Оле-Закрой-Глазки

 Ганс Христиан Андерсен 

Издание: Т-ва И.Д. Сытина

Типо-лит. И.И. Пашкова, Москва, 1908 г.

Переводчик: А.А. Федоров-Давыдов

Кто на свете знает столько сказок, сколько знает их Оле-3акрой-Глазки? Рассказывать он их может без конца. Так под вечер, когда дети еще сидят вокруг стола или на своих креслицах, приходит Оле-Закрой-Глазки. Неслышно поднимается он по лестнице, потому что идет в чулках, тихонько отворяет двери и - ззтт! - брызжет в глаза детям молоком, тонкой-претонкой струйкой, так что глаза сами собой слипаются и ничего не видят. Тогда на цыпочках он подкрадывается сзади и легонько дует им в затылок, отчего голова делается тяжелой-претяжелой, но это ни капельки не больно; иначе говоря, Оле-Закрой-Глазки очень любит детей и хочет только, чтобы они притихли, в особенности, когда их уложат в постель; они должны лежать смирно-пресмирно, и тогда он начинает рассказывать им свои сказки.

Как только детишки начинают засыпать, Оле-Закрой-Глазки присаживается сам к ним на постельки. Он прекрасно одет: на нем шелковый балахон, но невозможно сказать, какого цвета, потому что при каждом его движении материя отливает то синим, то красным, то голубым блеском; под мышкой он держит два холста: один, разукрашенный внутри картинками, он раскрывает над послушными детьми, и тогда всю ночь эти дети видят во сне чудные истории; другой, на котором!. нет ничего, он развертывает над непослушными, и те спят, как убитые, и просыпаются утром, не видав ни одного-единого сна.

Так вот послушаем, что рассказывал Оле-Закрой-Глазки одному маленькому мальчику, по имени Хиальмар, к которому он приходил в продолжение целой недели. Он рассказал ему семь историй, т.е. столько, сколько дней в неделе. 

Понедельник.

- Послушай-ка, - сказал Оле-Закрой-Глазки раз вечером, уложив Хиальмара в постель, - я займусь уборкой комнаты.

И внезапно все комнатные цветы в горшках выросли в громадные деревья, которые сплелись под потолком своими верхушками и протянули по стенам ветки, так что комната стала похожа на беседку. Все ветки были усеяны цветами, и цветы эти были гораздо красивее роз; они дивно пахли и на вкус были куда слаще варенья. Плоды отливали золотом, и на одной ветке покачивался пряник с изюмом.

Было необыкновенно хорошо. Но почти в ту же самую минуту из ящика стола, где лежали книги, Хиальмару послышался страшный писк.

- Это что такое? - сказал Оле-Закрой-Глазки, подошел к столу и выдвинул ящик.

Оказалось, что скрипела и визжала грифельная доска, потому что на ней была написана неверно решенная задача, и она с досады готова была расколоться, пополам. Грифель скакал и прыгал на тесемке, как маленькая собачонка, точно мог помочь решить задачу, но у него ничего не выходило. Стонала и тетрадка чистописания, так что сердце разрывалось на части. На каждой странице, на верхней линейке стояли большие буквы и рядом маленькие; это была пропись, а внизу такие же буквы, которые воображали, что они написаны точно так же. А написал их Хиальмар. Но они не стояли, а лежали, словно они споткнулись на линейку и упали.

- Посмотрите, вы должны держаться вот так, - говорила пропись. - Видите, вон как: с легким наклоном и ловким изгибом.

- Мы очень хотим, но не можем, - отвечали буквы Хиальмара. - Мы слишком слабы...

- Значит, придется вам дать касторки, - сказал Оле-Закрой-Глазки.

- О, нет! - закричали буквы и так стройно выпрямились, что приятно было взглянуть на них.

- Очень жаль, но сегодня уже не до сказок, - сказал Оле-Закрой-Глазки. - Придется их помуштровать... Раз, два... Раз, два...

И пока он командовал, буквы держались стройно и прямо, как пропись. Но когда Оле-Закрой-Глазки ушел, и Хиальмар на следующее утро сделал им смотр, они, по-прежнему расслабленные, кривились и валились набок. 

Вторник.

