Дом о семи шпилях.
Часть вторая.
Глава XXI. Отъезд

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дом о семи шпилях. Часть вторая. Глава XXI. Отъезд (старая орфография)

ГЛАВА XXI.
ОТЕЗД.

Внезапная смерть такой особы, как Джеффрей Пинчон, произвела сенсацию (по крайней мере в кругу, более близком к покойнику), которая продолжалась чуть ли не две недели.

Надобно, впрочем, заметить, что из всех происшествий, которые составляют биографию этого лица (происшествий, разумеется, соответственно важных), едва ли было хоть одно, с которым бы свет так скоро примирился, как со смертью. С первого взгляда казалось бы, что необыкновенный род его смерти должен бы дать ему в обществе более ходу в качестве покойника. Но когда было признано высшею городскою властью, что это событие произошло естественно, и что - кроме некоторых неважных обстоятельств - смерть его не имела в себе ничего необыкновенного, публика, со своею всегдашнею скоростью, постаралась позабыть, что он существовал на свете. Словом сказать, судья начал делаться устарелым предметом разговоров, прежде нежели половина газет успела окаймить свои листки черной полоскою и разсыпаться в похвалах покойнику.

При всем том, скрытый поток частных толков пробирался незаметно по местам, которые судья Пинчон посещал во время своей жизни. Не стесняясь никакими приличиями, эти толки трактовали напрямик о судьбе Пинчона. Странное дело, как часто смерть человека, по видимому, дает людям вернейшую идею об его характере, нежели какую давал он сам, живя и действуя между ними. Смерть составляет такой верный факт, который исключает всякую Фальшивость; это - пробный камень, который доказывает подлинность золота и опровергает неблагородные металлы. Если бы покойник воротился к живым через неделю после своей смерти, то, каков бы он ни был, он одинаково нашел бы себя на высшей или низшей ступени общественной оценки, нежели какую он занимал при жизни. Но подозрительный говор, о котором идет дело, относился к эпохе отдаленной не менее как на тридцать или на сорок лет, именно к эпохе мнимого убийства дяди покойного Пинчона. Мнение медиков, относительно его собственной недавней кончины, почти совершенно опровергло мысль, чтобы в первом случае было совершено убийство. Кроме того, некоторые обстоятельства безспорно показали, что кто-то входил в кабинет старого Джеффрея Пинчона в самую минуту его смерти, или около. Его письменный стол и выдвижные ящики в комнате, сообщавшейся с его спальнею, были опорожнены: деньги и драгоценные вещи исчезли; на белье старика найден был кровавый отпечаток руки, и силою доказательств, основанных на заключениях, Клиффорд, живший тогда с дядею в Доме о Семи Шпилях, был обвинен в воровстве и мнимом убийстве.

он был впоследствии замечателен. Он вел бродячую, разсеянную жизнь, предаваясь низким удовольствиям; он беззаботно мотал деньги, которые добывал из единственного источника - доброты своего дяди. Такое поведение лишило ею любви старого холостяка, который прежде был сильно к нему привязан. Тогда, однажды ночью, как говорит предание, молодой человек был искушон дьяволом порыться в ящиках своего дяди, к которым он заблаговременно подобрал ключи. Но в то время, как он был занят воровством, дверь, ведущая в спальню дяди, отворилась, и старик показался на пороге, в своем ночном платье. Удивление при таком открытии, волнение, испуг и ужас произвели в нем то болезненное состояние, к которому старый холостяк расположен был по наследству: он как бы захлебнулся кровью и упал на пол, ударясь крепко виском об угол стола. Что было делать? Старик умер решительно. Подавать помощь было бы слишком поздно.

