Ган Исландец.
Часть вторая.
Глава XXV

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ган Исландец. Часть вторая. Глава XXV (старая орфография)

XXV

Путешественник, который в настоящее время захотел бы посетить покрытые снегом горы, опоясывающия Смиазенское озеро подобно белому поясу, не найдет и следа того, что норвержцы семнадцатого столетия называли Арбарскими развалинами. Никогда не могли узнать в точности, от какого человеческого сооружения, от какого рода постройки произошли эти руины, если можно им дать это название.

Выйдя из леса, которым поросла южная сторона озера, миновав отлогость, усеянную там и сям обломками скал и башен, очутишься перед отверстием сводчатой формы, ведущим в недра горы. Это отверстие, теперь совсем засыпанное обвалом земли, служило входом в род галлереи, высеченной в скале и проникавшей насквозь через всю гору.

Эта галлерея, слабо освещаемая через коническия отдушины, проделанные в нескольких местах в своде, примыкала к продолговато-овальной зале, наполовину высеченной в скале и оканчивающейся каменной циклопической постройкой. В глубоких нишах вокруг залы виднелись гранитные фигуры грубой работы. Некоторые из этих таинственных идолов, упавшие с своих пьедесталов, в безпорядке валялись на плитах среди прочих безформенных обломков, заросших травою и мохом, в котором шныряли ящерицы, пауки и другия отвратительные насекомые, водящияся на земле и в развалинах.

Свет проникал сюда только через дверь, противоположную входу в галлерею. Дверь эта имела с одной стороны стрельчатую форму, грубую, неопределенную, очевидно случайно приданную ей архитектором. Хотя она начиналась от пола, ее скорее можно было назвать окном, так как она открывалась над глубокой пропастью; неизвестно куда могли вести три или четыре уступа, нависшие над бездной снаружи и под описанной страшной дверью.

Зала эта представляла собой внутренность гигантской башни, которая издали, со стороны пропасти, казалось одной из горных вершин. Башня эта высилась одиноко и, как было уже сказано, никто не знал, к какому зданию она принадлежала. Только на верху её, на площадке, неприступной даже для самого отважного охотника, виднелась масса, которую издали можно было принять или за покосившуюся скалу или за остаток колоссальной аркады. Вот эта-то башня и обрушившаяся аркада известны были в народе под названием Арбарских развалин. Относительно происхождения такого названия знали не больше, как и относительно происхождения этого монументального сооружения.

На камне, лежащем посреди этой эллиптической залы, сидел малорослый человек, одетый в звериные шкуры, которого мы уже несколько раз встречали на страницах этого рассказа.

Он сидел спиною к свету, или, вернее сказать, к неясным сумеркам, проникавшим в мрачную башню, когда солнце высоко стояло на горизонте. При этом естественном освещении, которое никогда сильнее не освещало внутренности башни, невозможно было различить, над каким предметом нагнулся малорослый.

По временам слышались глухия стенания, повидимому исходившия от этого предмета, судя по слабым движениям, которые он производил. По временам малорослый выпрямлялся, поднося к губам своим чашу, по форме напоминавшую человеческий череп, наполненную какой то дымящейся жидкостью, цвета которой невозможно было разобрать и которую он смаковал большими глотками.

Вдруг он поспешно вскочил.

- Кажется, кто-то идет по галлерее; уж не канцлер ли это обоих королевств.

Эти слова сопровождались взрывом страшного хохота, перешедшого в дикое рычанье, в ответ на которое вдруг послышался из галлереи вой.

- А! - пробормотал обитатель Арбарских развалин: - Если это и не человек, то все же враг: это волк.

Действительно, огромный волк появился под сводом галлереи, остановился на мгновение и затем на брюхе пополз к человеку, устремив на него глаза, пылающие как уголья в темноте. Малорослый глядел на него, не двигаясь с места и скрестив руки на груди.

