Бездна.
Глава XVIII

XVIII

На другой день, после того как он изрыгал на суд такие свирепые проклятия, Жиль де Ре снова предстал перед судьями.

Он явился с опущенной головой и сложенными руками. Еще раз он кинулся из одной крайности в другую; достаточно было несколько часов, чтобы беснующийся сделался благоразумным, объявил, что признает власть судей и попросил прощения за свои ругательства.

Они заявили, что из любви к Господу нашему забыли его проклятия, и по его просьбе епископ и инквизитор отменили приговор об отлучении, который был ему вынесен накануне. Это заседание, и другие еще, заняты были допросами Прелати и его сообщников; потом, опираясь на текст, утверждающий, что нельзя довольствоваться исповедью, если она "dubia, vaga, generalis, illativa, jocosa {Сомнительна, ненадежна, неконкретна, сделана не от сердца или в шутливом тоне - лат.}", докладчик стал уверять, что для удостоверения в искренности его признания надо Жиля подвергнуть каноническому допросу, т. е. пытке.

Маршал умолял епископа подождать до завтра, ссылался на свое право исповедаться сперва судьям, которых трибуналу угодно будет назначить, клялся, что повторит свои признанья перед публикой и судом.

Жан де Малеструа исполнил его просьбу: епископ Сен-Бриека и Пьер Л'Опиталь, канцлер Бретани, уполномочены были выслушать Жиля в его камере; когда он окончил рассказ о своем разврате и убийствах, они приказали привести Прелати.

При виде его Жиль залился слезами, а когда, окончив допрос, готовились отвести итальянца снова в тюрьму, он его обнял со словами: "Прощайте Франсуа, друг мой, никогда больше мы не увидимся в этом мире. Я молю Бога дать вам терпение и познание, и будьте уверены, если имеете великое терпение-и надежду на Бога, то мы встретимся еще в светлой радости Рая. Молитесь Богу за меня, а я за вас буду молиться".

Его оставили одного размышлять о злодеяниях, в которых он на следующий день должен был признаться публично, в заседании.

Этот день был торжественным днем процесса. Зал, где заседал трибунал, был битком набит, и толпа, стесненная на лестницах, затопила дворы, наполняла примыкающие переулки, запрудила улицы. За двадцать верст в округе явились крестьяне, посмотреть на прославленного хищника, одно имя которого, до его поимки, заставляло запирать двери, бодрствовать дрожа, при тихом плаче женщин.

Трибунал собрался в полном составе. Все члены суда, обычно сменявшиеся во время долгих заседаний, были налицо.

Зал темный, с тяжелыми романскими пилястрами, на половине высоты сходящимися в стреловидные арки, в высь собора уходили дуги, сходящиеся в одну точку, как бока епископской митры. Его освещал смягченный свет, пробивавшийся сквозь узкие стекла в свинцовых переплетах рам. Лазурь потолка темнела и нарисованные звезды поблескивали в высоте, как стальные головки булавок; в сумерках сводов горностай герцогских гербов казался потускневшим на щитах, напоминавших большие белые игральные кости, испещренные черными точками.

Но вдруг загремели трубы, зал осветился, вошли епископы. Их золотые митры сверкали, по воротникам из одежд, обшитых золотым шитьем, усеянным карбункулами, вились цепи из драгоценных камней. Молчаливой процессией двигались они вперед, неся тяжесть негнущихся риз, ниспадающих с плеч, расширяющихся книзу, словно лопнувшие спереди золотые колокола, держа посохи, с которых свешивались орари.

Облачения вспыхивали на каждом шагу, как угли, на которые дуют, они освещали собой залу, отражая бледные солнечные лучи дождливого октябрьского дня, которые оживали в их драгоценностях, черпали в них новый огонь и посылали рассеянные лучи на другой конец зала, в немую толпу.

Рядом с блеском золотого шитья и драгоценных камней костюмы остальных судей казались темным оперением; черная одежда членов суда и официала, черное с белым платье Жана Блуэна, шелковые рясы, красные шерстяные мантии, пурпурные, отороченные мехом, шапочки светских судей померкли перед этим великолепием.

Епископы уселись в первом ряду, неподвижно, окружая Жана де Малеструа, который на своем высоком кресле господствовал над залой.

Под охраной вооруженной стражи вошел Жиль.

Он был расстроен, бледен, он в одну ночь постарел на двадцать лет. Его глаза горели под потемневшими веками, щеки дрожали.

По приказу он начал рассказ о своих преступлениях.

