Бездна.
Глава VIII

VIII

На другой день волнующиеся мысли улеглись. Незнакомка по-прежнему не оставляла его, но временами она отступала или отходила куда-то; ее черты, менее определенные, расплывались в тумане; она слабей чаровала его, не владела уже его существом.

Внезапно, от одного слова Дез Эрми, вспыхнувшая мысль, что незнакомка должна быть женой Шантелува, до некоторой степени обуздала его лихорадку. Если это она, - а теперь его вчерашняя уверенность окрепла, потому что, если пораздумать хорошенько, перебрать имеющиеся у него аргументы, не было оснований полагать, что это другая женщина, - то связь их опиралась на что-то темное и опасное, и он держался настороже, не отдавался, как прежде, порыву.

Но в нем происходило и нечто другое; он никогда не думал о Гиацинте Шантелув, никогда не был в нее влюблен; его интересовала загадочность ее личности и жизни, но, в общем, когда ее не было близко, он не думал о ней. А теперь он принялся мечтать о ней, почти желал ее.

Она вдруг принимала образ незнакомки, заимствовала некоторые ее черты, потому что Дюрталь мог теперь вызвать только смутный образ той, смешивал лицо Гиацинты с воображаемым лицом неизвестной женщины.

Он не считал ее менее привлекательной оттого, что ему не нравились в ее муже черты угрюмого святоши, но и страсть ее не так захватывала; несмотря на возбуждаемое ею недоверие, она могла оказаться интересной любовницей, искупая смелость своих пороков изяществом, но она не была уже больше необыкновенным существом, мечтой, порожденной душевной тревогой.

С другой стороны, если его предположения были неверны, если письма писала не госпожа Шантелув, то та, другая, незнакомка, становилась как будто хуже оттого, что могла воплотиться в знакомое ему существо. Оставаясь далекой, она уже не чувствовалась такой; ее красота тускнела, заимствуя, в свою очередь, известные черты госпожи Шантелув, и если эта последняя выигрывала от такого сближения, то незнакомка, наоборот, бледнела от этих заимствований, от смешения черт.

Но в том и другом случае, была ли это госпожа Шантелув или другая, он почувствовал себя легче, почти спокойно; впрочем, он так долго переживал эту историю, что сам не знал уже, кто ему больше нравился: мечта, хотя бы и потускневшая, или живая Гиацинта, которая, по крайней мере, не приведет в действительности к разочарованию, оказавшись владелицей фигуры феи Карабосс и лица в морщинах.

Он воспользовался передышкой, чтобы снова сесть за работу, но переоценил свои силы; когда он хотел начать главу о преступлениях Жиля де Ре, он убедился, что не может двух фраз связать. Он стремился за маршалом, ловил его, но описания, которыми он хотел его очертить, оставались вялыми и бессильными, полными пробелов.

Он бросил перо, уселся поудобней в кресле, и мысленно очутился в Тиффоже, в замке, где Сатана, так упорно отказывавшийся показаться маршалу, явился только что, воплотился в нем без его ведома, чтобы с гневными воплями закружить его в оргии убийств.

Потому что, в конце концов, это и есть сатанизм, вопрос о внешних проявлениях, разбиравшийся с тех пор как мир стоит, второстепенный, если подумать; демону вовсе не нужно показываться в образе человеческом или зверином, чтобы заявить о своем присутствии; чтобы утвердить себя, ему достаточно избрать себе местом жительства душу, которую он язвит и побуждает к немотивированным преступлениям; он может овладеть ими, нашептывая им надежду, что он не живет в них, как это есть в действительности, и о чем они часто не знают даже, а повинуется их заклинаниям, появляется, договаривается об обязательствах, которые он выполнит в обмен на совершаемые злодеяния. Достаточно иногда одного желания заключить с ним договор, как он проникнет в душу.

