Дом о семи шпилях.
Часть первая.
Глава II. Окно мелочной лавочки

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дом о семи шпилях. Часть первая. Глава II. Окно мелочной лавочки (старая орфография)

ГЛАВА II.
ОКНО МЕЛОЧНОЙ ЛАВОЧКИ.

Оставалось еще с полчаса до восхода солнца. когда Гепзибa Пинчон - мы не хотим сказать: проснулась: сомнительно еще, смыкала ли бедная лэди глаза в течение короткой летней ночи.... но, во всяком случае, встала с своей одинокой постели и начала одеваться. Мы далеки от неприличного желания присутствовать, даже и воображением, при туалете девственной лэди. Поэтому наша история должна дождаться мисс Гепзибы на пороге её комнаты; мы позволим себе до тех пор упомянуть только о нескольких тяжелых вздохах, которые вылетели из её груди, не обнаруживая в воздыхавшей ни усилия скрыть горестную глубину им ни старания уменьшить их звучность, - тем более, что их никто не мог слышать, кроме такого слушателя, как мы. Старая дева жила одна в старом доме, - одна, кроме некоего достойного уважения и благонравного артиста-дагерротипщика, который уже месяца три занимал квартиру в отдаленном шпиле. - почти отдельном доме можно сказать, с защепками, болтами и дубовыми засовами у всех смежных дверей: следовательно, заунывные вздохи бедной мисс Гепзибы туда не долетали. Не долетали они также и ни до какого смертного уха; но всеобъемлющей любви и милосердию, на отдаленных небесах слышна была молитва, то произносимая шопотом, то выражаемая вздохом, то затаенная в тяжкое молчание, и постоянно взывавшая о божественной помощи в этот день! Очевидно было, что этот день был более, нежели обыкновенный день испытания для мисс Гепзибы, которая, в течение почти четверти столетия, жила в строгом уединении, не принимая никакого участия в делах окружавшей её жизни, равно как и в связях и удовольствиях общества.

Старая девушка кончила свою молитву. Теперь она ужь верно переступит через порог нашей повести? Нет, она еще долго не покажется. Она сперва выдвинет каждый ящик в огромном, старомодном бюро; это будет сделано не без труда и произведет скрип, раздирающий уши. Потом она задвинет их с теми же потрясающими нервы звуками. Вот слышен шелест плотной шолковой материи; слышны шаги взад и вперед по комнате. Мы догадываемся, далее, что мисс Гепзиба стала на стул, чтобы удобнее осмотреть себя вокруг, во всю длину своего платья, в овальном туалетном зеркале, которое висит в резных деревянных рамах над её полом. В самом деле! кто бы это подозревал! Возможно ли тратить драгоценное время на утренний наряд и на украшение своей старой особы, которая никогда не выходит из дому, к которой никто не заглядывает и с которою, при всех её туалетных заботах, нельзя поступить милосерднее, как устремив глаза в другую сторону?

в ней это чувство. Мы слышим поворот ключа в небольшом замке; она отворила секретный ящик в письменном столе и, вероятно, смотрит на миниатюру, писанную искусною кистью Мальбона и представляющую лицо, достойное столь изящной кисти. Нам посчастливилось, однакожь, видеть этот портрет. То было изображение молодого человека, в шолковом старомодном шлафроке, которого богатая мягкость очень шла к этому мечтательному лицу с его полными нежными губами и прелестными глазами, которые, казалось, обнаруживали в оригинале не столько способности мыслить, сколько склонности к нежному и страстному волнению сердца. О том, кому принадлежали такия черты, мы не имеем никакого права разузнавать; мы только желали бы, чтоб он прошел легко по трудной дороге жизни и был в ней счастлив. Не был ли он некогда обожателем мисс Гепзибы? Нет! у ней никогда не было обожателя, - бедняжка, куда ей! Она даже не знала, по собственному опыту, что значить слово любовь. И, однакожь, её неослабевающая вера в оригинал этого портрета, её вечно свежая память о нем, её постоянная преданность ему были единственною пищею, какою жило её сердце.

Она, по видимому, положила назад миниатюру и стоит опять перед зеркалом. Отирает слезы. Еще несколько шагов взад и вперед, и наконец - с другим жалобным вздохом, подобным порыву холодного, сырого ветра из случайно отворенной двери долго запертого подвала - мисс Гепзиба Пинчон является к нам! Она выходит в темный, почернелый от времени коридор, - высокая фигура в черном шолковом платье, с длинною узкою талиею, - и ищет дороги на лестницу, как близорукая, что в самом деле и было.

