Бездна.
Глава XVII

XVII

В предобеденное время Дюрталь прервал работу и поднялся на колокольню Сен-Сюльпис.

Каре он застал лежащим в комнате, примыкающей к той, где они обыкновенно обедали. Комнаты были похожи одна на другую, с одинаковыми каменными стенами без обоев, со сводчатыми потолками; только спальня была темней; полукруглое окно открывалось не на площадь Сен-Сюльпис, а на задворки церкви, крыша которой его затеняла. Обстановка кельи состояла из железной кровати со скрипучим матрасом и наматрасником, двух камышовых стульев и стола, покрытого старым ковром. На голой стене дешевое распятие, убранное засохшим самшитом, - и все.

Каре полулежал в постели, просматривая бумаги и книги. Его глаза казались еще более водянистыми и лицо было бледней обыкновенного; небритая несколько дней щетина покрыла седоватой порослью впалые щеки; но добрая улыбка делала его осунувшиеся черты привлекательными, почти располагающими к себе.

На расспросы Дюрталя он ответил:

- Ничего. Дез Эрми разрешил мне завтра встать, но что за отвратительное питье! - Он указал на стакан. - Приходится пить его каждый час.

- А что это? - спросил Дюрталь. Но звонарь не знал. Видимо, чтобы избавить его от расходов, Дез Эрми сам приносил ему пузырьки с лекарством.

- Наверно, тяжело все время лежать в постели?

- Еще бы! Я принужден доверить мои колокола помощнику, который ничего не стоит. Ах! Послушали бы вы, как он звонит! Меня в дрожь бросает, корчит...

- Не порти же себе кровь из-за этого, - сказала жена, - через два дня ты сможешь уже сам звонить в свои колокола!

Но он продолжал жаловаться.

- Вы же понимаете, колокола привыкли к хорошему обращению, они - словно звери, эти инструменты, они слушаются только хозяина. Теперь вот они мелют вздор, болтаются зря, вызванивают Бог знает что; я же слышу, я отсюда узнаю их голоса!

- Что вы читаете? - спросил Дюрталь, желая перевести разговор с мучительной темы на что-либо иное.

- Книги о них, конечно! Вы только послушайте, Дюрталь, здесь есть описания, поистине, редкой красоты. Прислушайтесь, - продолжал он, раскрывая книгу, переложенную закладками, - прислушайтесь только к этой фразе, выпуклыми буквами написанной на бронзовой мантии большого колокола в Шаффуде: "Я зову живых, я оплакиваю умерших, я отражаю молнию". А вот эта, красовавшаяся на старом колоколе Гентской каланчи: "Имя мое Роланд; когда я звоню, значит пожар; когда трезвоню - буря над Фландрией".

- Живительно емко и ярко, - подтвердил Дюрталь.

- А вы представьте теперь, богачи, жертвуя в церковь колокола, требуют на них писать свои имена и звания; а достоинств и титулов у них столько, что для девиза и места не остается. Нашему времени, положительно, не хватает смиренья!

- Если бы ему только смирения не хватало! - вздохнул Дюрталь.

- И если бы только это! - продолжал Каре, весь в своих колоколах, - но ничего не поделаешь, колокола ржавеют, металл стареет и плохо звучит. Когда-то эти дивные помощники богослужения беспрерывно пели; они отбивали канонические часы: перед восходом солнца - заутреня и хвалебны; на заре - первый час, в девять - третий, в полдень - шестой, в три часа - девятый, да еще вечеря и повечерие; теперь же возвещают обедню, три Анжелюса, утренний, полуденный и вечерний, иногда Славься, да в некоторые дни ударят несколько раз при обязательных церейониях - и все. Только в монастырях колокола еще не спят, так как там еще уцелели ночные служения!

- Успокойся, - сказала жена, подсовывая ему под спину подушку. - Если ты так будешь волноваться, ты только повредишь себе.

- Справедливо, - покорно заметил Каре, - но, что поделаешь, и в старости остаешься неспокойным человеком, грешником, которого ничто не умиряет. Он улыбнулся жене, подносившей ему ложку микстуры.

Раздался звонок. Госпожа Каре пошла отворять и ввела веселого краснолицего священника, который громовым голосом возгласил:

- Эта лестница прямо в рай! я совсем задохнулся! И, обмахиваясь, упал в кресло.

