Ган Исландец.
Часть первая.
Глава XXIV

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ган Исландец. Часть первая. Глава XXIV (старая орфография)

XXIV

Солнце садилось. Горизонтальные лучи его отбрасывали на шерстяную симару Шумахера и креповое платье Этели черную тень решетчатого окна.

Оба сидели у высокого стрельчатого окна, старик в большом готическом кресле, молодая девушка на табурете у его ног. Узник, казалось, погружен был в мечты, приняв свое любимое меланхолическое положение. Его высокий, изрытый глубокими морщинами лоб опущен был на руки, лица не было видно, седая борода в безпорядке лежала на груди.

- Батюшка, - промолвила Этель, стараясь всячески разсеять старца: - сегодня ночью я видела счастливый сон... Посмотрите, батюшка, какое прекрасное небо.

- Я вижу небо, - отвечал Шумахер: - только сквозь решетку моей тюрьмы, подобно тому как вижу твою будущность, Этель, сквозь мои бедствия.

Голова его, на мгновенье поднявшаяся, снова упала на руки. Оба замолчали.

- Батюшка, - продолжала робко молодая девушка минуту спустя: - вы думаете о господине Орденере?

- Орденер? - повторил старик, как бы припоминая о ком ему говорят. - А! я знаю о ком ты говоришь. Ну что же?

- Как вы думаете, батюшка, скоро он вернется? Он уже давно уехал. Уж четвертый день...

Старик печально покачал головой.

- Я полагаю, что когда мы насчитаем четвертый год его отсутствия, то и тогда его возвращение будет столь же близко как теперь.

Этель побледнела.

- Боже мой! Неужели вы думаете, что он не вернется?

Шумахер не отвечал. Молодая девушка повторила вопрос тревожным, умоляющим тоном.

- Разве он обещал возвратиться? - раздражительно осведомился узник.

- Да, батюшка, обещал! - смущенно ответила Этель.

- И ты разсчитываешь на его возвращение? Разве он не человек? Я верю, что ястреб может вернуться к трупу, но не верю, что весна вернется в конце года.

Этель, видя, что отец её снова впал в меланхолическое настроение духа, успокоилась. Её девственное, детское сердце горячо опровергало мрачные мудрствования старца.

- Батюшка, - сказала она с твердостью: - господин Орденер возвратится, он не похож на других людей.

- Ты думаешь, молодая девушка?

- Вы сами знаете это, батюшка.

Помолчав, он добавил с горькой улыбкой.

- Я размышлял об этом и вижу, что все это слишком прекрасно, чтобы быть достоверным.

- А я, батюшка, уверовала, именно потому, что это прекрасно.

- О! Молодая девушка, если бы ты была той, которой должна была бы быть, графиней Тонсберг и княгиней Воллин, окруженной целым двором красивых предателей и разсчетливых обожателей, такая доверчивость подвергла бы тебя страшной опасности.

- Батюшка, это не доверчивость, это вера.

- Легко заметить, Этель, что в твоих жилах течет кровь француженки.

Эта мысль неприметно навела старика на воспоминания; он продолжал снисходительным тоном:

- Те, которые свергнули отца своего ниже той ступени, откуда он возвысился, не могут, однако, отнять у тебя право считаться дочерью Шарлотты, принцессы Тарентской; ты носишь имя одной из твоих прабабок, Адели или Эдели, графини Фландрской.

Этель думала совсем о другом.

- Батюшка, вы обижаете благородного Орденера.

- Благородного, дочь моя!... Какой смысл придаешь ты этому слову? Я делал благородными самых подлых людей.

- Я не хочу сказать, что он благороден от благородства, которым награждают.

- Разве ты знаешь, что он потомок какого нибудь ярлы или герзы {До тех пор пока Гриффенфельд не положил основание дворянскому сословию, древние норвежские вельможи носили титул hers (барон) или jаrl (граф). От последняго слова произошло английское earl (граф).}?