Между тем солнце, не показываясь еще на горизонте, поднималось ближе и ближе к его краю. Легкия облака, плывя высоко над ним, захватили уже в себя его первоначального света и отражают его золотым блеском на окнах целой улицы, не забывая и Дома о Семи Шпилях, который весело встречал восход солнца! - сколько раз он уже видел его! Отраженный солнечный свет помогает нам разсмотреть очень ясно устройство комнаты, в которую вошла Гепзиба, спустясь по лестнице. Комната довольно низкая, с перекладинами под потолком; стены её обиты потемневшею деревянною резьбою; в ней стоит огромная, с расписанными изразцами, печь, в которую вделан новейший камин. На полу разостлан ковер, некогда богато вытканный, но до того изношенный и полинявший в последнее время, что его, прежде яркия. Фигуры превратились в пятна неопределенного цвета, в числе мебели стоит здесь два стола: один - чрезвычайно многосложный, напоминающий своими безчисленными ножками стонога; другой, собственно чайный стол, сделан гораздо изящнее и имеет только четыре высокия и легкия ножки, по видимому, до такой степени непрочные, что почти невероятно, как может держаться на них этот чайный стол с такого давняго времени, вокруг комнаты разставлено пол-дюжины стульев, прямых, твердых и так искусно принаровленных к неудобному расположению на них человеческой фигуры, что на них даже смотреть больно. Исключение составляет только очень древнее кресло с высокой спинкою, покрытой тщательною резной работою на дубе, и с просторною глубиною между ручек, которая своим объемом вознаграждает опускающагося в них за недостаток артистических изгибов, какими снабжены новейшия кресла.

Из украшений комнаты, мы укажем только на два, если только можно назвать их украшениями. Одно составляет карта пинчонинских владений в восточной Америке, начерченная рукою какою-то искусного старинного топографа и грубо разрисованная изображениями индейцев и диких зверей, в числе которых помещен и лев, так как естественная история страны была известна в то время не больше её географии, а географическия сведения о ней состояли из самых фантастических нелепостей. Другое украшение - портрет старого полковника Пинчона, в две-трети роста. Он представляег грубые черты глядящей пуританином фигуры, в шишаке, с кружевною фрезою на шее и с серебристою бородою: в одной руке держит он Библию, а в другой - железную рукоятку шпаги, и эта последняя принадлежность его особы, изображенная артистом удачнее прочих, бросается в глаза всего резче.

Войдя в комнату, мисс Гепзиба Пинчон остановилась, лицом к лицу, против этого портрета и смотрела на него с особенною какой-то угрюмостью, с каким-то странным выгибом бровей, которое человек, незнакомый с нею, вероятно, перетолковал бы выражением горькой досады и ненависти. Но в сущности не было ничего подобного; в сущности она чувствовала почтение к изображению старого пуританина, к какому только была способна отдаленная от него несколькими поколениями родства и устарелая дева. Этот отталкивающий, нахмуренный вид её был невинным следствием её близорукости и старания сосредоточить силу зрения так, чтобы созерцаемый предмет представился ей в ясных очерках, вместо неопределенного образа.

взгляд в окне - её надутость очень много вредила ей в общем мнении, которое приписывало ей характер сердитой старой девы. Весьма вероятно также, что часто и сама она, глядя в мутное зеркало и всегда встречая в его волшебном пространстве свои нахмуренные брони, истолковывала выражение своего лица почти так же несправедливо, как и другие. "Как я сегодня пасмурна!" шептала, я думаю она сама с собою, и наконец мало по малу убедилась, что ей ужь суждено быть таким нахмуренным существом. Но её сердце никогда не хмурилось. Оно было от природы нежно, чувствительно, часто подвержено небольшим волнениям и трепету, и все эти свойства остались в нем до сих пор, хотя лицо её сделалось суровым и даже злым. Самые резкие порывы этого сердца были действием только самых горячих чувств его.

Но мы, однакожь, все еще боязливо медлим у входа в нашу историю. Признаемся, нам очень тяжело, очень стеснительно развязывать то, что станет сейчас делать мисс Гепзиба Пинчон.

крышкою, не только лавочная дверь, но и внутреннее устройство её оставлено без всяких переделок. Вековая пыль легла толстым слоем на полках и конторке, наполнила отчасти чашки весов, как будто и она стоила того, чтоб ее взвешивать, и набилась в полу-отворенный ящик конторки, где до сих пор лежала одна фальшивая шестипенсовая монета, стоившая меньше даже, чем всякая медная монета. Лавочка была точно в таком же виде и во время отдаленного детства Гепзибы, когда она и её брат играли в жмурки в этом заброшенном угле дома и что в ней не переменилось до настоящого момента.