Дюрталь вгляделся в вошедшего. Безграничная веселость отражалась на кровью налитом лице, со щеками, окрашенными бритвой в синий цвет. Каре познакомил их; они раскланялись, священник недоверчиво, Дюрталь холодно.

Он чувствовал себя смущенным, не в своей тарелке, слушая излияния звонаря и его жены, смиренно благодаривших аббата за его приход. Было очевидно, что для этой пары, хотя ей и были известны кощунственные и низменные страстишки духовенства, священнослужитель являлся особой избранной, человеком настолько высоко стоящим, что все другие при нем отступали на задний план.

Дюрталь откланялся. Спускаясь, он говорил про себя: "Мне этот ликующий святоша внушает ужас. Впрочем, священник, врач или писатель может быть весел только если у него низкая душа, ведь им приходится видеть вблизи людское горе, утешать, облегчать, описывать его. Если они все-таки веселятся и хохочут - это уж через край! А ведь ничто не мешает людям, лишенным понимания, грустить о том, что богатый наблюдениями, пережитый, жизненноправдивый роман печален, как изображаемая им жизнь. Им бы хотелось, чтобы он был весел, бодр и румян, помогал бы их низменному эгоизму забывать о соприкасающихся с ними нищих и обездоленных!

Каре и его жена - странные люди! Они подчиняются отеческому деспотизму священников, - а ведь это не всегда приятно - почитают их и любят! Вот они - чистые души, верующие и смиренные! Аббат, что пришел к ним, болтлив и красен, лопается от жира и брызжет весельем. Несмотря на пример св. Франциска Ассизского, который был весел, - что впрочем, меня от него не отвращает, - я с трудом могу себе представить, чтобы этот церковнослужитель поднялся выше среднего уровня. Пожалуй, для него лучше даже, что он только посредственность. Если бы он был иным, как он заставил бы прихожан понимать себя? К тому же будь он выше, его ненавидели бы коллеги и преследовал епископ!"

Так разговаривая сам с собой с перерывами, Дюрталь добрался до нижней ступеньки лестницы. Под портиком башни он остановился. "Я предполагал дольше побыть наверху, - подумал он, - теперь только половина шестого, надо убить, по крайней мере, полчаса, прежде чем сесть за стол".

Погода стала почти теплой, снег вымели; он зажег папироску и стал глазеть на площадь.

Подняв голову, он поискал окошко звонаря и узнал его; из всех застекленных полукружий, открывавшихся над подъездом, только на нем была занавеска. "Что за ужасная постройка! - сказал он про себя, рассматривая церковь. Подумать только, что этот квадрат, с двумя башнями по сторонам, смеет напоминать формы фасада собора Богоматери! И - что за каша! - продолжал он, разбирая подробности. От площади до первого этажа - дорические колонны, от первого до второго - колонны ионические с завитками; наконец, от основания до самой вершины башни - колонны коринфские с акантовыми листьями. Что значит в христианской церкви эта окрошка языческих стилей? Да еще все это устроено на башне, населенной колоколами; другая даже, не достроена, но и оставаясь просто старой трубой, она менее безобразна!

А ведь пять или шесть архитекторов соединилось, чтобы воздвигнуть эту убогую кучу камней. Но в конце концов, однако, Сервандони и Оппенорд были Иезекиилями постройки, настоящими пророками; их создание есть творчество ясновидящих, перешагнувших XVIII век, так как в нем - чудесное усилие мозга, пожелавшего в эпоху, когда железные дороги не существовали, символизировать будущий железнодорожный вокзал. В самом деле церковь Сен-Сюльпис - не церковь, а вокзал.

И внутренность здания нисколько не художественней и не религиозней внешности; право, мне во всем этом нравится только воздушная пропасть добряка Каре!"

Он оглянулся по сторонам.

"Эта площадь очень некрасива, - продолжал он, - но она такая провинциальная и уютная! Ничто, конечно, не может сравниться с безобразием семинарии, распространяющей холодный и затхлый запах странноприимного дома. Фонтан с многоугольными бассейнами, с вазами в виде котелков, со львами на решетках, с прелатами в нишах никак нельзя назвать шедевром, да и Марию также, от официального вида которой глаза точно пеплом засыпает; но на этой площади, как и на примыкающих улицах Сервандони, Гараньер, Феру дышишь смешанной атмосферой благодушной тишины и нежной сырости. Пахнет старым шкафом и немного ладаном. Эта площадь отлично гармонирует с замыкающими ее домами старинных улиц, с фабриками священных изображений и дароносиц, с духовными типографиями, выпускающими книги в обложках цвета яблочного семени, булыжника, мускатного ореха или синьки! Да, здесь все дряхло и скромно", - заключил он.