С холодною смелостью, которая всегда характеризовала судью Пинчона молодой человек продолжал свой обыск ящиков и нашел духовное завещание, недавно сделанное, в пользу Клиффорда вместе с написанным прежде в его пользу. Он уничтожил первое и оставил второе. Но прежде нежели он удалился, он оставил в опорожненных ящиках признак, что кто-то посещал эту комнату с злыми намерениями. В присутствии самого мертвеца он составил план освободить себя от подозрения насчет Клиффорда, своего соперника, к характеру которого он питал презрение и вместе отвращение. Невозможно думать, чтобы он уже в это время намерен был взвести на Клиффорда обвинение в убийстве. Зная, что его дядя умер не насильственною смертью, он не мог второпях возъиметь такого решения. Но когда дело приняло свой мрачный оборот, первые злодейские шаги Джеффрея повели его к остальным. Он так коварно устроил все обстоятельства, что, во время суда над Клиффордом, его вероломному кузену едва ли была надобность подтверждать клятвою что либо ложное.

Таким образом, внутренняя виновность Джеффрея Пинчона в отношении к Клиффорду была действительно мрачна и предательская, тогда как внешнее поведение защищало его. Человеку такой высокой респектабельности, как судья Пинчон, подобного рода преступление было легче всего забыть. Для него довольно прикрыть его густым покровом или признать простительным делом во уважение множества доблестных подвигов дальнейшей его жизни. Он поместил его в число забытых и искупленных проказ молодости и редко вспоминал о нем.

Оставим же судью. Неведомо самому ему, он был уже бездетен в то время, когда усиливался приобрести новое наследство своему единственному сыну. Не прошло и недели по его смерти, как один из заграничных пароходов привез известие, что этот наследник огромного состояния умер, готовясь отплыть в отечество. Вследствие этого события, Клиффорд, Гепзиба и Фебея сделались богатыми людьми, а вместе с Фебеею обогатился и пылкий Гольгрев.

Смерть судьи Пинчона оживила Клиффорда. Этот сильный и тяжелый человек был для него кошмаром. Он не мог дышать свободно под его зловредным влиянием. Бегство было для него первым моментом свободы от этого мрачного пугала и началом сердечной веселости. С этого времени он уже не впадал в свою прежнюю умственную апатию. Он, правда, никогда не достиг полной меры своих способностей, однакожь возвратил им столько врожденной ему грации ума и характера, чтобы внушать к себе менее глубокое, хотя и менее меланхолическое участие. Он был очевидно счастлив.

судьи Пинчона. Горлозвон и его семейство были переселены туда заблаговременно. В день, назначенный для отъезда, главные действующия лица нашей истории, в том числе и добрый дядя Веннер, собрались в приемной комнате Гепзибы.

-- Деревенский дом наш, без сомнения, прекрасный дом, сколько могу судить по плану, сказал Гольгрев, когда зашел разговор о будущем устройстве их жизни: - но я удивляюсь, что покойный судья, будучи таким богачем и имея благоразумное намерение передать свое богатство своему потомству, не выстроил этого прекрасного архитектурного создания из камня, а из дерева. Тогда каждое поколение рода Пинчонов могло бы переменить внутренность дома по своему вкусу и удобствам, а между тем внешняя сторона здания, с течением лет, приобрела бы почтенную наружность и таким образом производила бы это впечатление постоянства, которое я считаю необходимым для счастья.

-- Как! вскричала Фебея, глядя в лицо артисту с изумлением: - неужели ваши идеи переменились до такой степени? Каменный дом! А помните, недели две или три, вы желали, чтобы люди жили в таких непрочных жилищах, как птичьи гнезда?

-- Ах, Фебея! я говорил вам это прежде; но теперь я перед портретом родоначальника Пинчонов.

-- Этот портрет, сказал Клиффорд, готовый отступить перед его взглядом: - всякий раз, как я смотрю на него, меня преследует старое, смутное воспоминание, которое, однакожь, никак не выходит у меня из памяти. Что-то в роде богатства, несметного богатства! Мне кажется, что, когда я был ребенком или молодым человеком, этот портрет говорил со мной и объявил мне драгоценную тайну, или что он протягивал ко мне руку со свитком, в котором было написано, где скрыто огромное богатство. Но все эти старинные воспоминания так смутно теперь представляются моей памяти! Что бы такое значила эта фантазия?

