Бездна.
Глава XXII

XXII

- Вам это нравится? - спросила матушка Каре. - Для разнообразия я сварила суп вчера и вынула мясо; так что сегодня вы получите бульон с вермишелью, салат из холодной говядины с копчеными селедками и сельдереем, картофельное пюре с сыром и десерт. А потом попробуете свежий сидр, который мы получили.

- О! о! - воскликнули Дез Эрми и Дюрталь, в ожидании обеда, смаковавшие из маленьких стаканчиков "Эликсир жизни", - знаете, госпожа Каре, ваша стряпня вводит нас в грех чревоугодия; если это продолжится еще, мы станем обжорами!

- Вы шутите! Но как несносно, что Луи не возвращается.

- Кто-то поднимается, - заметил Дюрталь, услышав скрип подошв по каменным ступенькам башни.

- Нет, это не он, - промолвила она, отпирая дверь. - Это походка господина Жевинже.

Действительно, вошел астролог в своем синем плаще и мягкой шляпе, раскланялся, словно на сцене, придавил драгоценностями своих толстых лап пальцы присутствующих и спросил, как поживает звонарь.

- Он у плотника; дубовые брусья, поддерживающие большие колокола, так потрескались, что Луи боится, не обвалились бы они.

- Черт возьми!

- Есть ли новости о выборах? - спросил Жевинже, - он вытащил трубку и продувал ее.

- Нет, результаты голосования будут известны только вечером, часам к десяти. Впрочем, они не внушают никаких сомнений, Париж свихнулся, и генерал Буланже пройдет без затруднений. Средневековая пословица утверждает, что "когда цветут бобы, на свет выходят бобовые короли" {Бобовые короли - сумасшедшие.}. Сейчас, однако, не сезон!

Вошел Каре, извинился за опоздание и, пока жена ходила за супом, надел туфли и ответил на вопросы друзей:

- Да, сырость изъела железные обручи и сгноила дерево. Балки прогнулись; пора плотнику вмешаться; он обещал мне завтра непременно быть здесь с рабочими. Все равно я рад, что вернулся. На улицах мне все неприятно, я не уверен в себе, меня шатает, как пьяного; я чувствую себя хорошо только на колокольне, да здесь, в комнате. Предоставь-ка это мне, жена, - и он принялся перемешивать салат из сельдерея, селедки и говядины.

- Что за аромат! - воскликнул Дюрталь, вдыхая резкий запах селедки. - Чего не внушит это благоухание! У меня оно вызывает образ камина с навесом, в нем потрескивают сучья можжевельника, дверь открывается прямо на большой порт! Мне мерещится вокруг этого аромата закоптелой золой сельди, с оттенком хрупкой ржавчины ореол смолы и соленых водорослей. Восхитительно, - продолжал он, отведав салат.

- Непременно приготовлю вам его еще раз, господин Дюрталь, вас угощать нетрудно, - сказала жена Каре.

- Увы! - улыбаясь, заметил ее муж. - Его тело довольно немногим, но душа! Как подумаю о безнадежных его афоризмах в тот вечер! Мы, тем не менее, молим Бога просветить его. Постой-ка, - вдруг обратился он к жене, - давай помолимся святому Ноласку и святой Феодуле, которых всегда изображают с колоколами. Они отчасти принадлежат к нашему обществу и, наверно, заступятся за людей, почитающих их и их эмблемы!

- Чтобы обратить Дюрталя, нужны явные чудеса, - заметил Дез Эрми.

- Колокола, однако, совершали их, - произнес астролог. - Я, помнится, читал, не знаю где, что ангелы звонили по умершему в момент кончины святого Исидора Мадридского.

- И много других! - добавил звонарь, - колокола сами собой благовестили, когда святой Сигисберт пел "De profundis" над трупом мученика Плацида; когда убийцы бросили тело святого Эннемона, епископа Лионского в лодку без весел и парусов, и судно это проплыло, спускаясь по Сене, мимо церкви, и колокола зазвучали, хотя никто не приводил их в движение.

- Знаете о чем я думаю? - сказал Дез Эрми, смотревший на Каре. - Я думаю, вам следовало бы работать над кратким собранием жизнеописаний святых или подготовлять исследование о гербах и издать его ин-фолио.

- Это почему же?