плевальницы, продолжавшей хранить молчание и злиться на то, что все говорили только о себе и не обращали ровно никакого внимания на тех, кто скромно стоит в углу и терпеливо сносит плевки.

Над комодом висела большая картина в золотой раме, изображавшая ландшафт; на ней были написаны большие старые деревья, цветы в траве и широкая река, огибавшая лес и протекавшая мимо замков далеко-далеко в бурное море.

Оле-Закрой-Глазки тронул кончиком спринцовки картину, и на ней вдруг запели птицы, закачались ветки, понеслись облака; видно было, как по всему ландшафту скользили их тени.

Оле-Закрой-Глазки взял маленького Хиальмара, приподнял его на высоту рамы и поставил ногами прямо на картину в высокую траву; и мальчик стоял и мог смотреть по сторонам. Свет солнца падал на него сквозь ветки деревьев. Вприпрыжку он подбежал к реке и сел в маленькую лодку, качавшуюся у берега; лодка была выкрашена белой и красной краской, паруса блестели, как серебро, и шесть лебедей с золотыми обручами на шее и сияющими синими звездами на головах повезли за собой челн мимо зеленых лесов, где деревья умеют рассказывать про злых разбойников и ведьм, а цветы пересказывают то, что им говорят маленькие хорошенькие лесовики и бабочки.

Дивные рыбы с золотыми и серебряными чешуями вились за лодкой, иногда подпрыгивали так, что вода всплескивалась; двумя длинными станками вились вслед за ней птицы, красные и голубые, большие и маленькие; комары танцевали, и майские жуки приговаривали: - "Бум! Бум!" Им всем хотелось сопровождать Хиальмара и рассказывать ему историю за историей.

Это было превеселое путешествие!

Иногда леса сгущались и темнели, иногда расступались, как чудные сады, полные блеска солнца и цветов; там поднимались большие дворцы из хрусталя и мрамора; на террасах стояли принцессы, и принцессы эти были маленькие девочки, знакомые Хиальмару, с которыми он когда-то играл. Каждая из них протягивала ручки, держа прехорошенькое сахарное сердце, которое вряд ли даже есть у торговки пряниками. И Хиальмар, проезжая мимо, взял за краешек одно сахарное сердце, а принцесса продолжала держать его крепко-крепко, так что сердце разломилось надвое, и каждому досталось по кусочку: принцессе - маленький, а Хиальмару - большой. Около каждого дворца на часах стояли маленькие принцы; они держали на плечах золотые сабли и перебрасывались изюмом с оловянными солдатиками; было ясно видно, что это настоящие принцы.

Челн проплывал то по лесам, то по большим залам, то по улицам городов; он проехал и мимо того места, где жила няня Хиальмара, которая носила его на руках, когда он был еще маленьким мальчиком, и очень любила его. И теперь она обрадовалась ему, кивнула головой и запела песенку, которую сама сочинила и послала Хиальмару: 

Мой милый, добрый Хиальмар,

Забыл мои ты ласки,

Как часто целовала я

Твой лобик, губки, глазки!..

Я помню первый лепет твой

И голосок твой милый...

Благослови Господь благой

Твой каждый шаг и силы!.. 

И все птицы подпевали хором, цветы на стеблях покачивались в такт, старые деревья кивали, как будто Оле-Закрой-Глазки и им рассказывал сказки. 

Среда.

Боже мой! Какой на дворе шел дождь! Хиальмар слышал это даже во сне. А так как Оле-Закрой-Глазки отворил окно, и вода поднялась до подоконника; за окном лежало целое озеро, и чудный корабль покачивался около дома.

- Хочешь проехаться под парусами, Хиальмарчик? - сказал Оле-Закрой-Глазки. - Сегодня ночью ты повидаешь чужеземные края, а завтра мы опять будем тут.

И внезапно Хиальмар был перенесен на палубу чудного корабля в своей праздничной одежде; тотчас же погода разъяснилась, и, подняв паруса, корабль понесся по улицам и обогнул церковь; а вокруг него ценилось бурное море.

Они ехали до тех пор, пока земля не скрылась из виду, и, наконец, увидали целую стаю аистов, которые покидали родину и тоже отправлялись в теплые страны; один аист летел следом за другим, и они улетели уже далеко-далеко. Только один из них так устал, что еле шевелил крыльями; он летел позади всех и скоро отстал; под конец,

Юнга его поднял и посадил в курятник к курам, уткам и индейкам. Несчастный аист чувствовал себя ужасно неловко среди этого общества.