Все современные теории Аомброзо и Модели не способны объяснить странные поступки маршала. Поместить его в разряд маньяков было бы вполне справедливо, потому что он и был таковым, если этим именем называть человека, которым владеет навязчивая идея. Но тогда все мы, более или менее, маньяки, начиная с коммерсантов, все помыслы которых сходятся к одной точке - выгоде, кончая художниками, поглощенными процессом творчества. Но почему маршал был маньяком, как он стал им? Этого не знают все Аомброзо на свете. Повреждения головного мозга, воспаление его оболочек в этих вопросах никакой роли не играют. Это производные явления, причины, которых ни одним материалистом не объяснены. Легко объявить, что изменение мозговых долей создает убийц и святотатцев; знаменитые современные психиатры утверждают, что исследование мозга, сумасшедших раскрывает повреждение или изменение серого вещества. Да если даже это так, ведь остается еще узнать, например, произошло ли повреждение у женщины демономанки оттого, что она демономанка или она стала демономанкой вследствие повреждения, допуская, что оно существует. Духовные растлители еще не обращаются к хирургии, не ампутируют после тщательной трепанации, якобы известные доли мозга; они ограничиваются тем, что влияют на воспитанника, вдалбливают ему неблагородные мысли, развивают дурные инстинкты, толкают постепенно на путь пороков, это вернее; и если упражнения в убеждении вызывают у пациента повреждения мозговой ткани, это доказывает только то, что повреждения есть следствие, а не причина, душевного состояния.

И потом... потом... если вдуматься, эти доктрины, смешивающие преступников и душевнобольных, демономанов и безумных, бессмысленны. Девять лет назад, четырнадцатилетний мальчик, Феликс Леметр, убил маленького, незнакомого ему мальчугана, потому что ему страстно захотелось увидеть страдания и услышать крики малютки. Он разрезает ножом живот, поворачивает несколько раз в теплой ране клинок, потом медленно перепиливает шею. Он не обнаруживает ни малейшего раскаяния; на допросе, которому его подвергли, он проявил жестокость и ум. Доктор Легран Дюсоль и другие специалисты терпеливо наблюдали за ним в течение месяцев, но не могли отметить никогда ни одного признака безумия, ничего похожего на манию. А он был почти хорошо воспитан, даже не был никем совращен.

Совершенно так же сознательные и бессознательные демономаны делают зло ради зла; они не более безумны, чем монах, счастливый в своей келье, чем человек, делающий добро для добра. Они находятся на противоположных душевных полюсах - и все. Медицина здесь ни при чем.

В XV веке эти крайние направления были представлены Жанной д'Арк и маршалом де Ре. Но, тем не менее, нет основания думать, что Жиль безумней девственницы, изумительная жестокость которой не имеет ничего общего с исступлением и помешательством.

- А он, должно быть, проводил ужасные ночи в этой крепости, - сказал себе Дюрталь, возвращаясь к замку Тиффож, где побывал год назад, желая для своей работы пожить среди пейзажа, окружавшего де Ре и присмотреться к развалинам.

Он поселился в маленькой деревушке у подножья замка и убедился, как упорно держалась легенда о Синей Бороде в глухой области Вандеи, на границе Бретани. "Он плохо кончил, этот молодой человек", - говорили молодые женщины; бабушки, более робкие, крестились, проходя вечером вдоль стен замка; сохранилось воспоминание о зарезанных детях; маршала, известного только под прозвищем, еще боялись.

Каждый день Дюрталь отправлялся из гостиницы, где жил, к замку, поднимающемуся над равнинами Де-ля-Крюм и Де-ля-Севр, против холмов, изборожденных гранитными глыбами, заросших огромными дубами, корни которых, выпирая из земли, напоминали сплетающиеся клубки больших змей. Можно было вообразить себя в Бретани; то же небо и та же земля; небо грустное и тяжелое, солнце казалось древнее, чем в других местах и только слабо золотило траур столетних лесов и древний мох скал; насколько глаз хватало, уходили бесплодные ланды, прорванные лужами ржавой воды, с торчащими утесами, пестреющими розовыми колокольчиками вереска, маленькими желтыми цветами бобовника, зарослями и кустиками дрока.