- А! Серый волк, самый старый волк Смиазенских лесов. Здорово, волк; глаза твои разгорелись; ты проголодался и заслышал запах трупа. Скоро ты сам станешь приманкой для голодных волков. Добро пожаловать, смиазенский волк; мне давно уж хотелось померяться с тобой силами. Говорят, что ты так стар, что не можешь даже умереть. Ну, завтра этого не скажут.

С страшным воем животное отскочило назад и затем одним прыжком кинулось на малорослого.

Тот не отступил ни на шаг. С быстротою молнии сдавил он правой рукой брюхо волка, который, поднявшись на задния лапы, передними уперся в его плечи; а левой защищал свое лицо от разверстой пасти врага, схватив его за горло с такой силой, что животное, принужденное вытянуть голову, едва в силах было испустить жалобный вой.

- Смиазенский волк, - сказал малорослый с торжествующим видом: - ты раздираешь мой плащ, но его заменит твоя шкура.

После этого победоносного крика, он пробормотал что-то на странном наречии и в эту минуту конвульсивное усилие задыхающагося волка заставило его споткнуться о камни, которыми усеян был пол. Оба упали и рев человека слился с воем дикого зверя.

Принужденный при падении выпустить горло волка, малорослый чувствовал уже, что острые зубы впились в его плечи, как вдруг, катаясь по полу, схватившиеся враги наткнулись на огромную косматую белую массу, лежавшую в самом темном углу залы.

Лишь только это животное лениво раскрыло глаза и приметило борьбу, с яростью устремилось оно не на человека, а на волка, бравшого в эту минуту перевес, свирепо схватило его пастью поперек тела и таким образом освободило его двуногого противника.

Малорослый вместо того, чтобы поблагодарить зверя за такую серьезную услугу, поднялся с пола весь в крови и кинувшись на медведя, нанес ему страшный удар ногой в брюхо, как хозяин, наказывающий провинившуюся собаку.

- Фриенд! Кто тебя звал? Зачем ты суешься? - яростно вскричал он, скрежеща зубами.

- Пошел прочь! - заревел он нечеловеческим голосом.

Медведь, получив удар ногой от человека и укушенный волком, жалобно зарычал; повесив тяжелую голову, он выпустил из пасти голодного зверя, который с новым бешенством накинулся на человека.

Между тем как борьба волка с человеком снова возгорелась, прогнанный медведь тяжело опустился на свое прежнее место и, равнодушно посматривая на разъярившихся врагов, невозмутимо принялся поглаживать свою белую морду попеременно обеими лапами.

Но в ту минуту, когда старый смиазенский волк снова бросился на малорослого, тот быстро схватил окровавленную морду зверя и с неслыханной силой и ловкостью сдавил его пасть руками. Волк отбивался в порыве ярости и боли; густая пена оросила его стиснутые зубы, глаза, как бы распухшие от злобы, казалось, готовы были выскочить из орбит.

Из двух противников тот, чьи кости дробились от острых зубов, чье мясо яростно раздиралось когтями, был не человек, но свирепый зверь; тот же, чей рев отличался особенной дикостью и неистовством, был не хищный зверь, но человек.

Наконец малорослый, собрав все свои силы, истощенные продолжительным сопротивлением старого волка, стиснул его морду обеими руками с такой силой, что кровь хлынула из ноздрей и пасти животного; пылающие глаза его потухли и полузакрылись; он зашатался и бездыханный упал к ногам своего победителя. Только слабые, продолжительные движения хвоста и конвульсивная дрожь, по временам пробегавшая по его членам, показывали, что жизнь еще не совсем покинула зверя.

Но вот издыхающее животное скорчилось в последних судорогах и признаки жизни исчезли.