- Нет, вы только взгляните на этого молодца! - закричали все куры.

А индейский петух надулся до последней крайности и спросил его, откуда он. Утки пятились и толкали друг друга.

И аист стал рассказывать о теплой Африке, о пирамидах и о страусе, который, подобно дикой лошади, перебегает пустыню; но утки не понимали, о чем он говорит, и толкали друг друга: "Господи! Мы, кажется, все прекрасно понимаем, что он - набитый дурак"...

- Без сомнения, он глуп, - сказал индюк и вдруг разозлился.

Тогда аист замолчал и стал думать о своей милой Африке.

- Ах, какие у вас необыкновенно тонкие ноги! - сказал калькуттский петух. - Почем вы продаете их за аршин?

- Куа, куа, куа! - осклабились утки.

Но аист сделал вид, что не слышит.

- Отчего же вы не смеетесь? - спросил петух. - Острота была очень недурна. Или, может быть, вы её не раскусили? Да вы вообще, кажется, не отличаетесь большой сообразительностью...

Он закудахтал, а утки загоготали:

- Куа, куа, куа!

Им было превесело.

Но Хиальмар подошел к курятнику, отворил дверцу, позвал аиста, и тот выскочил к нему на палубу. Он уже успел отдохнуть и теперь, казалось, кивал головой Хиальмару в знак благодарности. Потом он расправил крылья и полетел в теплые страны; куры же продолжали кудахтать, утки гоготали, а у петуха гребень налился кровью.

- Завтра мы из вас сварим суп, - сказал Хиальмар и с этими словами проснулся в своей беленькой постельке.

Странное путешествие заставил его всё-таки совершить в эту ночь Оле-Закрой-Глазки. 

Четверг.

- Знаешь что? - сказал Оле. - Ты только не трусь. Сейчас ты увидишь мышь... и он протянул руку, на которой сидел маленький, хорошенький зверек. - Она пришла пригласить тебя на свадьбу. Сегодня ночью две здешние мыши хотят вступить в законный брак. Они живут под полом кладовой; говорят, у них очень недурная квартирка.

- Да, но как же я проберусь через щелку под пол? - спросил Хиальмар.

- Предоставь всё мне, - сказал Оле-Закрой-Глазки. - Я уж тебе убавлю роста... - он тронул его кончиком своей волшебной спринцовки, и Хиальмар стал делаться всё меньше и меньше и под конец был не больше мизинца. - Теперь попроси напрокат у оловянного солдата его мундир; я думаю, что он придется тебе впору... Мундир вообще придает совсем другой вид, особенно в обществе.

- Да, конечно... - сказал Хиальмар и в ту же минуту был одет как самый хорошенький оловянный солдат.

- Помилуйте, сударыня!.. К чему же вы сами? - сказал Хиальмар, и они покатили на свадьбу к мышам.

Сначала они попали в длинный коридор в подполье, который был настолько высок, что в нем как раз можно было проехать в наперстке; освещен он был гнилушками.

- Понюхайте, как тут дивно пахнет! - сказала мышь, которая везла Хиальмара. - Не правда ли, хорошо? Все стены обмазаны салом! Один восторг!

Наконец, они въехали в свадебную залу. Здесь по правую сторону стояли все мыши дамского пола; они пищали и подсвистывали, точно говорили друг другу колкости. Налево стояли мыши-мужчины и лапками приглаживали усы. Посреди же залы, в выеденном кругу сыра стояли жених и невеста и на глазах у всех страшно целовались, потому что это было обручение, а после обручения сейчас же должна была быть свадьба.

Гости всё прибывали; мыши давили друг друга чуть не до полусмерти, а жених и невеста стали на пороге двери, так что нельзя было ни войти, ни выйти. Комната так же, как и коридор, была вымазана салом; в этом состояло всё угощение, но в виде десерта подали горошину, на которой одна из мышей нацарапала зубами имена жениха и невесты. Это было необыкновенно! Все мыши утверждали, что лучшей свадьбы вообще они не видали и что вообще премило провели время.