Чувствовалось, что этот железно-серый небосвод, эта скудная почва, едва окрашенная кровавыми цветами гречихи, дороги, окаймленные камнями, сложенными один на другой без извести и цемента, в кучу, тропинки, обставленные непреодолимыми изгородями, угрюмые растения, зачахшие поля, эти нищие калеки, завшивленные и грязные, даже этот скот, мелкий и слабый, приземистые коровы, черные бараны, голубые глаза которых глядели грустно и холодно, как глаза трибад и славян, - все это повторяется, не меняясь, среди того же пейзажа, от начала веков.

Долина Тиффожа, которую, однако, портила фабричная труба, близ реки Севры превосходно гармонировала с замком, поднимающимся среди развалин. Огромный замок с развалинами укреплений и руинами башен вмещал в себя целую равнину, обращенную в жалкий огород. Голубоватые ряды капусты, тощая ботва моркови и чахоточной репы заняли огромный круг, где когда то, бряцая оружием, кидалась в атаку кавалерия или в дыму ладана, при пении псалмов, развертывались процессии.

В углу была построена хижинка, там жили одичавшие крестьянки, не понимавшие, о чем их спрашивают; только вид серебряной монеты оживлял их, хватая ее, они протягивали ключи.

Тогда можно, бывало, часами бродить и обыскивать развалины, мечтать, курить сколько угодно. К несчастью, многие части здания были недоступны. Башню со стороны Тиффожа окружал широкий ров, в глубине которого успели вырасти могучие деревья. Чтобы достичь ворот, к которым не примыкал более подъемный мост, пришлось бы лезть по веткам, окаймлявшим листвой закраины рва.

Легко было добраться в другую, примыкающую к Севре, часть; там крылья замка, увитые калиной с белыми кистями и плющом, остались нетронутыми. Губчатые, как пемза, сухие башни, одетые серебряными лишаями и золотым мхом, вставали неповрежденные до самого зубчатого ободка наверху, осыпавшегося постепенно в бурные ночи.

Внутри тянулись одна за другой залы, унылые и холодные, высеченные из гранита, со сводчатыми потолками, похожими на днища барок; по винтовым лестницам можно было подниматься и опускаться в другие такие же комнаты, соединенные подземными коридорами, вырытыми неизвестно зачем в углах, и в глубокие ниши.

при свете фонарей, и, как сталь на изломе, искрился, как расколотый сахар. В кельях наверху и в подземных тюрьмах то и дело попадались под ноги земляные кучи, прорывавшейся, то посередине, то сбоку, открытой пастью каменного мешка или колодца.

Наконец, на вершине одной из башен, поднимавшейся налево от входа, существовала крытая галерея, проложенная по высеченному в скале выступу; оттуда, без сомнения, защитники замка стреляли в осаждающих через широкие бойницы, странно раскрывающиеся внизу, у ног. В этой галерее даже тихий голос, отражаясь заворотами стены, слышен был с одного конца до другого.

В общем, замок снаружи выглядел местом хорошо укрепленным для долгих осад; а внутренность, обнаженная теперь, вызывала мысль о тюрьме, где тела, съедаемые сыростью, сгнивали в несколько месяцев. Возвращение наружу, на капустные грядки вызывало блаженство, облегчение, но снова тоска охватывала, когда, пересекая ряды огорода, приходилось подходить к уединенным развалинам церкви и проникать вниз через дверь погреба в подземную молельню.

Она существовала с XI века. Маленькая, низкая, со сводчатыми арками, подпертыми массивными колоннами, с высеченными на капителях ромбами и епископскими жезлами. Каменный алтарь уцелел. Через отдушины струился бледный, словно пропущенный сквозь тонкую роговую пластинку свет, еле освещая темные стены, черную утрамбованную землю, пронизанную то глазком каземата, то круглой дырой колодца.

Часто по вечерам, после обеда, Дюрталь подымался на холм и бродил вдоль развалин. В светлые ночи часть замка скрывалась в тени, а другая, наоборот, выступала, словно написанная золотом и лазурью, словцо осиянная серебристым блеском, над Севрой, по волнам которой играли, как спинки рыб, лунные отблески.

