Ган Исландец.
Часть вторая.
Глава XLIII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ган Исландец. Часть вторая. Глава XLIII (старая орфография)

XLIII

По выходе из башни Шлезвигского Льва стража разлучила испуганную Этель с отцом и по мрачным, неведомым ей коридорам привела ее в темную келью, дверь которой тотчас же затворилась за нею. Напротив двери кельи находилось решетчатое отверстие, пропускавшее мерцающий свет факелов и свечей.

Перед отверстием на скамье сидела женщина в черной одежде под густым вуалем. При входе Этели она сделала ей знак сесть рядом с ней. Изумленная девушка молча повиновалась.

Глаза её тотчас же устремились на решетчатое отверстие и мрачная величественная картина явилась пред ними.

В глубине обширной, обитой трауром комнаты, слабо освещаемой медными светильниками, привешанными к своду, возвышалась черная трибуна в виде лошадиной подковы, занимаемая семью судьями в черной одежде. Грудь одного из них, сидевшого посредине на высоком кресле, изукрашена была брильянтовыми цепями и блестящими золотыми орденами. Судья, помещавшийся вправо от него, отличался от прочих белою перевязью и горностаевой мантиею. Это был главный синдик округа. Вправо от трибуны на эстраде под балдахином возседал старец в одежде первосвященника, влево стоял стол, заваленный бумагами, в которых рылся приземистый человек в огромном парике и длинной черной одежде со складками.

Перед судьями находилась деревянная скамья, окруженная алебардщиками, державшими факелы, свет которых, отражаясь от копий, мушкетов, и бердышей, мерцающими лучами падал на головы многочисленной толпы зрителей, теснившихся за железной решеткой, отделявшей их от трибуны.

Как бы пробудившись от сна, Этель смотрела на открывшееся перед нею зрелище, сознавая, что так или иначе она причастна тому, что происходило у ней перед глазами. Какой то тайный, внутренний голос побуждал ее напрячь все свое внимание, убеждал в близости решительного переворота в её жизни.

Сердце молодой девушки волнуемо было двумя противоположными стремлениями; ей хотелось или сразу узнать в какой степени заинтересована она происходившим у ней на глазах, или же не знать этого никогда. В последнее время мысль, что Орденер навсегда потерян для нея, внушяла ей отчаянное желание разом покончить с существованием, одним взглядом прочесть книгу своей судьбы. Вот почему, сознавая, что пробил решительный час её жизни, она разсматривала мрачную обстановку залы не столько с отвращением, сколько с нетерпеливой, отчаянной радостью.

Наконец увидела она, что председатель поднялся с своего места и именем короля провозгласил заседание суда открытым.

Низкий человек в черной одежде стал по левую руку от трибунала и тихим, но быстрым голосом стал читать длинный доклад, в котором имя отца Этели то и дело повторялось в связи с словами заговор, бунт рудокопов, государственная измена.

Этель вспомнила в это мгновение слова роковой незнакомки, которая в крепостном саду сообщила ей, что отцу её грозит какое то обвинение. Она вздрогнула, когда человек в черном платье кончил доклад, сделав ударение на последнем слове - смерть.

С ужасом обратилась она к женщине под вуалем, к которой, сама не зная почему, чувствовала какой-то страх:

- Где мы? Что это значит? - робко осведомилась она.

Таинственная незнакомка сделала знак, приказывавший молчать и слушать. Молодая девушка снова устремила свой взгляд на залу трибунала.

Почтенный старик в епископском одеянии поднялся между тем с своего места и Этель не проронила ни слова из его речи:

- Во имя всемогущого, милосердного Создателя, я, Памфил Элевтер, епископ королевский Дронтгеймской области, приветствую уважаемое судилище, творящее суд именем короля, нашего монарха и повелителя.

"Видя в узниках, предстоящих пред судилищем, людей и христиан, не имеющих за себя ходатая, я заявляю уважаемым судьям о моем намерении предложить им мою слабую помощь в жестоком положении, в котором очутились они по воле Всевышняго."

"Молю Бога, да укрепит он своей силою мою дряхлую слабость, да просветит мою глубокую слепоту."

"С таким намерением я, епископ королевской епархии, решаюсь предстать перед уважаемым и праведным судилищем."

С этими словами, епископ сошел с своего первосвященнического седалища и опустился на деревянную скамью, предназначенную для обвиняемых. Одобрительный шепот пронесся в толпе зрителей.

- Алебардщики, наблюдайте за тишиной!.. Владыко, судилище от лица обвиняемых благодарит ваше преосвященство. Жители Дронтгеймского округа, будьте внимательны, верховное королевское судилище должно произнести безапеляционный приговор. Стражи, введите подсудимых.

