Абидосская невеста

Автор:	Байрон Д. Г., год: 1813
Категория:	Поэма
Входит в сборник:	Стихотворения Байрона в переводе И. И. Козлова
Связанные авторы:	Козлов И. И. (Переводчик текста)

Собрание сочинений в четырех томах. Том 3. М., Правда, 1981 г.

Не люби мы упоенно,

Не люби мы ослепленно.

Встреч не знай мы иль разлуки, -

Не терзали б сердце муки. {*}

Бернс

{* Перевод Г. Шенгели.}

Достоуважаемому лорду Холланду

Эту повесть посвящает

С чувством истинного уважения

Его искренно благодарный друг

Байрон

Кто знает край далекий и прекрасный,

Где кипарис и томный мирт цветут

Суровых дел и неги сладострастной,

Где нежность чувств с их буйностью близка,

Вдруг ястреб тих, а горлица дика?

Кто знает край, где небо голубое

Безоблачно, как счастье молодое,

Где кедр шумит и вьется виноград,

Где ветерок, носящий аромат,

Под ношею в эфире утопает,

Во всей красе где роза расцветает,

Где сладостна олива и лимон,

И луг всегда цветами испещрен,

И соловей в лесах не умолкает,

Где дивно все, вид рощей и полян,

Лазурный свод и радужный туман,

И пурпуром блестящий океан,

И девы там свежее роз душистых,

Разбросанных в их локонах волнистых?

Тот край - Восток, то солнца сторона!

В ней дышит все божественной красою,

Земля как рай. Увы! Зачем она -

Прекрасная - злодеям предана!

В их сердце месть; их повести печальны,

Как стон любви, как поцелуй прощальный.

Собрав диван, Яфар седой

Сидел угрюмо. Вкруг стояли

Рабы готовою толпой

И стражей быть и мчаться в бой.

Но думы мрачные летали

Над престарелою главой.

И по обычаям Востока,

Хотя поклонники пророка

Скрывают хитро от очей

Порывы бурные страстей -

Все, кроме спеси их надменной;

Но взоры пасмурны, смущенны

Являли всем, что втайне он

Каким-то горем угнетен.

"Оставьте нас!" - Идут толпою. -

"Гаруна верного ко мне!"

И вот, Яфар наедине

Остался с сыном. - Пред пашою

Араб стоит: - "Гарун! Скорей

Иди за дочерью моей

И приведи ко мне с собою;

Но пережди, чтоб внешний двор

Толпа военных миновала:

Беда тому, чей узрит взор

Ее лицо без покрывала!

Судьба Зулейки решена;

Но ты ни слова; пусть она

Свой жребий от меня узнает".

"Что мне паша повелевает,

Исполню я". Других нет слов

Меж властелина и рабов.

И вот уж к башне отдаленной

Начальник евнухов бежит.

Тогда с покорностью смиренной

Взяв ласковый и нежный вид,

И, поклонясь, младой Селим

С пашою грозным речь заводит,

С почтеньем стоя перед ним.

"Ты гневен, но чужой виною,

Отец! Сестры не упрекай,

Рабыни черной не карай...

Виновен я перед тобою.

Сегодня раннею зарей

Так солнце весело играло,

Такою светлою красой

Поля и волны озаряло,

Мой сон невольно от очей

Бежал; но грусть меня смущала,

Что тайных чувств души моей

Ничья душа не разделяла;

Я перервал Зулейки сон, -

И как замки сторожевые

Доступны мне в часы ночные,

То мимо усыпленных жен

И рощи, волны, небеса

Как бы для нас цвели, сияли,

И мнилось: наша их краса.

Мы день бы целый были рады

Вдаваться сладостным мечтам,

Межнуна сказки, песни Сади

Еще милей казались нам, -

Как вещий грохот барабана

Мне вдруг напомнил час дивана, -

И во дворец являюсь я:

К тебе мой долг меня приводит.

Но и теперь сестра моя -

Задумчива - по рощам бродит.

О, не гневись! Толпа рабов

Гарем всечасно охраняет,

И в тихий мрак твоих садов

Лукавый взор не проникает".

"О сын рабы!" - паша вскричал:

"Напрасно я надеждой льстился,

От нечестивой ты родился!

Иной бы в цвете юных дней

То борзых объезжал коней,

То стрелы раннею зарею

Бросал бы меткою рукою,

Но грек не верой, грек душой,

Ты любишь негу и покой,

Сидишь над светлыми водами

Или пленяешься цветами;

Ах! признаюсь, желал бы я,

Чтоб, взор ленивый веселя,

Хотя б небесное светило

Твой слабый дух воспламенило!

Но нет! Позор земли родной!

О! если бурною рекой

Полки московитян нахлынут,

Стамбула башни в прах низринут

И разорят мечом, огнем

Отцов заветную обитель!

Ты лен пряди, - и стук мечей

Лишь страх родит в душе твоей;

Но сам ты мчишься за бедою;

Смотри же, чтоб опять с тобою

Зулейка тайно не ушла!..

Не то - вот лук и вот стрела!"

Уста Селимовы молчали;

Но взор отцов, отцова речь

Убийственней, чем русский меч,

Младое сердце уязвляли.

"Я сын рабы? Я слаб душой!

Кто ж мой отец?.. Давно б иной

Пал мертвый за упрек такой".

Так думы черные рождались,

И очи гневом разгорались,

И гнева скрыть он не хотел.

Яфар на сына посмотрел -

И содрогнулся... Уж являлась

Кичливость юноши пред ним;

И как душа в нем взбунтовалась.

"Что ж ты ни слова мне в ответ?

Я вижу все: - отваги нет,

Но ты упрям, а будь ты смелый

И сильный, и годами зрелый,

То пусть бы ты свое копье

Переломил - хоть о мое".

И взгляд презренья довершает

Паши насмешливый укор;

Но дерзкий вид, обидный взор

Селим бесстрашно возвращает, -

Сам гордо на него глядит,

Гроза в очах его горит,

И старец взоры опускает,

И с тайной злобою молчит.

"Он мне рожден для оскорбленья,

Он мне постыл со дня рожденья,

Но что ж? - Его без силы длань

Лишь серну дикую и лань

Его страшиться мне напрасно.

Ему ли с робкою душой

За честь лететь на страшный бой?

Меня кичливость в нем смущает,

В нем кровь... чья кровь?.. Ужель он знает?..

В моих очах он, как араб,

Как в битвах низкий, подлый раб;

Я усмирю в нем дух мятежный! -

Но чей я слышу голос нежный?..

Не так пленителен напев

Эдемских светлооких дев.

О, дочь! Тобою жизнь яснее.

Ты матери своей милее, -

С тобою мне, под сумрак лет,

Одне надежды, горя нет;

Как путника в степи безводной

Живит на солнце ключ холодный,

Так веселит взор жадный мой

Явленье пери молодой.

Перед гробницею чудесной

Пророка пламенней молил!

Кто так за жизнь благодарил,

Как я за дочь, мою отраду,

Его прекрасную награду?

Дитя мое... О, сладко мне

Благословенье дать тебе!"

Пленительна, светла, как та мечта живая,

Которая с собой несет виденья рая

Страдальца горестным, призраков полным снам,

И радует тоску, что встреча есть сердцам,

Что в небе отдана отрада нам земная,

Мила, как память той, чей свят бесценный прах,

Чиста, как у детей молитва на устах -

Была Яфара дочь. - Заплакал вождь угрюмый,

Когда она вошла, и не от мрачной думы.

Кто сам не испытал, что слов на свете нет -

Могучей красоты изобразить сиянье?

Предстанет ли пред кем? В душе очарованье,

И, сладостно томясь, веселый и унылый,

Он сердцем признает всю власть чудесной силы.

Зулейка так блестит той прелестью младой,

Которой имя нет, безвестной ей одной,

Невинностью цветет, любовью пламенеет,

И музыка у ней с лица как будто веет,

И сердце нежное льет жизнь ее красам.

А взор? - О, этот взор - он был душою сам!

Она вошла - главу склонила

И руки белые крестом

На перси чистые сложила, -

И перед сумрачным отцом

С улыбкою смиренной стала,

И на плечо к нему припала,

И белоснежною рукой

Приветно старца обнимала.

Лаская дочь, Яфар немой,

Унылый, - дело начатое

Уже готов был отменить;

Ее веселье молодое;

Он чувством был прикован к ней:

Но гордость в нем всех чувств сильней.

"Зулейка - сердца утешенье!

Тебе сей день докажет вновь

Мою отцовскую любовь;

С тобой мне тяжко разлученье;

Но я, забыв печаль мою,

Тебя в замужство отдаю;

Жених твой славен, - меж военных

Он всех храбрей; Осман рожден

От древних, доблестных племен,

От Тимарьетов неизменных,

Никем, нигде непобежденных;

И словом, я тебе скажу,

Он родственник Пасван-оглу.

До лет его какое дело!

Не юноши искал я сам;

Тебе ж приданое я дам,

Когда ж все будет свершено, -

И наши силы заодно,

То посмеемся мы с Османом

Над жизнь отъемлющим фирманом:

Лишь головы не сбережет,

Кто в дар снурок к нам привезет.