Тишина была подавляющая; даже собачьего лая не было слышно. Дюрталь возвращался в убогую комнату гостиницы, где старуха в черном платье, в средневековом чепце, ждала его со свечей, чтобы, после его прихода, запереть на задвижку, дверь.

Все это, раздумывал Дюрталь, только мертвый скелет здания, чтобы его восстановить, надо оживить серые каменные кости обильной плотью.

Документы не оставляют сомнений; каменный остов был роскошно одет и, чтобы поместить Жиля в его среду, надо припомнить всю пышность обстановки XV века.

Надо облицевать стены резным деревом или одеть их тонкими золототкаными арасскими коврами, которые так ценились в то время. Надо замостить грубый темный пол желтыми и зелеными, белыми и черными изразцами; надо расписать свод, зажечь на нем золотые звезды, усеять стрелами, заставить сверкать на лазоревом поле золотой герб маршала.

Перед взором Дюрталя в спальнях Жиля и его друзей сама собой располагалась мебель; там и сям величественные кресла с колонками, тумбочки и налои; в простенках резного дерева открытые шкафы, с рельефными изображениями Благовещения или Поклонения Волхвов на створках, скрывающие под темным деревянным кружевом раззолоченные и расписанные статуи святой Анны, святой Маргариты, святой Катерины, которых так часто изображали средневековые резчики: здесь обитые свиной кожей, окованные железом ларцы для сменного белья и туник; сундуки с металлическими петлями, оклеенные кожей и расписным полотном, на котором выделялись белокурые ангелы, оттененные золотистым, как на рисунках старых требников, фоном. Там на покрытых коврами ступенях кровати, одетые полотняными покрывалами, с подушками в вырезных надушенных наволоках, стеганые одеяла, балдахины, шитые гербами; усеянные звездами занавеси.

И в других комнатах все приходилось восстанавливать, там уцелели только стены и высокие камины с колпаками, обширные очаги без решеток, еще сохранившие старинную копоть; надо было себе представить и столовые, ужасные обеды, без которых Жиль тосковал, пока в Нанте вели его дело. Он признавал со слезами, что разжигал огонь своих страстей горячими углями яств; и можно легко восстановить проклинаемые им меню; за трапезами с Евстахием Бланше, Прелати, Жилем, де Силле, всеми своими друзьями, в большом зале, где на закусочные столики ставили блюда, кувшины с розовой, мелиссовой и кизильной водой для омовения рук. Здесь подавались паштеты из мяса, из семги, из лещей, запеченых нежных молодых кроликов и птичек, пизанские круглые пироги, цапель, аистов, журавлей, павлинов, жареных выпей и лебедей, мясо оленей, козуль, кабанов, приготовленное под винным соусом, нантские миноги, салат из хмеля, цикория, мальвы, возбуждающие кушанья, приправленные майораном и мускатом, мятой, шалфеем, пионом и розмарином, иссопом и базиликом, имбирем и гвоздикой, тмином, пряные, острые кушанья, действующие на желудок, как удары шпор, сытные сласти: торты с цветами бузины и редисом, рис в ореховом молоке, посыпанный корицей. Все возбуждало жажду, которая требовала обильных возлияний пивом, перебродившим соком ежевики, винами - сухими или вскипяченными с пряностями, настоянными на корице, сдобренными миндалем и мускатом, бешеными ликерами, отсвечивающими золотом, одуряющим питьем, вызывавшим распущенные речи, заставлявшим сотрапезников в конце обеда задыхаться от чудовищных мечтаний в этом замке без женщин!

"Остается еще возродить костюм", - подумал Дюрталь. И представил в пышном замке Жиля и его друзей не в походной брони с насечками, а в домашнем платье, служащим для отдыха; в согласии с роскошью обстановки, он вызвал их одетыми в блестящие костюмы, в складчатых куртках, переходящих в коротенькую, сборчатую спереди юбочку, с обтяжными панталонами на стройных ногах, в шляпе, похожей на паштет или на артишок, как на портрете Карла VII в Лувре, с торсом, охваченным сукном с золотой вышивкой, или узорчатым шелковым с серебряной нитью штофом, отороченным куницей.