- Ты умер, волк! - произнес малорослый, презрительно толкнув его ногою: - И неужели ты разсчитывал еще пожить на белом свете, встретившись со мною? Ты не станешь более неслышными шагами бегать по снегу, почуяв запах и след добычи; ты сам теперь будешь достоянием волков и ястребов! Как много путешественников, заблудившихся у Смиазенского озера, истребил ты на своем долгом веку, представляющем ряд убийств и резни; теперь ты сам мертв и, к сожалению, не станешь более пожирать людей!

Вооружившись острым камнем, он опустился на теплый и трепещущий еще труп волка, перерезал связки сочленений, отделив голову от туловища, распорол шкуру на брюхе во всю длину, стянул ее, подобно тому, как снимают одежду, и в одно мгновение ока от страшного смиазенского волка остался лишь голый, окровавленный остов. Вывернув наружу голую мокрую сторону, испещренную длиннымя кровавыми венами, он накинул шкуру на свои истерзанные волчьими зубами плечи.

- Поневоле, - проворчал он сквозь зубы, - завернешься в звериную шкуру, когда человечья слишком тонка, чтобы защитить от холода.

Между тем как он разсуждал таким образом с собою, став еще более отвратительным от своего отвратительного трофея, медведь, очевидно соскучившись в бездействии, крадучись приблизился к находившемуся в тени предмету, о котором мы упомянули в начале главы, и вскоре из этого темного угла залы послышался стук зубов, прерываемый слабыми, болезненными стонами агонии.

Малорослый обернулся.

- Фриенд! - закричал он грозным голосом, - Ах! Подлый Фриенд! Сюда!

Схватив огромный камень, он швырнул его в голову чудовища, которое, оглушенное ударом, медленно удалилось от места своего пиршества и, облизывая свои красные губы с тяжелым дыханьем улеглось у ног малорослого, подняв к небу свою огромную голову и изогнув спину, как бы прося извинить свою дерзость.

Тогда начался между двумя чудовищами - обитатель Арбарских развалин вполне заслуживал подобное название - выразительный обмен мыслей ворчанием. Тон человеческого голоса выражал власть в гнев, тон медвежьяго был умоляющий и покорный.

- Возьми, - сказал наконец человек, указывая искривленным пальцем на ободранный труп волка, - вот твоя добыча, и не смей трогать мою.

- Понимаю, - проговорил, малорослый, - мертвечина тебе претит, а тот еще трепещет... Фриенд, ты не меньше человека прихотлив в своих наслаждениях; тебе хочется, чтобы пища твоя жила еще, когда ты ее раздираешь; тебе нравится ощущать как добыча умирает на твоих зубах; ты наслаждаешся только тем, что страдает, и в этом отношении мы сходимся с тобой... Я ведь не человек, Фриенд, я выше этого презренного отродья, я такой же хищный зверь как и ты... Мне хотелось бы, чтобы ты мог говорить, товарищ Фриенд, чтобы сказать мне, подобно ли твое наслаждение моему, - наслаждение от которого трепещет твое медвежье нутро, когда ты пожираешь внутренности человека; но нет, я не хочу, чтобы ты заговорил, я боюсь, чтобы твой голос не напомнил мне человеческий... Да, рычи у моих ног тем рыком, от которого содрогается пастух, заблудившийся в горах; мне нравится твой рык как голос друга, так как он возвещает недруга человеку. Подними, Фриенд, подними твою голову ко мне; лижи мои руки языком, который столько раз упивался человеческой кровью... У тебя такие же белые зубы, как мои, и не наша вина, если они не так красны, как свежая рана; но кровь смывается кровью... Сколько раз из глубины мрачной пещеры видел я, как молодые кольския и оельмския девушки мыли голые ноги в воде потока, распевая нежным голосом, но твою мохнатую морду, твой хриплый, наводящий ужас на человека рев предпочитаю я их мелодичным голосам и мягким как атлас членам.

Когда он это говорил, чудовище лизало его руку, катаясь на спине у его ног и ласкаясь к нему подобно болонке, разыгравшейся на софе своей госпожи.