Толпа зрителей стихла в ожидании и страхе; только масса голов волновалась в тени, подобно мрачным волнам бурного моря, над которым готова разразиться гроза.

Вскоре Этель услышала под собою в мрачных проходах залы глухой шум и необычайное движение; зрители заволновались от нетерпения и любопытства; раздались многочисленные шаги; заблистало оружие алебардщиков и в залу трибунала вошло шесть человек, закованных в кандалы и окруженных стражею.

Этель видела лишь первого из узников, старца с седой бородой, в черной симарре - своего отца.

Почти без чувств оперлась она на каменную баллюстраду, возвышавшуюся перед скамьей; окружающие предметы закружились у ней в глазах, ей казалось, что сердце бьется у ней в ушах. Слабым голосом она могла только прошептать.

- Боже, помоги мне!

Незнакомка наклонилась к ней, дала ей понюхать соли и темь вывела из летаргического забытья.

- Ради Бога, сударыня, - проговорила Этель, оживляясь: - скажите хоть слово, чтобы я убедилась, что не адские призраки издеваются надо мною.

Но незнакомка, не обращая внимания на её просьбу, снова повернулась к трибуналу и бедной девушке пришлось молча последовать её примеру.

Председатель начал медленным, торжественным голосом:

- Подсудимые, вас привели сюда для того, чтобы суд разобрал степень вашей виновности в измене, заговоре, в поднятии оружия против власти короля, нашего милостивого монарха. Обдумайте теперь же ваше положение, так как над вами тяготеет обвинение в оскорблении его величества.

В эту минуту луч света упал на лицо одного из шестерых подсудимых, на молодого человека, который стоял с головой, опущенной на грудь, и как бы нарочно скрытой под длинными кудрямя ниспадающих на плечи волос.

Этель содрогнулась, холодный пот выступил на её лбу; ей показалось, что она узнала... но нет, это была простая иллюзия; освещение залы было так слабо, люди двигались в ней подобно теням, даже с трудом можно было различить лоснящееся черного дерева распятие, возвышавшееся над креслом председателя.

Однако, молодой человек, повидимому, был в плаще, издали казавшимся зеленым; растрепавшиеся волосы его как будто имели каштановый отлив и случайный луч, упавший на его лицо... Но нет, это немыслимо, невозможно! Это страшная иллюзия, не более.

Подсудимые сели на скамью рядом с епископом. Шумахер поместился на одном краю; между ним и молодым человеком с темнорусыми волосами находились четверо его товарищей по несчастию в грубой одежде простолюдинов. Один из них выдавался над всеми своим великанским ростом. Епископ сидел на другом краю скамьи.

Президент обратился к отцу Этели.

- Старик, - спросил он сурово: - как тебя зовут, кто ты?

Старик с достоинством поднял голову.

- Было время, - отвечал он, устремив пристальный взгляд на президента: - когда меня звали графом Гриффенфельдом и Тонгсбергом, князем Воллин и князем священной империи, кавалером королевского ордена Слона, кавалером германского ордена Золотого Руна и английского - Подвязки, первым министром, главным попечителем университетов, великим канцлером Дании и...

- Подсудимый, суду нет дела как тебя звали и кто ты был; суд желает знать, как тебя зовут и кто ты?

- Если так, - с живостью возразил старик: - то теперь меня зовут Иван Шумахер, мне шестьдесят девять лет и я никто иной, канцлер Алефельд, как ваш бывший благодетель.

Президент повидимому смутился.

- Я вас узнал, граф, - добавил Шумахер: - но так как видимо вы на узнаете меня, то я решаюсь напомнить вашему сиятельству, что мы с вами старинные знакомые.

- Шумахер, - сказал председатель тоном подавленного гнева: - суду дорого время.

Старый узник перебил его:

- Мы поменялись ролями, достойный канцлер. Было время, когда я вас звал просто Алефельд, а вы величали меня вашим сиятельством.

- Подсудимый, - возразил председател: - ты вредишь сам себе, напоминая о постигшем тебя позорном приговоре.

- Может быть этот приговор позорен для кого нибудь, граф Алефельд, только не для меня.

Старик привстал, с ударением произнося эти слова. Председатель протянул к нему руку.

- Садись и не издевайся над судилищем и судьями, обвинившими тебя, и над королем, назначившим тебе этих судей. Вспомни, что его величество даровал тебе жизнь, и ограничься теперь своей защитой.

Шумахер в ответ пожал плечами.

- Можешь ты, - спросил председатель: - сообщить что нибудь трибуналу касательно уголовного преступления, в котором ты обвиняешься?

Видя, что Шумахер хранит молчание, председатель повторил свой вопрос.

