Девяносто третий год.
Часть вторая. В Париже. Книга третья. Конвент.
Глава VII

VII

Здесь можно было видеть то место в углу коридора, где Робеспьер сказал на ухо Гарашу, другу Клавьера, это ужасное слово: "Для Клавьера заговоры столь же необходимы, как и воздух, которым он дышит". В этом же углу, удобном для беседы вполголоса, Фабр-д'Эглантин упрекал Ромма в том, что тот недостаточно умело составил свой республиканский календарь. Здесь показывали друг другу то место, где когда-то сидели рядом семеро представителей Гаронны, при поименном голосовании первые подавшие голоса за казнь Людовика XVI; словно эхо доносилось с занимаемых ими скамей ужасное слово: "смерть", "смерть", "смерть". Указывали и на других депутатов, участвовавших в этом полном трагизма голосовании. Паганель сказал: "Смерть. Король может быть полезен только своей смертью". Мильо сказал: "В данном случае, если бы смерти не существовало, следовало бы ее изобрести"; старик Раффрон дю Трулье воскликнул: "Смерть, да только поскорее"; Гупильо тоже крикнул: "Сейчас же на плаху; смерть не терпит промедления"; Сиэс лаконично ответил: "Смерть"; Тюрю, восставший против обращения к народу, предложенного Бюзо, и сказавший при этом: "К чему столько разговоров! К чему сорок тысяч судов! К чему эти бесконечные процессы! Этак голова Людовика XVI успеет поседеть, прежде чем свалится!" Огюстен Бон-Робеспьер воскликнул вслед за своим братом: "Я не признаю такого человеколюбия, которое душит народ и прощает деспотизм. Смерть! Требовать отсрочки, - это значит обращаться, вместо суда народного, к суду тиранов"; Фусседуар, заместитель Бернардена де Сен-Пьера: "Я враг пролития человеческой крови; но кровь тирана не есть человеческая кровь. Смерть!" Жан Бон-Сент-Андре, сказавший: "Свобода народа немыслима без смерти тирана". Лавиконтери, выступивший со следующей формулой: "Пока дышит тиран, задыхается свобода"; Шатонеф-Рандон, воскликнувший: "Я требую смерти Людовика последнего"; Гюйарден, выразивший желание, чтобы Людовика казнили на опрокинутом троне; Телье, потребовавший, чтобы голову Людовика XVI сожгли и чтобы ее пеплом зарядили пушки, направленные против неприятеля. Тут были и более мягкие депутаты, например: Жантиль, требовавший для Людовика, вместо смертной казни, пожизненного тюремного заточения, так как, утверждал он, после Карла I непременно явится Кромвель; Банкаль, требовавший изгнания Людовика и говоривший при этом: "Пусть же хоть один монарх в мире научится сам добывать себе хлеб". Альбуис, также требовавший изгнания для того, "чтоб этот живой призрак отправился бродить вокруг тронов"; Занджиакоми, требовавший тюремного заключения: "Пусть, - говорил он, - Людовик Капет остается жить, как вечное пугало"; Шальон, тоже желавший, чтобы королю сохранена была жизнь, "так как в случае его смерти Рим сделает из него святого". Пока в собрании высказывались все эти как беспощадные так и более мягкие мнения и делались достоянием истории, сидевшие на трибунах нарядные и декольтированные женщины, держа в руках списки депутатов и булавки, отмечали последней в списке - жизнь или смерть королю. Даже в трагедии есть место состраданию и жалости.

История Конвента неразрывно связана с историей осуждения Людовика XVI. Легенда 21 января, так сказать, отсвечивалась во всех его действиях; до сих пор еще в этом собрании чувствовалось то страшное дуновение, которое в начале 1793 года задуло старый монархический факел, горевший в течение почти восемнадцати веков; суд над бывшим королем являлся как бы исходной точкой борьбы нового общества против старых преданий; на любом заседании Конвента виднелась бросаемая с эшафота тень Людовика XVI. И еще до сих пор зрители передают друг другу, как после осуждения короля Керсэн и Ролан тут же, на заседании, сложили с себя свои полномочия, и как представитель Севрского департамента Дюшатель, будучи болен, велел принести себя на заседание на своей кровати и, умирая, подал голос за сохранение жизни Людовика, что заставило Марата громко расхохотаться; наконец зрители искали глазами того депутата, имя которого не запечатлела история, который после 37-часового заседания уснул от изнеможения на своем месте, и, будучи разбужен приставом для того, чтобы подать голос, открыл глаза, произнес слово "смерть" и тотчас же снова уснул.

В ту минуту, когда произносился смертный приговор над Людовиком XVI, Робеспьеру оставалось еще жить восемнадцать месяцев, Дантону - пятнадцать, Верньо - девять, Марату - пять месяцев и три недели, Лепельтье де Сен Фаржо - всего один день. Краткое и ужасное дыхание человеческих уст!