Но теперь, несмотря на то, что окно лавочки все еще было плотно закрыто занавескою от наблюдений прохожих, в ней произошла значительная перемена. Широкие тяжелые фестоны паутины, которых устройство стоило постоянных трудов долгому поколению пауков, были старательно обметены с потолка. Конторка и полки были выметены, а пол, сверх того, высыпан свежим синим песком. Потемневшие весы также носили признаки старательного возобновления, - только напрасны были усилия отчистить ржавчину, которая везде глубоко въелась в металл. В старой мелочной лавочке было теперь довольно разных торговых снадобий. Любопытный глаз, который бы захотел разсмотреть товары и заглянул за конгорку, открыл бы там боченок... даже два или три боченка, из которых в одном содержались мука, в другом яблоки, а в третьем, может быть, рис. Тут же был четвероугольный сосновый ящик с кусками мыла, а другой, такой же, с сальными свечами, по десяти на фунт. Небольшой запас темного сахару, бобы, сухой горох и разные другие дешевые предметы торговли, на которые было постоянное требование, составляли основу запасов лавочки. Можно бы суеверно подумать, что все эти дрязги уцелели еще от времен старого лавочника Пинчона; только многие из предметов были такого свойства и наружности, что едва ли их можно отнести к его времени. Например, тут была конфектная стеклянная ваза с "гибралтарскими кремнями", - не с настоящими осколками фундамента славной крепости, но с кусками усладительного леденца, красиво завернутыми в бумажки; кроме того, известный всем американским детям паяц Джим-Кро из пряника выделывал здесь свои чудесные прыжки. Отряд свинцовых драгунов галопировал вдоль одной полки, в мундирах новейшого покроя; тут же было и несколько сахарных фигурок, очень мало похожих на людей какой бы то ни было эпохи, но все-таки более напоминавших моды нашего времени, нежели моды старинного века. Но в особенности бросалась в глаза своею новизною пачка фосфорных спичек, которых внезапное воспламенение в старину как раз бы приписали действию нечистой силы.

Словом сказать, по всему было видно, что кто-то занял лавочку, с поделками давно несуществующого и позабытого мистера Пинчона, и готов был возобновить торговые обороты покойника с новым поколением покупщиков. Кто бы мог быть этим смелым аферистом? и зачемь он из всех мест на свете выбрал Дом о Семи Шпилях поприщем своих торговых спекуляций?

Эола - прошла через комнату на цыпочках, как это очень обыкновенно у старых девушек, пробралась далее смежным коридором и отворила дверь в лавочку, только что описанною нами так обстоятельно. Выступ верхняго этажа и еще более густая тень Пинчонова вяза, который стоял почти прямо против этого шпиля, до того сгущали здесь темноту, что утренний полу-свет в лавочке похож был на сумерки. Мисс Гепзиба еще раз вздохнула от глубины души и помедлила с минуту на пороге, всматриваясь в окно с нахмуренными от близорукости бровями, как будто перед ней стоял какой нибудь враг, и вдруг порхнула в лавочку. Её торопливость и как бы гальваническая быстрота движений были действительно поразительны.

похожая на знатную госпожу фигура запечатлена была глубоко-трагическим характером, который резко противоречил мелочности её занятия. Странная аномалия: худощавая, печальная женщина берет в руки детскую игрушку; удивительно, как эта игрушка не исчезает от одного её прикосновения. Не жалкая ли мысль - мучить свой разсудок над тем, как бы искусить мальчишек своими заманками? а между тем именно такова была её цель. Вот она выставляет на окне пряничного слона, но рука её так дрожит, что слон падает на пол и теряет три ноги и хобот; теперь он уже более не слон, а просто несколько кусков черствого пряника. Далее она опрокинула банку с мраморными шариками. Все они покатились в разные стороны, и как будто враждебная сила гнала каждый шарик в самые темные углы лавочки. Когда Гепзиба становится на колени для поисков за раскатившимися шариками, мы решительно чувствуем, что к нашему сердцу подступают слезы сострадания. Эта женщина исполнена истинно печального интереса какой только случается нам принимать в ком либо посреди суматохи жизни, и если мы не заставим читателя почувствовать это, то виноваты будем все-таки мы, а не предмет нашего рассказа. В ней совершался тяжелый кризис. Лэди, с колыбели воспитанная в понятиях о своей важности и богатстве, с колыбели убежденная в ложной мысли, что стыдно такой знатной особе трудиться для своего содержания, - эта лэди, после шестидесятилетней борьбы с оскудевающими все более и более средствами, принуждена наконец низойти с пьедестала своей знатности. Бедность, гнавшаяся за ней по пятам во всю жизнь, настигла наконец ее. Она должна заработывать себе насущный хлеб, или умереть!