- Батюшка, я знаю об этом не больше вас. Может быть, - продолжала она, потупив глаза: - он сын раба или вассала. Увы! короны и лиры рисуют и на бархате каретной подножки. Дорогой батюшка, я хочу только повторить за вами, что он благороден сердцем.

Из всех людей, с которыми встречалась Этель, Орденер был наиболее и в то же время наименее ей известен. Он вмешался в её судьбу, так сказать, как ангел, являвшийся первым людям, облеченный за раз и светом, и таинственностью. Одно его присутствие выдавало его природу и внушало обожание.

Таким образом, Орденер открыл Этели то, что люди скрывают пуще всего - свое сердце; он хранил молчание о своем отечестве и происхождении; взгляда его достаточно было для Этели, и она верила его словам. Она любила его, она отдала ему свою жизнь, изучила его душу, но не знала имени.

- Благороден сердцем! - повторил старик: - Благороден сердцем! Это благородство выше того, которым награждают короли: оно дается только от Бога. Он расточает его менее, чем те...

Переведя взор на разбитый щит, узник добавил:

- И никогда не отнимает.

- Не забудьте, батюшка, - заметила Этель: - тот, кто сохранит это благородство, легко утешится в утрате другого.

- Справедливо, дочь моя. Но ты не знаешь, что немилость, признаваемая всеми несправедливой, иной раз оправдывается нашим тайным сознанием. Такова наша жалкая натура: в минуту несчастия возникают в нас тысячи голосов, упрекающих нас в ошибках и заблуждениях, голосов, дремавших в минуту благополучия.

- Не говорите этого, дорогой батюшка, - сказала Этель, глубоко тронутая, так как дрогнувший голос старца дал ей почувствовать, что у него вырвалась тайна одной из его печалей.

Устремив на него любящий взор и целуя его холодную морщинистую руку, она продолжала с нежностию:

- Дорогой батюшка, вы слишком строго судите двух благородных людей, господина Орденера и себя.

- А ты относишься к ним слишком милосердно, Этель! Можно подумать, что ты не понимаешь серьезного значения жизни.

- Но разве дурно с моей стороны отдавать справедливость великодушному Орденеру?

Шумахер нахмурил брови с недовольным видом.

- Дочь моя, я не могу одобрить твоего увлечения незнакомцем, которого, без сомнения, ты не увидишь более.

- О! Не думайте этого! - вскричала молодая девушка, на сердце которой как камень легли эти холодные слова: - мы увидим его. Не для вас-ли решился он подвергнуть жизнь свою опасности?

- Сознаюсь, сперва я, подобно тебе, положился на его обещания. Но нет, он не пойдет и потому не вернется к нам.

- Он пойдет, батюшка, он пойдет.

Эти слова молодая девушка произнесла почти оскорбленным тоном. Она чувствовала себя оскорбленною за своего Орденера. Увы! В душе она слишком уверена была в том, что утверждала.

Узник, повидимому не тронутый её словами, возразил:

- Ну, положим, он пойдет на разбойника, рискнет на эту опасность, - результат, однако, будет тот-же: он не вернется.

Бедная Этель!.. Как страшно иной раз слова, сказанные равнодушно, растравляют тайную рану тревожного, истерзанного сердца! Она потупила свое бледное лицо, чтобы скрыть от холодного взора отца две слезы, невольно скатившияся с её распухших век.

- Ах, батюшка, - прошептала она: - может быть в ту минуту, когда вы так отзываетесь о нем, этот благородный человек умирает за вас!

Старик сомнительно покачал головой.

- Я столь же мало верю этому, как и желаю этого; впрочем, в чем, в сущности, моя вина? Я оказался бы неблагодарным к молодому человеку, так точно, как множество других были неблагодарны ко мне.

Глубокий вздох был единственным ответом Этели; Шумахер, наклонившись к столу, разсеянно перевернул несколько страниц Жизнеописания великих людей, Плутарха, том которых уже изорванный во многих местах и исписанный замечаниями, лежал перед ним.

