Радости и горести знаменитой Молль Флендерс...
I. Мое детство и воспитание у одной доброй, старой няни.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Радости и горести знаменитой Молль Флендерс... I. Мое детство и воспитание у одной доброй, старой няни. (старая орфография)

РАДОСТИ И ГОРЕСТИ
знаменитой Молль Флендерс, 

которая родилась в Ньюгете и в течении своей шестидесятилетней разнообразной жизни, не считая детского возраста, была двенадцать лет проституткой, пять раз замужем (причем один раз за своим братом), двенадцать лет воровкой, восемь лет, как преступница, в ссылке в Виргинии и, наконец, разбогатев, стала жить честно и умерла в покаянии; написано по её мемуарам
Даниэлем Де Фо. 

Перевод с английского П. Канчаловского. 

НАПИСАНО В 1683 ГОДУ. 

I.
Мое детство и воспитание у одной доброй, старой няни.

Мое настоящее имя так хорошо известно в архивах и списках Ньюгетской тюрьмы и суда присяжных в Лондоне и, кроме того, с ним связаны еще теперь такия важные обстоятельства, касающияся моей частной жизни, что вам трудно ожидать, чтобы я назвала его или рассказала что-нибудь о происхождении моей семьи; может быть после моей смерти все это станет известным; теперь же было бы совершенно неудобно говорить об этом, даже и в том случае, еслибы все мои преступления и причастные к ним лица были забыты и прощены.

Достаточно вам сказать, что некоторые из моих худших товарищей, лишенные возможности причинить мне зло, так как они ушли из этого мира путем виселицы, к которому я сама часто готовилась, знали меня под именем Молль Флендэрс, и потому вы мне позволите являться перед вами под этим именем до тех пор, пока я буду иметь право объявить разом, кем я была и кто я теперь.

Мне говорили, что в одной соседней стране, во Франции или в другой какой, не знаю, существует королевский закон, в силу которого дети преступника, осужденного на смерть, или галеры, или в ссылку (остающияся обыкновенно без средств к существованию, вследствие конфискации имущества их родителей), немедленно берутся в опеку правительством и помещаются в приют для сирот, где их воспитывают, одевают, кормят, обучают и ко времени выхода оттуда их так хорошо приготовляют, в услужение или выучивают ремеслу, что они способны добывать себе хлеб честным и самостоятельным трудом.

Если бы такой закон существовал у нас, то я не была бы брошена несчастной, одинокой девочкой, без друзей, без платья, без помощи, не имея никого, кто бы позаботился о моей судьбе. И так я, прежде чем сознать свое положение или сделаться нищей, не только подвергалась величайшим бедствиям, но окунулась в жизнь, постыдную сама по себе, которая своим обыденным течением привела бы меня к быстрому физическому и нравственному разрушению.

Но моя судьба сложилась иначе. Мою мать изобличили в уголовном преступлении, благодаря незначительной краже, о которой едва стоит упоминать: она, так сказать, позаимствовала у одного продавца белья в Чипсайде три штуки тонкого полотна; было бы долго рассказывать все подробности, тем более, что мне передавали их так неодинаково, что я не могу составить точного рассказа.

Как бы то ни было, все, однако, согласны в том, что мою мать спасла от виселицы её беременность. Исполнение над ней приговора отсрочили на семь месяцев, по истечении которых ее снова призвали к суду и милостиво заменили смертный приговор ссылкой в колонию, оставя меня, шестимесячную девочку, как надо думать, в худых руках.

Все это происходило в слишком раннюю пору моей жизни и потому я могу рассказать о ней только по слухам; здесь достаточно упомянуть, что я родилась в том несчастном мест, где не было даже прихода, в котором кормят маленьких брошенных детей, и я до сих пор не могу объяснить, как я осталась жива; может быть какая-нибудь родственница моей матери взяла меня к себе, но на чей счет и по чьему распоряжению содержали меня это время - я и до сих пор не знаю.

Первое, что могу сообщить о себе по своим личным воспоминаниям, это то, что я очутилась в шайке людей, известных под именем цыган или египтян, но я думаю, что я не долго была там, так как они не изменили цвета моей кожи, что обыкновенно делают с теми детьми, которых уводят с собой; каким образом я попала к цыганам и как оставила их, я не умею сказать.