Теперь моей внимая воле,

Послушна мне, ему верна,

Уже ты с ним искать должна

Любви и счастья в новой доле".

И дева юною главой

Безмолвна робкая поникла,

И весть разящею стрелой,

Казалось, грудь ее проникла.

В смятеньи тяжком и немом

И чувствам воли дать не смея,

Она стояла пред отцом

Бледна, как ранняя лилея;

И вздох прокрался, - на щеках

И на потупленных очах

Невольно навернулись слезы.

Что может, что с твоей красой,

Румянец девственный, равняться!

И жалость нежная тобой

Всегда готова любоваться!

И что, что может так пленять,

Как слезы красоты стыдливой!

Их жаль самой любви счастливой

Лобзаньем страстным осушать!

Но уж о том, как с ней одною

Селим в саду гулял зарею,

Иль не хотел, иль позабыл,

Яфар совсем не говорил. -

Он трижды хлопает руками,

Чубук в алмазах с янтарями

Рабам вошедшим отдает;

Уж конь его арабский ждет,

Он бодро на него садится,

Смотреть воинственный джирид;

Пред ним, за ним несется, мчится

Дельгисов, мамелюков рой

И черных мавров легкий строй;

Готовы дротики тупые,

Кинжалы, сабли уж блестят;

Туда все скачут, все летят,

Лишь у ворот неподкупные

Татары на часах стоят.

И подгорюнясь, думы полный,

На синие морские волны

Угрюмый юноша взирал:

Меж Дарданелл они сверкали,

Струились тихо и плескали

В излучинах прибрежных скал;

Но он, унылый, не видал

Ни моря с синими волнами,

Ни поля с дальними холмами,

Ни чалмоносцев удалых,

Шум грозный сечей роковых

Представить бранною игрою;

Не видит он, как к облакам

Их кони вихрем прах взвевают,

Как сабли острые мелькают

И как с размаха пополам

Чалмы двойные рассекают;

Не слышит он, как громкий крик

За свистом дротиков несется,

И как в долине раздается:

Алах! Алах! Их дикий клик;

Душа полна мечтой одною -

Яфара дочерью младою.

Задумчиво сидел Селим,

Печален, бледен, недвижим, -

И сквозь решетки он безмолвно

Взор мрачный в поле устремлял...

Вздохнула дева, вздох невольно

Ее все думы рассказал.

Душа Зулейки смущена;

Ах, разной с ним, но и она

Уже волнуется тоской

В любви младенческой, живой:

У ней так нежно сердце билось;

Но вдруг теперь в груди младой

Невнятно что-то пробудилось,

Какой-то стыд, какой-то страх,

И речь немеет на устах;

И можно ль долго ей таиться?

И как начать? И в чем открыться?

"Что может так его томить?

Зачем ему меня чуждаться?

Не так мы с ним привыкли жить,

Не так нам должно расставаться!"

И вот нарочно вкруг него

Прекрасная в раздумье ходит:

А он и взора своего

Уже на деву не возводит.

С персидской, розовой водою;

Она к ней весело летит,

И плещет легкою рукою

На стены мраморны с резьбою,

На златотканые ковры,

Восточной роскоши дары;

Потом на милого взглянула;

К нему бросается стрелой, -

И вдруг душистою водой,

Резвясь, на юношу плеснула;

Но он не слышит, не глядит,

И под одеждой парчевою

Вода душистая бежит

Студеною по нем струею,

А он не чувствует. - Селим

Сидит, как мрамор, недвижим.

"Он все молчит, тоской томимый;

Но разгоню его мечты...

Бывало, он любил цветы,

Сама сорву, сама подам".

И дева кинулась к цветам,

Весельем детским оживилась.

И роза мигом сорвана -

И вот бежит, и вот она

У ног Селима очутилась.

"Любовник розы - соловей

Прислал тебе цветок свой милый;

Он станет песнею своей

Всю ночь пленять твой дух унылый.

Он любит петь во тьме ночей, -

И песнь его дышит тоскою;

Но с обнадеженной мечтою,

Споет он песню веселей.

И с думой тайною моей

Тебя коснется пенья сладость,

И напоет на сердце радость

Любовник розы - соловей".

"Но ты цветка не принимаешь,

Уж ты со мною не играешь!

Скажи, кому ж ты мил, как мне?

О, мой Селим! О, сердцу милый!

Меня страшит твой взор унылый,

Ужель меня ты разлюбил?

Ах! Если выдумкой напрасной

Твоей тоски не усладил

И соловей мой сладкогласный, -

На грудь ко мне склонись, склонись.

Вот поцелуй - развеселись!

Родитель грозный мой с тобою,

Я знаю, и суров и строг;

Но ты к нему привыкнуть мог,

И как за то любим ты мною!

Увы! Не то ль крушит тебя,

Что замуж выдают меня?

Осман, жених мой нареченный,

Он, может быть, он недруг твой!

Клянусь же Меккою святой,

Когда не ты велишь мне сам,

Султану я руки не дам!

Ужель, Селим, тебя лишиться

И сердцем мне с другим делиться?

О! Если б что, какой судьбой,

Меня с тобою разлучило, -

Кто будет друг-хранитель мой.

И быть кому твоею милой?

Не бил и не пробьет для нас

Ужасный расставанья час!

Сам Азраил, явясь пред нами,

С колчаном смерти за плечами,

Стрелой одною нас сразит

И в прах один соединит!"

Он ожил, дышит, зрит, внимает;

Он деву тихо поднимает,

Печали нет, исчез укор,

И вся душа в очах сверкает, -

И думы тайной полон взор.

Поток, разъярясь,

Бушует волнами,

В долину стремясь;

Как ночью зарницы

Из тучи блестят, -

Сквозь темны ресницы

Так очи горят.

Ни конь, оживленный

Военной трубой,

Ни лев, уязвленный

Внезапной стрелой,

Ни варвар, смятенный

Полночной порой,

Страшней не трепещет,

Когда вдруг заблещет

Кинжал роковой.

Как он, в пылу любви мятежной,

Дрожал при клятве девы нежной,

И все, что думал, что таил,

"Моя, и будешь ты моею!

Моя и здесь, моя и там!

Мы клятвой связаны твоею,

Она свята обоим нам;

Ту клятву, верь, - ее внушила

Тебе таинственно любовь.

Не знаешь ты, какую кровь

Она одна остановила!

Но не бледней - тобой, в тебе

Все мило, все священно мне.

Я всех сокровищ драгоценных,

У Истакара сокровенных

В пещерах глубоко в земле,

За кудри не возьму младые,

Небрежно в кольца завитые

На девственном твоем челе.

Как страшно тучи надо мною

Сегодня грянули грозою...

Мне смел сказать родитель твой,

Что будто я рожден рабой...

Теперь узнает он, надменный,

Кто сын рабы его презренной!..

Увидит он, таков ли я,

Чтоб мог он устрашить меня!

И по тебе, быть может, снова

Я назову его отцом.

Но о сердечном, о святом

Обете нашем ты ни слова.

Известен мне коварный бей...

Он смел искать руки твоей!

Его чины, его именья, -

Плоды неправды, ухищренья.

Он с Негропонтских берегов,

Не лучше родом он жидов.

Но знай, судьба не так сурова,

Лишь тайной клятвы не открой,

А спор ему иметь со мной!

Уж месть на черный день готова -

И ты не ведаешь, кто я".

"Кто ты? О! Что ж ты изменился?

Давно ль румяная заря

Веселым видела тебя,

И вдруг тоскою омрачился;

Ты знал, нельзя любви моей

Ни охладеть, ни быть живей;

Дышу надеждою одною

Твой взгляд, улыбку, речь ловить,

Тобою сердце веселить,

И жить, и умереть с тобою.

И, может быть, ночную тень

За то одно я ненавижу, -

Что лишь когда сияет день,

Селима я свободно вижу;

Целуй меня, целуй, целуй

В уста, и в очи, и в ланиты!

Но, ах! Он жжет - твой поцелуй,

Пылает в нем огонь сокрытый;

Я вся дрожу и пламенею, -

И стелется туман в очах, -

И чувствую, что я краснею.

Хочу я нежностью живой

Лелеять милого покой,

С ним разделять и жизнь, и сладость,

И бедность весело сносить!..

С тобой во всем найду я радость,

Лишь бы тебя не пережить...

О, нет, нельзя желать Селиму

Еще нежнее быть любиму.

Любить нежней могу ли я!

Но ты и взором, и речами

Наводишь ужас на меня!

Что за кинжалы, за друзья?

Какая тайна между нами?

И клятву наших двух сердец

Хотя б узнал Яфар угрюмый,

Уж над моей сердечной думой

Но верь, Селим, моей надежде -

Не приневолит он меня!

Могу ль я не любить тебя,

Тебя, кого любила прежде?

С тобою вместе детских дней

Часы веселые летели,

С тобой играла в колыбели, -

Ты спутник младости моей.

Что ж хочешь ты, чтоб мы таились

В любви прекрасной и святой,

Невинной нашею мечтой,

Которой прежде мы гордились?

Законы наши, вера, бог

Велят нам жить безвестно в свете;

Но для меня ль пророк был строг

В своем таинственном завете?

В уделе, сердцу дорогом,

Он все мне дал в тебе одном.