Глухим голосом, неясным от слез, он рассказал о похищении детей, о своих отвратительных уловках, дьявольском вожделении, о неистовых убийствах, о безудержных насилиях; преследуемый призраками своих жертв, он описал их замедленную или ускоренную агонию, их призывы и хрипенье; он признался, что погружался в упругие теплые кишки; он каялся, что вырывал сердца, словно спелые плоды, из разорванных, зияющих ран.

Взглядом сомнамбулы смотрел он на свои пальцы, и шевелил ими, словно желая стряхнуть капли крови.

Он словно ничего не слышал, ничего не видел; он продолжал монотонно перечислять длинный перечень своих преступлений.

Потом его голос стал более хриплым. Он дошел до признаний о мертвых, до мучения малюток, которых он ласкал прежде чем, целуя, перерезал им горло.

Он передал подробности, перечислил всех. Это было так безмерно, так ужасно, что епископы помертвели под золотыми уборами; священники, закаленные в огне исповедей, судьи, привыкшие во времена демономании и насилий выслушивать самые страшные признания, прелаты, которых не могло уже удивить никакое злодеяние, никакое извращение чувств, никакое гниение души, - осенили себя знамением креста, а Малеструа встал и прикрыл, из целомудрия, лик Спасителя.

Потом все склонили головы и, не обменявшись ни единым словом, слушали маршала, который с расстроенным, влажным от пота лицом смотрел на распятие, невидимая голова которого приподымала покрывало своим взъерошенным колючим венком.

Жиль кончил рассказ; наступила реакция; он говорил до тех пор стоя, как в тумане, рассказывая себе самому воспоминания о незабываемых преступлениях.

Когда все было кончено, силы его покинули. Он упал на колени, потрясенный безумными рыданиями, и воскликнул: "О Боже, Искупитель мой, у тебя прошу я милосердия и прощения!" Потом, этот свирепый и надменный барон, несомненно, первый в своем сословии, смирился. Он повернулся к народу и, плача, сказал: "Вы, родители тех, кого я предал смерти так жестоко, помогите, о помогите же мне вашими благочестивыми молитвами!"

Тогда во всем своем величии белоснежной чистоты просияла в зале душа Средних веков.

Жан де Малеструа покинул кресло и поднял осужденного, в отчаянии бившегося головой о плиты пола; судья исчез в нем, остался только священник; он обнял раскаявшегося грешника и оплакивал его падение.

По всей зале пробежал трепет, когда Жан де Малеструа сказал стоявшему, опустившему голову на его грудь Жилю: "Молись, чтобы правый и грозный гнев Всевышнего утих; плачь, чтобы слезы твои очистили обезумевшую плоть твоего существа".

И вся зала преклонив колени, помолилась за убийцу.

Когда смолкли молитвы, воцарилось на миг смущение и безумие. Измученная ужасом, ослабевшая от жалости толпа волновалась; расстроенный и молчаливый, трибунал вновь овладел собой.

Одним жестом докладчик прекратил разговоры, изгнал слезы.

Он сказал, что преступления "ясны и очевидны", что доказательства явны, что суд может теперь с чистой совестью покарать виновного, и просил назначить день объявления приговора. Трибунал указал на послезавтра.

В этот день официал Нантской церкви, Жак де Пенткетдик, прочел один за другим два приговора; первый, произнесенный епископом и инквизитором, за поступки, подлежащие их общей юрисдикции, начинался так:

"Призывая Святое Имя Христа, мы, Жан, епископ Нанта и брат Жан Блуэн, бакалавр теологии из ордена братьев-проповедников города Нанта, уполномоченный инквизитором судить ересь в городе и епархии Нанта, в заседании трибунала, обращаясь к воле только Божией..."

После перечисления преступлений, он закончил:

"Мы произносим, мы решаем, мы объявляем, что ты, Жиль де Ре, указанный нашему трибуналу, постыдно виновен в ереси, в вероотступничестве, в вызывании демонов, что за свои преступления ты заслужил приговор к отлучению от Церкви и другим наказаниям, предусмотренным законами"...

Другой приговор, вынесенный одним только епископом, за грехи более частного характера, за содомию, кощунство и нарушение неприкосновенности Церкви, приводил к тем же заключениям и назначал, почти в тождественной форме, то же самое наказание.

Жиль слушал чтение приговоров с опущенной головой. Когда оно кончилось, епископ и инквизитор сказали ему: "Не хотите ли теперь, когда вы отреклись от заблуждений ваших, чар и преступлений, быть снова принятым в тело Святой матери нашей Церкви?"

И по горячим мольбам маршала они сняли с него отлучение и допустили к причастию. Правосудие Божие было удовлетворено, преступление признано и наказано, но искуплено сокрушением и раскаянием. Оставалось только правосудие человеческое.