Он подумал и о женских нарядах из драгоценных шуршащих тканей, с узкими рукавами и корсажами, с откинутыми на плечи отворотами, о юбках, охватывающих живот и отброшенных назад в виде длинного хвоста, в виде бегущей за кормой струи, окаймленной пеной белого меха. Он мысленно надевал костюм, часть за частью на воображаемый манекен, разбрасывая по вырезам корсажа ожерелья из тяжелых камней, лиловатых и молочно-мутных хрусталей, дымчатых кабошонов, гемм с волнующимися смутными отблесками, и под одежду скользнула женщина, наполнила платье, сделала выпуклым корсаж, проникла под головной убор с двумя рожками, с которых ниспадали подвески, улыбнулась, приняв облик незнакомки и госпожи Шантелув. Он глядел, восхищенный, не замечая даже, что это она, пока кошка, прыгнув к нему на колени, не изменила течения его мыслей, не вернула его в его комнату.

- Опять она! - И против воли он рассмеялся над этой незнакомкой, преследующей его вплоть до Тиффожа. - Как глупо все-таки задумываться до такой степени, - сказал он, потягиваясь, - но что же делать, если только это еще и хорошо, все остальное вульгарно и пусто! Средние века были, без сомнения, удивительнейшей эпохой, - продолжал он, закуривая папиросу. - Для одних они целиком белы, для других абсолютно черны; никаких промежуточных оттенков; эпоха невежества и мрака - толкуют светские умники и атеисты; болезненная и изысканная эпоха - удостоверяют богословы и художники.

Можно с уверенностью сказать только, что все классы - знать, духовенство, буржуазия, народ - обладали в то время более возвышенной душой. Можно утверждать: за четыре века, отделяющие нас от средних веков, общество только пришло в упадок.

Правда, синьор обычно был чудовищем, грязным, пьяным бандитом, кровожадным веселым тираном, но он обладал детским разумом и слабым духом, церковь им управляла, и для освобождения Гроба Господня эти люди приносили свои богатства, покидали дома, детей, жен, претерпевали тяжкие труды, ужаснейшие мучения, подвергались неслыханным опасностям!

Благочестивым героизмом они искупали грубость своей жизни. С тех пор раса изменилась. Она обуздала или, может быть, даже утратила инстинкты резни и насилия, но их заменило делячество и страсть к наживе. Она сделала еще хуже, она так опошлилась, что скатилась к самым низменным развлечениям. Аристократия переряжается в баядерок, надевает панталончики танцовщиц и трико клоунов; теперь она публично кривляется на трапециях, прорывает бумагу обручей, подымает тяжести на истоптанных опилках цирка!

Несмотря на то, что некоторые монастыри оказались опустошены безудержным сладострастием и безумиями сатанизма, духовенство, в достойном удивления сверхчеловеческом порыве, стремилось вперед и достигло Бога! Это время изобилует святыми, чудеса умножаются, и, оставаясь всемогущей, церковь кротка со смиренными, утешает скорбящих, защищает слабых, радуется вместе с простым народом. Ныне она ненавидит бедняка, и мистицизм умирает в духовенстве, обуздывающим пылкую мысль, проповедующим скудость духа, умеренность прошений, здравый смысл в молитве, душевное мещанство! Однако вдали от этих миленьких священников, иногда скорбят еще там и сям, в глубине монастырей, истинные святые, монахи, за всех нас молящиеся до потери сил. Они да бесноватые составляют единственную связь, соединяющую Средние века с нашим.

Среди буржуазии стремление к удовольствиям и дешевым сентенциям возникло уже при Карле VII. Но в то время духовник осуждает алчность, а торговец, как и рабочий, связан корпорациями, которые раскрывают мошенничество и обманные сделки, уничтожают гнилой товар, устанавливают справедливые цены на добротные продукты. Из поколения в поколение ремесленники и буржуа работают в одном и том же ремесле; корпорации обеспечивают им работу и вознаграждение; они совсем не таковы, как теперь, не подчинены колебаниям рынка, не раздавлены жерновом капитала; нет крупных состояний и все живут; уверенные в завтрашнем дне, не спеша, создают они чудеса пышного искусства, секрет которого навсегда утрачен!