Площадь была почти пуста. Несколько женщин всходило по ступеням церковного подъезда, мимо нищих, бормочущих молитвы, потряхивая грошами в чашках для сбора милостыни; священнослужитель, держа под мышкой завернутую в черное сукно книгу, приветствовал дам; бежали лошади; дети гонялись друг за другом или прыгали через веревочку; огромные коричневые омнибусы линий ля-Вийет и маленький медово-желтый Отейской линии, отправлялись почти порожняком, пока кучера болтали, собравшись перед экипажами, на тротуаре, близ домика с отхожим местом; ни шума, ни людской толпы, ни деревьев - словно на променаде в сонном провинциальном городке.

- А ведь надо будет, - сказал Дюрталь, снова рассматривая церковь, - подняться как-нибудь, когда будет потеплей и посветлей, на вершину башни.

Потом он покачал головой. К чему? Париж с птичьего полета был интересен в Средние века, но теперь! Я рассмотрю, как со всякой другой высоты, нескончаемые серые улицы, более светлые артерии бульваров, зеленые пятна садов и скверов, а совсем вдали - линии домов, похожих на домино, поставленные стоймя, окна которых кажутся черными точками.

А здания, выделяющиеся из взбаламученной лужи крыш, - Нотр-Дам-де-Пари, Сен-Шапель, Сен-Северин, башня Сен-Жак - тонут в достойной сожаления массе более новых памятников, и я нисколько не намерен одновременно созерцать Оперу, этот образчик искусства торговок модным товаром, дугу моста - Триумфальную арку - и пустой подсвечник Эйфелевой башни!

Достаточно их видеть порознь, внизу, на мостовой, с углов улиц.

Не пойти ли мне, однако, пообедать, ведь сегодня у меня свиданье с Гиацинтой, и надо быть дома до восьми.

Он отправился в соседний погребок, где с шести часов уже было безлюдно и можно спокойно говорить самому с собой, пережевывая довольно свежее мясо и запивая не слишком плохо подкрашенным вином. Он думал о госпоже Шантелув и особенно о канонике Докре. Его привлекала загадочность священника. Что могло происходить в мозгу человека, приказавшего наколоть на своих подошвах Распятие, чтобы всегда попирать его?

Какую ненависть это обнаруживало! За то ли, что тот ему не дал блаженных экстазов святого или, более по-человечески, за то, что не поднял его до высших должностей священства? Очевидно, гнев священника был необуздан, а гордыня огромна. Он вряд ли был недоволен, сделавшись предметом ужаса и отвращения, так как благодаря этому он уже стал кем-то. Притом, для такой глубоко злодейской души, какая, по-видимому, была у него, сколько радости в возможности, при помощи ненаказуемого колдовства, заставлять своих врагов умирать в мучениях. Кощунство дает экстазы ликующего безумия, сумасшедшего сладострастия, с которыми ничто не сравняется. Со времени Средних веков оно стало преступлением трусов, так как человеческое правосудие его больше не преследует и можно совершать его безнаказанно; но для верующего оно всего ужасней, а Докр верует во Христа, раз он Его ненавидит!

Что за чудовищный священник! И как гнусны были, конечно, его отношения с женой Шантелува! Да, но как заставить ее говорить? Тот раз она очень ясно высказала лишь отказ объясняться по этому поводу. Пока у меня нет ни малейшего желания выносить ее греховные причуды, и я объявлю, что болен и нуждаюсь в полном покое.

Она предложила ему чашку чая и, после его отказа, обняла его и погладила. Потом, отстранившись немного:

- Вы слишком много работаете; вам необходимо рассеяться; что если бы вы, для времяпрепровождения, поухаживали за мной немного, а то ведь я одна без устали занимаюсь этим! Нет? Эта мысль вас не веселит? Поищем чего-нибудь другого. Не хотите ли, мы с кошкой затеем игру в прятки? Вы пожимаете плечами; ну, если ничто не может заставить проясниться вашу хмурую физиономию, поговорим о вашем друге, о Дез Эрми, что с ним?

- Да ничего особенного.

- А его опыты с гомеопатией?

- Я точно не знаю, продолжает ли он их.

- Хорошо, я вижу, эта тема уже исчерпана. Знаете ли, мой милый, ответы ваши не из тех, что придают бодрости.