- Да потому что вы, благодаря Богу, так далеки от своего времени, так горячо относитесь к вещам, которые оно игнорирует или ненавидит, а это вас еще бы возвысило! Вы, мой друг, совершенно непонятны грядущим поколениям. Звонить в колокола, обожая их, и отдаваться устарелому делу феодального искусства или монашеским трудам над житиями святых, было бы так полно, так не по-парижски, так глубоко в каких-то безднах, так далеко во времени!

- Увы! - сказал Каре, - я просто бедняк, я ничего не знаю, но тип, о котором вы мечтаете, существует. Кажется, в Швейцарии один звонарь уже многие годы составляет геральдические записки. Остается узнать только, - смеясь, продолжал он, - не мешает ли одно из этих занятий другому.

- Ну, как вы находите сидр? - спросила жена звонаря. - Он еще молод немного, да?

- Нет, он юношески резок, но приятен, - ответил Дюрталь.

- Жена, подай пюре, не дожидаясь меня. Я заставил вас опоздать со своими путешествиями, а близок час Анжелюса. Не беспокойтесь обо мне, кушайте, спустившись, я догоню вас.

Пока муж зажигал свой фонарь и ушел, матушка Каре принесла на блюде что-то вроде пирога, покрытого золотистой коркой с пятнами жженого сахара.

- О! о! - заметил Жевинже, - но это же не картофельное пюре!

- Оно, только верхняя корка запечена в деревенской печи, отведайте, я положила все, что нужно, это должно быть вкусно.

Пюре оказалось, действительно, вкусным, о чем гости и заявили; потом смолкли, так как невозможно становилось слышать друг друга. В этот вечер колокол ударял мощно и чисто. Дюрталь старался разобрать звук, словно заставляющий комнату качаться. Звуки, казалось, приливали и отливали; сначала слышался мощный удар языка о бронзу чаши, потом звуки неожиданно рассыпались мелким перезвоном; наконец, вернувшийся язык новым ударом рождал в бронзе другие звуковые волны, дробил их и отбрасывал на стены башни.

Потом между отдельными ударами возникли паузы, затем остался только скрип балок, будто падение редких капель, и вошел Каре.

- Что за нескладное время! - задумчиво заметил Жевинже. - Ни во что больше не верят, а заглатывают любую наживку. Каждое утро изобретают новую науку, а все одна демагогия! И никто уже не читает Парацельса, который все открыл, все создал! Сообщите теперь на каком-нибудь конгрессе ученых, что по мнению этого великого учителя жизнь есть лишь капля летучей субстанции звезд, что каждый наш орган соответствует какой-либо планете и от нее зависит, что мы являемся лишь отражением небесной сферы; скажите-ка им, - а это подтверждено опытом, - что всякий, рожденный под знаком Сатурна меланхоличен и выделяет много мокроты, молчалив и одинок, беден и тщеславен; что это грузное, всегда запаздывающее светило, предрасполагает к суеверию и мошенничеству, что оно заведует эпилепсией и расширением вен, геморроем и проказой, что оно, - увы! - главный поставщик больниц и каторги - они станут потешаться над вами, пожмут плечами, эти присяжные ослы, дремучие педанты!

- Да, - согласился Дез Эрми. - Парацельс был одним из замечательнейших врачей-практиков оккультной медицины. Он знал забытые теперь тайны крови, неизвестные еще целебные свойства света. Проповедуя, как и каббалисты, что существо человеческое состоит из трех частей: вещественного тела, души и тела духовного или астрального, он особенно заботился о последнем и действовал на внешнюю телесную оболочку способами, которые ныне непонятны или забыты. Он лечил раны, ухаживая не за ними, а за вытекающей из них кровью. Уверяют даже, что он исцелял большинство болезней!

- Благодаря его глубоким познаниям в астрологии, - добавил Жевинже.

- Но, если необходимо изучать влияние звезд, почему же вы не подготовляете себе учеников? - спросил Дюрталь.

- Учеников! Но где найти людей, которые согласились бы двадцать лет работать без выгоды и славы? Прежде чем будешь в состоянии составить гороскоп, надо стать первостепенным астрономом, изучить досконально математику и долго корпеть над запутанной латынью старых учителей! А потом, надо и призвание и веру, а они утрачены!

- Также и со звонарями, - горько заметил Каре.

- Ах, господа, - заговорил снова Жевинже, - тот день, когда великие средневековые науки померкли от систематического и враждебного равнодушия нечестивого народа, был последним днем души во Франции! Нам остается одно - сложить руки и слушать пошлые разговоры общества, которое то насмехается, то брюзжит!