Особенно странным казалось то разумное внимание, с которым животное повидимому ловило слова своего хозяина. Причудливые односложные восклицания, которыми пересыпал он свою речь, очевидно тотчас же были понимаемы зверем, который выражал свою понятливость, или быстро выпрямляя голову, или издавая горлом глухое ворчанье.

- Люди говорят, что я избегаю их, - продолжал малорослый, - между тем как на самом деле они бегут при моем приближении; они делают со страху то, что делаю я из ненависти.. Ты ведь знаешь, Фриенд, что я рад повстречать человека, когда проголодаюсь или когда меня томит жажда.

Вдруг приметил он, что в глубине галлереи появился красноватый свет, постепенно усиливавшийся и слабо озарявший старые серые стены.

- Да вот один из них. Заговори об аде, сатана тотчас же покажет свои рога... Ей! Фриенд, - прибавил он, обращаясь к медведю: - вставай-ка!

Животное поспешно поднялось на ноги.

- Ну, следует наградить твое послушание, удовлетворив твой аппетит.

С этими словами человек нагнулся к предмету, лежавшему на земле. Послышался хруст костей, разрубаемых топором; но к нему не примешивалось ни вздоха, ни стона.

- Кажется, - пробормотал малорослый: - нас только двое осталось в живых в Арбаре... Возьми, друг Фриенд, докончи начатое тобой пиршество.

Он бросил к наружной двери, которую мы описали читателю, то, что оторвал от предмета, валявшагося у его ног. Медведь бросился к своей добыче с такой жадностью, что самый быстрый взор не успел бы приметить, что кинутый кусок имел форму человеческой руки, покрытой зеленой материей мундира Мункгольмских стрелков.

- Вот, сюда приближаются, - пробормотал малорослый, устремив взгляд на усиливавшийся мало по малу свет: - товарищ Фриенд, оставь меня одного... Ну! скорее!

Чудовище, повинуясь приказанию, подошло к двери и пятясь задом исчезло в ней, с довольным рычанием унося в пасти свою отвратительную добычу.

В эту же минуту человек высокого роста появился у входа в галерею, в мрачной глубине которой все еще виднелся слабый отблеск огня. Вновь прибывший закутан был в темный длинный плащ и держал в руке потайной фонарь, яркий фокус которого направил на лицо малорослого обитателя Арбарских развалин.

Тот, все сидя на камне с скрещенными на груди руками, вскричал:

- Не в добрый час пришел ты сюда, привлеченный разсчетом, а не случайностью.

Незнакомец, ничего не отвечая, казалось, внимательно разсматривал своего собеседника.

- Смотри, смотри на меня, - продолжал малорослый, поднимая голову, - кто знает, может быть через час ты уже не в состоянии будешь похвастаться, что меня видел.

Вновь прибывший, обведя светом фонаря всю фигуру говорившого, повидимому был более изумлен, чем испуган.

Незнакомец ответил наконец хотя уверенным, но тихим голосом, как бы опасаясь только, чтобы кто нибудь его не подслушал.

- Выслушай меня, я прихожу к тебе не врагом, а другом...

Малорослый перебил его.

- Зачем же в таком случае ты сбросил с себя человеческий образ?

- Я намерен оказать тебе услугу, если только ты тот, кого я ищу...

- То есть ты намерен воспользоваться моими услугами. Напрасный труд! Я оказываю услуги только тем, кому надоела жизнь.

- Из твоих слов я вижу, что ты именно тот человек, которого мне нужно, - заметил незнакомец, - но меня смущает твой рост... Ган Исландец великан, не может быть, чтобы ты был Ган Исландец.

- Вот в первый раз еще сомневаются в этом передо мною.

- Как! Так это ты!

С этим восклицанием незнакомец приблизился к малорослому.

- Но говорят, что Ган Исландец колоссального роста?

- Придай славу мою к росту и увидишь, что я выше Геклы.