Минуту спустя послышался стук отворившейся двери, и Шумахер, не оборачиваясь, вскричал по обыкновению:

- Его превосходительство господин губернатор, - провозгласил тюремщик.

Действительно, старик в генеральском мундире, со знаками ордена Слона, Даннеброга и Золотого Руна на шее, приблизился к Шумахеру, который привстал, повторяя сквозь зубы:

- Губернатор! Губернатор!

Губернатор почтительно поклонился Этели, которая, стоя возле отца, смотрела на него с безпокойным, тревожным видом.

Прежде чем вести далее наш рассказ, быть может не лишне будет напомнить в коротких словах причины, побудившия генерала Левина сделать визит в Мункгольм.

Читатель на забыл неприятных вестей, встревоживших старого губернатора в XX главе этой правдивой истории. Когда он получил их, первое, что пришло ему на ум - это необходимость немедленно допросить Шумахера; но лишь с крайним отвращением мог он решиться на этот шаг. Его доброй, великодушной натуре противна была мысль потревожить злополучного узника, и без того уже обездоленного судьбою, которого он видел на высоте могущества; противно было выведывать сурово тайны несчастия, даже заслуженного.

Но долг службы перед королем требовал того, он не имел права покинуть Дронтгейм, не увозя с собой новых сведений, которые мог доставить допрос подозреваемого виновника мятежа рудокопов. Вечером накануне своего отъезда, после продолжительного конфиденциального совещания с графинею Алефельд, губернатор решился повидаться с узником. Когда он ехал в замок, его подкрепляли в этой решимости мысли об интересах государства, о выгоде, которую его многочисленные личные враги могут извлечь из того, что назовут его безпечностью, и быть может о коварных словах великой канцлерши.

Он вступал в башню Шлезвигского Льва с самыми суровыми намерениями; он обещал себе обойтись с заговорщиком Шумахером, как будто никогда не знавал канцлера Гриффенфельда, решился забыть все воспоминания, переменить на этот случай свой характер и с строгостью неумолимого судьи допросить своего старого собрата по милостям и могуществу.

Но едва очутился он лицом к лицу с бывшим канцлером, как был поражен его почтенной, хотя и угрюмой наружностью, тронут нежным, хотя и гордым видом Этели. Первый взгляд на обоих узников уже на половину смягчил его строгость.

Приблизившись к павшему министру, он невольно протянул ему руку, не примечая, что тот не отвечает на его вежливость.

- Здравствуйте, граф Гриффенф... - начал он по старой привычке, но тотчас же поправился: - господин Шумахер!..

Он замолчал, довольный и истощенный этим усилием.

Воцарилась тишина. Генерал приискивал достаточно суровые слова, чтобы достойно продолжать свое вступление.

- Ну-с, - сказал наконец Шумахер: - так вы губернатор Дронтгеймского округа?

Генерал, несколько изумленный вопросом того, которого сам пришел допрашивать, утвердительно кивнул головой.

- В таком случае, - продолжал узник: - у меня есть к вам жалоба.

- Жалоба! Какая? На кого? - спросил благородный Левин, лицо которого выразило живейшее участие.

Шумахер продолжал с досадой:

- Вице-король повелел, чтобы меня оставили на свободе и не тревожили в этой башне!..

- Мне известно это повеление.

- Быть не может! - вскричал генерал: - Назовите мне кто осмелился...

- Вы, господин губернатор.

Эти слова, произнесенные надменным тоном, глубоко уязвили генерала, который отвечал почти раздражительно:

- Вы забываете, что коль скоро дело идет о долге службы королю, власти моей нет границ.

- Кроме уважения к чужому несчастию, - добавил Шумахер, - но людям оно незнакомо.

Бывший великий канцлер сказал это как бы самому себе. Но губернатор слышал его замечание.

- Правда, правда! Я не прав, граф Гриффенфельд, - господин Шумахер, хочу я сказать; я должен предоставить вам гневаться, так как власть на моей стороне.