Они бросили меня в Кольчестере, в графстве Эссекс; в моей голове составилось представление, что собственно не они, а я их оставила, то есть, я спряталась от них и не захотела дальше идти; однако же, я не могу положительно утверждать это. Я помню только, что когда меня взяли кольчестерския власти, то я отвечала им, что я пришла в город с цыганами, но не хотела идти с ними дальше, почему цыгане и оставили меня здесь; куда же девались цыгане, я не знала, так-как посланные за ними люди нигде их не нашли.

Топерь я очутилась в таком положении, что так или иначе, а обо мне должны были позаботиться; и хотя я не могла законным образом стать бременем того или другого городского прихода, тем не менее, когда члены городского магистрата увидели, что я слишком мала и не могу работать - мне было не более трех лет, - то, сжалясь надо мной, они решили взять меня на попечение города, как еслибы я родилась здесь.

На назначенное мне содержание я могла поместиться у няни, - так они называли одну прекрасную женщину, которая хотя была и очень бедна, но когда то знала лучшие дни, и которая теперь заработывала свое скудное существование, воспитывая таких брошенных детей, как я. Она содержала их до такого возраста, когда, по мнению магистрата, ребенок мог поступить к кому нибудь в услужение и таким образом зарабатывать свой хлеб.

У этой доброй женщины была кроме того небольшая школа, в которой она учила детей читать и шить; она, будучи, как я уже сказала, женщиной образованной, очень хорошо воспитывала вверенных её попечению детей.

Но что было всего важнее, она воспитывала их в духе религии, так как сама была женщина строгой и набожной жизни, кроме того она была прекрасная, опрятная хозяйка и глубоко нравственная женщина. Таким образок, еслибы не самое простое помещение и не суровая наша пища и одежда, то мы могли бы считаться воспитанницами лучшого благородного пансиона.

Так я спокойно прожила до восьми лет, когда внезапно меня поразило известие, что члены магистрата (мне кажется, я верно их называю) сделали распоряжение отдать меня в услужение; я могла исполнять кое какие работы, и потому мне сказали, что меня поместят в качестве судомойки к какой нибудь кухарке; мне так часто повторяли это, что я пришла в ужас; несмотря на свой возраст, я имела сильное отвращение к обязанностям служанки и говорила моей няне, что если она позволит, то я съумею заработать хлеб, не идя в услужение. Я выучилась шить и прясть толстую шерсть (это ремесло было главным промыслом нашего города) и говорила ей, что если она пожелает, я буду работать для нея и сильно работать.

Почти каждый день я твердила ей об этом, часто я работала вся в слезах и это так сильно опечалило прекрасную, добрую женщину, что она начала безпокоиться за меня: надо сказать правду, она очень любила меня.

Однажды, когда мы все, бедные дети, сидели за работой, она вошла к вам и села не на свое обычное место учительницы, а прямо против меня, как будто намереваясь следить за моей работой; я помню, что в это время я метила рубахи; прошло несколько минут, прежде чем она заговорила со мной.

- О том, что они хотят меня взять отсюда, - ответила я, - и отдать в услужение, а я не могу работать по хозяйству.

- Ну что-же, дитя мое, - сказала она, - быть может теперь ты и не можешь работать по хозяйству, но со временем научишься, ведь сразу не поставят тебя на тяжелую работу.

- Как же, не поставят, - отвечала я: - если я не съумею чего сделать, меня станут бить, служанки наверное будут меня бить, чтобы заставить делать тяжелую работу, а я маленькая девочка и не могу этого делать.

И я снова принялась плакать и не могла выговорить ни одного слова. Это так сильно растрогало мою добрую няню мать, что она решила не отдавать меня в услужение и сказала, чтобы я не плакала и что она посоветует мэру отдать меня в услужение только тогда, когда я подросту больше.

Но её обещание не удовлетворило меня; одна мысль идти в услужение казалась мне такой ужасной, что еслибы меня уверили, что это случится только тогда, когда мне исполнится двадцать лет, то это было бы все равно; я плакала постоянно, я боялась, что так или иначе, а должна буду служить.

Когда моя няня увидела, что я не успокоилась, она разсердилась и сказала:

- Чего тебе еще нужно, ведь я тебе говорила, что ты пойдешь в услужение, когда подростешь больше.

- Да, - сказала я, - но все равно, рано или поздно, а я пойду.

- А что же? неужели ты такая глупая, что хочешь сделаться барышней?

- Да, - сказала я и заплакала от всего сердца, разразясь громкими рыданиями.

Как и следовало ожидать, это заставило разсмеяться старую няню.