- Неужели! Но пожалуйста отвечай толком, точно-ли ты Ган, родом из Клипстадура в Исландии?

- Не словами отвечаю я на подобный вопрос, - промолвил малорослый, поднимаясь с своего сиденья, и взгляд который он кинул на неблагоразумного незнакомца, заставил последняго отступить шага на три.

- Пожалуйста, ограничься этим взглядом, - вскричал незнакомец почти умоляющим голосом и посматривая на порог галереи, как-бы раскаиваясь, что переступил его: - твои личные выгоды привели меня сюда...

Войдя в залу, вновь прибывший, мельком взглянув на малорослого, мог сохранить свое хладнокровие; но когда обитатель Арбарских развалин поднялся с лицом тигра, с мощными членами, окровавленными плечами, едва прикрытыми еще свежей шкурой, с огромными руками, вооруженными когтями, и с пылающим взором, отважный незнакомец содрогнулся, подобно неосмотрительному путнику, который, полагая, что ласкает угря, вдруг почувствует жало змеи.

- Мои выгоды? - повторило чудовище: - уж не пришол-ли ты сообщить мне, что можно отравить какой-нибудь источник, сжечь какую-нибудь деревню или перерезать горло какому-нибудь мункгольмскому стрелку?..

- Может быть. Выслушай меня. Норвежские рудокопы взбунтовались, а тебе известно какими бедствиями сопровождается каждое возмущение...

- Да, убийством, насилием, святотатством, пожаром, грабежом.

Малорослый расхохотался.

- Нуждаюсь я в твоем предложении!

Свирепая насмешка, звучавшая в этих словах, заставила снова содрогнуться незнакомца. Однако он продолжал:

- От имени рудокопов я предлагаю тебе стать во главе возмущения.

Одну минуту малорослый хранил молчание. Вдруг на мрачной физиономии его появилось выражение адской злобы.

- Так ты от их имени предлагаешь мне? - спросил он.

Этот вопрос, повидимому, смутил вновь прибышого; но он успокоился, будучи уверен, что остался неузнанным своим страшным собеседником.

- Для чего же взбунтовались рудокопы? - спросил последний.

- Чтобы освободиться от тягости королевской опеки.

- Только для того? - спросил малорослый тем-же насмешливым тоном.

- Они хотят также освободить мункгольмского узника.

- Так это единственная цель возстания? - повторил малорослый тем-же тоном, приводившим в смущение незнакомца.

- Я не знаю другой, - пробормотал он.

- А! Ты не знаешь другой!

Эти слова произнесены были тем же ироническим тоном. Незнакомец, чтобы скрыть смущение, вызванное ими, поспешно вытащил из под плаща тяжелый кошелек, который кинул к ногам чудовища.

- Вот плата за твое предводительство.

Малорослый оттолкнул кошель ногою.

- Не надо. Неужто ты думаешь, что если бы мне понадобилось твое золото или кровь, я стал бы дожидаться твоего позволения.

Незнакомец отступил с жестом удивления и почти ужаса.

- Не надо, еще раз говорю тебе. На что мне золото? Люди охотно продают свою душу, но никогда - жизнь. Ее надо брать силою.

- Так я передам предводителям рудокопов, что грозный Ган Исландец не хочет принять начальство над ними?...

- Не приму.

Эти слова, произнесенные отрывистым тоном, повидимому, неприятно поразили мнимого посланца возмутившихся рудокопов.

- Так не примешь? - спросил он.

- Нет! - ответил малорослый.

- Ты отказываешься принять участие в мятеже, который принесет тебе столько выгод!

- Я предпочитаю один грабить фермы, опустошать деревни, убивать крестьян и солдат.

- Но подумай, что, приняв предложение рудокопов, ты можешь быть уверен в своей безнаказанности.

- Что же, все именем рудокопов обещаешь ты мне безнаказанность? - спросил смеясь малорослый.