После этого Хиальмар опять поехал домой; он побыл, в самом деле, в очень избранном обществе, хотя ему и пришлось для этого согнуться, сжаться и одеть мундир оловянного солдата.

Пятница.

- Удивительно, как меня многие любят, в особенности пожилые люди! - сказал Оле-Закрой-Глазки. - Главным образом, те, у кого совесть нечиста. "Милый маленький Оле, - говорят они, - мы не можем никак закрыть глаз и так лежим напролет все ночи и видим все наши злые поступки, которые, как маленькие безобразные гномы, сидят у нас, на постели и обдают нас кипятком. Будь так добр, дорогой, прогони их, чтобы мы могли покойно поспать... - и при этом вздыхают глубоко-глубоко. - Мы с удовольствием заплатим тебе за это. Покойной ночи, Оле. Деньги лежат на подоконнике"... Но я ведь делаю это не за деньги, - добавлял Оле-Закрой-Глазки.

- Что мы будем делать сегодня ночью? - спросил Хиальмар.

- Я не знаю, хочется ли тебе опять побывать на свадьбе, не на такой, как вчера, а на совсем другой. Большая кукла твоей сестры, та, которая похожа на мужчину и которую зовут Германом, хочет жениться на кукле Гофте. Кроме того, сегодня день рождения кукол, и они получат много подарков. - Знаю, - сказал Хиальмар. - Всегда, всегда, когда куклам нужны новые платья, сестра устраивает день рождения или свадьбу; она уже это раз сто проделывала.

- Да, но сегодня ночью будут справлять свадьбу в сотый раз, а после сто первой уже никакой никогда больше не будет, поэтому сегодняшняя будет беспримерно хороша. Посмотри-ка.

И Хиальмар посмотрел в сторону стола. Маленький картонный дворец был весь освещен изнутри, а перед ним стояли и отдавали честь оловянные солдаты.

Нареченные, погруженные в задумчивость, - на то у них, наверно, были свои причины, - сидели на полу, прислонившись к ножке стола,

А Оле-Закрой-Глазки, одетый в черную бабушкину юбку, венчал их. Когда обряд венчания кончился, вся мебель затянула следующую песнь, переложенную на ноты карандашом; мелодия напоминала зорю: 

Как ветер вольный, песнь звучит:

Поздравить "молодых" приятно...

У них - невозмутимый вид, -

А почему - вполне понятно:

Из лайки сшиты муж с женой,

Притом же оба - из одной!.. 

Потом новобрачным стали подносить подарки, но они не обращали на съестное никакого внимания; им было довольно одной любви.

За советом обратились к ласточке, которая в своей жизни совершила много путешествий, и к старой придворной наседке, высидевшей пять раз цыплят. И ласточка стала рассказывать о теплых странах, где воздух так мягок, где тяжелые и большие висят гроздья винограда, где горы окрашены в цвета, которых здесь и не знают.

- Да, но капусты там нет, - сказала наседка. - Я одно лето с моими цыплятами провела в деревне; там была песчаная яма, в которой мы могли разгребать песок; потом мы ходили на огород, где росла красная капуста. Вот было объеденье! Я не могу себе вообразить ничего лучшего!..

- Да, но одна кочерыжка всегда похожа на другую, - сказала ласточка, - и потом здесь часто бывает плохая погода...

- Мы к этому привыкли, - сказала курица.

- Здесь наступают холода и мороз...

- Это хорошо для капусты, - сказала курица. - К тому же, и здесь бывает тепло. Помните, четыре года тому назад лето продолжалось пять недель. Стояла такая жара, что невозможно было дышать. К тому же, у нас тут нет разных ядовитых животных, какие есть там, у вас. Нет и разбойников... Только злодей может утверждать, что наша страна хуже других. Такой человек заслуживает, чтобы его вышвырнули вон... - курица заплакала и продолжала: - Я как-то тоже путешествовала в своей жизни. Я проехала в корзине двенадцать верст и не нашла в этом никакого удовольствия...

но саду, где растет капуста...

На этом и порешили. 

Суббота.

Ну, что же? Ты мне что-нибудь опять расскажешь? - спросил Хиальмар, когда Оле-Закрой-Глазки уложил его в постельку.

- Сегодня вечером мне некогда, - сказал Оле-Закрой-Глазки и развернул над головой мальчика свой великолепный зонт. Взгляни на этих китайцев...