Ах! И меня печаль терзала! -

Отцу я все бы рассказала:

Но ты, Селим, велишь молчать.

С душой неопытной, простою,

Ужасен мне обмана вид,

И что-то все, грозя бедою,

Как тяжкий грех, тебя страшит.

Но вот уж кончился джирид,

И Чекодар летит обратно,

И вот отец с забавы ратной!

Боюсь взглянуть я на него...

Селим, скажи мне, отчего?"

"Зулейка, ты спеши укрыться

В высоком тереме своем,

Я должен, я могу явиться

Перед разгневанным отцом.

Внезапно с берегов Дуная

К нам весть примчалась роковая,

Визирь писал, что враг разбит,

А сам от гяуров бежит;

И у султана мзда готова!

Когда же барабанный бой

Военным ужин и покой

С вечерней возвестит зарею,

Тогда во тьме, никем незрим,

В гарем прокрадется Селим, -

И мы уйдем порой ночною

Чрез сад, - на берегу морском,

Уединенном и крутом,

В тиши беседовать с тобою.

Не бойся, будут нас стеречь

И темна ночь, и острый меч. -

Гарун за нас, и в час урочный...

Решись, Зулейка, не робей!"

- "Робеть с тобой!.."

- "Иди ж скорей,

Гарема ключ в руке моей;

Узнаешь ты, во тьме полночной,

Мой рок, мой страх, мои мечты.

Над Геллеспонтом ветер дует,

Клубит волнами и бушует,

Как бушевал перед грозой,

Когда погиб в ночи ужасной

Тот юный, смелый и прекрасный,

Что был единственной мечтой

Сестоса девы молодой.

Бывало - только лес сгустится,

И вещий факел загорится, -

Тогда, хоть ветер и шумит,

Хоть море гневное кипит

И с пеной к берегу несется,

И небо тмится черной мглой,

И птиц морских станица вьется,

Перекликаясь пред грозой, -

Но он смотреть, внимать не хочет,

Как небо тмится - вал грохочет,

Все факел светится в очах,

Не шум грозы, но томной девы

Все слышатся ему напевы:

"Неси, волна, в полночной тьме,

Скорее милого ко мне!"

Вот старина, - и нам дивиться

Не должно ей, - быть может, вновь

Пылать сердцам велит любовь,

И эта быль возобновится.

Над Геллеспонтом ветр шумит;

Он, волны черные вздымая,

Их в море бурное клубит;

И, расстилаясь, тень ночная

На поле том уже легла,

Где так напрасно кровь текла;

Скрывают мрачные туманы

Ту степь, где царствовал Приам;

На ней заметны, здесь и там,

Одни могильные курганы.

Ни ужас битв, ни блеск венца,

Без песен нищего слепца

С холмов кремнистого Хиоса.

И я был там! И видел я

Тот брег, мечты священной полный;

И я был там... там и меня

Кипучие носили волны.

Певец! Когда ж удастся мне,

В твоей минувшего стране,

Томиму думою высокой,

Бродить опять по тем полям,

Где дивное понятно нам.

Где каждый холмик одинокий

Останки славные хранит,

И где, как прежде, все шумит,

Шумит твой Геллеспонт широкий?

И беден, беден тот душой,

Кто пред заветной их красою,

Певец, рассказ чудесный твой

Считает выдумкой одною!

И с мраком ужас ночь наводит,

А над туманною горой

Желанный месяц не восходит.

О, Ида! Он с твоих высот,

Бывало, свет дрожащий льет

На поле битв; но смолкло поле -

И нет на нем тех ратных боле,

Которым часто в тьме ночей

Был в гибель блеск его лучей,

Лишь пастухи, в их мирной доле,

Когда он светит веселей,

Пасут стада вокруг могилы

Того, кто славен и младой,

Сражен дарданскою стрелой,

Здесь возвышался холм унылый,

Здесь сын Аммона горделивый,

Свершая тризну, пировал.

Сей холм народы воздвигали;

Цари могучие венчали;

И в безымянной здесь пустыне

Почти от взоров скрылся ныне.

О ты, жилец его былой!

Как тесен дом подземный твой!

Пришлец один на нем мечтает

О том, кого и в гробе нет,

И свой задумчивый привет

Пустынным ветрам поверяет.

Наш прах как бы живет в гробах;

Но твой - исчез и самый прах.

Взойдет, взойдет в свой час урочный

Сребристый рог луны полночной,

Утешит мирных пастухов

И страх отгонит от пловцов;

Но до луны все тьма скрывает;

Маяк на взморье не пылает,

И в мгле туманной легкий челн

Ныряет робко между волн.

Везде, вдоль берега морского,

Но вот, один после другого,

Уже потухнули они.

Лишь только в башне одинокой

Младой Зулейки свет блестит, -

Лишь у нее в ночи глубокой,

Лампада поздняя горит,

И тускло светит пламень томный

В диванной, тихой и укромной,

Блестя на тканях золотых

Ее подушек парчевых.

На них из янтарей душистых

Вот четки девы молодой,

Которые в молитвах чистых

Она лилейною рукой

Так набожно перебирает, -

И в изумрудах вот сияет

С словами Курзи талисман;

Ах, что ж она его забыла!

В нем тайная хранится сила,

И с комболойе вот Коран,

Раскрашен яркими цветами;

А подле - с пестрыми каймами

Тетради песен и стихов

Счастливой Персии певцов,

И лютня, бывшая подруга

Ее веселого досуга, -

И вкруг лампады золотой

Цветут цветы, благоухая,

В фарфоре расписном Китая,

И дышат свежею весной! -

И пышные ковры Ирана,

И ароматы Шелистана,

И все здесь дивною красой

И взор, и чувство услаждает.

Но что-то тайною тоской

Невольно сердце замирает.

Сама где пери? - Где ж она? -

И воет ветр, и ночь темна.

Сокрыв от вьюги нежну грудь,

Она, не смея и дохнуть,

С проводником своим безмолвным,

Проходит трепетной стопой

Кустарник дикий и густой.

Когда ж в поляне вихрь промчится

И вдруг завоет, засвистит, -

То дева бедная дрожит, -

Назад хотела б возвратиться;

Но от Селима как отстать,

Как на любезного роптать?

И вот стезей уединенной

Пришли к пещере отдаленной,

Где часто с лютнею в руках

По вечерам она певала

И набожно Коран читала,

Носясь в младенческих мечтах

Девичьей думой в небесах.

Что будет с женскими душами, -

Но ясными везде чертами

Селиму вечность обещал.

"Ах! И в тени садов чудесных,

И в светлых радостях небесных,

Селим встоскуется по мне,

Ему так милой на земле.

О, нет! Возможно ль, чтоб иная

Так нежно с ним умела жить,

И будто может дева рая

Страстней меня его любить?"

Но вид пещера изменила

С тех пор, когда в последний раз

Зулейка там досужный час

В сердечных думах проводила.

Быть может то, что мрак ночной

Давал пещере вид иной,

Где пламень синеватый, бледный

Едва пылал в лампаде медной.

Но что в лучах его блестит?

То были сабли и кинжалы;

Но с таковыми в бой летит

Не грозный обожатель Аллы,

А носит рать чужой земли.

И вот один кинжал в крови!..

Не льется кровь без злодеянья...

И тут же чаша ликованья,

И не шербет был в чаше той.

Она глядит, не понимает, -

На друга робко взор бросает:

"Селим! Ах! Ты ли предо мной?"

И он пред ней в одежде новой:

Исчезла гордая чалма,

И шалью обвита пунцовой

Его младая голова;

Нет камней радужного цвета;

Кинжал не блещет жемчугом,

Но два чеканных пистолета

За пестрым, шитым кушаком,

И тонкий стан его одела,

Небрежно сброшена с плеча,

Из белой ткани епанча,

Какую носят кандиоты,

Пускаясь в буйные налеты;

Не панцырь грудь его хранит,

Она под сеткой золотою;

И обувь странная гремит

Серебряною чешуёю;

Но чин высокий он являл

Осанкой гордою своею,

Хотя, казалось, что стоял

Галионджи простой пред нею.

"Ты видишь правду тайных слов:

Что я, кто я - никто не знает;

Мой рок мрачнее страшных снов

И многим горе предвещает.

Но как молчать, стерпеть ли мне,

Чтоб мужем был Осман тебе?

Ты не явила страсти нежной,

Я должен был, я сам хотел

Таить мой бедственный удел;

Не в пламенной моей любви

Теперь я стану убеждать:

Любовь я должен показать

Годами, верностью и кровью;

Но ты не будь ничьей женой,

И я не брат, Зулейка, твой".

"Не брат? И мне тебя чуждаться?

Творец! Роптать я не должна.

Но, ах! Ужель я рождена

Безродной по земле скитаться,

Без милого на свете жить?

Меня не будешь ты любить!

И я увяну сиротою,

Но знай: и в горести моей

Останусь другом я - сестрою -

Зулейкой прежнею твоей!

Младую жизнь мою пресечь,

А должен мстить; возьми же меч -

Вот грудь моя! Чего страшиться?

Сноснее тлеть в земле сырой,

Чем жить и быть тебе чужой.