- Так это вы мне говорите, - сказал бывший канцлер: - я полагал, достойный граф Алефельд, что это вы разговариваете с собою. О каком преступлении спрашиваете вы меня? Разве я давал когда нибудь другу поцелуй Иуды Искариотского? Разве я бросил в темницу, засудил, обезславил своего благодетеля? Ограбил того, которому всем обязан? По истине, не знаю, господин канцлер, зачем меня привели сюда. Должно быть для того, чтобы судить о вашем искусстве рубить невинные головы. Я не удивлюсь, если вам удастся погубить меня, когда вы губите государство. Если вам достаточно было одной буквы алфавита {Между Данией и Швецией действительно происходили серьезные замешательства в виду требования графа Алефельда, чтобы датский король в трактате между этими двумя государствами величался титулом rех Gоthorum, что делало датского монарха как бы владетелем шведской области Готландии. Шведы соглашались лишь на титул rех Gotorum, титул неопределенный, равносильный древнему титулу датских королей: король Готский.

На эту то букву h, причину, если не войны, то все же продолжительных и грозных пререканий, без сомнения, и указывал Шумахер.}, чтобы объявить войну Швеции, то для моего смертного приговора довольно будет и запятой.

При этой горькой насмешке, человек, сидевший за столом по левую сторону трибунала, поднялся с своего места.

- Господин председатель, - начал он с глубоким поклоном: - господа судьи, прошу, чтобы воспретили говорить Ивану Шумахеру, если он не перестанет оскорбительно отзываться о его сиятельстве господине президенте уважаемого трибунала.

Епископ спокойно возразил:

- Вы правы, почтенный епископ, - поспешно вскричал председатель: - наш долг доставить возможно большую свободу защите. Я только посоветовал бы подсудимому умерить свои выражения, если он понимает свои истинные выгоды.

Шумахер покачал головой и заметил холодным тоном:

- Повидимому, граф Алефельд теперь более уверен в своих, чем в 1677 году.

- Замолчи! - сказал председатель и сейчас же обратившись к другому обвиняемому, сидевшему рядом с Шумахером, спросил: как его зовут.

Горец колоссального телосложения с повязкой на лбу, поднялся со скамьи и ответил:

- Я Ган Исландец, родом из Клипстадура.

Ропот ужаса пронесся в толпе зрителей. Шумахер, выйдя из задумчивости, поднял голову и бросил быстрый взгляд на своего страшного соседа, от которого сторонились прочие обвиняемые.

- Ган Исландец, - спросил председатель, когда волнение поутихло, - что можешь сказать ты суду в свое оправдание?

Не менее остальных зрителей Этель была поражена присутствием знаменитого разбойника, который уже с давних пор в страшных красках рисовался в её воображении. С боязливой жадностью устремила она свой взор на чудовищного великана, с которым быть может сражался и жертвой которого, быть может, стал её Орденер.

Мысль об этом возбудила в уме её самые горестные предположения; и погрузившись всецело в бездну мучительных сомнений, она едва слышала ответ Гана Исландца, в котором она видела почти убийцу своего Орденера. Она поняла только, что разбойник, отвечавший председателю на грубом наречии, объявил себя предводителем бунтовщиков.

- По собственному ли побуждению, - спросил председатель, - или по стороннему наущению принял ты начальство над мятежниками?

Разбойник отвечал:

- Нет, не по собственному.

- Кто же склонил тебя на такое преступление?

- Человек, называвшийся Гаккетом.

- Кто же этот Гаккет?

- Агент Шумахера, которого называл также графом Гриффенфельдом.

Председатель обратился к Шумахеру.

- Шумахер, известень тебе этот Гаккет?

- Иван Шумахер, - сказал председатель, - тебя ослепляет ненависть. Суд обратил внимание на систему твоей защиты.

Епископ поспешил вмешаться.

- Господин секретарь, - обратился он к низенькому человеку, который повидимому отправлял обязанности актуариуса и обвинителя, - этот Гаккет находится в числе моих клиентов?

- Нет, ваше преосвященство, - ответил секретарь.

- Известно ли, что сталось с ним?

- Его не могли захватить, он скрылся.

Можно было подумать, что, говоря это, секретарь старался изменить голос:

- Мне кажется вернее будет сказать: его скрыли, - заметил Шумахер.

Епископ продолжал:

- Господин секретарь, велено ли розыскать этого Гаккета? Известны ли его приметы?

Прежде чем секретарь успел ответить, один из подсудимых поднялся со скамьи. Это был молодой рудокоп, суровое лицо которого дышало гордостью.

