владельца оспориваемого участка земли. Род смерти его также поражает ум иначе в наше время, нежели полтора столетия назад. Он придал незнатному имени владельца хижины какое-то ужасное значение, так что после казалось делом весьма отважным - вспахать небольшое пространство, занятое его жилищем, и изгладить след этого жилища и память о нем в народе.

Старый Матфей Моль, одним словом, был казнен за колдовство. Он был одною из жертв этого ужасного суеверия, которое, между прочим, доказывает нам, что в старинной Америке сословия сильные, стоившия во главе народа разделяли в такой же степени всякое фанатическое заблуждение своего века, как и самая темная чернь. Духовенство, судьи, государственные сановники - умнейшие, спокойнейшие, непорочнейшие люди своего времени - громче всех одобряли иногда кровавое дело и последние сознавали себя жалко обманутыми. Столько же мрачную сторону поведения их составляет странная безразборчивость, с которою они преследовали не только людей бедных и дряхлых - как это было в более отдаленные времена - но и лиц всех званий, преследовали равных себе, преследовали собственных братьев и жен. Неудивительно, если посреди такой мешанины несчастный, человек, столь незначительный, как Моль, очутился на месте казни, почти незамеченный в толпе своих товарищей по участи. Но впоследствии, когда миновал фанатизм этой эпохи, вспомнили, как громко полковник Пинчон вторил общему крику, чтобы участок земли был очищен от колдовства. Говорили в тихомолику и о том, что он имел свои причины добиваться с таким ожесточением осуждении Матфея Моля. Каждому было не безъизвестно, что несчастный протестовал против жестокости личной злобы своего преследователя и объявил, что его, Моля, ведут на смерть из за его имущества. В минуту самой казни - когда уже ему надели петлю на шею, в присутствии полковника Пинчона, который, верхом на коне, смотрел с угрюмым видом на ужасную сцену - Моль обратился к нему с эшафота и произнес предсказание, которого точные слова сохранены как историею, так и преданиями у домашняго очага: "Бог - сказал умирающий, указывая пальцем и вперив зловещий взгляд в безчувственное лицо своего врага - Бог напоит его моею кровью!"

По смерти мнимого чародея, убогое его хозяйство сделалось легкою добычею полковника Пинчона. Но когда разнесся слух, что полковник намерен построить себе дом - обширный, крепко срубленный из дубовых брусьев дом, расчитанный на много поколений вперед - на месте, которое прежде было занято лачугою Матфея Моля - деревенские кумовья часто покачивали между собой головами. Не выражая положительно сомнения в том, чтобы могущественный пуританин действовал добросовестно и справедливо, ко время упомянутого нами процесса, они, однакожь, намекали, что он хочет строить свой дом над могилой, не совсем покойной. Дом его будет заключать в своих стенах бывшее жилище повешенного колдуна следовательно даст некоторое право духу Матфея Моля разгуливать по новым покоям, где будущия молодые четы устроят свои спальни и где будут рождаться на свет потомки Пинчона. Ужас и отвращение, внушаемые преступлением Моля, и страшное воспоминание о его казни будут омрачать свежую штукатурку стен и заранее сообщат им запах старого, печального дома. Странно, что, имея в своем распоряжении столько земли, усеянной листьями девственных еще лесов, полковник Пинчонь выбрал для своей усадьбы именно это место!

о вредном воздухе, - это, пожалуй, еще сколько нибудь подействовало бы на него; что же до злого духа, то он готов был сразиться с ним во всякое время. Одаренный массивным и твердыми смыслом, как кусок гранита, и укрепленный сверх того, как железными связями, непоколебимою стойкостью в своих намерениях. он, что бы ни задумал, оставался до конца верен своему замыслу, не допуская и мысли, чтобы можно было возражать против него. Что касается до деликатности или какой нибудь щекотливости, происходящей от утонченного чувства, то полковник был совершенно к ним неспособен. Итак, ничто не мешало ему рыть погреб и закладывать глубоко основания своего дома на том самом месте, которой, несколько десятков лет назад, Матфей Моль очистил впервые от лесных листьев. Замечательно - а по мнению некоторых, даже знаменательно - обстоятельство, что не успели работники приняться за дело, как упомянутый выше источник совершенно потерял прекрасные свойства своей воды. Были ли его водяные жилы нарушены глубиною нового погреба, или здесь скрывалась более таинственная причина, только известно, что вода в Молевом источнике - как продолжали называть его - сделалась жосткою и солоноватою.