Судьбы жестокого удара

Теперь причину вижу я,

Яфар... он вечно гнал тебя,

А я, увы! Я дочь Яфара!

Спаси меня!.. Хоть не сестрой,

Пусть буду я твоей рабой".

"Зулейка! Ты моей рабою!..

Пророком я клянусь, Селим

Всегда, везде, навек твоим!

Счастлива нежною мечтой,

Ты слез не лей передо мною.

Взгляни на меч заветный мой,

Корана с надписью святой!

Пускай сей меч в день шумной брани

Не защитит в бою меня,

Когда обет нарушу я!

Прелестный друг, души отрада,

Соединимся мы тесней!

Теперь исчезла нам преграда,

Хоть лично мне Яфар злодей,

Ему был братом - мой родитель;

Он тайно брата умертвил;

Но однокровного губитель

Меня, младенца, пощадил;

И сироту - он, Каин новый! -

Хотел себе поработить,

Как львенка, думал заключить

Обманом в тяжкие оковы,

И тщился строго наблюдать,

Чтоб я цепей не смел порвать.

Его обид я не забуду;

Кипит во мне отцова кровь;

Но в том порукою любовь,

Однако ж ведай, как Яфар

Свершил злодейский свой удар!"

"Как ярость братьев раздраженных

Вспылала гибельной грозой,

Любовь, иль честь тому виной, -

Не знаю я: в душах надменных

Обид малейших даже вид

Вражду смертельную родит.

Отец мой, Абдала, всех боле

Врагам был страшен в ратном поле.

Еще поднесь его дела

Боснийцы в песнях величают,

И ратники Пасвана знают,

Каков был смелый Абдала.

Я расскажу Зулейке ныне

О горестной его кончине,

Как он коварства жертвой пал,

И, о моей узнав судьбине,

Как я навек свободным стал".

"Когда Пасван в стенах Виддина

Уже не жизнь одну спасал,

А сам султану угрожал;

Тогда паши вкруг властелина

Стеклись, раздор забыли свой

И двинулись с мятежным в бой.

Два брата сабли обнажают,

При каждом верные полки,

Раскинут стан, и бунчуки

В полях Софийских развевают.

Но Абдалы надежный меч

Напрасно ждал кровавых сеч.

Он мнил, что с братом примирился, -

И в небеса переселился,

Родным злодеем отравлен.

Однажды, бывши утомлен

Звериной ловлею и жаром,

Вкушал в купальне он покой,

И раб, подкупленный Яфаром,

Ему напиток роковой

И смерть!.. Не верь моим словам,

Гарун решит твои сомненья;

Спроси его, Гарун был там".

"Удар свершен. Пасван надменный,

Разбитый, но не побежденный,

Войну пресек, - родитель твой

Берет неправедною мздой

Удел и сан высокий брата;

Так подлой наглостью своей

В диване все, ценою злата,

Искатель низкий и злодей

Достанет, - наши земли, правы,

Его измены плод кровавый,

Он получил. Нет нужды в том,

Что в дар богатство расточает, -

Утрату новым грабежом

Яфар обильно заменяет.

Ты спросишь: как? Взгляни сама

На сел, полей опустошенье,

Рабов несчастных изнуренье.

Спроси, как вымученный пот

Ему сокровища дает?

Почто ж младенец безнадежный

Спасен от смерти неизбежной?

Зачем суровый твой отец

Его приемлет в свой дворец?

Не знаю; стыд, иль сожаленье,

Иль детской слабости презренье,

Иль без сынов он, может быть,

Хотел меня усыновить,

Иль замысл непонятный, тайный

Тому причиною случайной.

Но нам ли вместе можно жить?

В обоих гнев нетерпеливый

Всечасно разгорался вновь;

Его страшил мой дух кичливый;

Я зрел на нем отцову кровь".

"Враги Яфаровы таятся;

Кого он кормит и поит.

Когда б они могли дознаться,

Что было с Абдалой, кто я, -

Тогда б ему не жить и дня.

Они лишь ждут, чтоб сердцем смелый

Их вел на дерзостное дело;

Глядят, чтоб буйною рукой

Им знак был подан роковой.

Но тьма судьбу мою скрывает;

Один Гарун всю тайну знает.

При Абдале воспитан он,

И стражем был отцовых жен.

Он видел страшную кончину;

Но что невольник мог начать?

Владыки смерть ему ль отмщать?

Он жизнь спасти решился сыну.

Гарун меня, младенца, взял,

И в день, когда в чаду киченья

Губитель гордый пировал. -

Я у ворот его стоял.

Гарун молил - и не напрасно -

Об участи моей несчастной.

Яфар велел таить - кто я,

От всех, - но боле от меня;

И в Азию с брегов Дуная,

Далеко от Румельских стран,

Свое злодейство скрыть желая,

Уехал сумрачный тиран;

Но мне Гарун открыл обман.

Узнал наперсник боязливый

Весь ужас тайны злочестивой;

Он изменить стремился ей;

Так Алла злобных наказует;

Он им сообщников дарует,

Но не дарует им друзей".

"Мой рок невольно устрашает;

Но правды я не утаю,

Хотя рассказ мой и смущает

Заметил я, как ты дрожала,

Когда Селима узнавала

В одежде странной; но уж я

Ее носил - она моя;

Твой юный друг, с которым вечно

Ты клятвой связана сердечной,

Начальник шайки удалой;

Нам жизнь, закон - один разбой.

И если б ты узнала боле

О нашей в море буйной доле,

Тогда б еще удвоил страх

Лилеи на твоих щеках.

Вот эта сбруя боевая

Моей толпой принесена;

Вблизи скрывается она;

Когда же чаша круговая

В пиру морском осушена,

То удальцы мои суровы

На все летят, на все готовы;

Веселый грех - вино любить".

"Что было делать? Жить в презреньи,

Дышать свободой в заточеньи?

Яфар боялся уж меня,

И ни кинжала, ни коня

Мне дать не смел, а пред диваном

Он правду затмевал обманом,

Что будто в поле страшно мне

Лететь с кинжалом на коне;

Пророк то знает - в бой кровавый

Спешит один злодей лукавый, -

А я в гареме между жен

И без надежды, и без славы

Томлюсь, Гаруну поручен;

Тогда ты ласкою бесценной

Меня утешить не могла;

Устрашена грозой военной,

В далеком замке ты жила.

Я тяжкой праздностью томился,

Гарун из жалости решился, -

Лишь я был должен обещать

Явиться прежде к нам в обитель,

Чем с поля брани твой родитель.

О, нет! Сказать не в силах я,

Как сердце билось у меня,

Когда свободными очами

Узрел я вдруг и темный лес,

И синю даль, и блеск небес,

И море с яркими волнами.

В пучины моря - небеса,

Казалось, дух мой проникает;

Казалось мне, он постигает

Все тайны их, все чудеса,

С тем чувством новым: я свободен!

Восторг мой был с безумьем сходен.

Тогда я розно был с тобой,

И не грустил, - я той порой

Владел и небом и землей".

"Простясь с печальными брегами,

Я с маврским опытным пловцом

Стремил свой бег меж островами,

Блестящими над влажным дном

Жемчужно-пурпурным венцом

Святого старца океана.

Я видел их. Но жребий мой:

Где свел нас с буйною толпой,

Как власть дана мне атамана,

И как навеки решено,

Что жизнь и смерть нам заодно, -

Я рассказать тебе успею

Тогда, как будет свершено,

Что тайно в думе я имею".

"То правда, в шайке удалой

Кипит дух буйный, нрав крутой;

Все разных званий, разной веры;

Им чужды общие примеры;

Но простота, без лести речь,

Покорность власти, верный меч,

Бесстрашно с гибелью сразиться,

Их братство, дикая их честь,

И вечная за падших месть, -

Все мне порукою надежной,

Что должен я искать меж них

Оплота в участи мятежной.

Удачи в замыслах моих.

Уже я главным в шайке смелой,

Но франк один, преклонных лет,

При мне, и юности незрелой

Дает свой опытный совет.

Меж ними много душ высоких,

И много замыслов глубоких;

Здесь вольностью оживлены,

Забывши бедствия былые,

Друзья Ламброса удалые,

Отчизны верные сыны,

В пещерах часто ночью темной,

При ярком зареве огней,

Уже спасают от цепей;

Им думать весело о воле,

О равных правах, мирной доле;

Их нет нигде, им быть нельзя,

Но их мечтой пленен и я.

Я рад нестись шумящими зыбями!

Скитаться рад в кибитке кочевой,

Мне душно жить за пышными стенами;

Люблю шатер, люблю челнок простой.

О, милый друг! Всегда, везде со мною,

И на коне мне спутница в степях,

И по волнам на легких парусах;

Ты правь конем, ты правь моей ладьею,

Ты будь моей надежною звездою!..

Ты освятишь мой жребий роковой,

Мне принесешь небес благословенья.

Лети, лети в ковчег мятежный мой,

Как благодать, как голубь примиренья;

Иль в страшный час, во мраке бурных дней

Зажгись зарей вечерней над холмами,

Пророческим огнем меж облаками.