- Не скрою от тебя, - отвечал незнакомец с таинственным видом: - что обещаю это от имени могущественного лица, заинтересованного в возстании.

- Да само это могущественное лицо, уверено ли оно, что его не вздернут на виселицу?

- Если бы ты знал его, ты не стал бы так недоверчиво качать головой.

- А! В самом деле! Кто же это такой?

- Я не имею права открыть его имя.

Малорослый приблизился и хлопнул по плечу незнакомца все с тем же сардоническим смехом.

- Хочешь, я назову тебе его?

Движение испуга и уязвленной гордости вырвалось у человека в плаще. Он не ожидал такого грубого вызова и дикой фамильярности чудовища.

- Ты смешон, - продолжал малорослый: - не подозревая, что я знаю все. Это могущественное лицо - великий канцлер Дании и Норвегии, а великий канцлер Дании и Норвегии - ты.

его знал и ждал. Никогда в последствии граф Алефельд, при всем своем лукавстве и могуществе, не мог открыть, каким образом Ган Исландец приобрел эти сведения. Была ли тут измена Мусдемона? Положим, что именно Мусдемон внушал благородному графу мысль лично повидаться с разбойником; но какую выгоду мог он извлечь из такого вероломства? Не нашел ли сам разбойник у какой нибудь из своих жертв бумаги, относящияся к предприятию, задуманному великим канцлером? Но кроме Мусдемона, Фредерик Алефельд был единственное живое существо, которому известны были планы канцлера, и, при всей его легкомысленности, он не был на столько безумен, чтобы выдать подобную тайну. К тому же он находился в Мункгольмском гарнизоне, по крайней мере так думал великий канцлер. Тот, кто прочтет до конца описываемую сцену, хотя подобно графу Алефельду не решит этой проблемы, тем не менее убедится насколько достоверно было последнее предположение.

Одним из выдающихся качеств графа Алефедьда было присутствие духа. Услышав свое имя, столь грубо произнесенное малорослым, он не в силах был подавить крик удивления, но в одно мгновение ока на его бледном, надменном лице выражение испуга и удивления сменилось спокойствием и твердостью.

- Ну да! - сказал он: - Я буду с тобой откровенен; я действительно великий канцлер. Но будь же и ты откровенен со мною...

Взрыв хохота малорослого прервал его речь.

- Разве надо было упрашивать меня открыть тебе мое и твое имя?

- Скажи мне по правде, почему ты узнал меня?

- Разве тебе никто не говорил, что Ган Исландец видит даже сквозь горы?

Граф хотел настоять на своем.

- Считай меня своим другом...

- Твою руку, граф Алефельд! - грубо вскричал малорослый.

Взглянув в лицо министру, он продолжал:

- Если-бы наши души оставили в эту минуту наши тела, мне сдается, - сам дьявол призадумался-бы, которая из них принадлежит чудовищу.

Надменный вельможа закусил губы, но, колеблясь между страхом к разбойнику и необходимостью сделать из него послушное орудие своих планов, он не высказал своего отвращения.

- Не пренебрегай твоими выгодами. Стань во главе возстания и будь уверен в моей признательности.

- Канцлер Норвегии! Ты уверен в успехе твоего предприятия подобно старой бабе, мечтающей о платье, которое она соткет из ворованной пеньки, - а между тем кошка своими когтями перепутает всю пряжу.

- Еще раз говорю тебе, обдумай, прежде чем отвергать мое предложение.

- Еще раз я, разбойник, говорю тебе, великому канцлеру обоих королевств, нет.

- Я ждал другого ответа после важной услуги, которую ты уже оказал мне.

- Какой услуги? - спросил разбойник.

- Разве не тобой убит капитан Диспольсен? - ответил канцлер.

- Как! Разве в твои руки не попал случайно железный ящик, который был при нем?

Этот вопрос, повидимому, привлек внимание разбойника.

- Постой, - сказал он: - я действительно припоминаю человека и железный ящик. Дело было на Урхтальских берегах.