- Не надо так отчаиваться, полноте, все уладится, - сказала тетушка Каре примирительным тоном и пожала перед своим уходом руки всем гостям.

- Вместо того чтобы улучшать народ, - заметил Дез Эрми, наливая в кофейник воды, - века его портят, обессиливают, отупляют! Припомните осаду, Коммуну, бессмысленные увлечения, бурную, беспричинную ненависть, все безумие голодной черни, освобожденной от гнета и получившей оружие! Расскажи-ка, Дюрталь, что сделал народ, когда Жиль де Ре был приведен к костру.

- Да, расскажите нам об этом, - сказал Каре, большие глаза которого тонули в дыму его трубки.

-- Хорошо! Вы знаете, что за неслыханные преступления маршал де Ре был присужден к повешению и сожжению заживо. Приведенный после приговора в тюрьму, он послал епископу Жану де Малеструа последнее прошение. Он просил его походатайствовать перед отцами и матерями детей, так жестоко им изнасилованных и убитых, чтобы те согласились присутствовать при его казни.

И народ, сердце которого он изжевал и выплюнул, рыдал от жалости; он видел в этом бароне, отдавшемся дьяволу, только несчастного человека, оплакивающего свои грехи и готового подвергнуться ужасному гневу Всевышнего; в день казни, с девяти часов утра, город обошла длинная процессия. Люди пели псалмы на улицах, давали клятвы в церквах поститься три дня, чтобы таким способом попытаться обеспечить спасение души маршала.

- Мы далеки, как видите, от американского суда Линча, - сказал Дез Эрми.

"возненавидеть свои злодейства и раскаяться", и, ударяя себя в грудь, умолял Богородицу пощадить их, а в это время духовенство, крестьяне и народ пели мрачные и жалобные строфы отходной:

Nes timemum diem judicii
Quia mali et nobus conscii
Sed tu, Mater summi conscii

О Maria! Tune iratus judex...¹ 

Да здравствует Буланже!

В шуме прибоя, донесшемся в башню с площади Сен-Сюльпис, прорывались протяжные крики: "Буланже! Ланж!" Потом охрипший сильный голос торговки устрицами, ломового извозчика, послышался из-за всех других, покрыл все "ура", он снова зарычал: "Да здравствует Буланже!"

- Эти люди славят перед мэрией результаты выборов, - презрительно сказал Каре.

- Нынешний народ! - заметил Дез Эрми.

- А! Они бы так не приветствовали ученого, артиста, даже какое-нибудь сверхъестественное существо, какого-нибудь святого, - проворчал Жевинже.

- Но, однако, в Средние века это случалось!

- Да, но народ тогда был наивней, но не так туп, - заговорил снова Дез Эрми. - А потом, где святые, которые спасли бы его? Не устанешь повторять, что у нынешних ряс сердца пусты, души раздвоены, мозги непристойно развязны и трусливы. Или еще хуже; они светятся, как гнилушки и портят стадо, которое пасут; это каноники Докры, сатанисты!

- Это объясняется само собой, - воскликнул Каре, - сатанизм или не признан или неизвестен; помнится, отец Равиньяк доказал, что величайшая сила дьявола в том, чтобы заставить отрицать себя.

- Боже мой! Какие смерчи мерзости вздымаются на горизонте! - печально пробормотал Дюрталь.

- Нет, - завопил Каре, - нет, не говорите так! Здесь, на земле все разлагается, все мертво, но там! Сошествие Духа Святого, пришествие божественного Параклета заставляет ждать себя! И оно возвещено боговдохновенными текстами; будущее обеспечено вполне, рассвет будет ясен!

И опустив глаза, сложив руки, он начал пламенно молиться.

- Все это прекрасно, - проворчал он, - но нашему веку совершенно наплевать на Христа во славе; он грязнит сверхъестественное, от потустороннего у него отрыжка. Но, если так, - можно ли надеяться на будущее, можно ли воображать, что станут чистыми отпрыски гнусных мещан этого презренного времени? Я спрашиваю себя, что они, воспитанные в подобной среде, сделают в жизни?

- Они поступят, как их отцы и матери, - ответил Дюрталь, - они станут наполнять желудки и спускать нечистоты своих душ через брюхо!

Сноски

¹

Но ты, Мать-заступница,
Приготовь нам убежище.
О Мария! Тогда гневный судия... (лат.)