Свята - как свят муйцинов Мекки глас

Поклонникам молитвы в тихий час, -

Пленительна - как песни звук любимый

В мечтах младых тоской неизъяснимой;

Мила - как мил напев земли родной

Изгнаннику в стране, ему чужой;

Так будет мне отрадою бесценной

Речь нежная подруги несравненной.

Приют, как рай в час юности своей,

На островах, цветущих красотою,

С моей рукой, с любовию моей

Тебе готов; там дышит все тобою,

Там сотнями мечи уже блестят,

Они спасут, и грянут, и сразят.

С тобою я, - а шайка удалая

Вдоль по морю помчится разъезжать,

И для тебя, подруга молодая,

В гареме жизнь скучна, как плен тяжелый)

У нас светла беспечностью веселой.

Я знаю, рок грознее с каждым днем

Несется вслед за дерзким кораблем;

Но пусть беда отважных настигает,

Судьба теснит и дружба изменяет;

Все усладит любовь твоя одна.

Прелестный друг! С той думою сердечной,

Что ты моя, что ты верна мне вечно,

Печаль летит - и гибель не страшна,

Равна любовь, равно к бедам презренье,

С тобой во всем найдется наслажденье;

Заботы, грусть и радость пополам;

Все ты - все я - и нет разлуки нам.

Свободные, - с товарищами смело

Опять в морях начнем мы наше дело.

Так свет идет; дух жизни боевой

Дается всем природою самой.

Где льется кровь - где стран опустошенье,

И я горю воинственным огнем,

Но я хочу владеть одним мечом.

На распре власть престол свой утвердила

И властвует им хитрость или сила;

Пускай же меч блестит в моих руках,

А хитрость пусть гнездится в городах;

Там негою те души развратились,

Которые б и бед не устрашились;

Там без подпор, без друга красоте

Цвести нельзя в невинной чистоте;

Но за тебя страшиться мне напрасно:

Как ангел, ты светла душою ясной.

Как знать судьбу! Но нам в родной стране

Спасенья нет, а горести одне.

Мою любовь разлука ужасает:

Яфаром ты Осману отдана;

Беги со мной! И страх мой исчезает;

Попутен ветр, ночь тихая темна.

Чета любви ненастья не робеет,

Бежим, бежим, о милая! С тобой

Отрадно все: - и дышат красотой

Моря и степь; - в тебе весь мир земной!

Пусть ветр шумит страшнее и страшнее,

Прижмешься ты к груди моей теснее!

Не ужаснет час гибельный меня!

Лишь о тебе молиться буду я.

Что буйный ветр? Что бездны океана?

Страшись, любовь, коварства и обмана!

Нас гибель ждет в гареме, не в морях;

Там миг один, а здесь вся жизнь в бедах.

Но - прочь от нас тяжелых дум волненья!

Решись скорей! Настал уже для нас

Иль час беды, или свободы час.

Мы жертва здесь и гордости, и мщенья.

Яфар мне враг! И хочет дерзкий бей

Нас разлучить, - тебе Осман злодей!"

{* Рая - христиане, платящие поголовный налог, так называемый "гарач". (Прим. Байрона.)}

"Гарун от казни и упрека

Я прибыл, - здесь не каждый знал,

Как я по островам скитался;

Кто тайну ведал, - умолчал, -

И я начальником остался

На все готовых смельчаков;

Решитель дерзостных трудов,

Я их в разъезды рассылаю,

Меж них добычи разделяю;

И жалко мне, что редко сам

Пускаюсь с ними по волнам.

Но уж пора! Во тьме глубокой

Все тихо! Челн мой недалеко;

Уж ветер вьется в парусах.

Бежим! Оставим гнев и страх

На здешних мрачных берегах!

Осман пусть явится с зарею;

А ты свободна - ты со мною!

И если этот гордый бей

Жить должен, - и отца родного

Ты хочешь, - о, беги скорей!

Беги! Когда ж судьбы моей

Узнав всю тайну без обмана,

И клятву сердца, и мечты

Любви младой забыла ты, -

Я остаюсь, я жду Османа!

Тебе не быть его женой,

Не быть, что б ни было со мной!".

И неподвижная, немая

Стояла дева молодая.

Так нам резец изобразил,

Как мать в печали безотрадной

Вдруг обратилась в камень хладный.

Лишенная и чувств, и сил,

Очам она являла то же;

Лишь, бедная, была моложе;

Но, страха тайного полна,

Едва опомнилась она, -

Как видит: у ворот садовых

Блеснул один, - блеснул другой,

И много, - и огней багровых

Свет яркий озаряет сад.

"Беги!.. Ты больше мне, чем брат!"

И в красном зареве с мечами

Злодеи видны меж кустами.

Они бегут, они летят,

По рощам, в просеках мелькают;

Кинжалы, факелы сверкают.

Страшнее всех Яфар бежит,

Бежит к пещере отдаленной

И машет саблей обнаженной,

И гневом бешенства кипит.

Селим! Ужель судьба решила,

Чтоб здесь была твоя могила?

Отважный смотрит: "Бил мой час -

Зулейка! Скоро все свершится!

Целуй меня в последний раз

Но близко наши, - к ним домчится

В кустах багровые огни;

Их мало... но чего страшиться!"

Вдруг из пещеры он стрелой, -

Чеканный пистолет хватает:

Раздался выстрел вестовой, -

И дева в горести немой

Без слез от страха обмирает.

"Не слышно... что ж!.. И приплывут,

Но уж Селима не найдут.

На выстрел мой бегут толпою

Злодеи ближнею тропою.

Так обнажись, отцовский меч!

Ты не видал подобных сеч.

О, друг! Прости! Чрез рощу тайно

Иди с надеждой во дворец.

Тебе разгневанный отец

Простит. Но, ах! Чтобы случайно

Свинец вблизи не просвистал;

Чтоб в очи не блеснул кинжал.

Пусть яд был дан его рукой,

Пусть скажет: робок я душой;

Не дам ему - не дам удара;

Но их - я рад, готов разить;

Меня ль убийцам устрашить!"

И он, как вихрь, на склон прибрежный

Стремится, выхватив свой меч;

Вот первый из толпы мятежной, -

Его глава скатилась с плеч.

Вот и другой; меч снова блещет, -

И труп у ног его трепещет.

Но уж он сам со всех сторон

Толпою буйной окружен.

Селим сечет их, колет, рубит;

Достиг до волн береговых,

И видит в море удалых.

Ужели рок его погубит?

К нему бесстрашные в боях

Летят на белых парусах;

Они спешат, - они гребут,

И с лодки в море - и плывут,

И сабли блещут в пене мутной;

Их дикий взор, как жар, горит,

С одежд, с кудрей вода бежит -

Вскочили... вскрикнули... сразились;

Кипит в саду шумящий бой;

Но где ж Зулейки друг младой?

Чьей кровью волны обагрились?

От вражьих стрел, от их мечей

Неуязвленный, невредимый,

Толпой неистовых теснимый,

Уж он на взморье, меж друзей;

Уж верная ладья манила

Его к приветным островам;

Уже рука его врагам

Удар последний наносила,

В тот самый миг... Увы! Зачем

Ты медлишь, юноша несчастный!

Где не видать тебе прекрасной!

Ни тяжкий плен, ни смертный страх,

Она одна, одна в очах,

Он в ней живет - и в час напасти

Надежда льстит безумной страсти;

В тот миг свинец летит, свистит:

"Вот как Яфар врагов казнит!"

Чей слышен голос? Кто свершитель

Удара мести в тьме ночной?

Кто злобною вблизи рукой,

Кто метил выстрел роковой?

Чей карабин?.. Он твой, губитель!

Ты ядом брата отравил,

Ты ж сироту его убил!..

И хлещет кровь его струею

Над ясной влагою морскою, -

И бурных волн прибрежных шум

Уносит ропот тайных дум.

Уже рассвет, - клубятся тучи, -

Полночный бой у шумных вод

Давно замолк; но брег зыбучий

Явил с печальною зарей

Следы тревоги боевой,

Обломки сабли притупленной,

И меч еще окровавленный.

Заметно было на песке,

Как буйные его топтали,

Как руки, роясь, замирали, -

И под кустом невдалеке

Курился факел обгорелый.

Вот опрокинутый челнок

Волною брошен на песок,

И епанча из ткани белой

В крови, пробитая свинцом,

Висит на тростнике морском, -

И быстрый плеск волны упорной

Отмыть не может крови черной;

Но где же тот, с чьего плеча

О! Если б сердце чье хотело

Оплакать горестное тело, -

Пускай его, пусть ищет там,

Где море и кипит, и блещет,

И под скалой Сигейской плещет,

Стремясь к Лемносским берегам;

Над ним морские птицы вьются,

Уж хладный труп клевать несутся,

И он бесчувственный плывет

По произволу бурных вод, -

И, колыхался с волною,

Качает юной головою,

Всплывает, тонет и порой

Как бы грозит еще рукой.

И пусть клюют морские птицы

Его, лишенного гробницы;

Иль дикий крик и клев страшней

Тлетворных гробовых червей?

Был друг один, был ангел милый.

Она одна душой унылой

Грустила б над его могилой. -

И столб с надгробною чалмой

Кропила верною слезой;

Но светлый взор ее затмился, -

И пламень жизни в ней погас

Тогда, как рок его свершился,

Как бил ему последний час.