- В крайнем случае, - продолжал канцлер: - если ты отдашь мне этот ящик, признательность моя будет безгранична. Скажи мне, что сталось с этим ящиком, который должно быть не миновал твоих рук?

Высокородный министр с такой живостью настаивал на этом вопросе, что разбойник, повидимому, изумился.

- Надо думать, что этот железный ящик имеет громадную важность для твоей милости, канцлер Норвегии?

- Да.

- Чем наградишь ты меня, если я скажу тебе, где его найти?

- Всем, что только ты захочешь, любезный Ган Исландец.

- Ну! Так я тебе не скажу.

- Полно, ты шутишь! Подумай, какую услугу окажешь ты мне.

- Именно об этом я и думаю.

- Обещаю тебе громадное богатство, выпрошу тебе прощение у короля.

- Попроси лучше себе! - сказал разбойник. - Слушайже, великий канцлер Дании и Норвегии: тигры не истребляют гиен. Я намерен выпустить тебя отсюда живым, потому что ты злодей и каждое мгновение твоей жизни, каждая мысль, родившаяся в твоем уме, влекут за собою несчастие людям и новое преступление для тебя. Но не возвращайся сюда более, предупреждаю тебя: моя ненависть не щадит никого, даже изверга. Что-же касается твоего капитана, не льсти себя мыслью, что я убил его для тебя. Мундир погубил его, подобно вот этому презренному, которого я умертвил тоже не в угоду тебе.

С этими словами он схватил благородного графа за руку и подвел его к трупу, лежавшему в тени. В ту минуту, когда он замолчал, свет потайного фонаря упал на этот предмет, который на самом деле оказался изуродованным трупом в офицерском мундире мункгольмских стрелков.

Канцлер приблизился к нему с содроганием ужаса и вдруг взор его упал на бледное окровавленное лицо мертвеца. Раскрытые посинелые губы, всклокоченные волосы, багровые щеки, потухшие глаза, все это не помешало ему узнать покойника. Страшный крик вырвался из груди графа:

- Боже мой! Фредерик! Сын мой!

Нельзя сомневаться, что сердца, повидимому самые черствые, самые загрубелые, всегда таят в изгибах своих некоторую чувствительность, неведомую им самим, которая, как таинственный свидетель и будущий мститель, кажется скрытой в страстях и пороках. Она хранится там как-бы для того, чтобы со временем наказать преступника. Молчаливо ждет она своего часа. Нечестивец носит ее в своей груди, не ощущая её присутствия, так как обыкновенные огорчения не в силах пробить толстой коры эгоизма и злобы, которая ее окружает.

Но когда редкое истинное горе жизни внезапно поразит человека, оно, подобно кинжалу, погружается в глубину души. Тогда просыпается в несчастном злодее неведомая дотоле чувствительность, тем более жестокая, чем долее она скрывалась, тем более мучительная, чем менее давала она знать о себе прежде. Истинное горе глубоко запускает жало свое в сердце, чтобы нанести ему тяжелую рану.

Натура просыпается и сбрасывает с себя оковы, она повергает несчастного в безысходное отчаяние, причиняет ему невыносимые мучения. Он изнемогает под тяжестью страданий, над которыми так долго издевался. Самые противоположные мучения раздирают сразу его сердце, которое, как бы охваченное мрачным оцепенением, становится добычею страшных пыток. Кажется, будто ад вселяется в человеческую жизнь, внося в нее нечто хуже отчаяния.

Мункгольма, как далек был граф Алефельд от мысли найти его в Арбарских развалинах, найти мертвым! А между тем, он был тут, окровавленный, без признака жизни; нельзя было усомниться, что это не он.

Можно представить себе, что творилось в душе графа, когда, одновременно с уверенностью в потере сына, возникло в ней сознание, что он любил его. Все ощущения, слабо изображенные на этих страницах, охватили его сердце подобно громовому удару. Сразу пораженный удивлением, испугом и отчаянием, он отшатнулся, ломая руки и повторяя жалобным голосом:

- Сын мой! Сын мой!