- Я могу вам сообщить их, - сказал он громко, - этот негодяй Гаккет, агент Шумахера; человек малорослый с лицом открытым, как адская пасть. Да вот, господин епископ, голос его сильно смахивает на голос этого чиновника, который строчит за столом и которого ваше преосвященство кажется назвали секретарем. Право, если бы здесь не было так темно и если бы господин секретарь не прятал так своего лица в волосах парика, я убежден, что черты его шибко напоманают черты Гаккета.

- Наш товарищ прав вскричали двое подсудимых, сидевшие рядом с молодым рудокопом.

- Неужели! - пробормотал Шумахер с торжествующим видом.

Между тем секретарь не мог сдержать движения боязни или негодования, что его сравнивают с каким то Гаккетом. Председатель, который сам заметно смутился, поспешил заявить:

- Подсудимые, не забывайте, что вы должны отвечать только на вопросы трибунала; и впредь не осмеливайтесь оскорблять должностных лиц постыдными сравнениями.

- Но, господин председатель, - возразил епископ, - вопрос шел о приметах; и если виновный Гаккет представляет некоторое сходство с господином секретарем, это обстоятельство может оказаться полезным...

Председатель перебил его:

- Ган Исландец, ты имел сношения с этим Гаккетом; скажи нам, чтобы удовлетворить его преосвященство, похож ли он в самом деле на почтенного секретаря.

- Видите, господин епископ, - заметил председатель.

Епископ кивнул головой в знак согласия и председатель обратился к следующему подсудимому с обычной формулой:

- Как тебя зовут?

- Вильфрид Кеннибол, из Кольских гор.

- Ты был в числе бунтовщиков?

- Точно так, сударь, правда дороже жизни. Меня захватили в проклятых ущельях Черного Столба. Я предводительствовал горцами.

- Кто склонил тебя к преступному возмущению?

- Видите-ли ваше сиятельство, наши товарищи рудокопы сильно жаловались на королевскую опеку, да оно и немудрено. Будь у вас самих грязная хижина да пара дрянных лисьих шкур, вы тоже захотели бы лично распоряжаться своим добром. Правительство не обращало внимания на их жалобы, вот, сударь, они и решились взбунтоваться, а нас просили прийти на помощь. Разве можно было отказать в такой малости товарищам, которые молятся тем же святым и теми же молитвами. Вот вам и весь сказ.

- Никто вас не подбивал, не ободрял, не руководил мятежом? - спросил председатель.

- Да вот, господин Гаккет безпрестанно твердил нам, что мы должны освободить графа, мункгольмского узника, посланником которого он называл себя. Мы конечно обещали ему, что нам стоило освободить лишняго человека?

- Этого графа называл он Шумахером или Гриффенфельдом?

- Называл, ваше сиятельство.

- А сам ты его никогда не видал?

- Неть, сударь, но если это тот старик, который только-что наговорил вам целую кучу имен, надо признаться...

- В чем? - перебил председатель.

- Что у него славная седая борода, сударь; ничуть не хуже бороды свекра моей сестры Маас, из деревушки Сурб, который прожил на свете сто двадцать лет.

Полумрак, царивший в зале, помешал видеть разочарование президента при наивном ответе горца. Он приказал страже развернуть несколько знамен огненного цвета, лежавших близ трибуны.

- Вильфрид Кеннибол, узнаешь ты эти знамена? - спросил он.

- Да, ваше сиятельство. Они розданы были Гаккетом от имени графа Шумахера. Граф прислал также оружие рудокопам, - мы, горцы, не нуждаемся в нем, так как никогда не разстаемся с карабином и охотничьей сумкой. Вот я, сударь, тот самый, которого загнали сюда словно курицу на жаркое, я не раз из глубины наших долин стрелял старых орлове, когда они на высоте полета казались не больше жаворонка или дрозда.

- Кеннибол, - продолжал председатель: - имеешь ты еще что нибудь сообщить суду?

- Нет, ваше сиятельство, исключая того, что я совсем не заслуживаю смерти. Я, как добрый брат, явился на помощь рудокопам, вот и все тут; осмелюсь также заверить вас, что хотя я и старый охотник, но никогда свинец моего карабина не касался королевской лани.

Председатель, не ответив на этот оправдательный довод, перешел к допросу товарищей Кеннибола. Это были предводители рудокопов. Старший, называвшийся Джонасом, почти слово в слово повторил признание Кеннибола. Другой, молодой человекь, обративший внимание суда на сходство секретаря с вероломным Гаккетом, назвался Норбитом, гордо признался в своем участии в мятеже, но ни слова не упомянул ни о Гаккете, ни о Шумахере.

- Я дал клятву молчать, - говорил он: - и ничего не помню, кроме этой клятвы.