Шумахер молчал несколько минут.

- Что-то в вашем лице и голосе, господин губернатор, - продолжал он задумчиво, - напоминает мне человека, которого я когда-то знал. Давно это было; один я помню это время моего могущества. Я говорю об известном мекленбуржце Левине Кнуде. Знали вы этого сумасброда?

- Знал, - ответиль генерал, не смутившись.

- А! Вы его помните. Я думал, что о людях вспоминают только в несчастии.

- Не был ли он капитаном королевской гвардии? - спросил губернатор.

- Да, простым капитаном, хотя король очень любил его. Но он заботился только об удовольствиях и не имел и капли честолюбия. Вообще это был странный человек.

Кто в состоянии понять такую непритязательность в фаворите.

- Тут нет ничего непонятного.

- Я любил этого Левина Кнуда, потому что он никогда не безпокоил меня. Он был дружен с королем, как с обыкновенным человеком, словом, любил его для своего личного удовольствия, а ничуть не для выгод.

Генерал пытался перебить Шумахера; но тот упрямо продолжал, по духу ли противоречия, или же потому, что пробудившияся в нем воспоминания были действительно ему приятны.

- Так как вы знаете этого капитана Левина, господин губернатор, вам, без сомнения, известно, что у него был сын, умерший еще в молодости. Но помните ли вы что произошло в день рождения этого сына?

- Еще более помню то, что произошло в день его смерти, - сказал генерал, дрогнувшим голосом и закрывая глаза рукою.

- Однако, - продолжал равнодушно Шумахер, - это обстоятельство известно немногим и прекрасно рисует вам всю причудливость этого Левина. Король пожелал быть восприемником дитяти при крещении; представьте себе, Левин отказался! Мало того, он избрал в крестные отцы своему сыну старого нищого, который шнырял у дворцовых ворот. Никогда не мог я понять причины такого безумного поступка.

Шумахер после минутного размышления заметил:

- Ваша правда.

Губернатор пытался было еще раз завести речь по поводу своего посещения, но Шумахер снова перебил его.

- Прошу вас, если вы действительно знали этого мекленбуржца Левина, позвольте мне поговорить о нем. Из всех людей, с которыми мне приходилось иметь дело во время моего могущества, это единственный человек, о котором я вспоминаю без отвращения и омерзения. Если даже причуды его граничили иной раз с сумасбродством, все же немного сыщется людей с такими благородными качествами.

- Ну, не думаю. Этот Левин ничем не отличался от прочих. Есть много личностей гораздо более достойных.

Шумахер скрестил руки и поднял глаза к небу.

- Да, таковы они все! Попробуй только похвалить перед ними человека достойного, они тотчас же примутся его чернить. Они отравляют даже удовольствие справедливой похвалы, к тому же столь редко представляющееся.

- Если бы вы знали меня, вы не стали бы утверждать, что я стараюсь очернить ген.., то есть капитана Левина.

- Полноте, полноте, - продолжал узник, - вам никогда не найти двух человек столь-же правдивых и великодушных как этот Левин Кнуд. Утверждать же противное значит клеветать на него и непомерно льстить этому гнусному человеческому роду!

- Уверяю вас, - возразил губернатор, стараясь смягчить гнев Шумахера, - я не питаю к Левину Кнуду никакого недоброжелательства...

- Полноте. Как бы ни был он сумасброден, людям далеко до него. Они лживы, неблагодарны, завистливы, клеветники. Известно ли вам, что Левин Кнуд отдавал копенгагенским госпиталям больше половины своего дохода?..

- Я не знал, что вам это известно.

- А, вот оно что! - вскричал старик с торжествующим видом. - Он надеялся безнаказанно хулить человека, полагая, что мне неизвестны добрые дела этого бедного Левина!

- Ничуть...