- И так, мадам, вы действительно желаете быть барышней, но как же вы сделаетесь барышней, неужели, благодаря кончикам ваших пальцев?

- Да, - наивно отвечала я.

- Ну, посмотрим, что можно ими заработать, - сказала она - сколько ты можешь получить, если будешь работать целый день?

- Шесть пени пряжей, - сказала я, - и восемь пени шитьем толстого белья.

- Увы! бедная барышня - сказала она, продолжая смеяться, - с этим далеко не уйдешь.

- Этого будет для меня довольно, если вы захотите оставить меня жить с ваии.

Я говорила таким умоляющим тоном, что сильно тронула сердце доброй женщины, как рассказывала она мне потом.

- Но этого будет мало, даже на то, чтобы содержать тебя и покупать тебе простую одежду, а на какие же деньги шить хорошия платья для маленькой барышни? - спросила она.

Все это время она улыбалась, глядя на меня.

- Тогда я буду больше работать и буду отдавать вам все свои деньги.

- Но я говорю тебе, что этого будет не достаточно, бедное мое дитя, этого едва хватит на твою пищу.

- Тогда вы не давайте мне есть, - невинно сказала я, - и все-таки оставьте у себя.

- Да, - отвечала я, заливаясь горькими слезами.

Вы легко можете видеть, что я не давала себе отчета в своих словах, я разсуждала по-детски, но так наивно и высказывая такое горячее желания остаться у нея, что в конце концов добрая женщина сама начала плакать так же, как плакала я, и, взяв меня за руку, вывела из школьной комнаты и сказала: - Пойдем, дитя мое, даю тебе слово, что ты не поступишь никуда в услужение и будешь жить со мной. - Эти слова на некоторое время успокоили меня.

Вскоре после этого, лэди отправилась к мэру и в разговоре рассказала ему всю историю обо мне, которая так понравилась мэру, что он позвал свою жену и двух дочерей послушать эту веселую историю. Прошла еще неделя и вот жена мэра и её дочери пришли навестить мою добрую няню и посмотреть школу и детей. Осмотрев все, жена мэра сказала:

- Теперь, я попрошу вас показать мне ту маленькую девочку, которая желает быть барышней.

Услыхав это, я, не знаю почему, страшно испугалась, между тем жена мэра подошла ко мне с следующими словами:

- Милая мисс, скажите, что вы работаете теперь?

работаю, затем, взяв мою руку, она прибавила:

- А ведь девочка в самом деле может сделаться барышней, уверяю вас, у нея такия тонкия и нежные ручки.

Её слова доставили мне бесконечное удовольствие, но жена мэра не остановилась на этом, она достала из кармана шиллинг и отдала мне, причем советовала быть внимательней к работе, учиться хорошо, "и тогда, быть может, ты сделаешься барышней", прибавила она в заключение. Однако же, ни моя добрая няня, ни жена мэра, словом, никто из окружавших меня не понимал, что я разумею под словом: барышня. Увы! с этим словом у меня соединялось представление о полной возможности работать для себя и заработывать столько, сколько было нужно, чтобы не поступать в услужение; между тем как для них это значило занять высокое положение в свете, и еще не знаю что.

После жены мэра, ко мне подошли её дочери, верно желая тоже посмотреть на барышню; оне долго разговаривали со мной, я по-детски отвечала им, причем всегда, когда оне спрашивали - неужели я решилась сделаться барышней, я говорила "да", наконец, оне меня спросили: что такое барышня? Хотя этот вопрос несколько смутил меня, тем не менее, я объяснила отрицательные признаки барышни и, между прочим, сказала, что барышня не поступает в услужение на хозяйственные работы; оне были в восторге от такого объяснения, моя детская болтовня очень забавляла девиц, и оне, уходя, тоже подарили мне денег. Деньги я отдала моей няне-учительнице, как я называла ее, обещая отдавать ей все, что заработаю, когда буду барышней; эти слова вместе с другими моими объяснениями навели, наконец, мою старую гувернантку на верную мысль о том, что я разумею под именем барышни; она поняла, что, по моему мнению, быть барышней, значит быть способной собственным трудом зарабатывать хлеб, о чем и спросила меня.

Я ей сказала "да" и объяснила, что я знаю одну такую женщину: она починяет кружева и моет дамские головные уборы, она то по моему и есть барышня, потому что все называют ее

- Бедное дитя мое, - сказала моя добрая старая няня, - ты скоро можешь сделаться подобной барышней. Эта особа пользуется дурной славой: у нея двое незаконных детей.