Над Геллеспонтом вопль и стоны!

Унылы мужи, плачут жены;

Звезда любви, Яфара дочь

Последняя семьи надменной!

Спешил - скакал и день, и ночь,

Но опоздал твой обрученный;

Не зреть ему красы твоей,

Не для его она очей.

И Вульвулла к нему порою

Несется с вестью гробовою.

Плач громкий на твоем крыльце

Рабов безмолвных вид печальный, -

Корана песни погребальной

Протяжный хор - стенанья, вой, -

Ему расскажут жребий твой.

Селима падшим ты не зрела;

Когда в ночи на страшный бой

Твой друг пошел, ты обомлела;

Он был надеждой светлых дней.

Любовью, радостью твоей.

Ты видишь - смерть неизбежные;

Уж не спасти тебе Селима!

И сердце кровью облилось,

Впоследнее затрепетало,

Вдруг дикий вопль... разорвалось,

И разом биться перестало,

И тихо все - все тихо стало.

Мир сердцу твоему! И мир

Над девственной твоей могилой!

Ты счастлива - любви кумир

Один удар тебя сразил;

Он вдруг мечты твои убил,

Но веры к ним не погубил.

Ты жизнь так радостно встречала;

Ты не боялась, ты не знала

Разлуки, ссоры роковой

Стесненной гордости позора,

И злобы с тайной клеветой,

И мрачной совести укора,

Ни язвы той... О! Черных дней,

Ночей ужасных плод унылый

Безумства дикого страшней.

Она, как червь - жилец могилы,

Не утихает, не уснет;

И этот червь в душе гнездится,

Не терпит света, тьмы страшится;

Он сердце точит, сердце рвет

И все мертвит, а сам не мрет.

Беда тебе! Свершитель злодеянья!

И слезы льешь в одежде покаянья!

Кто Абдалу - Селима, кто убил?

Ты назвал дочь невестою Османа...

Та, чья краса пленила б и султана,

Отрада, честь твоих преклонных лет...

О! Рви власы, злодей! Ее уж нет,

И нет тебя, уж нет, звезда младая!

Родимых волн и прелесть и любовь,

Твой блеск погас, его затмила кровь.

Злодей, страшись, та кровь была родная;

Терзайся век, ищи ее везде:

"Где дочь моя?" И отзыв скажет: где?

В долине меж кустов блистая,

Могильных камней виден ряд;

И кипарисы там шумят,

Не вянет зелень их густая;

Но ветви, темные листы

Печальны, как любовь младая

В долине той есть холм унылый,

Одет муравчатым ковром,

И роза белая на нем

Одна над тихою могилой

Цветет, - но так нежна, бледна,

Как бы тоской посажена.

Она сама грустит, томится,

И чуть повеет ветерок, -

Уже и страшно за цветок.

Но что ж! И бурный вихрь промчится,

И грянет гром, и дождь польет,

А роза все цветет, цветет;

И если кто грозы вреднее

Ее сорвет, - свежей, милее

Она с румяною зарей

Опять над мягкой муравой.

Иль гений тайный, но чудесный

Кропит ее росой небесной,

И пестун розы молодой?

Что роза не цветок земной,

Когда ни дождь, ни ветр, ни зной,

Ничто до розы не коснется:

Не нужен ей весенний луч,

Не страшен мрак осенних туч, -

Над нею птичка, гость эфирный,

Незримая в долине мирной,

Поет одна в тиши ночей,

И райской арфы сладкогласной

Дивней напев ее прекрасный;

То не иранский соловей;

Такой живой, сердечной муки

Его не выражают звуки. -

Зайдет ли кто, - уж он всю ночь

От птички не отходит прочь,

И слушает в раздумьи пенье,

И плачет, и в душе волненье, -

Как бы в груди проснулась вновь

Тоской убитая любовь.

Часы так сладостно несутся,

И так не тягостна печаль,

Что сердцу горестному жаль,

Как вдруг пленительное диво

Расцвет огнистый прекратит,

И невидимка замолчит.

Иным в тоске мечталось живо,

Но кто жестокий упрекнет,

Что в песне жалкой и любимой

Почти всегда певец незримой

Зулейки имя намекнет?

Над ней тот кипарис надгробный,

Где влажный звук, словам подобный,

Звенит и тает в тьме ночной;

Тот мягкий дерн над девой чистой,

Где вдруг расцвел цветок душистый

Неувядаемой красой.

Здесь был вечернею зарею

Могильный мрамор положен;

Ужели смертного рукою

На дальний берег унесен?

И нам гласит рассказ восточный:

Когда сраженный злобой мощной,

Селим был шумною волной

Лишен святыни гробовой;

Тогда вблизи крутого ската

На взморье камень был найден, -

И этот камень наречен:

"Подушкой мертвого пирата",

На нем пловцы в полночной тьме

Видают голову в чалме!

А роза все не увядает,

Томится, снова расцветает,

Прекрасна и бледна под чистою росой,

Как щеки красоты при вести роковой.

Поэма создана в первой половине ноября 1813 г. в течение одной недели. 5 Декабря 1813 г. поэт занес в дневник: "Абидосская невеста" вышла в четверг 2-го декабря... она отвлекла мои мысли от действительности и заняла их вымыслом; от себялюбивых сожалений обратила к живым воспоминаниям и увела в страну, которая в моей памяти окрашена самыми радужными и самыми зловещими, но неизменно яркими красками".

Краткие примечания Байрона к "Абидосской невесте" подтверждают, что в Османской империи, которую поэт посетил в 1810 г., его внимание привлекла не только восточная экзотика, но и те стороны жестокой действительности (национальная рознь, религиозный фанатизм, жестокий семейный деспотизм), которые запечатлелись в его памяти окрашенными "самыми зловещими красками".

В качестве эпиграфа к поэме Байрон взял строки из стихотворения "Ае fond kiss" Роберта Бернса (1759-1796).

Земля как рай... злодеям предана! - Здесь Байрон имеет в виду Грецию, с XV в. находившуюся под гнетом Османской империи.

...отцова речь // Убийственней, чем русский меч... - В подлиннике: "...чем меч христианина...".

В моих очах он, как араб. - В подлиннике: "...как араб или христианин, поверженный в битве". В примечании к этой строфе Байрон подчеркивает: "Турки ненавидят арабов (которые отплачивают им сторицей) еще сильнее, чем христиан".

...Осман рожден // ...От Тимарьетов неизменных... - Здесь Байрон имеет в виду Карасман-оглу, или Кара-Осман-оглу,одного из крупнейших землевладельцев Османской империи, правителя Магнезии. Тимарьеты - знатные турки, которые арендовали земельные участки у богатых землевладельцев и во время войны были обязаны не только служить в отрядах спаги (кавалерии), но и поставлять (в зависимости от размеров арендуемых земельных участков) конных воинов.

Пасван-оглу (1758-1807) - паша, возглавлявший в 1797 г. противоправительственный мятеж янычар. Был схвачен и казнен.

...головы не сбережет, // Кто в дар снурок к нам привезет. - Нарочный султана привозил паше специальный шнур как повеление покончить с собой, повесившись на нем. Лишь более могущественные из числа пашей, не выполнив приказ, сами подвергали гонца (а иногда и пять и шесть из них) смертной казня. Слабые или слепо преданные выполняли волю султана. В 1810 г., во время пребывания в Стамбуле, Байрон видел отрубленные за неповиновение воле султана головы пашей в нишах ворот сераля.

Дельгисы, мамелюки - личная, частью наемная гвардия пашей.

...лишь у ворот неподкупные // Tатары на часах стоят. - В подлиннике: "Лишь евнух и его мавры надежно охраняют массивную дверь гарема".

...всех сокровищ драгоценных, // У Истакара сокровенных... - По мусульманским легендам, сокровища султанов, якобы живших до Адама, хранятся в пещерах близ города Истакара.

...Чекодар летит обратно...- "слуга, оповещавший о скором прибытии представителя власти". (Прим. Байрона.)

...с берегов Дуная // К нам весть примчалась роковая, // Визирь писал, что враг разбит, // А сам от гяуров бежит...- Здесь Байрон имеет в виду эпизод русско-турецкой войны 1806-1812 гг., когда сражения на Дунайском фронте в 1811 г. под командованием М. И. Кутузова увенчались победой России.

...погиб в ночи ужасной! // Тот юный, смелый и прекрасный... - По древнегреческому мифу, Леандр из города Абидоса каждую ночь, устремляясь к своей возлюбленной Геро из города Сестоса, переплывал пролив, ориентируясь на свет факела, зажигавшегося его возлюбленной. Однажды в бурю факел погас, и Леандр погиб.

...степь, где царствовал Приам...- Приам - легендарный царь Трои, герой "Илиады" Гомера.

"Илиада" и "Одиссея" Гомера. По древнегреческим легендам, Гомер был слепым странствующим певцом.

И беден, беден тот душой, // Кто... рассказ чудесный твой // Считает выдумкой одною! - Байрон отстаивал достоверность событий Троянской войны, отраженных в "Илиаде" Гомера. Через несколько лет после создания "Абидосской невесты" поэт вновь вернулся к этому вопросу. 11 января 1821 г. он занес в дневник: "Нам есть дело до достоверности Троянской войны"... я продолжаю чтить великий оригинал и считать, что он верен истории (в основных фактах) и месту".