Председатель, то прося, то угрожая, допрашивал его, но упрямый юноша твердо стоял на своем решении. Впрочем он уверял, что бунтовал совсем не за Шумахера, но единственно для того, чтобы спасти свою старуху мать от голода и холода. Не отрицая того, что быть может он и заслуживает смертной казни, он утверждал, однако, что было бы несправедливо осудить его, так как убивая его, убьют в то же время его несчастную, ни в чем неповинную мать.

Когда Норбит замолчал, секретарь резюмировал вкратце преступления каждого подсудимого и в особенности Шумахера. Он прочел некоторые из мятежнических воззваний на знаменах и вывел виновность бывшого великого канцлера из единогласных показаний его соучастников, не преминув обратить внимание суда на упорное запирательство молодого Норбита, связанного фанатической клятвой.

- Теперь, - добавил он в заключение: - остается допросить последняго подсудимого и мы имеем серьезные основания считать его тайным агентом власти, которая так плохо заботилась о спокойствии Дронтгеймского округа. Власть эта дозволила если не своим преступным потворством, то по меньшей мере своим роковым небрежением, вспыхнуть мятежу, который погубит этих несчастных и снова взведет Шумахера на эшафот, от которого уже раз избавило его великодушное милосердие короля.

Этель, от мучительных опасений за Орденера перешедшая к не менее тяжким опасениям за отца, задрожала при этих зловещих словах и залилась слезами, когда Шумахер поднялся со скамьи и спокойно возразил:

- Я удивляюсь вам, канцлер Алефельд. Должно быть вы уже заранее позаботились и о палаче.

Несчастная девушка думала, что чаша горечи переполнилась для нея, но ошиблась.

Шестой подсудимый встал в свою очередь. Гордо и величаво откинув назад волосы, закрывавшие его лицо, он ответил на обращенный к нему вопрос председателя твердым голосом:

- Я Орденер Гульденлью, барон Торвик, кавалер ордена Даннеброга.

Секретарь не мог сдержать крика изумления:

- Сын вице-короля!

- Сын вице-короля! - повторила толпа зрителей, подобно тысяче отголосков эхо.

Председатель откинулся в своем кресле; судьи, до сих пор неподвижно сидевшие за столом, в безпорядке склонились друг к другу, подобно деревьям, колеблемым противоположными порывами ветра.

В толпе зрителей смятение было еще сильнее. Народ цеплялся за каменные карнизы, за железные решетки и все говорили разом. Даже стража, забыв наблюдать за тишиной в зале, смешала свои изумленные возгласы в общем хоре нестройных голосов.

Чья душа, знакомая с внезапными душевными порывами, поймет волнение Этели? Кто в состоянии выразить эту неслыханную смесь истерзанной радости и отрадной печали? Это безпокойное ожидание, колеблющееся между страхом и надеждою?

Он стоит перед нею, не примечая ее! Она видит своего ненаглядного Орденера, Орденера, которого считала мертвым, утраченным для себя на веки, вероломным другом, но которого любила с новой, неслыханной страстью. Он здесь; да, это он. Не обманчивый сон вводит ее в заблуждение; нет, это её Орденер, которого, увы! Она чаще видала во сне, чем на яву! Но ангелом ли хранителем, или злым духом явился он в этом торжественном собрании? Должна ли она надеяться на него, или, напротив, опасаться за него?

когда сын норвежского вице-короля открыл свое имя. Она первая узнала его и прежде чем узнали его остальные, была уже без чувств.

Во второй раз заботливость таинственной соседки вернула её к горькой действительности. Бледнее смерти, открыла она глаза, в которых быстро иссякли слезы. Взор её с жадностью устремился на молодого человека, сохранявшого невозмутимое спокойствие среди всеобщого смущения и замешательства. Судьи и народ мало по малу пришли в себя, но в ушах её все еще раздавалось имя Орденера Гульденлью.

С мучительным безпокойством приметила Этель, что одна рука его была на перевязи, на обеих висели кандалы, она приметила, что плащ его был разорван во многих местах, верной сабли не было у пояса. Ничто не укрылось от её заботливого взора, потому что глаз любящого существа походит на глаз матери. Не имея возможности защитить его своим телом, она как бы окружила его своею душой; и, надо сказать к стыду и чести любви, там, где находился её отец и его преследователи, одна Этель видела одного лишь человека.

Мало по малу в зале воцарилась прежняя тишина. Председатель решился наконец приступить к допросу сына вице-короля.

- Господин барон, - начал он смущенным тоном.

- Здесь я не господин барон. - прервал его Орденер твердым голосом. - Меня зовут Орденер Гульденлью, подобно тому как граф Гриффенфельд зовется Иваном Шумахером.