Епископ и инквизитор передали виновного светскому суду, который, помня похищение детей и убийства, произнес смертный приговор и постановил конфисковать имущество. Одновременно с этим Прелати и другие сообщники были приговорены к повешению и сожжению заживо.

Совет этот был излишен.

Жиль без малейшего страха смотрел теперь в лицо смерти. Он жадно, смиренно надеялся на милосердие Спасителя; он изо всех сил звал земное искупление, костер, чтобы откупиться от вечного огня после смерти.

В темнице, далеко от своих замков, один, он раскрыл свою душу, он осмотрел клоаку, питавшую так долго сточные воды, вырывавшиеся из скотобоен Тиффожа и Машкуль. Рыдая, бродил он по берегам собственной души, теряя надежду когда-нибудь быть в состоянии очистить кучи ужасающей грязи. Пораженный милостью, как громом, с криком ужаса и радости он внезапно перевернул всю свою душу; он омыл ее слезами, осушил огнем бурных молитв, пламенем безумных порывов: содомит, живодер отверг сам себя, вновь появился товарищ Жанны д'Арк, мистик, душа которого с лепетом обожания, в потоках слез возносилась к Богу!

Потом он подумал о друзьях, пожелал, чтобы и они умерли, познав милость. Он попросил епископа Нантского, чтобы их казнили не прежде и не раньше, но одновременно с ним. Он поставил на вид, что наиболее виновным был он, что долг его объявить им о спасении, присутствовать при них, когда они взойдут на костер.

Жан де Малеструа согласился исполнить просьбу.

"Любопытно то, - сказал про себя Дюрталь, переставая писать, чтобы зажечь папироску, - что..."

Тихонько позвонили; вошла госпожа Шантелув.

Она объявила, что останется только на две минуты, что ее внизу ждет экипаж.

- Сегодня вечером, - сказала она, - я заеду за вами в девять часов. Но сначала напишите мне письмо, составленное в таких приблизительно выражениях, - и она подала ему бумагу, которую он развернул.

Она содержала попросту такое заявление: "Я признаю, что все написанное мной о черной мессе, о служившем ее священнике, о месте, где я при ней, якобы, присутствовал, о лицах, которых я там встретил, являются чистым вымыслом. Я утверждаю, что сам выдумал все подробности и, что, следовательно, все, что я рассказывал - не соответствует истине".

- Да, он хочет, между прочим, чтобы это заявление, не датированное, было составлено в виде письма, обращенного к лицу, спрашивающему вас по этому поводу.

- Он, значит, очень мне не доверяет, этот ваш каноник!

- Черт возьми, вы ведь пишете книги!

- Мне бесконечно неприятно подписывать это, - пробормотал Дюрталь. - А если я откажусь?

Любопытство оказалось сильней отвращения. Он написал и подписал письмо, и госпожа Шантелув положила его в свою сумочку.

- На какой же улице произойдет эта церемония?

- На улице Оливье-де-Серр.

- Где это?

- Нет; мы отправимся в частный дом, принадлежащий одной его приятельнице. Если вам угодно, вы возобновите допрос в другое время, а сейчас я спешу. В девять, надеюсь, вы будете готовы.

Он едва успел поцеловать ее, и она ушла.

"Наконец-то, - сказал он про себя, оставшись один, - я получил уже сведения об инкубате и колдовстве; оставалось только ознакомиться с черной мессой, чтобы быть в курсе сатанизма, как он существует ныне, и я скоро увижу ее! Пусть меня повесят, если я подозревал, что Париж таит подобные притоны! Но как все одно за одно цепляется и связано. Надо было заняться Жилем де Ре и средневековым сатанизмом, чтобы мне показали сатанизм современный!"

- Что за продувная каналья этот аббат! В сущности, из всех оккультистов, питающихся идеями древнего знания, он один только меня интересует.

Остальные, маги, теософы, каббалисты, спириты, герметики, розенкрейцеры, если они не просто мошенники, производят на меня впечатление играющих детей, которые, подравшись, падают в погреб; и, спускаясь еще ниже, в мастерские гадалок, ясновидящих и колдунов, что найдешь, кроме организованной проституции и шантажа? Все эти так называемые предсказатели будущего редкостно нечистоплотны; это единственное достоверное в оккультизме!

Дез Эрми, позвонив, прервал его размышления. Он пришел сообщить Дюрталю, что Жевинже вернулся и что через день они должны были все вместе обедать у Каре.

- Его бронхит, значит, прошел?