Сражен дарданскою стрелой...- Ахилл, герой "Илиады", погиб от стрелы троянского царевича Париса, сына Приама, потомка Дардана.

Сын Аммона... - Александр Македонский был провозглашен сыном древнеегипетского бога Аммона. Перед походом в Персию он посетил могилу Ахилла и увенчал алтарь лаврами.

С словами Курзи талисман...- амулет или ладанка со словами стиха из второй главы Корана.

...рауники Пасвана знают... - Пасван-оглу - см. прим. к Песни первой, стр. 52.

...Когда Пасван в стенах Виддина...- Виддин (Видин) - придунайский город в Османской империи. В 1797 г. был захвачен восставшими во главе с Пасван-оглу янычарами.

Ему напиток роковой // Поднес... - В примечании к этой строфе Байрон приводит в качестве подтверждения аналогичный случай отравления по повелению Али-паши Тепеленского.

Далеко от Румельских стран...- Румелия - турецкое название стран Балканского полуострова в XIV-XVI вв., насильственно присоединенных к Османской империи.

Пророк то знает - в бой кровавый // Спешит один - злодей лукавый... - Эти строки в подлинном тексте Байрона отсутствуют.

Друзья Ламброса удалые...- Ламброс (Лаброс), Канцани (1752-1804) - борец за национальную независимость Греции. "Он и Рига [Ригас Фереос Констандинос, ок. 1757-1798.- Ред.] - два самых знаменитых из числа греческих революционеров". (Прим. Байрона.)

Своих рая... спасают...- Райа - коренные жители (греки, болгары), платившие подушный налог "харадж".

...мать в печали безотрадной // Вдруг обратилась в камень... - Байрон сравнивает Зулейку с Ниобеей, которая, по древнегреческому мифу, потеряла всех своих детей и от горя превратилась в скалу.

...под скалой Сигейской плещет, // Стремясь к Лемносским берегам... - Сигей - мыс в проливе Дарданеллы. Лемнос - остров группы Фракийских островов в северной части Эгейского моря.

"Где дочь моя?" И отзыв скажет: где? - Здесь Байрон перефразирует слова из древнего арабского манускрипта.

Написаны Байроном и переведены Козловым с некоторыми сокращениями

1 Межнун и Лейла - восточные Ромео и Юлия. Сади - нравоучительный персидский поэт.

2 У турок бьют в барабан при восхождении солнца, в полдень и в сумерки.

3 Это выражение находили странным: я не стану ссылаться на "того, кто не. имеет музыки в душе", а только попрошу читателя припомнить в течение десяти секунд черты женщины, которую он почитает прекраснейшею; ежели он и тогда совершенно не поймет того, что слабо выражено в этом стихе, то я жалею о нас обоих.

О соотношении и непосредственном сравнении, происходящем от сего соотношения: музыки с живописью, можно прочесть красноречивый отрывок в книге "О Германии", - творении, написанном женщиною, которой гений превзошел дарования женщин всех времен ("De l'Allemagne", vol. III, chap. 10). Не гораздо ли сильнее сия связь с подлинником, нежели с копиею? с красками природы, нежели с красками искусства? Одним словом, это легче чувствовать, нежели описать; однако ж я думаю, что будут люди, которые поймут сие выражение, или по крайней мере поняли бы, ежели б они видели лицо, которого говорящая гармония внушила сию мысль: в самом деле, мысль сия произведена не воображением моим, но я нашел ее в моем воспоминании, этом зеркале, которое печаль разбивает, бросая на землю, но, глядя на обломки, видит только умноженное отражение.

4 Карасман-Оглу, или Кара-Осман-Оглу, есть богатейший помещик в Турции; он управляет городом Магнезиею; тимарьетами называют тех, которые владеют землею, вроде феодального права, с обязанностью служить; они служат как спаги его, соответственно пространству участков их, и приводят с собою в поле известное число конных воинов.

5 Когда паша столь силен, что может противиться, то повелевает удавить посланного, возвещающего ему смертную казнь; иногда таким образом умерщвляют пятерых или шестерых посланных одного за другим, по приказанию возмутившегося паши. Напротив того, ежели он слаб или послушен, то он преклоняется, целует подпись султана и с подобострастием позволяет себя удавить. В 1810 году выставлены были на вратах сераля головы многих пашей, понесших подобную участь, и между прочими голова багдадского паши, храброго молодого человека, отчаянно сопротивлявшегося, но умерщвленного изменою.

6 Хлопая в ладони, кличут слуг. Турки не любят тратить слова и не имеют колокольчиков.

7 Богачи в Турции имеют чубуки с муштуками, а иногда и самые трубки, украшенные дорогими каменьями.

8 Делгисы, удалые всадники, всегда бросающиеся в первый огонь и начинающие сражение.

9 Турки для упражнения в искусстве рубить саблею употребляют сверток войлока; мало кто, кроме мусульман, в состоянии перерубить его одним ударом; часто употребляют для подобного же испытания самую жесткую чалму. Джарид есть игра тупыми копьями, которая очень приятна для глаз необыкновенною живостью.

10 Олла, Алла-ил-Аллаг - восклицание, называемое испанскими поэтами Лейла. По-настоящему выговаривается Оллах; молчаливые турки довольно расточительны на сие восклицание, особенно во время охоты, игры джиридом, а всего более в сражениях. Их живость в битвах представляет разительную противоположность с их важностию в комнатах, когда они курят трубку и перебирают зерна комболойё.

никакого решительного заключения, хотя готов разделять заблуждения г. Фокса.

13 Сокровища султанов, которые, по нелепому мнению турок, были до Адама. Смотри у d'Herbelot слово: Истакар.

14 Есть пословица, что турки из Негропонта, жиды из Салоники и греки из Афин хуже всех других из их почтенного народа.

15 Чекодар - служитель, предшествующий знатной особе.

еще раз переплыву, пока это решат. Известно, что спор о сем начинается с времен Троянских: всё затруднение представляется в слове ἃπειρος. {Безграничный, беспредельный (греч.). - Ред.} Может быть, поэт имел такое ж понятие о расстоянии, какое кокетки имеют о времени, и, говоря о широком, подразумевают не более полумили; таким же образом кокетки, говоря о вечной их привязанности, подразумевают не более трех недель.

17 Александр Македонский, прежде наступления на Персию, почтил гробницу Ахилла и увенчал алтарь лаврами и проч. Впоследствии сделал то же в подражание ему Каракалла. Полагают, что Каракалла умертвил своего друга, по имени Фестуса, отравою для того только, чтобы найти причину учредить новые игры, подобно бывшим в память Патрокла. Я видел стада овец, пасущихся на гробницах Есиетеса и Антилоха; гробница первого в средине долины.

18 Янтарь при трении издает слабый, но приятный запах.

19 На Востоке еще и теперь все суеверные верят могуществу талисманов, вырезанных на драгоценных камнях или помещенных в золотых коробочках. Талисманы составляются из нескольких стихов Корана, и носят их на шее или привязывают к руке, в виде браслета. Стихи из Курзи (престол) во второй главе Корана составляют талисманы, имеющие наиболее силы; почему набожные мусульмане и носят их начертание на драгоценных камнях как высочайшее из всех познаний.

20 Четки мусульман называются комболойё. Восточные и, в особенности, персидские рукописи украшены с большою роскошью. Гречанки вообще не имеют никакого просвещения, но многие молодые мусульманки получают хорошее воспитание, которое, впрочем, не доставило бы им блеску в обществе европейцев.

он хотел не быть узнанным. Сии галионджи обыкновенно ходят с босыми ногами; описание обуви, которую я придал Селиму, сделано с обуви одного из бывших прежде в числе морских разбойников, у которого я жил, близ Гальмона, в Морее; она составлена из чешуек, лежащих одна на другой, как на армадилле.

22 На лезвии турецких сабель бывает начертано название завода, на котором они сделаны, но чаще бывает начертано золотыми буквами несколько стихов из Корана. Между восточными саблями, которые имею я, есть одна, которой лезвие имеет необыкновенный вид. Оно очень широко и с острого края представляет изгибы наподобие волн или наподобие пламени. Я спрашивал у албанца, который мне продал сию саблю, какую выгоду может принести такой вид оружия? Он отвечал по-итальянски, что не знает того, но что мусульмане думают, что таковые оружия наносят опаснейшие раны, и предпочитают их по той причине, что они жесточе. Я не удивлялся объясненной им причине, но купил сию саблю по ее странному наружному виду.

23 Турки неосновательно думают, будто предания о Каине, о ковчеге и все повествования Ветхого завета им столько же известны, сколько и евреям. Они даже тщеславятся знанием самых мелочных обстоятельств из жизни патриархов с большею подробностию, нежели означены оные в св. писании, и, не довольствуясь повествованиями от Адама, первого человека, имеют ложные жизнеописания до времен Адамовых. С такою же неосновательностию почитают они Соломона царем некромантии, а своего Магомета осмеливаются сравнивать с Моисеем, истинным пророком. Зюлейкою, по-персидски, называется жена Пентефрия, и любовь ее к Иосифу дала предмет к сочинению одной из прекраснейших восточных поэм. Итак, не удивительно, когда мусульманин говорит о Каине и Ное.