- Но ведь со всяким может случиться, - возразил он, - что ответы его не будут длинны. Я знаю даже кое-кого, кто злоупотребляет подобным лаконизмом, когда его спрашивают об известном предмете.

- Об одном канонике, например.

- Вы сами сознаетесь.

Она спокойно положила ногу на ногу.

- У этой особы, конечно, имелись свои причины молчать, но если ей действительно хотелось оказать услугу лицу, задававшему вопросы, то эта особа после последнего разговора немало страдала, быть может, чтобы его удовлетворить.

- Так объяснитесь же, дорогая Гиацинта, - сказал он, с обрадованным лицом сжимая ее руки.

- Признайтесь, мне удалось вас расшевелить.

Он промолчал, спрашивая себя, действительно ли она соглашалась говорить или только издевалась над ним.

- Послушайте, - продолжала она, - я держусь того же решения, что в прошлый вечер; я не позволю вам связываться с каноником Докром; но в определенный момент, если вы даже не войдете с ним в сношения, я смогу дать вам возможность присутствовать при церемонии, которую вам больше всего хочется видеть.

- При черной мессе?

- Да; меньше чем через неделю Докр покинет Париж, если хотите, вы увидите его при мне, один раз, - и никогда больше. Сохраните незанятыми ваши вечера в течение недели; я дам вам знак, когда момент наступит; вам есть за что благодарить меня, мой друг, чтобы вам быть полезной, я ведь нарушаю приказы своего духовника, которого не решаюсь видеть больше, и гублю свою душу!

Он любезно расцеловал ее, приласкал, потом:

- Так это серьезно, так этот человек действительно чудовище?

- Я боюсь его; во всяком случае не пожелаю никому иметь его врагом!

- Черт возьми! Раз он околдовывает людей вроде Жевинже!

- Так вы верите этому! Но как же он действует, кровью мышей, рубленым мясом или экстрактами?

- Ба, да вы знаете и об этом. Он правда пользуется этими веществами; он один из немногих даже, кто умеет обращаться с ними, потому что очень легко при этом самому отравиться; они словно взрывчатые вещества, обращение с которыми опасно для тех, кто их приготовляет; но часто, нападая на существа беззащитные, он пользуется более простыми рецептами. Он перегоняет экстракты ядов, подливает серной кислоты, чтобы в ране они кипели; потом смачивает этим составом кончик ланцета, и заставляет лярву, или летающего духа уколоть им свою жертву. Это обыкновенное колдовство, общеизвестное, колдовство розенкрейцеров и всех новичков сатанизма.

Дюрталь расхохотался.

- Дорогая моя, если послушать вас, то смерть можно пересылать на расстоянии, словно по почте.

- А некоторые болезни, вроде холеры, разве не пересылаются по почте? Спросите у санитаров, которые дезинфицируют во время эпидемий почтовые отправления!

- Я не возражаю, но это не одно и то же.

- Одно и то же, ведь вас изумляет передача, невидимая на расстоянии!

- Меня удивляет больше всего новость, что и розенкрейцеры замешаны в подобные дела. Признаться, я смотрел на них всегда как на кротких простофиль или на унылых фокусников.

- Да ведь все общества состоят из простофиль, а во главе всегда стоят эксплуатирующие их проходимцы. С розенкрейцерами дело обстоит именно так; это нисколько не мешает их главарям втайне задумывать преступления. Не надо быть ни ученым, ни знатоком, чтобы выполнять обряды колдовства. Во всяком случае, я утверждаю, что среди них есть известный мне старый писатель. Он живет с замужней женщиной, и оба они проводят время в попытках убить при помощи колдовства ее мужа.

- Ба, да такой способ много лучше развода!

Она взглянула на него и сделала капризную гримасу.

- Я не стану говорить больше, вы, я вижу, смеетесь надо мной; вы ни во что не верите...

- Да нет же, я не смеюсь; ведь у меня нет твердо обоснованного представления обо всем этом. Признаюсь, на первый взгляд мне все это кажется, по меньшей мере, неправдоподобным; но как подумаю, что все усилия современной науки только и приводят к подтверждению открытий древней магии, так и присмирею. Правда, - продолжал он, помолчав, - отметим, хотя бы такой случай: мало ли смеялись над женщинами, превращавшимися в Средние века в кошек? А к Шарко привели недавно девочку, которая вдруг начинала бегать на четвереньках, прыгать, мяукать, царапаться и пищать, как кошка. Значит, такое превращение возможно! Нет, никогда не перестанешь повторять, что мы, в действительности, ничего не знаем и не имеем права ничего отрицать; но, возвращаясь к вашим розенкрейцерам, пользуясь чисто химическими формулами, они избегают кощунства?