Она и до сих пор остается такой, и каждая старуха в соседстве будет уверять нас, что от нея зарождаются разные внутренния болезни.

Странно, может быть, покажется читателю, что хозяин плотников, работавших новый дом, был не кто другой, как сын того самого человека у которого отнята была его собственность. Вероятно, он был лучший мастер в свое время: а может быть, полковник считал нужным - или подвинут был каким нибудь лучшим чувством - отвергнуть при этом случае всю вражду свою против поколения павшого соперника. Впрочем, такова была спекулятивность тогдашняго века, что сын готов был заработать честные деньги, или, лучше сказать, порядочное количество фунтов стерлингов, даже у смертельного врага своего отца. Как бы то ни было, только Томас Моль был архитектором Дома о Семи Шпилях и исполнил свое дело так честно, что дубовая постройка, сплоченная его руками, держится до сих пор.

Итак, огромный дом был выстроен. Сколько я его помню, он всегда был стар, - а я помню его с детства: он уже и тогда был предметом моего любопытства, как лучший и прочнейший образец давнопрошедшей эпохи и вместе как сцена происшествий, исполненных интереса, может быть, гораздо в большей мере, нежели приключения серых феодальных замков; он всегда был для меня древним домом, и потому мне очень трудно представить блеск новизны, в каком озарило впервые его солнце. Впечатление настоящого его положения, до которого дошел он в течение ста-шестидесяти лет, неизбежно будет омрачать картину, в какой мы бы желали представить себе наружность ею в то утро, когда пуританский магнат зазвал к себе в гости весь город. В доме имело совершиться освящение вместе с праздником новоселья. После молитвы и проповеди почтенного мистера Гиггинсона и после пения псалма соединенными голосами собрания, для чувств более грубых готовилось обильное возлияние пива, сидра, вина и водки, и, как известно было кой от кого, надобно было ожидать также зажаренного целиком быка или по крайней мере разрезанных искусно частей говядины, в количестве, равном весом и объемом целому быку. Туловище козы, застреленной в двадцати верстах, доставило материал для обширного пастета. Треска в шестьдесят фунтов, пойманная в заливе, разварена была в прекрасную уху. Словом, труба нового дома, выбрасывая на воздух кухонный дым, наполняла всю окрестность ароматом говядины, дичи и рыбы, обильно приправленных душистыми травами и луком, так что один уже запах такого праздника, долетая до каждого носа в городе, был вместе и приглашением и возбуждением аппетита.

Молев переулок, или, как его назвали теперь - гораздо великолепнее, Пинчонова улица в назначенный час была наполнена народом: каждый, подойдя к дому, осматривал снизу до верху величавое здание, которое с этого времени должно было занять свое почетное место между жилищами всего рода. Оно несколько удалилось от черты улицы, но скорей из гордости, нежели из скромности. Весь фасад его был украшен странными фигурами, произведением грубой готической фантазии, вылепленными выпукло или врезанными на блестящей штукатурке из глины, кремней и битого стекла, которая одевала деревянную работу стен. По всем углам семь остроконечных фронтонов со шпилями возносились к небу и представляли вид целой семьи строений, дышавшей посредством одной огромной трубы. Многочисленные перегородки в окнах, с своими мелкими, вырезанными алмазом стеклами, пропускали солнечный свет в залу и в другие покои, между тем как второй этаж, высовываясь вперед над первым, бросал тень и меланхолическую мрачность в нижния комнаты. Деревянные шары, украшенные резьбою, были прикреплены под выступами верхняго этажа. Небольшие железные спирали украшали каждый из семи шпилей. На треугольнике шпиля, глядевшого на улицу, в тоже самое утро утверждены были солнечные часы, на которых солнце показыпало все еще первый светлый час истории, которой не суждено было продолжаться также светло. Вокруг дома земля была еще завалена щепками, обрезками дерева, досками и битым кирпичом; все это, вместе с недавно взрытою почвою, которая не успела еще порости травой, усиливало впечатление странности и новости, какое производит на нас дом, не совсем еще занявший свое место в повседневной человеческой жизни.