-- Секретная пружина! вскричал Клвффорд. - А, теперь я вспомнил! я открыл ее однажды летом после обеда, когда я праздно бродил по дому, давно, давно. Но тайну совершенно забыл.

Артист подавил пружину, о которой говорил. В прежнее время портрет, вероятно, только бы отпрянул; теперь пружина видно перержавела, и потому он сорвался со стены и упал лицом к полу. В стене открылось углубление, в котором лежал свиток пергамина, до такой степени покрытый вековою пылью, что не вдруг можно было разсмотреть, что это такое. Гольгрев развернул его и открыл старенный акт, подписанный иероглифами нескольких индейских вождей, передающий полковнику Пинчону и его наследникам право на владение обширными восточными землями на вечные времена.

-- Это тот самый пергамин, который пытался открыть отец прелестной Алисы и который стоил ей счастья и жизни, сказал Гольгрев, намекая на свою сказку. - Этого-то документа добивались Пинчоны, пока он имел свою цену. Теперь он давно уже ничего не стоит.

-- Бедный кузен Джеффрей! так вот что вовлекло его в заблуждение! воскликнула Гепзиба. - Когда они были оба молоды, Клиффорд, вероятно, рассказал ему что нибудь в роде волшебной повести о своем открытии. Он всегда, бывало, мечтает, бродя по дому, и убирает мрачные углы его прекрасными историями. А бедный Джеффрей, принимавший это в осязательном смысле, думал, что брат мой нашел дядино богатство. Он и умер с этим заблуждением в душе.

-- Милая моя Фебея, сказал Гольгрев: - как вам нравится носить фамилию Моля? Что касается до секрета, то это единственное наследство, полученное мною от предков. Сын казненного Матфея Моля, во время постройки этого дома, воспользовался случаем сделать в стене углубление и спрятать в него индейский акт, от которого зависело право Пинчонов на владение обширными землями. Так-то они променяли восточные земли на несколько акров молевой земли.

Через несколько минут после, прекрасная темно-зеленая карета подъехала к полу-разрушившемуся порталу Дома о Семи Шпилях, и все наше общество переехало в деревенский дом покойного судьи, кроме дяди Веннера, который согласился на просьбу Фебеи, вместо своей фермы, провести остаток жизни в хижине, построенной в новом саду, но остался на несколько дней, чтобы проститься с обитателями Пинчоновой улицы. Толпа детей собралась посмотреть на странников, весело покидавших старый, нахмуренный дом. В числе их Фебея узнала маленького Неда Гиггинса и подарила ему на прощанье серебряную монету, за которую он мог населить свой желудок всеми четвероногими, какие только когда либо делались из пряничного теста.

В то самое время, когда карета двинулась с места, по тротуару проходило два человека.

-- Что, брат, Диксей, сказал один из них: - что ты думаешь обо всем этом? Жена моя держала мелочную лавочку три месяца и понесла пять долларов убытку; а старая мисс Пинчон торговала почти столько же и едет в карете с двумя-стами-тысячь фунтов стерлингов; а некоторые говорят, что у нея, после дележа с Клиффордом и Фебеею, вдвое столько. Если тебе угодно, пускай это будет счастье; но, по моему, это скорее воля Провидения.

Молев источник, несмотря на то, что оставлен в одиночестве, продолжает играть калейдоскопическими картинами, в которых одаренный тонким зрением глаз мог бы прочитать пред-изображение наступающого счастья Гепзибы и Клиффорда, любующихся потомством Моля и Фебеи. Между тем Пинчонов вяз, желтея от сентябрского ветра, шепчет неясные предсказания. А когда дядя Веннер проходил в последний раз мимо полу-разрушившагося портала, ему чудилось, что он слышит в доме музыку, и его воображению представилась прелестная Алиса Пинчон, радующаяся счастью своих родственников и извлекающая последние прощальные звуки из своих клавикордов перед отлетом на небо из Дома о Семи Шпилях.

КОНЕЦ.

По недосмотру, в предисловии от редакции к роману Готорна: "Дом о Семи Шпилях", известный роман этого писателя Красная Буква "Красным Письмом".