Поглощенный мыслью о черной мессе, Дюрталь не мог молчать и признался, что в этот же вечер должен был присутствовать при ней; увидев изумленное лицо Дез Эрми, он прибавил, что обещал держать все в тайне, и потому не может рассказать ничего больше.

- Да тебе, черт побери, везет, - заметил Дез Эрми. - Не будет ли нескромно спросить у тебя имя аббата, председательствующего при этом служении.

- Нет, будет каноник Докр.

- А! - и Дез Эрми замолчал; он, очевидно, старался отгадать, с помощью каких происков мог его друг добраться до этого священника.

- Я думаю, что, как и в Церкви, ее служат перед алтарем. Впрочем, и в конце XV века она иногда совершалась так же в Бискайе. Правда, дьявол тогда действовал самолично. Переодетый в епископское облачение, разорванное и оскверненное, он причащал вырезанными из старых подошв кружками, крича: "Я дите, сие есть тело мое!" И давал жевать эти отвратительные "облатки" верующим, которые предварительно целовали его в левую руку и под хвост. Надеюсь, тебе не придется воздавать подобные почести своему канонику.

Дюрталь расхохотался.

- Нет, я не думаю, чтобы он потребовал такой награды; но, послушай, не думаешь ли ты, что люди, которые с благочестивой подлостью посещают подобные службы, - положительно, сумасшедшие?

- Сумасшедшие! Но почему же? Культ демона не менее здрав, чем культ Бога; один погибает, другой преуспевает, вот и все; если так рассуждать, то все люди, молящиеся какому-либо божеству, слабоумны! Нет, сторонники сатанизма принадлежат к нечистому ордену мистиков, но они все же мистики. Притом, весьма возможно, что их порывы к потустороннему во зле совпадают с бешеными чувственными переживаниями, так как в сладострастии - зародыш демонизма. Худо ли, хорошо ли, но медицина помещает эту жажду грязи в неисследованные области невроза; и она имеет на это право, так как никто не знает наверно, что это за болезнь, которой страдают многие; весьма вероятно, правда, что в наш век нервы легче, чем прежде, колеблются от малейшего толчка. Вспомни-ка подробности исполнения смертных приговоров, сообщенные газетами; они раскрывают нам, что палач работает сдержанно, что он едва не лишается чувств, что нервы его страдают, когда он обезглавливает человека. Какое убожество! Как не сравнить его с непобедимыми заплечными мастерами старого времени! Те вставляли вашу ногу в чулок из мокрого пергамента, который, сжимаясь перед огнем, тихонько раздроблял ваше тело, или же вгоняли в бедра клинья, ломая кости; они выламывали пальцы на руках, тисками с нажимным винтом, вырезали ремни из кожи на спине, поднимали, как передник, кожу живота; они четвертовали, вздергивали на дыбу, поджаривали, поливали горящим спиртом - и все с бесстрастным лицом, со спокойными нервами, которых не тронул бы никакой крик, никакая жалоба. Так как эти упражнения бывали немного утомительны, то после работы их мучили голод и жажда. Это были хорошо уравновешенные сангвиники, а теперь! Но вернемся к сегодняшнему вечеру кощунств и сатанизма, если участники этого действа и не сумасшедшие, то уж, наверно, отвратительные распутники. Понаблюдай за ними. Я убежден, что вызывая Вельзевула, они думают только о похоти. Не бойся, пойди, в этой компании нет людей, которые подражали бы мученику, описанному Иоаковом Ворагинским в его истории святого пустынника Павла. Ты знаешь эту легенду?

- Ну, так для освежения твоей души я расскажу ее тебе. Этот мученик, совсем молодой еще, был распростерт на ложе со связанными руками и ногами, потом на него наслали великолепнейшее создание, которое хотело силой взять его. Так как он воспылал и едва не согрешил, то он откусил себе язык и выплюнул его в лицо женщины, и тогда "боль отогнала искушение", говорит Ворагинский добряк.

- Мой героизм не зашел бы, признаться, так далеко; но... ты уже уходишь?

- Что за странное время! - снова заговорил, провожая его, Дюрталь. - Как раз в тот момент, когда позитивизм как будто торжествует, пробуждается мистицизм и начинаются безумства оккультизма.

конец прошлого века. Рядом с рационалистами и атеистами ты найдешь Сен-Жермена, Калиостро, Сен-Мартена, Габалиса, Казота, общества розенкрейцеров, адские клубы, как и теперь. А теперь прощай, пусть успех сопутствует тебе.

- Да, - сказал про себя Дюрталь, запирая дверь, - но у Калиостро и ему подобных были и знания и способности, а современные маги - такие шарлатаны и хвастуны!