Все эти ремесленники проходят, если достойны того, три степени - ученика, подмастерья и мастера, совершенствуются в своей области, превращаются в настоящих художников. Они облагораживают простейшие железные изделия, вульгарнейшие фаянсы, обыкновеннейшие сундуки и укладки. Корпорации, имея своими покровителями святых, изображения которых красовались на их знаменах, в течение веков охраняли честное существование мелкого люда, удивительно повышая духовный уровень тех, кого защищали.

Теперь все кончено; буржуазия сменила аристократию, погрязшую в слабоумии или разврате; ей мы обязаны нечистым расцветом гимнастических обществ и пьяным развратом, тотализаторами и бегами. Теперь у торговцев одна цель: эксплуатировать рабочих, изготовлять дрянные товары и сбывать их, обвешивать и обмеривать каждую минуту.

А народ, у которого одновременно отняли страх перед адскими муками и обещание за страдание этого мира услад горнего, кое-как делает дурно оплачиваемую работу и пьет. Время от времени, наглотавшись слишком горячительных напитков, он бунтует и тогда его избивают, потому что, сорвавшись, он выказывает себя тупым и жестоким животным!

Прогресс, прогресс! Что мы наворотили? Чем тут гордиться? Перед чем преклоняться?

XIX век ничего не построил и разрушил все. Теперь он прославляет себя за электричество, воображая, что открыл его! Но оно было известно и им пользовались с самых древних времен, и если древние не могли объяснить его природы, его сущности даже, то и современники точно также не в состоянии обнаружить причину этой силы, дающей искры и гнусавя, уносящей вдоль проволоки голос! Он думает также, что открыл гипноз, тогда как в Египте и в Индии священники и брамины издревле знали его силу и использовали ее; нет, этот век додумался только до мастерской подделки съестных припасов, до фальсификации продуктов. Он дошел до того, что подделывает навоз, так что Палатам Парламента пришлось в 1888 году принять закон, назначающий кары за подделку удобрений... дальше этого идти некуда!

Перед ним стояла госпожа Шантелув.

- Садитесь, прошу вас. - Он подвинул кресло, спеша поправить ногой ковер, сбитый в сторону кошкой, извиняясь за беспорядок. Она сделала неопределенный жест, и стоя, спокойным, немного приглушенным голосом сказала:

- Это я посылала вам такие безумные письма... я пришла прогнать эту ужасную лихорадку, открыто кончить с ней; вы сами написали, связь между нами невозможна... забудем же все, что произошло... и, прежде чем я уйду, скажите, что не упрекаете меня...

Он запротестовал. О нет! Он не хотел потерять ее. Он не притворялся, отвечая ей страстными письмами; он ей верил, он любил ее...

- Вы любите меня! Но вы ведь не знали даже, что письма от меня! Вы любите незнакомку, призрак. Хорошо, но если даже допустим, что вы говорите правду, ведь раз я здесь - призрака больше нет!

И он подробно объяснил ей, не делясь, разумеется, своими сомнениями, как удалось ему приподнять маску.

- А! - Она задумалась, ресницы опустились на затуманенные глаза. - Во всяком случае, - сказала она, взглянув ему прямо в лицо, - вы не могли узнать меня по первым же письмам, на которые вы отвечали криками страсти. Значит они, эти крики, относились не ко мне!

Он стал возражать, но спутался в датах событий и писем, и она потеряла, в конце концов, нить рассуждений. Это выглядело настолько смешно, что они замолчали. Тогда она села и расхохоталась.

Ее резкий, пронзительный смех, открывающий превосходные, но короткие и острые зубы, приподнимающий насмешливую губу, задел его. "Она издевается надо мной", - предположил он и, недовольный таким оборотом разговора, раздраженный при виде этой женщины, такой непохожей на ее пылающие письма, такой спокойной, он спросил раздосадованным тоном:

- Простите, это нервное, со мной случается это часто в омнибусах; но довольно об этом, будем благоразумны и поговорим. Вы говорите, что любите меня...