- Уж не думаете ли вы, что мне также неизвестно, что он отдал полк, назначенный ему королем, офицеру, который ранил его на дуэли, его, Левина Кнуда, только потому, что, как он говорил, тот был старше его по службе?

- Действительно, до сих пор я считал этот поступок тайной...

- Скажите пожалуйста, господин дронтгеймский губернатор, разве от того он менее достоин похвалы? Если Левин скрывал свои добродетели, разве это дает вам право отрицать их в нем? О! Как люди похожи один на другого! Осмеливаться равнять с собою благородного Левина, Левина, который, не успев спасти от казни солдата, покушавшагося на его жизнь, положил пенсию вдове своего убийцы!

- Да кто же не сделал бы этого?

Шумахер вспыхнул.

- Кто? Вы! Я! Никто, господин губернатор! Уж не потому ли уверены вы в своих заслугах, что носите этот блестящий генеральский мундир и почетные знаки на груди? Вы генерал, а бедный Левин так и умрет капитаном. Правда, это был сумасброд, который не заботился о своих чинах.

- Милостивый?! Скажите лучше справедливый! Если только так можно выразиться о короле. Ну-с, какая же особенная награда была дарована ему?

- Его величество наградил Левина Кнуда выше его заслуг.

- Скажите пожалуйста! - вскричал старый министр, всплеснув руками. - Быть может этот доблестный капитан был произведен за тридцатилетнюю службу в маиоры, и эта высокая милость пугает вас, достойный генерал? Справедливо гласит персидская пословица, что заходящее солнце завидует восходящей луне.

Шумахер пришел в такое раздражение, что генерал едва мог выговорить эти слова:

- Если вы станете поминутно перебивать меня... вы не дадите мне объяснить...

- Нет, нет, - продолжал Шумахер: - послушайте, господин губернатор, сначала я нашел в вас некоторое сходство с славным Левиным, но ошибся! Нет ни малейшого.

- Однако, выслушайте меня...

- Выслушать вас! Вы скажете мне, что Левин Кнуд не был достоин какой нибудь нищенской награды...

- Клянусь вам, вовсе не о том...

- Или нет, - знаю я, что вы за люди - скорее вы станете уверять меня, что он был, как все вы, плутоват, лицемерен, зол...

- Да нет же.

- Но кто знает? Быть может он, подобно вам, изменил другу, преследовал благодетеля... отравил своего отца, убил мать?..

- Вы заблуждаетесь... я совсем не хочу...

- Известно ли вам, что он уговорил вице-канцлера Винда, равно как Шеля, Виндинга и Лассона, троих из моих судей, не подавать голоса за смертную казнь? И вы хотите, чтобы я хладнокровно слушал как вы клевещете на него! Да, вот как поступил он со мною, хотя я делал ему гораздо более зла, чем добра. Ведь я подобен вам, так-же низок и зол.

Необычайное волнение испытывал благородный Левин в продолжение этого странного разговора. Будучи в одно и то же время явно оскорбляем и искренно хвалим, он не знал, как ему отнестись к столь грубой похвале и столь лестной обиде. Оскорбленный и разстроганный, то хотел он сердиться, то хотел благодарить Шумахера. Не открывая своего имени, он с восторгом следил, как суровый Шумахер защищал его против него же самого, как отсутствующого друга; одного лишь хотелось ему, чтобы защитник его влагал менее горечи и едкости в свой панегирик.

Однако внутренно, в глубине души, он более восторгался бешеной похвалой капитана Левина, чем возмущен оскорблениями, наносимыми Дронтгеймскому губернатору. Глядя с участием на павшого временщика, он позволил ему излить его негодование и признательность.

Наконец Шумахер, истощенный долгими жалобами на человеческую неблагодарность, упал в кресло в объятия трепещущей Этели, с горечью промолвив:

- О, люди! Что сделал я вам, что вы заставили меня познать вас?