24 Пасван-Оглу - возмутившийся паша Виддинский, который в последние годы своей жизни поколебал могущество Оттоманской Порты.

25 Яфар, паша Аргирокастронский или Скутарский (не могу вспомнить, которого из сих двух городов), был отравлен албанским пашою Алием, тем же самым образом, как я предполагал, что Абдала сие сделал. Между тем как я еще там находился, Алипаша женился на дочери отравленного им чрез несколько месяцев после сего убийства, которое совершилось в одной из андрианопольских или софийских бань. Яд был примешан в чашку кофе, который всегда пьют прежде шербета, подаваемого восточным жителям при выходе их из бани.

нападений своих Архипелагские острова. Говорят, что он еще жив и поселился в Петербурге. Ламбро и Рига занимают, без сомнения, первое место между защитниками независимости своего народа.

27 Кочующая жизнь арабов, татар и туркменцев описана всеми путешественниками в Левант. Нельзя не сказать, чтобы они не находили в ней особенной прелести. Один молодой француз, отступивший от христианства, рассказывал Шатобриану, что всегда, когда он мчался на коне, в степи, он испытывал неописанное чувство, приближавшее к восторгу.

28 Чалма высекается из камня на гробницах одних мужчин.

29 Это надгробная песнь по усопшим женщинам в Турции. Тамошняя благопристойность не позволяет, чтобы невольница могла публично изъявлять свою горесть.

30 "Я пришел в мою отчизну и вскричал: "Где друзья моей юности? где они?" - и эхо отвечало: "Где они?"" - Отрывок из арабской рукописи.

в виде ворона (см. Воспоминания Орфорда), и многие другие примеры доказывают, что сие суеверие было не чуждо и Европе. Самый чрезвычайный пример есть суеверие одной госпожи из Ворчестера, которая, вообразив, что ее покойная дочь приняла вид певчей птички, велела поместить на своем месте, которое она имела в соборной церкви, несколько клеток с птицами сего рода. Сия дама была богата и украшала церковь своими приношениями, почему и не воспротивились этому сумасбродству. Сей анекдот упоминается в письмах Орфорда.

Невеста абидосская. Перевод поэмы Байрона "The Bride of Abydos".

Впервые - отрывки поэмы - НЛ, 1823, No 24, стр. 175-176; "Соревнователь просвещения и благотворения", 1825, No 3, стр. 290-294; "Московский телеграф", 1825, No 19, стр.250-252; полностью - отдельное издание: "Невеста абидосская. Турецкая повесть лорда Байрона. Перевел с английского Иван Козлов". СПб., 1826, с эпиграфом, взятым Байроном из стихотворения Роберта Бернса "Ае fond kiss":

<Если бы мы не любили столь нежно, если бы мы не любили столь слепо, не встретились и не разлучились, наши сердца не были бы разбиты>. Печ. по изд. 1833 г., ч. 1, стр. 177-268, с исправлением опечаток по изд. 1826 г. Работа над переводом была начата в 1822 г. Отрывки, опубликованные в журналах, подверглись серьезной переработке для изд. 1826 г. Однако Козлов не был удовлетворен и этим переводом. Об этом свидетельствует заметка в "Московском телеграфе", в которой сообщалось, что Козлов "хочет... заняться новым изданием перевода "Абидосской невесты", в котором исправит он некоторые отступления от подлинника" ("Московский телеграф", 1827, ч. 16, стр. 88). И действительно, для изд. 1833 г. перевод был снова существенно переработан.

Весьма вероятно, что поэма была посвящена императрице по совету Жуковского, который, возможно, рассчитывал на то, что Александра Федоровна, обучавшаяся у него русскому языку, возьмет под свое покровительство слепого поэта, испытывавшего большие материальные затруднения. Александра Феодоровна (Фредерика-Луиза-Шарлотта-Вильгельмина; 1798-1860) - жена Николая I, дочь прусского короля Фридриха-Вильгельма III. Порфирородный сын - наследник престола, Александр Николаевич (1818-1881). Первый царства день был днем бессмертной славы. Имеется в виду подавление декабрьского восстания Николаем I. Кто с братом доблестным и т. д. Речь идет о великом князе Константине Павловиче.

Гл. 1. Кто знает край далекий и прекрасный и т. д. Эти строки навеяны песней Миньоны из романа Гете "Годы учения Вильгельма Мейстера" ("Kennst du das Land, Wo die Zitrohen bliihen..."),

Гл. 7. Пасван-Оглу (1758-1807)-турецкий паша, поднявший в 1797 г. янычарский мятеж против правительства Османской империи. Фирман - султанский указ в Османской империи.

Г л. 8. Джирид (джеррид) - бой на турецких копьях. Мамелюки - личная гвардия султана.

Гл. 11. Мекка - город в Саудовской Аравии, место паломничества мусульман.

Гл. 14. Визирь - высший сановник в некоторых странах мусульманского Востока. Яур (гяур) - мусульманское название иноверца.

Гл. 1. Когда погиб в ночи ужасной и т. д. Имеется в виду герой древнегреческой легенды - юноша из города Абидоса - Леандр, погибший в волнах Геллеспонта (Дарданелльского пролива) во время бури, когда он ночью плыл к своей возлюбленной Геро, жившей на другом берегу пролива в городе Сестосе.

Гл. 2. Степь, где царствовал Приам. Имеется в виду Троада - древнее название северо-западной области побережья Малой Азии, в которой царствовал легендарный царь Приам, герой "Илиады". Песни нищего слепца и т. д. Имеется в виду Гомер, якобы родившийся в городе Хиосе.

Гл. 4. Ида - гора на острове Крите. Славный и младой Сражен дарданскою стрелой. Имеется в виду Ахилл, который, согласно греческому эпосу, погиб в цветущем возрасте от стрелы троянского царевича Париса, сына Приама, потомка Дардана. Сын Аммона- Александр Македонский, провозглашенный сыном бога. Аммон - древнеегипетское божество, отождествлявшееся в Греции и Риме с Зевсом и Юпитером.

Гл. 14. Виддин - город в Турции, которым в 1797 г. завладел Пасван-Оглу (см. выше). Бунчук - конский хвост на древке, служивший полковым, знаменем в турецкой коннице.

Гл. 16. Румельские страны. Румелия - турецкое название стран Балканского полуострова, насильственно присоединенных в XIV-XVI вв. к владениям османских султанов.

Гл. 20. Раяс - христиане, платившие поголовный налог Османской империи. Муйцин - муэдзин, служитель религиозного культа у мусульман, сзывающий с минарета верующих на молитву.

Гл. 26. Скала Сигейская. Сигей - мыс при входе в Дарданеллы.

Примечания. Написаны Байроном и переведены Козловым с некоторыми сокращениями. Межнун и Лейла. Меджнун - полулегендарный арабский поэт, по преданию, погибший от трагической любви к прекрасной Лейли. Легенда о Меджнуне послужила основой для поэтических произведений народов Востока: "Лейли и Меджнун" Низами, "Лейли и Меджнун" Алишера Навои. Сади (правильно: Саади, 1184-1291)-иранский поэт, являющийся также классиком таджикской литературы. "Кто не имеет музыки в душе" - слова Лоренцо из пьесы Шекспира "Венецианский купец" (акт 5, сцена 1). "О Германии" - книга французской писательницы мадам де Сталь, вышедшая в 1813 г. Спаги - нерегулярные части турецкой конницы. Фокс Чарльз (1749-1809) - английский художник, писатель и путешественник, знаток Востока. D'Herbelot - французский ученый-ориенталист Бартелеми Эрбело (1625-1695), автор популярного труда "Восточная библиотека, или Всеобщий словарь, содержащий все сведения о народах Востока". Негропонт - один из островов Греции в Эгейском море. Каракалла Марк-Аврелий-Антоний - римский император (186-217), известный своей жестокостью и вероломством.

Патрокл - друг Ахилла, один из героев "Илиады". Гробница Есиетеса. Эзиет - троянский старец, упоминающийся в "Илиаде". Его гробница имела форму башни. Антилох - участник Троянской войны, друг Ахилла и Патрокла, герой "Илиады". Морея - средневековое название полуострова Пелопоннес. Некромантия - вызывание "духов умерших" для предсказания будущего. Ламбро Канцани - Лаброс Канцони (17521804); состоял на русской военной службе при Екатерине II, участник русско-турецкой войны 1787-1791 гг., боролся за национальную независимость Греции. Рига - Ригас Константин-Велистинлис-Фереос (настоящее имя - Антониос Кириазис, ок. 1757-1798), греческий революционный поэт, участник борьбы за освобождение Греции от турецкого владычества. История привидения лорда Литтльтона и далее. Неточный перевод, сделанный Козловым, затемняет смысл этого примечания Байрона. Оно гласит: "Рассказы лорда Литтльтона о привидениях, уверенность герцогини Кендаль, что Георг I влетел к ней в окно в виде ворона...". Орфорд. Имеется в виду английский государственный деятель Роберт Уолпол (1676-1745), носивший титул графа Орфорда. Байрон ссылается на книгу его воспоминаний и писем.