навеса, задевая ногами за необтертый еще порог, прошли церковный причт, старейшины конгрегации, судьи и все, что было аристократического в городе или в околотке. Туда же повалили и плебейския сословия, с такой же свободой, как и их старшины, только в гораздо большем числе. Впрочем, в доме, у самого входа, стояло двое слуг, указывая некоторым гостям дорогу в соседнюю кухню и пропуская других в лучшия комнаты. Гостеприимство здесь оказывалось всем, но с строгим наблюдением высшого или низшого звания каждого. В ту эпоху, бархатные одежды - мрачного цвета, но богатые - густо сложенные брижи и банты, шитые перчатки, почтенные бороды и выражение повелительности в лице давали возможность легко отличать знатного господина от купца с его хлопотливою наружностью или от ремесленника в его кожаной жакетке, боязливо пробирающагося в дом, который он, может быть, сам помогал строить.

Одно обстоятельство, не предвещавшее ничего доброго, возбудило в некоторых, более нежели другие щекотливых, посетителях с трудом скрываемое неудовольствие. Основатель этого великолепного дома - джентльмен, известный своею строго размеренною и тяжелою учтивостью - должен был, согласно с обычаем, непременно стоять в своей зале и первый приветствовать каждого из множества важных гостей, почтивших своим присутствием его торжественный праздник. Но он до сих пор не показывался, и самые дорогие из его гостей все еще не видали его. Такая грубость со стороны полковника Пинчона сделалась еще загадочнее, когда второе, по значению, лицо в провинции, явясь в дом, также не удостоилось более почтительного приема. Лейтенант-губернатор, несмотря на то, что его визит был самым желанным украшением праздника, слез с своего коня, помог своей лэди спуститься с её дамского седла, перешагнул через порог полковникова дома и встречен был только главным служителем.

удалился, отдав приказание, чтоб ни под каким видом не безпокоили его.

-- Разве ты не видишь, любезный, сказал главный шериф графства, отведя слугу в сторону: - что это ни больше, ни меньше, как сам лейтенант-губернатор? Доложи тотчас полковнику Пинчону! Я знаю, что он сегодня получил из Англии письма и за ними для него пожалуй час пролетит незаметно. Но он, я уверен, будет досадовать, если ты допустишь его сделать невежливость перед одним из главных наших начальников, который, за отсутствием губернатора, представляет, можно сказать, особу самого короля Вильгельма. Доложи тотчас твоему господину!

-- Не могу, с позволения вашей милости, отвечал слуга в большом смущении, но с твердостью, которая ясно обнаруживала строгость домашней дисциплины полковника Пинчона: - полковник отдал самые точные приказания, а нашей милости известно, что он не терпит в своих слугах ни малейшого неповиновения. Пускай кто угодно отворит эту дверь, только это буду не я, хоть бы мне приказал сам губернатор!

выйти к друзьям; иначе мы готовы подумать, что он слишком усердно отведал своего канарийского, выбирая, которую бочку лучше начать в честь нынешняго дня! Но так как он ужь черезчур запоздал, так я сам ему напомню о гостях!

С этими словами, он зашагал по полу с таким шумом, что его можно было слышать в отдаленнейшем из семи шпилей, подошел к двери, на которую указывал слуга, и потряс её половинки громким, безцеремонным стуком. Потом, оглянув с улыбкою собрание, он ожидал ответа. Но как ответа никакого не было, то он постучал снова; только и на этот раз результат был тот же. Тогда лейтенант-губернатор, будучи несколько холерического сложения, взял тяжелую рукоятку своей шпаги и загремел ею так сильно в дверь, что, по словам присутствовавших, которые при этом перешепнулись между собою, грохот её мог бы разбудить и мертвого. Как бы то ни было, но на полковника Пинчона он не произвел никакого возбудительного действия. Когда умолкнул стук, в доме царствовало глубокое, страшное, тяготившее душу молчание, несмотря на то, что у многих гостей языки поразвязались уже одною или двумя рюмками вина, или спиртуозных напитков, выпитыми не в зачет будущого угощения.

-- Странно, право! очень странно! вскричал лейтенант-губернатор, переменив свою улыбку на угрюмое выражение лица. - Но так как наш хозяин подает нам пример несоблюдения приличий, то я тоже отложу их в сторону и без церемоний войду в его особую комнату!

Он повернул ручку - дверь уступила его руке и вдруг отворилась настеж внезапно ворвавшимся ветром который, подобно долгому вздоху, прошел от наружной двери чрез все проходы и комнаты нового дома. Он зашелестел шолковыми платьями дам, взвеял на воздух длинные кудри джентльменских париков и заколыхал занавесями у окон и постельными сторами спален, произведя везде странное трепетание, которое было еще поразительнее тишины. Неопределенный ужас, от какого-то страшного предчувствия, пал на душу каждого из присутствовавших.