Разбойник захохотал. Трудно представить себе что нибудь ужаснее смеха, слившагося с рыданиями отца над трупом сына.

- Клянусь предком моим Ингольфом! Кричи сколько душе угодно, граф Алефельд, ты его не разбудишь!

Вдруг его свирепое лицо омрачилось, глухим голосом он продолжал:

- Оплакивай твоего сына, я мщу за моего.

В эту минуту послышался шум поспешных шагов в галлерее. Ган Исландец с удивлением оглянулся назад и увидал четырех рослых людей, ворвавшихся в залу с саблями наголо; пятый, приземистый толстяк, следовал за ними, держа в одной руке факел, в другой шпагу. Он был закутан в такой же темный плащ как и великий канцлер.

- Ваше сиятельство, - произнес он, - мы слышали ваши крики и поспешили к вам на помощь.

Читатель, без сомнения, узнал уже Мусдемона и четырех вооруженных лакеев, составлявших свиту графа.

другой - обезображенный труп молодого офицера; далее его отец с изступленным взором, испускавший дикие вопли, а перед ним грозный разбойник, обративший к нападающим свое отвратительное лицо, выражавшее удивление, но без малейшого признака страха.

При виде неожиданной помощи, мысль о мщении мелькнула в голове графа и привела его от отчаяния к ярости.

- Смерть разбойнику! - вскричал он, обнажая свою шпагу. - Он убил моего сына!.. Смерть ему! Смерть!

- Он убил господина Фредерика? - сказал Мусдемон, но свет факела, который он держал в руке, не показал ни малейшого волнения на лице его.

- Смерть! Смерть! - повторял граф в изступлении.

Шесть шпаг были направлены против него, но взоры его сверкали ярче, черты лица имели более угрожающее выражение, чем у нападающих. Он схватил свой каменный топор и, принужденный численностью противников ограничиться лишь обороной, стал вертеть им с такой быстротой, что круг вращения топора служил ему как бы щитом. Тысячи искр отскакивали с звоном от острия шпаг, ударявшихся о лезвие топора; но ни один клинок не коснулся тела разбойника. Однако, утомленный предшествовавшей борьбой с волком, он мало по малу отступал назад и вскоре увидел себя припертым к двери, открывавшейся над пропастью.

- Друзья, - вскричал граф, - смелее! Сбросим в пропасть чудовище!

- Скорее звезды упадут туда с неба! - возразил разбойник.

Между тем нападающие удвоили пыл и отвагу, приметив, что малорослый принужден был спуститься на первую ступень, нависшую над бездной.

Не отвечая ни слова, разбойник правой рукой продолжал размахивать своим страшным топором, левой же схватил рог, висевший у пояса и, поднеся к губам, извлек из него несколько хриплых протяжных звуков. Тотчас же в ответ на них из пропасти послышалось рычанье.

Несколько мгновений спустя, в ту минуту, когда граф и его клевреты, все наступая на малорослого, принудили его спуститься на вторую ступень, на закраине отверстия появилась вдруг огромная голова белого медведя. Пораженные удивлением, смешанным с ужасом, наступаюшие отшатнулись от двери.

Медведь тяжело взобрался по ступеням лестницы, раскрыв окровавленную пасть и оскалив острые зубы.

- Спасибо, мой храбрый Фриенд! - вскричал разбойник.

Вскоре опомнившись от изумления, они увидали медведя, который уносил от них разбойника, спускаясь в пропасть так же как и вылез из нея, то есть цепляясь за старые стволы дерев и выступы скал. Они хотели было сбросить на него каменную глыбу, но прежде чем успели сдвинуть с места древний кусок гранита, лежавший там спокон веку, разбойник и его чудный конь исчезли в пещере.