До сих пор генерал не имел еще случая приступить к важной цели своего прибытия в Мункгольм. Отвращение взволновать узника допросом вернулось к нему с новой силой; к его страданию и участию присоединились еще две серьезные причины: взволнованное состояние Шумахера не позволяло губернатору надеяться, что он даст ему удовлетворительное разъяснение вопроса, а с другой стороны, вникнув в сущность дела, прямодушный, доверчивый Левин не мог допустить, чтобы подобный человек мог оказаться заговорщиком.

А между тем, имел ли он право уехать из Дронтгейма, не допросив Шумахера? Эта неприятная необходимость, связанная с званием губернатора, еще раз превозмогла его нерешительность, и он начал, смягчив по возможности тон своего голоса.

Как бы по вдохновению добродушный губернатор употребил этот титул, соединяющий в себе дворянское достоинство с простым именем, как бы для того, чтобы примирить уважение к приговору, лишившему Шумахера всех почестей, с уважением к несчастию осужденного. Он продолжал:

- Тягостная обязанность принудила меня явиться....

уверяли меня, что этот сумасброд Левин награжден был по заслугам. Мне любопытно было бы знать - каким образом?

- Его величество, господин Гриффенфельд, произвел Левина в генералы, и вот уж двадцать лет как этот сумасброд доживает припеваючи свой век, почтенный этой высокой почестью и расположением своего монарха.

Шумахер потупил голову.

- Да, сумасброд Левин, который мало заботился о том, что состарится в капитанах, умрет генералом, а мудрый Шумахер, который разсчитывал умереть великим канцлером, старится государственным преступником.

Говоря это, узник закрыл лицо руками и из старой груди его вырвался глубокий вздох.

- Батюшка, посмотрите-ка: там, на севере, блестит огонек, которого я до сих пор ни разу не примечала.

Действительно, окружающий ночной мрак позволял различить на горизонте слабый отдаленный свет, который, казалось, находился на какой то далекой горной вершине.

Но взор и мысли Шумахера не стремились безпрестанно к северу, как взор и мечты Этели. Он ничего не отвечал ей и только один губернатор обратил внимание на слова молодой девушки.

Быть может, - подумал он, - это костер разведенный бунтовщиками.

- Господин Гриффенфельд, мне прискорбно безпокоить вас; но вам необходимо подчиниться...

- Понимаю, господин губернатор, вам недостаточно того, что я томлюсь в этой крепости, обезславленный, покинутый всеми, что в утешение остались мне лишь горькия воспоминания о бывшем величии и могуществе, вам понадобилось еще нарушить мое уединение, чтобы растраивать мою рану и насладиться моими страданиями. Так как благородный Левин Кнуд, которого напомнили мне черты вашего лица, такой же генерал как и вы, я был бы счастлив, если бы ему поручен был занимаемый вами пост. Клянусь вам, господин губернатор, он не решился бы тревожить несчастного узника.

В продолжение этого странного разговора, генерал несколько раз намеревался уже объявить свое имя, чтобы прервать его. Последний косвенный упрек Шумахера отнял у него последний остаток решимости. До такой степени согласовался он с внутренними убеждениями генерала, что последний устыдился даже самого себя.

Тем не менее он пытался было ответить на удручающее предположение Шумахера. Странное дело! Только по различию их характеров, эти два человека взаимно поменялись местами. Судья принужден был некоторым образом оправдываться перед обвиняемым.

- Сомневаюсь, достойный губернатор! - вскричал Шумахер: - не сомневайтесь вы сами, чтобы он не отверг, с своим великодушным негодованием, обязанность шпионить и увеличивать мучения несчастного узника! Полноте, я вас слушаю. Исполняйте то, что называете вы вашим долгом службы: что угодно от меня вашему превосходительству?

Старец с гордым видом взглянул на губернатора, все принятые намерения которого пошли прахом. Прежнее отвращение проснулось в нем, проснулось на этот раз с непреодолимой силой.

Быстро последовал результат этих размышлений; он приблизился к удивленному Шумахеру, пожал ему руку и, поспешно выходя из комнаты, сказал:

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.