Несмотря на то, гости поспешили к отворенной двери, тесня вперед, в нетерпеливом своем любопытстве, самого лейтенанта-губернатора. При первом взгляде, они не заметили ничего чрезвычайного. Это была хорошо убранная комната, умеренной величины, немного мрачная от занавесок: на полках стояли книги; на стене висела большая карта и как можно было догадаться, портрет полковника Пинчона. под которым сидел самый оригинал, в дубовых покойных креслах, с пером в руке. Письма, пергамены и чистые листы бумаги лежали перед нем на столе. Он, казалось, смотрел на любопытную толпу, впереди которой стоял лейтенант-губернатор: брови его были нахмурены и на его смуглом, массивном лице заметно было неудовольствие, как будто он сильно оскорбился вторжением к себе гостей.

на половине дороги, он поднял крик испуга. Гости вздрогнув все разом, как листья на дереве, подступили ближе и заметили в пристальном взгляде полковника Пинчона ненатуральное выраженье; на его манжетах видны были кровавые пятна, и серебристая борода его была также обрызгана кровью. Поздно было уже подавать помощь. Жестокосердый пуританин, неутомимый преследователь, хищный человек с непреклонною волею был мертв! мертв в своем новом доме! Предание, едва ли стоющее упоминания, потому что оно придает оттенок суеверного ужаса сцене, может быть, и без него уже довольно мрачной, - предание утверждает, будто бы из толпы гостей поднялся чей-то громкий голос, напомнивший последние звуки голоса старого Матфея Моля, казненного колдуна: "Бог напоил его моею кровью!"

Так-то рано смерть - этот гость, который непременно явится во всякое жилище человеческое - перешагнула через порог Дома о Семи Шпилях!

Внезапный и таинственный конец полковника Пинчона наделал в то время много шуму. Довольно было разных толков - из которых некоторые, в неопределенном виде, дошли до наших дней - о том, что, по всем признакам, он умер насильственною смертью, - что на горле у него замечены были следы пальцев, а на измятых манжетах отпечаток кровавой руки, и что его остроконечная борода была всклочена, как будто кто-то, крепко схватя, теребил ее. Принято было также в соображение. что решотчатое окно подле кресел полковника было на ту пору отворено, и что только за пять минут до рокового открытия замечена была человеческая фигура, перелезавшая через садовую ограду позади дома. Но было бы нелепо придавать какую нибудь важность этого рода историям, которые непременно выростут вокруг всякого подобного происшествия, и которые, как и в настоящем случае, иногда переживают целые столетия, подобно грибам-поганышам, указывающим место, где свалившийся и засохший ствол дерева давно уже превратился в землю. Что касается собственно до нас, то мы придаем им так же мало веры, как и басне о костяной руке, которую будто бы видел лейтенант-губернатор на горле полковника, но которая исчезла, когда он сделал несколько шагов вперед по комнате. Известно только, что несколько докторов медицины держали долгую консультацию и жарко спорили о мертвом теле. Один, но имени Джон Сниппертон - особа, по видимому, весьма важная - объявил, если только мы ясно поняли его медицинския выражения, что полковник умер от апоплексии. Каждый из его товарищей предлагал особенную гипотезу, более или менее правдоподобную; но все они облекали свои мысли в такия темные, загадочные фразы, которые должны были свести с ума неученого разсматривателя их мнений. Уголовный суд освидетельствовал тело и, состоя из людей особенно умных, произнес заключение, против которого нечего было сказать: "Умер скоропостижно."

В самом деле, трудно предполагать, чтобы здесь было серьёзное подозрение в убийстве или малейшее основание обвинять какое нибудь постороннее лицо в злодеянии. Сан, богатство и почетное место, какое занимал покойник в обществе, были достаточными побуждениями для производства самого строгого следствия ко всяком сомнительном обстоятельстве. Но как документы не говорят ни о каком следствии, то и можно основательно думать, что ничего подобного не существовало. Предание - которое часто сохраняет истину, забытую историею, но еще чаще передает нам нелепые современные толки, какие в старину велись у домашняго очага, а теперь наполняют газеты - предание одно виною всех противоположностей в показаниях. В надгробном - после напечатанном и уцелевшем доныне - слове почтенный мистер Гиггинсон, между разными благополучиями земного странствия сановитого своего прихожанина, упомянул о тихой, благовременной кончине. Покойник исполнил все свои обязанности - юная отрасль его и грядущий род утверждены им на незыблемом основании и поселены под надежным кровом на целые столетия: какая же еще оставалась высшая ступень для этого доброго человека, кроме конечного шага с земли в златые небесные врата? Нет сомнения, что благочестивый проповедник не произнес бы таких слов еслиб он только подозревал, что полковник переселен в другой мир рукою убийцы.