Одно мгновение председатель оставался в нерешимости.

- Прекрасно, --продолжал он: - Орденер Гульденлью, очевидно по какому нибудь прискорбному недоразумению вас привели сюда. Мятежники захватили вас на дороге, принудили следовать за ними и без сомнения, благодаря этой случайности, вас встретили в их рядах.

Секретарь поднялся со своего места.

- Уважаемые судьи, одно имя сына вице-короля Норвегии служит ему достаточным оправданием. Барон Орденер Гульденлью не может быть мятежником. Наш почтенный председатель вполне удовлетворительно объяснил прискорбное нахождение его среди бунтовщиков. Единственный проступок благородного узника состоит в том, что он раньше не объявил своего имени. Мы требуем его немедленного освобождения, отказываемся обвинять его в чем бы то ни было и сожалеем, что ему пришлось сидеть на одной позорной скамье с преступным Шумахером и его соучастниками.

- Что это значит? - вскричал Орденер.

- Секретарь отказывается обвинять вас, - сказал председатель.

- Он не имеет на то права, - возразил Орденер громким, звучным голосом, - здесь я только один подсудимый, меня одного следует судить и осудить.

Он умолк на минуту, потом добавил менее твердым голосом.

- Потому что один я виновен во всем.

- Один виновен! - вскричал председатель.

- Один виновен! - повторил секретарь.

Новый взрыв изумления охватил аудиторию трибунала. Несчастная Этель задрожала от ужаса; она не думала о том, что такое признание её возлюбленного спасает её отца. Она видела только гибель своего Орденера.

- Алебардщики, водворите тишину! - сказал председатель, пользуясь быть может минутой замешательства, что-бы собраться с мыслями и вернуть самообладание...

- Орденер Гульденлью, - продолжал он: - что вы хотите этим сказать?

- Да, я знаю что меня ждет позорная смерть, хотя жизнь улыбалась мне и сулила счастливую будущность. Бог прочтет в глубине моего сердца! Только один Бог! Я должен был исполнить священный долг моей жизни; я должен посвятить ему мою кровь, быть может даже честь; но уверен, что умру без угрызения и раскаяния. Не удивляйтесь моим словам, господа судьи; в душе и судьбе человека, которых вы не в состоянии постичь, судить которых будут лишь на небе. Выслушайте же меня, и поступите по долгу совести, освободив этих несчастных и в особенности злополучного Шумахера, который в своем заточении вытерпел более, чем заслуживают преступления человеческия. Да, я виновен, господа судьи, я один виновен. Шумахер ни в чем не повинен, остальные несчастные были введены в заблуждение. Виновник возмущения рудокопов я.

- Вы! - вскричали разом и с странной итонацией председатель и секретарь.

- Да, я; не перебивайте меня, господа. Я спешу кончить скорее, так как обвиняя себя, я оправдываю тем этих несчастных. Именем Шумахера я возмутил рудокопов; я роздал знамена бунтовщикам; снабдил их золотом и оружием от имени мункгольмского узника. Гаккет был моим агентом.

При имени Гаккета, секретарь не мог сдержать жеста изумления. Орденер продолжал:

Шумахера и тех несчастных, которых вы считали его сообщниками.

Молодой человек говорил, устремив взор к небу. Этель, почти бездыханная, едва смела перевести дух; ей казалось только, что Орденер, оправдывая её отца, с горечью произносил его имя. Хотя она не понимала слов молодого человека, они изумляли, ужасали ее. Во всем, что поражало её чувства, ясно сознавала она близость несчастия.

Подобного рода ощущения повидимому волновали и председателя. Можно было сказать, что он не верит своим ушам. Наконец он спросил сына вице-короля:

- Если, действительно, вы единственный виновник возмущения, какая цель руководила вами?

- Я не могу это сказать.

- Вы были в связи с дочерью Шумахера.

Пораженный Орденер сделал шаг к трибуналу и вскричал голосом, дрожащим от негодования:

- Канцлер Алефельд, довольствуйтесь моей жизнью, которую я отдаю вам; имейте уважение к благородной непорочной девушке. Не пытайтесь вторично безчестить ее.

Несчастная Этель, чувствуя, что вся кровь кинулась ей в лицо, не понимала значения слова вторично, которое с ударением подчеркнул её защитник; но гнев, изказивший черты лица председателя, ясно доказывал, что он понял.

в котором вы сами обвиняете себя.

- Повторяю вам, я не могу это сказать.

- Не для того ли, чтобы освободить Шумахера? - осведомился секретарь.

- Орденер хранил молчание.