один настоящий священник,- не пользуется в случае надобности оскверненными Святыми Дарами.

- Вот должно быть тоже славный поп! Но вы так хорошо осведомлены, не знаете ли вы, как заговаривают порчу?

- И да и нет; я знаю, что если отрава подкреплена кощунством, если дело совершено мастером - Докром или одним из чернокнижников в Риме, - то найти противоядие весьма нелегко. Но мне указывали некоего аббата в Лионе, в настоящее время почти он один только и достигает успеха при лечении трудных случаев.

- Доктор Иоганнес!

- Вы знакомы с ним?

- Так вот, я не знаю, как он берется за дело; я знаю только, что наговора, не осложненного кощунством, избегают в большинстве случаев по закону бумеранга. Удар возвращают тому, кто его нанес; в настоящее время еще существуют две церкви, одна в Бельгии, другая во Франции, где молятся перед статуей Пречистой Девы и порча, поразившая вас, отскакивает и обращается на вашего противника.

- Ба!

-- Да, одна из этих церквей находится в Тугре, в восемнадцати километрах от Льежа, она даже носит имя Нотр-Дам-де-Ретур; другая - в л'Эпине, маленькой деревушке близ Шалона. Эта церковь была некогда построена для заклинания порчи, насылаемой при помощи шипов терновника, которых много было в той местности и которые служили для прокалывания изображений сердца.

- Да, эта местность во все времена была одним из известнейших очагов сатанизма.

- Я, действительно, обязана ему тем немногим, чем делюсь с вами; он привязался ко мне и хотел даже сделать меня своей ученицей. Я отказалась и теперь очень довольна, так как меня гораздо больше, чем прежде беспокоит беспрерывное совершение смертного греха.

- А при черной мессе вы присутствовали?

- Да, и заранее говорю вам, - вы пожалеете, что видели такие ужасные вещи. Воспоминание остается и внушает страх, даже... особенно... если лично не принимают участия в служении.

Он взглянул на нее. Она побледнела, ее затуманенные глаза мерцали.

Он немного промолчал, смущенный глухим и печальным звуком ее голоса.

- Но откуда же, наконец, явился этот Докр, что он прежде делал, как стал он учителем сатанизма?

- Не знаю, я познакомилась с ним, когда он был в Париже сверхштатным священником, потом духовником одной королевы в изгнании. В эпоху Империи у него были ужасные истории, которые удалось затушить благодаря связям. Он был заточен в монастырь траппистов, потом лишен сана и отлучен Римом. Я узнала также, что его несколько раз обвиняли в отравлении, но суду никогда не удавалось доказать обвинения, и его оправдывали. Теперь он живет, не знаю уже каким образом, в довольстве и много путешествует с женщиной, которой он пользуется как ясновидящей; для всех - это злодей, но он так образован и испорчен, а притом, так очарователен!

- О! - вырвалось у него, - как изменился ваш голос, ваши глаза! Признайтесь, вы любите его!

- А теперь?

- Теперь это кончено, клянусь вам; мы остались друзьями - и только.

- Но, в таком случае, вы часто у него бывали. Интересно ли это по крайней мере? У него необычная обстановка?

- Нет, все очень удобно и чисто. У него химическая лаборатория и огромная библиотека; единственная любопытная книга, которую он показал мне, это написанный на пергаменте текст черной мессы. Рисунки в ней были замечательные, переплет сделан из выделанной кожи ребенка, умершего некрещеным, на крышке вдавлена, словно драгоценный орнамент, большая облатка, освященная во время черной мессы.

- Я ее не читала.

Они помолчали; потом она взяла его руки.

- Вот вы оправились, - сказала она, - я знала отлично, что вылечу вас от вашей холодности. Признайтесь, все-таки, что я прелесть, так как не сержусь.

- Сердиться? За что же?

- Да нет же, нет, - сказал он, нежно целуя ее глаза.

- Не троньте, - тихонько сказала она, - это действует мне на нервы, да и пора уходить, уже поздно.

Она вздохнула и ушла, оставив его ошеломленным; он снова спрашивал себя, в какую же ужасную трясину погружалась эта женщина.