- Да.

- Хорошо, допустим, что и вы мне не безразличны, к чему это могло бы привести нас? Ах! вы сами, мой бедный друг, должны помнить, что сначала отказали мне - мотивируя ваш отказ превосходно обоснованными причинами - в свидании, которого я у вас просила в минуту безумия!

- Но я отказал, не зная еще, что дело идет о вас! Я вам сказал уже, что только несколько дней спустя, Дез Эрми невольно открыл мне ваше имя. Колебался ли я, как только узнал его? Нет, потому что тотчас же я стал умолять вас прийти!

- Пусть так, но вы даете мне основание утверждать, что ваши первые письма были обращены к другой.

Но она сама вывела его из затруднения.

- Не будем спорить, мы ничего не добьемся, - улыбаясь, сказала она, - положение таково: я замужем за добрым и любящим меня человеком, все преступление которого, в общем, только в том, что счастье с ним, немного тусклое, всегда под рукой. Я написала вам первая, я виновата, и верьте мне, за него я страдаю. У вас есть дела, вы работаете над превосходными книгами; вам не нужно, чтобы какая-то безрассудная женщина переворачивала вашу жизнь; вы видите, что самое лучшее, если мы, оставаясь друзьями, настоящими друзьями, на этом и покончим.

- И женщина, писавшая мне такие пылкие письма, говорит теперь о благоразумии, здравом смысле, не знаю еще о чем!

- Но будьте же откровенны, вы же не любите меня!

- Послушайте, если бы вы любили меня, вы пришли бы ко мне; а вы целыми месяцами не пытались даже узнать жива я или умерла...

Он сжимал все крепче ее руки и приближался к ней; она смотрела на него своими дымчатыми глазами, в которых он снова находил соблазнившее его жалобное, почти страдальческое выражение. Он все сильнее увлекался, глядя в сладострастное и жалобное лицо, но она уверенным движением высвободила руки.

- Сядемте и поговорим о чем-нибудь другом. Знаете ли, у вас здесь премило! Что это за святой? - продолжала она, разглядывая на камине картину, где коленопреклоненный монах молился около кардинальской шапки и кружки.

- Я отыщу вам это, у меня есть дома жития святых; найти, должно быть, легко - кардинал, покидающий пурпур, чтобы поселиться в хижине. Постойте-ка, святой Петр Дамиани был, кажется, в таком именно положении; но я не совсем уверена в этом, у меня такая плохая память, но помогите же мне немного.

- Но я не знаю!

Она приблизилась и положила ему на плечо руку:

- Вы сердитесь, вы недовольны мной, право?

Она одарила Дюрталя нежной улыбкой.

- Но разве я пришла бы, если бы не любила вас! Поймите же, что действительность убьет нашу мечту; поймите, что лучше не подвергать себя ужасам раскаяния! Ведь мы уже не дети. Нет, оставьте, не сжимайте меня так. - Сильно побледнев, она билась в его объятиях. - Клянусь, я уйду, и вы никогда меня больше не увидите, если вы не выпустите меня.

Ее голос становился сухим и свистящим. Он оставил ее.

- Сядьте там, позади стола, я прошу вас. - И, постукивая каблуком по паркету, она печально сказала: - Так, значит, невозможно быть другом, только другом мужчины! А как бы хорошо было приходить повидаться с вами, не боясь дурных мыслей! - Она замолчала, потом прибавила: - Да, видеться только так, и если нет важных вещей сказать друг другу, то помолчать; так славно ничего не говорить!

- Пора, мне надо вернуться домой!

- Вы не даете мне ни малейшей надежды? - сказал он, целуя ее затянутые в перчатки руки. - Скажите, что вы вернетесь?

Она не отвечала, тихонько покачала головой, когда же он начал упрашивать, сказала:

- Послушайте, если вы обещаете ничего не просить у меня, не терять благоразумия, то я приду послезавтра вечером, в девять часов.