Семейство полковника Пинчона, в эпоху его смерти, по видимому, было так обезпечено на будущее время, как только это возможно при непостоянстве всех дел человеческих. Весьма естественно было предполагать, что с течением времени благосостояние его скорее увеличится, нежели придет в упадок. Сын и наследник его не только вступил в непосредственное владение богатым имением, но - в силу одного контракта с индейцами. подтвержденного после общим собранием директоров - имел притязание на обширное, еще неизследованное и неприведенное в известность пространство восточных земель. Эти владения - их почти можно уже было назвать этим именем - заключали в себе большую часть так называемого графства Пальло, в штате Мене, и превосходили объемом многия герцогства в Европе. Когда непроходимые леса уступят место - как это и должно быть неизбежно, хотя, может быть, через многия сотни лет - золотой жатве, тогда они сделаются для потомков полковника Пинчона источником несметного богатства. Если бы только полковник пожил еще неделю, то весьма вероятно, что он, своим политическим значением и сильными связями в Америке и в Англии, успел бы подготовить все, что было необходимо для полного успеха в его притязании. Но, несмотря на красноречивое слово доброго мистера Гиппитона по случаю кончины полковника Пинчона, это было единственное дело, которого покойник, при всей своей предусмотрительности и уме, не мог обделать окончательно. По отношению к будущности этих земель, он, безспорно, умер очень рано. Сыну его не только недоставало высокого места, какое занимал в обществе его отец, но и способностей и силы характера, чтобы достигнуть этого места. Поэтому он не мог ни в чем успеть посредством своего личного влияния на дела, а простая справедливость или законность была совсем не так очевидна после смерти полковника, как при его жизни. Из цепи доказательств потеряно было одно звено, - одно только, но его нигде нельзя было теперь найти.

справляться с его старою картою, начерченною еще в то время, когда графство Вальдо было непроходимою пустынею. Где старинный землемер изобразил только леса озера и реки, там они намечали разчищенные пространства, чертили деревни и города и вычисляли возростающую прогрессивно ценность территории.

можно было изучать во всей нисходящей линии потомков с такой же точностью, как если бы сам он, несколько только смягченный, по временам снова появлялся на земле. Уже во время упадка рода Пинчонов было две или три эпохи, когда наследственные свойства их появились во всей яркости, так что городские кумовья шептали между собой: "Опять показался старый Пинчон! теперь Семь Шпилей засияют снова!" От отца к сыну все Пинчоны привязаны были к родовому дому с замечательным постоянством. Впрочем, разные причины и разные, слишком неясные для изложения на бумаге, впечатления заставляют автора думать, что многие - если не большая часть наследственных владельцев этого имения - смущались сомнениями на-счет своего владения им. О законности владения тут не могло быть и вопроса; но тень дряхлого Матфея Моля от эпохи казни его до нынешняго времени тяжело налегала на совесть каждого Пинчона.

Мы уже сказали, что мы не беремся проследить, событие за событием, всю историю Пинчонов, в непрерывной её связи с Домом о Семи Шпилях, не беремся также изображать, как бы в магических красках, старость и дряхлость, отяжелевшия над самим домом. Что касается до жизни внутри этого почтенного здания, то в одной из комнат всегда висело большое, мутное зеркало и, по баснословному преданию, удерживало в своей глубине все образы, какие только когда либо отражались в нем, - образы самого полковника и множества ею потомков. Некоторые из них были в старинной детской одежде, другие в цвете женской красоты, или в мужественной молодости, или в сединах пасмурной старости. Если бы тайна этого зеркала была в нашем распоряжении, то нам бы только стоило сесть против него и переносить его образы на свои страницы. Но предание, которому трудно найти какое нибуль основание, гласит, что потомство Матфея Моля имело тоже какую-то связь с таинствами зеркала и могло, посредством какой-то месмерической процедуры, наполнить всю его внутретною область покойными Пинчонами - не в том виде, в каком представлялись они людям, не в лучшие и счастливейшие часы их, но в кризисе жесточайшей житейской горести. Народное воображение долго было занято делом старого пуританина Пинчона и колдуна Моля: долго вспоминали предсказание с эшафота, делая к нему разные прибавления, и если у кого нибуд из Пинчонов случалась только перхота в горле, то уже сосед его готов был шепнуть другому ни ухо полу шутя, полу-серьёзно: "Он мучится молевою кровью!" Внезапная смерть одного из Пинчонов, лет сто назал, с обстоятельствами, напоминавшими конец полковника, принята была за подтверждение справедливости общепринятого мнения об этом предмете. Сверх того неприятным и зловещим казалось обстоятельство, что изображение полковника Пинчона - в исполнение, как говорили, его духовного завещания - оставалось неприкосновенно на стене той комнаты, в которой он умер. Эти суровые неумолимые черты, казалось, символизировали грустную судьбу дома.