- Отвечайте, подсудимый Орденер, - сказал председатель: - мы имеем доказательства ваших сношений с Шумахером, и ваше сознание скорее обвиняет, чем оправдывает мункгольмского узника. Вы часто бывали в Мункгольме и очевидно не пустое любопытство влекло вас туда. Доказательством служит эта брильянтовая пряжка.

- Вам она принадлежит?

- Да. Каким образом она очутилась здесь?

- Очень просто. Один из бунтовщиков, умирая, передал ее нашему секретарю, сообщив, что получил ее от вас в виде платы за перевоз из Дронтгейма в Мункгольмскую крепость.

- Ах! - вскричал подсудимый Кеннибол: - Ваше сиятельство правы, я узнаю эту пряжку; она была у моего товарища Гульдона Стайнера.

- Не стану отпираться, что я хотел видеть Шумахера, - сказал Орденер: - но эта пряжка ровно ничего не доказывает. В крепость нельзя входить с драгоценными вещами; матрос, везший меня на лодке, жаловался дорогой на свою бедность, и я кинул ему эту пряжку, которую не мог иметь при себе...

- Извините, ваше сиятельство, - перебил секретарь, - это правило не распространяется на сына вице-короля. Вы могли...

- Я не хотел открывать моего звания.

- Почему же? - спросил председатель.

- Ваши сношения с Шумахером и его дочерью доказывают, что цель вашего заговора клонилась к их освобождению.

Шумахер, который до сих пор обнаруживал свое внимание только презрительным пожатием плеч, поднялся со скамьи.

- Освободить меня! Целью этого адского заговора было компрометировать и погубить меня, что и вышло. Неужели вы думаете, что Орденер Гульденлью признал бы свое участие в преступлении, если бы не был взят среди бунтовщиков. О! Я вижу, что он наследовал отцовскую ненависть ко мне. А что касается отношений, в которых его подозревают со мной и моей дочерью, то пусть знает, этот презренный Гульденлью, что дочь моя равным образом унаследовала ненависть мою ко всему отродью Гульденлью и Алефедьдов!

Орденер глубоко вздохнул, Этель внутренно опровергала слова отца, который опустился на скамью, все еще дрожа от гнева.

Орденер, слушавший Шумахера молча с потупленными глазами, как бы очнулся при словах председателя.

- Выслушайте меня, господа судьи. Вы теперь будете судить нас по совести, не забудьте же, что Орденер Гульденлью один виновен во всем; Шумахер невинен. Остальные несчастные были обмануты моим агентом Гаккетом. Все остальное было сделано мною.

Кеннибол счел долгом вмешаться.

- Их милость говорят сущую правду, господа судьи, потому что он сам взялся привести к нам знаменитого Гана Исландца, не во зло будь сказано это имя. Я знаю, что этот молодой человек осмелился лично отправиться в Вальдергогскую пещеру, чтобы предложить ему начальство над нами. Он признался мне в этом в хижине брата моего Брааля, в Сурбе. Наконец не налгал он и говоря, что мы были обмануты проклятым Гаккетом; так что очевидное дело: нас не за что казнить.

Секретарь встал, несколько раз поклонился судьям, разглаживая рукою складки своих кружевных брыжжей и не спуская глаз с председателя. Наконец он заговорил глухим, мрачным голосом.

- Господин председатель и вы, почтенные судьи! Обвинение осталось неопровергнутым. Орденер Гульденлью, навсегда омрачивший блеск своего славного имени, признав свою виновность, ничем не доказал невинности бывшого канцлера Шумахера и его соумышленников Гана Исландца, Вильфрида Кеннибола, Джонаса и Норбита. Прошу вследствие того удовлетворить правосудие, объявив всех шестерых виновными в государственной измене и оскорблении его величества.

Глухой ропот поднялся в толпе зрителей. Председатель хотел уже произнести заключительную речь, когда епископ потребовал слова.

- Уважаемые судьи, слово защиты должно быть последним. Я желал бы, чтобы обвиняемые имели лучшого ходатая, так как я стар и слаб, и только Бог поддерживает дух мой. Меня удивляют жестокия притязания секретаря. Ничто из допроса не доказало виновности клиента моего Шумахера, невозможно указать на прямое участие его в бунте рудокопов. В виду же того, что другой мой клиент Орденер Гульденлью сознался в злоупотреблении именем Шумахера, и что еще важнее, объявил себя единственным виновником преступного возмущения, то подозрения, тяготевшия на Шумахере, падают сами собой. Вы должны признать его невинность. Поручаю вашему христианскому милосердию остальных подсудимых, заблуждавшихся, подобно овцам доброго пастыря, и даже юного Орденера Гульденлью, который сознанием в вине значительно смягчил свою преступность перед создателем. Подумайте, господа судьи, он еще в том возрасте, когда человек легко заблуждается, даже падает, но Господь может еще поддержать и возвратить его на путь истины. Орденер Гульденлью несет едва четверть ноши жизненного бремени под тяжестью которого горбится мое бренное тело. Положите на весы правосудия молодость его и неопытность и не лишайте его так рано жизни, дарованной ему Богом.