Хотя я ничего не поняла из её слов, тем не менее отвечала: "я верно знаю, что ее зовут madame, она не ходит в услужение и не занимается хозяйственными работами".

часто навещали эти молодые девицы, приводя с собой многих других; таким образом, скоро я стала известна почти во всем городе.

Теперь мне было уже около десяти лет и я имела вид маленькой женщины, потому что была чрезвычайно серьезная девочка с хорошими манерами и, как часто говорили мои лэди, я была очень красивая, обещая вырости настоящей красавицей; легко предположить, что все это отчасти развивала во мне гордость, но, во всяком случае, тщеславие еще не оказывало на меня особенно дурного влияния; мои лэди продолжали часто дарить мне деньги, которые я передавала моей няне; эта честная женщина тратила их все на меня, она покупала мне белье, платья, перчатки и я одевалась очень хорошо; впрочем, я была очень опрятна, даже в то время, когда носила лохмотья, которые мыла сама. Наконец, когда пришло время, что члены магистрата должны были взять меня и отдать в услужение, то я уже сделалась такой прекрасной работницей, что не нуждалась в посторонней помощи и могла зарабатывать столько, сколько стоило моей няне мое содержание. Она просила членов магистрата позволить ей оставить у себя "барышню", как называла она меня, помогать в занятиях с детьми, для чего я была совершенно способна, посмотря на свои молодые годы.

Доброта моих лэди не остановилась на этом.

Узнав, что город прекратил выдачу мне пособия, оне стали чаще давать мне деньги; по мере того, как я подростала, оне приносили мне работу, одна шит белье, другая починить кружево, третья переменить фасон чепца, прячем не только платили мне за эти работы, но и учили, как что сделать; таким образом, я стала настоящей "барышней", как я понимала, потому что хотя мне не было и двенадцати лет, но я зарабатывала не только на свои платья и содержание, но и имела всегда карманные деньги.

Те же лэди часто дарили мне свои старые вещи: чулки, юбки, одна то, другая другое, и моя няня с материнской заботливостью заставляла меня переделывать и исправлять для себя все эти вещи.

Повидимому, это приглашение было крайне любезно с её стороны; но не так смотрела на него моя добрая няня, которая и высказала ей свои соображения, говоря, что если лэди действительно желает взять к себе маленькую барышню, то принесет ей этим больше вреда, чем пользы. - "Ну, хорошо, ответила дама, пусть будет по вашему, но позвольте мне взять ее хотя только на одну неделю, я посмотрю, сойдутся-ли мои дочери с нею и понравится-ли мне её характер; а затем я вам объясню, что я намерена для нея сделать".

Таким образом, я прожила еще почти год с моей честной старухой; теперь я была для нея вполне полезна; мне исполнилось около четырнадцати лет, а была велика ростом и казалась взрослой. Надо сказать, что мне очень понравился образ жизни в доме знакомой лэди, и с тех пор я уже не чувствовала себя так хорошо, как прежде, в приюте; я уже желала быть настоящей барышней и теперь у меня сложилось о ней совершенно иное представление, чем прежде, поэтому мне сильно хотелось вернуться к моей знакомой лэди и жить у нея.

Мне было четырнадцать лет и три месяца, когда моя добрая, старая няня или, лучше сказать, моя мать заболела и умерла. Я осталась одна, в самом печальном положении. Разорить семью, опорой которой была одна несчастная женщина, не трудно; лишь только ее снесли на кладбище, как приходские старосты разобрали детей; школа закрылась, а все приходящия перешли в другия школы; откуда-то приехала дочь моей няни, замужняя женщина, которая и забрала все её имущество; квартира опустела и маленькой барышне не нашли ничего другого сказать в утешение, как предложить устроиться где угодно, за свой собственный страх.

для меня двадцать два шиллинга, составлявшие все состояние маленькой барышни, - спросила эти деньги у её дочери, последняя вытолкала меня из комнаты, сказав, что ей нет никакого дела до моих денег. Я верно знала, что покойница говорила о них своей дочери, она объяснила ей, где лежат эти деньги; раз или два она звала меня к себе в комнату, желая отдать их, но, к несчастию, меня в это время не было дома, а когда я пришла, она уже была настолько слаба, что не могла выговорить слова; впрочем, её дочь потом отдала мне эти деньги.