Впрочем, Пинчоны существовали более полутора столетия, подвергаясь, но видимому, меньшим бедствиям, нежели большая часть других современных им фамилий Новой Англии. Отличаясь свойственными только им особенностями, они, несмотря на то, запечатлены были общим характером небольшого общества, посреди которого жили. Родной их город известен был своими воздержными, скромными, порядочными и приверженными к домашнему очагу обитателями, так же как и ограниченностью их чувств; но зато надо сознаться что в нем встречались такия странные личности и необыкновенные приключения, какие едва ли случалось вам видеть и слышать где нибудь. В войну с Англиею, Пинчоны той эпохи, поддерживая сторону короля, должны были бежать из родины; но потом явились опять в отечество, чтобы спасти от конфискации Дом о Семи Шпилях. В течение последних семидесяти лет, самое замечательное событие в семейной хронике Пинчонов было в то же время и самым тяжким бедствием, какому только когда либо подвергался их род, именно: насильственная смерть - по крайней мере так о ней думали - одного из членов семейства от руки другого. Некоторые обстоятельства этого ужасного события решительно заставляли считать убийцею племянника погибшого Пинчона. Молодой человек был допрошен и обвинен в преступлении; но, или показания не были вполне убедительны, так что в душе сулей осталось тайное сомнение, или один из аргументов обвиненного - его знатность и обширные связи - имел больше весу, только смертный приговор его был переменен на постоянное заключение. Это печальное событие случилось лет за тридцать до того момента, в который начинается действие нашей истории. В последнее время носились слухи (которым верили немногие и которые живо интересовали разве одного или двух человек) что будто бы этот столь давно погребенный заключенник по той или другой причине, был вызван на свет из своей могилы.

Кстати сказать здесь несколько слов о жертве этого, теперь почти забытого, убийства. Это был старый холостяк, имевший большой капитал, независимо от дома и поместья, оставшихся от старинного имения Пинчонов. Будучи эксцентрического и меланхолического характера, любя рыться в старых рукописях и слушать старинные предания, он, как уверяют, дошел до заключения, что Матфей Моль, колдун, потерял жизнь и имущество совершенно несправедливо. Когда он в этом убедился, то, как утверждали знавшие его ближе других, он решительно принял намерение отдать Дом о Семи Шпилях представителю потомства Матфея Моля, и только тревога, возбужденная между его родней одною догадкой о такой мысли старика, помешала ему привести в исполнение это намерение. Он не успел в своем предприятии; но после его смерти осталось опасение - не существует ли где нибудь его духовное завещание, составление которого старались предупредить при его жизни. По смерти старика, его хоромы, вместе с большею частью других богатств, достались в наследство ближайшему законному родственнику.

почтенным членом общества. Действительно, он обнаружил в себе многия свойства полковника Пинчона и достигнул большого значения в свете, нежели кто либо из его рода со времен старого пуританина. Занявшись, во второй уже поре молодости, изучением законов и чувствуя природную склонность к гражданской службе, он долго работал в каком-то второстепенном присутственном месте, и это наконец доставило ему на всю жизнь важный сан судьи. Потом полюбил он политику и два раза заседал в конгресе. Независимо от того, что он представлял таким образом довольно значительное звено в обоих отраслях законодательства Соединенных Штатов, судья Пинчон безспорно был украшением своего рода. Он выстроил себе деревенский дом в нескольких милях от родного города и проводил в нем все время, остававшееся ему от служебных занятий, "в гостеприимном общении и в добродетелях, свойственных христианину, доброму гражданину и джентльмену."