Когда они решали там шесть судеб, подсудимые остались сидеть на скамье, окруженные двумя рядами аллебардщиков. Шумахер, склонив голову на грудь, казался погруженным в глубокую задумчивость; великан с глупой самоуверенностью посматривал то на право, то на лево; Джонас и Кеннибол, скрестив руки на груди, тихо молились; между тем как товарищ их Норбит то по временам топал ногою, то с конвульсивной дрожью гремел цепями. Между ним и почтенным епископом, читавшим псалмы покаяния, сидел Орденер, сложив руки и устремив глаза к небу.

Позади них шумела толпа зрителей, давшая простор своим ощущениям по уходе судей. Знаменитый Мункгольмский узник, страшный исландский демон, сын вице-короля в особенности, сосредоточивали на себе мысли, речи и взоры всех присутствовавших при разбирательстве дела. Шум, в котором смешивались сетования, хохот и смутный говор наполнял аудиторию, то возрастая, то утихая подобно пламени, колеблемому ветром.

Прошло несколько часов ожидания, столь утомительно долгого, что каждый удивлялся продолжительности ночи. Время от времени посматривали на дверь залы совещания, но лишь два солдата, подобно молчаливым призракам, прохаживались перед нею, сверкая своими бердышами.

Наконец пламя факелов и светочей стало тускнуть, первые бледные лучи утренней зари проникали в узкия окна залы, как вдруг роковая дверь отворилась. В ту же минуту воцарилась глубокая тишина, как бы по мановению волшебства; слышалось лишь подавленное дыхание и неясное, глухое движение в толпе, замершей от ожидания.

Секретарь, погруженный в раздумье во время их отсутствия, поклонился и сказал:

- Господин председатель, какое безапеляционное решение произнес суд именем короля? Мы готовы выслушать его с благоговейным вниманием.

Судья, сидевший по правую руку председателя, встал, развертывая пергамент;

- Его сиятельство, господин председатель, утомленный продолжительным, заседанием, удостоил поручить нам, главному синдику Дронтгеймского округа, обычному президенту уважаемого трибунала, прочесть вместо него приговор от имени короля. Исполняя эту печальную и почетную обязанность, приглашаем аудиторию с должным уважением выслушать непреложное решение короля.

- Именем его величества, нашего всемилостивейшого монарха, короля Христиерна, мы, судьи верховного трибунала Дронтгеймского округа, разсмотрев обстоятельства дела государственного преступника Шумахера, Кольского горца Вильфрида Кеннибола, королевских рудокопов, Джонаса и Норбита, Гана Исландца из Клипстадура и Орденера Гульденлью, барона Торвика, кавалера ордена Даннеброга, обвиняемых в государственной измене и оскорблении его величества, а Гана Исландца кроме того в убийствах, поджогах и грабежах, произносим по долгу совести следующий приговор:

"1-е Иван Шумахер невинен".

"2-е Вильфрид Кеннибол, Джонас и Норбит виновны, но суд смягчает их вину в виду того, что они были введены в заблуждение".

"3-е Ган Исландец виновен во всех возводимых на него преступлениях".

"4-е Орденер Гульденлью виновен в государственной измене и оскорблении его величества".

Синдик остановился на минуту, чтобы перевести дух. Орденер устремил на него взор, полный небесной радости.

- Иван Шумахер, - продолжал синдик: - суд освобождает вас и отсылает обратно в ваше заключение.

"Кеннибол, Джонас и Норбит, суд смягчил заслуженное вами наказание, приговорив вас к пожизненному заточению и денежной пене по тысячи королевских экю с каждого".

"Ган, уроженец Клипстадура, убийца и поджигатель, сегодня же вечером ты будешь отведен на Мункгольмскую площадь и там повешен".

"Орденер Гульденлью, вас, как изменника, лишив сперва пред трибуналом ваших титулов, сегодня же вечером с факелом в руке отведут на ту же площадь, отрубят голову, тело сожгут, пепел развеют по ветру, а голову выставят на позор".

"Теперь все должны оставить залу суда. Таков приговор, произнесенный от имени короля".

Едва главный синдик окончил свое мрачное чтение, страшный крик огласил своды залы. Этот крик сильнее смертного приговора оледенил душу присутствовавших; от этого крика помертвело дотоле спокойное, улыбающееся лицо Орденера.