К завтрашнему дню нам придется разукрасить весь свет, - сказал Оле, - потому что завтра праздник - воскресенье. Пойду взлезу на колокольню, посмотрю, чистят ли маленькие церковные гномы колокола, чтобы они звонили получше. А потом пройдусь но полю и взгляну, снимает ли ветер пыль с травы и листьев, а главное, - это самая трудная работа, - придется снести сверху и почистить все звезды. Я их сгребаю в фартук; но сначала придется перенумеровать и их, и дырочки, в которых они там наверху помещаются, а то перепутаешь, и они потом будут неплотно сидеть и посыпятся вниз одна за другой.

- Знаете что, господин Оле-Закрой-Глазки, сказал старый портрет, висевший на стене, у которой спал Хиальмар, - я прадедушка Хиальмара и очень вам благодарен за то, что вы рассказывали мальчику разные истории, но вы не должны забивать ему голову несообразностями... Взять с неба звезды... Они, подобно земле, - широкообразные тела, и в этом их главное достоинство.

- Благодарю тебя, старый дедушка... - сказал Оле-Закрой-Глазки. - Душевно благодарю... Ты - глава семейства, ты прародитель, но всё-таки я старше тебя. Я - древний язычник; греки и римляне называли меня "богом сна". Я бывал в самых аристократических домах, бываю там и теперь... Я знаю, как обращаться с великими и малыми мира сего... А теперь ты можешь говорить... - и Оле-Закрой-Глазки ушел и унес свой зонтик.

Скажите пожалуйста! Скоро нельзя будет выражать своего мнения! - сказал старый портрет; на этом Хиальмар проснулся.

Добрый вечер! - сказал Оле-Закрой-Глазки, и Хиальмар кивнул головой, спрыгнул с постели и перевернул портрет прадеда лицом к стене, чтобы он не вздумал болтать по-вчерашнему.

- Ну, теперь ты должен рассказать мне историю про пять зеленых горошин, которые уселись в одном стручке, и о петушьей ноге, которая ухаживала за куриными лапами, и о штопальной иголке, воображавшей, что она так же благородна, как настоящая игла.

- Хорошенького понемножку, - сказал Оле-Закрой-Глазки. - Ты ведь знаешь, что я больше всего люблю тебе что-нибудь показывать. Сегодня мне хочется показать тебе своего брата. Его зовут так же, как и меня; только он ни к кому не приходил больше одного раза, а к кому он приходит, того берет с собой на лошадь и рассказывает ему сказки. Он знает всего две: одну такую прекрасную, какой в жизни никто никогда не слыхал, а другую страшную, ужасную, которую невозможно описать... - и Оле-Закрой-Глазки поднял Хиальмара вверх на окно и сказал: - Сейчас ты увидишь моего брата, другого Оле-Закрой-Глазки; его зовут смертью. Видишь, он вовсе не так ужасен, каким его рисуют на картинах в виде скелета, Нет, одежды его вышиты серебром, - это самая красивая гусарская форма; плащ из черного бархата развивается у него за плечами. Посмотри, как он скачет...

И Хиальмар увидел, как этот другой бог сна ехал и брал с собой на лошадь стариков и молодых. Одних он сажал впереди на седло, других позади себя, но, прежде чем посадить, спрашивал: - "А как обстоит дело с записью твоих грехов?" - "Хорошо!" - отвечали все. - "Да, но позвольте, я сам взгляну", - говорил он, и каждый должен был показать ему свои отметки, и тех, у кого стояли пятерки и четверки, он сажал впереди и рассказывал им чудную сказку, а тех, у кого были тройки и двойки, он помещал сзади, и им приходилось слушать страшную сказку; они дрожали и плакали и хотели спрыгнуть с лошади, но не могли, потому что кто садился на лошадь, сейчас же к ней и прирастал.

- И не следует, - сказал Оле-Закрой-Глазки. - Смотри только, чтобы отметки у тебя всегда были хорошие...

- Вот это очень поучительно! - пробормотал портрет прадеда, - Значит, не мешает иногда высказывать свое мнение... - и он успокоился.

Вот тебе и сказка про Оле-Закрой-Глазки. Сегодня вечером он, может быть, сам расскажет тебе больше, нежели я...