Но из Пинчонов оставались в-живых немногие, которые могли воспользоваться плодами благоденствия судьи. В отношении естественного приращения, поколение их сделало мало успехов; скорее можно сказать, что оно вымерло, нежели приумножилось. Состоявшие на лицо, члены фамилии были: во первых, сам судья и его единственный сын, путешествовавший по Европе; во вторых, тридцатилетний уже заключенник, о котором мы говорили выше, и сестра его, провождавшая чрезвычайно уединенную жизнь в Доме о Семи Шпилях, который достался ей в пожизненное владение, по завещанию старого холостяка. Ее считали совершенно нищею, и она, по видимому, сама избрала себе такой жребий, хотя кузен её - судья, не раз предлагал ей все удобства жизни, или в старом доме, или в своем новом жилище. Наконец последняя и самая юная отрасль Пинчонов была маленькая деревенская девочка лет семнадцати, дочь другого кузена судьи, женатого на молодой незнатной и бедной женщине и скончавшагося рано, в бедственных обстоятельствах. Вдова его недавно вышла в другой раз замуж.

Что касается до потомства Матфея Моля, то оно почиталось уже все вымершим. Впрочем, после общого заблуждения насчет колдовства, Моли долго еще продолжали жить в городе, где предок их претерпел смерть. По всему видно, что это был народ спокойный, честный и благомыслящий, и что ни отдельные лица, ни общество не замечало в нем никакой злобы к себе за нанесенную ему обиду. Если же у домашняго очага Молей и переходили от отца к сыну воспоминания о судьбе мнимого чародея и потере их наследства, то враждебное чувство, возбужденное этими воспоминаниями, не отражалось ни в каком их поступке и никогда не высказывалось открыто. Не удивительно было бы, еслиб они и совсем перестали вспоминать, что Дом о Семи Шпилях покоился на почве, принадлежавшей их предку. Моли таили свои неудовольствия в глубине души. Они постоянно должны были бороться с бедностью, постоянно принадлежали к классу простолюдинов, снискивали себе скудное пропитание трудами рук своих, работали на пристанях или плавали по морям в матросской службе; жили то в одном, то в другом конце города в наемных лачугах и под конец жизни переселялись в богадельню, как в убежище для их старости. Наконец, после долгого блуждания вдоль и поперек житейского их ничтожества, они канули на дно и исчезли на веки, что, впрочем, рано или поздно, предстоит каждому. В течение последних тридцати лет ни в городских актах, ни на могильных камнях, ни в народных переписях, ни в воспоминаниях частного человека - нигде не появлялось никакого следа потомков Матфея Моля. Может быть, отрасль его и существует где нибудь; только в этом месте, мелкое течение его рода, которое мы проследили до такой глубокой старины, оно перестало протекать наружным потоком.

Пока не исчезли представители молева рода, они отличались от других людей - нерезко, не чертою, бросавшеюся в глаза каждому легче чувствовать, чем выразить их отличие: оно состояло в наследственно-осторожном характере. Приятели их - или по крайней мере желавшие быть их приятелями - убеждались, что Моли обведены были чародейским кругом, за черту которого, при всей наружной их откровенности и дружелюбии, никто посторонний не мог проникнуть. Может быть, эта-то неопределимая особенность их характера, удалив их от людской помощи, постоянно и держала их в такой низкой доле. Она, без сомнения, поддерживала и подтверждала в отношении к ним эти чувства суеверного страха, с которыми горожане, даже и протрезвясь уже от фанатизма, продолжали смотреть на все, что напоминало им мнимого колдуна: такое грустное оставил он им наследство! Мантия, или, лучше сказать, изорванный плат Матфея Моля облек детей его: по мнению горожан, они наследовали таинственные его свойства и не один был убежден, что глава их одарен странною силою. Между другими отличиями, в особенности быль им приписываем дар мутить сон ближних.

слыть лучшею частью города; так что хотя старое здание было окружено новыми домами, но все они были большею частью невелики, построены только из дерева и запечатлены, так сказать, мозольным однообразием жизни простолюдинов. Что касается до древняго здания - театра нашей драмы - то его дубовый сруб, его доски, гнил, осыпающаяся мало помалу штукатурка и громадная труба посреди кровли составляют только самую ничтожную и малую часть его действительности. В его стенах люди столько изведали разнообразных опытов, в нем столько страдали, а иногда и радовались, что и самое дерево как будто пропиталось ошущениями сердца. Дом этот, в наших глазах, есть огромное сердце с своею самостоятельною жизнью, с своими приятными и мрачными воспоминаниями.