шею поцелую. И выбежала вон.

- Ого, - вздохнул он, запирая дверь, он был и удовлетворен и раздосадован.

Удовлетворен - потому, что находил ее загадочной и разнообразной, очаровательной. Теперь, оставшись один, он вспоминал ее, в узком черном платье, под меховым манто, теплый воротник которого приласкал его, когда он целовал ее шею; без драгоценностей, только в ушах голубые огоньки сапфиров, на белокурых, немного растрепавшихся волосах темно-зеленая шляпа, длинные рыжеватые шведские перчатки благоухали, как и вуалетка, странным ароматом, в котором, казалось, затерянный между более резкими запахами, слышался, далекий и нежный, легкий запах корицы сохранившийся на его руках. Он снова увидел ее затуманенные глаза, их серый тусклый блеск, пронизанный внезапными отсветами, ее влажные стиснутые зубы, и прикушенную губу.

- О! послезавтра, - сказал он себе, - как славно будет расцеловать все это!

И остался недоволен - собой и ею. Он упрекал себя за то, что был угрюм, печален, холоден. Ему следовало держать себя менее сдержанным, более непринужденным; но это она была виновата! Она привела его в замешательство! Поистине, слишком силен был контраст между женщиной, в письмах которой звучали крики сладострастия и тоски, и той, прекрасно владеющей собой кокеткой, которую он увидел!

"Что за удивительные создания эти женщины, - подумал он. - Эта, например, сделала самое трудное, что можно себе представить, пришла к мужчине, после того как писала ему страстные письма! Я выгляжу, как идиот, я смущен, не знаю, что сказать; а она через минуту чувствует себя как дома или как в гостиной, с визитом. Ни малейшей неловкости, изящные движения, несколько слов и глаза, договаривающие остальное! Она не очень-то покладиста, - продолжал он, подумав о ее сухом тоне, когда она вырвалась из его объятий, - и однако она нежна, - продолжал он мечтательно, вспоминая не слова даже, но отдельные, совсем нежные интонации, ласковые и огорченные взгляды. Придется послезавтра взяться за дело осторожней", - заключил он, обращаясь к кошке, которая при появлении госпожи Шантелув убежала и забилась под кровать, так как не видала никогда женщин. Теперь она приближалась почти ползком, обнюхивая кресло, на котором та сидела.

не могла сомневаться, что к себе я ее не приглашал, что я не желал вводить ее в эту квартиру, она смело явилась сюда. Потом, вся эта сцена вначале, если обдумать хладнокровно, просто кривлянье. Если бы она не искала связи, она не пришла бы сюда; нет, ей надо, чтобы ее уговаривали, она, как все женщины, хочет, чтобы ей навязывали то, чего ей самой хочется. Она сбила меня с ног, своим приходом она разрушила мое уединение.

- Но что же из этого? Она при всем том, не менее желанна, - вновь начал он, счастливый, что отогнал неприятные размышления и снова отдается увлекательному представлению о ней.

"Быть может, послезавтра покажется не обыденным, - подумал он, - припомнив ее глаза, представив их обманчивыми и жалобными, раздевая ее, заставляя выступить из мехов, из узкого платья, белое, худощавое тело, теплое и гибкое. У нее нет детей, это серьезное обещание, что тело будет свежо, несмотря на тридцать лет!"

Молодой порыв опьянял его. Дюрталь с удивлением заметил себя в зеркале: усталые глаза блестели, лицо казалось моложе, усы не так небрежны, волосы черней.

вспышки он словно вырос, теперь его небольшая фигура снова осела, на задумчивое лицо возвращалась грусть. Внешность не из тех, что нравятся дамам, - заключил он, - но чего же ей нужно от меня? Ведь ей, наконец, легко было бы обмануть мужа с кем-нибудь другим! Ах, я слишком долго мечтаю впустую! Оставим это; проверив себя, я вижу, что люблю ее головой, а не сердцем, это важно. При таких условиях, чтобы ни случилось, любовь будет короткая и я почти уверен, в общем, что окончится она без драм!