Открыть мелочную лавочку было бы почти единственным средством для каждой женщины, в обстоятельствах нашей несчастной затворницы. При своей близорукости и с этими дрожащими пальцами, негибкими и вместе с тем изнеженными, она не могла быть швеею, хотя шитье её, назад тому лет пятьдесят, представляло лучшие образцы женских украшений. Часто ей приходило в голову открыть школу для маленьких детей, и однажды она принялась было перечитывать свои давнишние уроки в "Новом Английском Букваре", с намерением приготовиться к должности наставницы. Но любовь к детям никогда не была слишком живым чувством в сердце Гепзибы, теперь же притупилась больше прежнего, если не угасла на веки. Она наблюдала из окна своей комнаты соседних детей и сомневалась, чтобы была способна переносить близкое с ними знакомство. Кроме того, в наше время и самая азбука сделалась такою философскою наукою, что нельзя уже изучать ее, показывая указкою от буквы до буквы. Нынешний ребенок скорее бы научил мисс Гепзибу, нежели старая Гепзиба научила бы ребенка. Таким образом, после многих замираний сердца, при мысли пойти в неприятное столкновение с светом, от которого она так долго держалась в отдалении, тогда как с каждым новым днем затворничества прикатывался новый камень ко входу её пещеры, - бедняжка вспомнила наконец о старинном окне лавочки, о заржавленных весах и пыльной конторке. Она бы медлила еще долее, но одно обстоятельство, еще неизвестное читателю, ускорило её решимость. Она печально сделала свои приготовления, и предприятие получило наконец начало. Нельзя даже сказать, чтоб она могла жаловаться на замечательную особенность своей судьбы, потому что в родном её городе можно указать на несколько подобных лавочек. Некоторые из них открыты в таких же старинных домах, как и Дом о Семи Шпилях, и в одной или даже в двух лавочках обедневшая знатная старушка представляет, за конторкою, такой же пасмурный образ, как и сама мисс Гепзиба Пинчон.

Нельзя было откладывать долее неизбежной минуты. Солнце кралось уже по фронтону противоположного дома; отраженные оконными стеклами лучи его пробиваясь сквозь ветви вяза, освещали внутренность лавочки более прежнего. Город пробуждался. Тачка хлебника уже стучала по мостовой, прогоняя последние остатки ночной тишины нестройным звяканьем своих колокольчиков. Молочник развозил от двери до двери кувшинчики, и вдали слышен был за углом пронзительный свисток рыбака. Ни один из этих признаков пробуждения города не ускользнул от наблюдения Гепзибы. Роковая минута наступила. Откладывать долее значило бы только продлить свое страдание. Ей оставалось только отнять железный запор от двери лавочки и предоставить свободный вход каждому прохожему, которому приглянется что нибудь из выставленных в окне предметов, - не только свободный, но и желанный, как будто все проходящие были близкие друзья дома. Гепзиба совершила наконец и этот последний подвиг. Стук упавшого запора поразил её возбужденные нервы, как самый странный грохот. Тогда - как будто между нею и светом рушилась последняя преграда и поток бедствий готов был хлынуть в её дверь - она убежала ко внутреннюю комнату, бросилась в предковское кресло и заплакала.

Бедная Гепзиба! Как тяжело это писателю, который желает изобразить верными чертами и красками натуру, в её различных положениях и обстоятельствах, - что так много ничтожного должно быть непременно примешано в чистейший пафос, представляемый ему жизнию! Какое, например, трагическое достоинство можно придать этакой сцене? Каким образом опоэтизировать нам нашу историю когда мы принуждены выводить на сцену, в качестве главного действующого лица, не молодую, пленительную женщину, ни даже поразительные остатки красоты, разрушенной горестями, но высохшую, жолто-бледную похожую на развалину, девушку, в длинноталийном шолковом платье и с каким-то странным тюрбаном на голове! Даже лицо её не безобразно до романтичности: оно бросается в глаза только сдвинутыми от близорукости бровями: и, наконец, испытание её жизни состоит в том, что, после шести десятилетней жизни, она сочла необходимым снискивать себе содержание, открыв мелочную лавочку. Если мы бросим взгляд на все героическия приключения человеческого рода, то везде откроем такое же, как здесь, смешение чего-то мелочного с тем, что есть благороднейшого в радости и горе. Жизнь человеческая составлена из мрамора и тины, и, без глубокой веры в неизъяснимую любовь небесную, мы бы могли видеть на железном лице судьбы только ничем несмягчимую суровость. Но так называемый поэтический взгляд в том именно и состоит, чтобы различать, в этом хаосе странно перемешанных стихий, красоту и величие, которые принуждены облекаться в отталкивающее рубище.