приключений. Перед ним, на самом краю немощеного тротуара, ростет Пинчонов вяз, который, к сравнении с деревьями, какие мы обыкновенно встречаем, может назваться решительно великаном. Он быль посажен праправнуком первого Пинчона, и хотя ему теперь лет восемьдесят, а может быть и сто, но он еще только что достигнул сильной и крепкой возмужалости и бросает свою тень от края до края улицы; он поднялся даже над семью шпилями и треплет по всей почерневшей его кровле дома своими густыми листьями. Вяз этот придаст красоту старому зданию и как бы делает его частью природы. Улица в последние сорок лет значительно расширена против прежнего, так что теперь передовой фронтон приходится как раз по черте её. По обе его стороны идет полу-разрушенная деревянная ограда, состоящая из прозрачной решотки. сквозь которую виден зеленый двор, а по углам подле здания ростет в необыкновенном изобилии камыш, которого листья, без преувеличения сказать, длиною во дна или три фута. Позади дома тянется сад, некогда, как видно, обширный, но теперь стесненный другими оградами или домами и разными постройками другой улицы. Было бы упущением, маловажным конечно, однакож, непростительным, еслиб мы позабыли упомянуть еще о зеленом мхе. который давно уже вкоренился на выступах окон и на откосах кроили. Нельзя также не обратить внимания читателя на купы - не камыша, но цветочного кустарника, который рос высоко в воздухе, недалеко от трубы, в углу между двух шпилей. Эти цветы прозваны были Букетом Алисы. Какая-то Алиса Пинчон, по преданию, посеяла там, для забавы, семена, и как набившаяся в щели гниющого гонта пыль образовала на кровле род почвы то из семян мало по малу вырос целый куст цветов, когда Алиса давно уже лежала в могиле. Как бы, впрочем, ни попали туда эти цветы, только грустно и вместе приятно наблюдать, как природа присвоила себе этот опустелый, разрушающийся, поражаемый беззащитно ветром и обростаюший пустынною зеленью старый дом пинчонова семейства, и как, с каждым возвращающимся летом, она старается всячески скрасить его дряхлую старость и как бы тоскует о безуспешных своих усилиях.

Есть еще одна весьма важная черта, которой нельзя оставить без внимания но которая - этого мы сильно опасаемся - может повредить всему живописному и романтическому впечатлению, которое мы старались произвести на читателя этим почтенным зданием. В передовом шпиле, как мы называем узко заостренные кверху фронтоны, под нависшим челом второго этажа, выходила прямо на улицу дверь лавки, разделенная горизонтально посредине, с окном в верхнем её отрезе, какие часто можно видеть в домах старинной постройки. Эта дверь причиняла немало горя нынешней обитательнице величавого Пинчонова дома, равно как и некоторым из её предшественников. Очень трудно трактовать о таком щекотливом обстоятельстве; но как читателю необходимо знать эту тайну, то да благоволит он уведать, что, лет сто назад, тогдашний представитель Пинчонов был в плохих денежных обстоятельствах. Этот господин, величавший себя джентльменом, был едва ли не какой нибудь самозванец: потому что, вместо того, чтобы искать службы у короля или у его губернатора, или хлопотать о своих землях, он не нашел лучшого пути к поправлению своих обстоятельств, как прорубить дверь для лавки в стене своего наследственного жилища. У купцов, действительно, был обычай складывать товары и производить торговлю в собственных своих обиталищах; но в торговых операциях этого представителя старых Пинчонов было что-то мелочное. Соседи толковали, что он собственными руками, как они ни были убраны манжетами, давал сдачи с шиллинга и переворачивал раза два пол-пенни, чтоб удостовериться, не фальшивый ли он. Нечего и доказывать, что к его жилах текла, по видимому, кровь какого-то мелкого торгаша.

По его смерти, дверь лавочки немедленно была защепнута на крючки, задвинута засовами, прижата болтами и до самого момента, в который начинается наша история, вероятно, ни разу не была отперта. Старая конторка, полки и другия поделки мелочной лавки остались в том самом виде, как были при нем. Иные даже утверждали, что покойный лавочник, в белом парике, полинялом бархатном кафтане, в переднике, подвязанном вокруг перехвата, и в манжетах, бережно отвернутых назад, каждую ночь - видно было сквозь щели в створах лавочной двери - рылся в своем выдвижном ящике для денег или перелистывал начерканные листы записной книги. Судя по выражению неописанного горя на его лице, можно было подумать, что он осужден целую вечность сводить свои счеты и никогда не свести их.