Лгун.
Глава I

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лгун. Глава I (старая орфография)

ЛГУН
ПОВЕСТЬ. 

Соч. Генри Джемса. 

I.

...Поезд опоздал на полчаса, и переезд со станции оказался длиннее, чем предполагал Оливер Лайон, а потому, когда он доехал до дому, то нашел, что обитатели его уже все пошли одеваться к обеду, и его привели прямо в отведенную для него комнату. Шторы были спущены в этом убежище, свечи зажжены, огонь в камине ярко горел, и когда слуга живо помог ему переодеться, то ему стало тепло и весело на душе: дом, куда он приехал, обещал быть приятным домом и доставить много развлечений, веселых знакомств, оживленных бесед, не говоря уже о прекрасной еде.

Он был занятой человек, и занятия не позволяли ему часто ездить в гости к знакомым по деревням; но он слыхал от людей, более свободных, чем он, что в иных деревенских домах проводят время очень приятно. Он предвидел, что в этом доме он приятно проведет время.

В спальной деревенского дома он прежде всего осматривал книги на полках и картины на стенах: он считал, что эти вещи до некоторой степени выясняют образование и даже характер хозяев. Хотя в настоящем случае ему некогда было обстоятельно заняться таким обзором, но беглый взгляд показал ему, что если литература, по обыкновению, была главным образом американская и юмористическая, то искусство состояло не из детских акварельных упражнений и не из "благочестивых" гравюр.

На стенах красовались старомодные литографии, большею частию портреты провинциальных джентльменов со стоячими воротничками и в перчатках для верховой езды: из этого он мог, пожалуй, заключить к своему удовольствию, что портретные традиции здесь в чести. На столике у постели лежал модный роман м-ра Le Fanu: идеальное чтение для деревенского дома в полуночное время. Оливер Лайон не мог удержаться, чтобы не заглянуть в книгу, в то время как застегивал манжетки рубашки.

Быть может, вследствие этого он не только застал всех в гостиной, когда сошел вниз, но даже мог заключить по той торопливости, с какой пошли обедать, что он заставил всех ждать. Его не успели даже представить ни одной даме, и он пошел за стол в группе таких же одиноких мужчин. Последние произвели обычную тесноту в дверях столовой, и развязкой всего этого было то, что он последним сел за стол.

Общество собралось за столом довольно многолюдное: двадцать пять человек село обедать. Он увидел при этом к своему удовольствию, что одна из хорошеньких женщин сидела около него; по другую сторону сидел какой-то джентльмен. Но ему некогда было пока заниматься соседями: он искал глазами сэра Дэвида, которого никогда не видал, и которого ему, разумеется, было любопытно увидеть.

Но, очевидно, сэр Дэвид не присутствовал за столом, да и не мудрено впрочем, так как ему было девяносто лет от роду. Оливер Лайон с величайшим удовольствием готовился писать портрет с такого старца, а пока с большим интересом разглядывал его сына, спрашивая себя: похож ли он на отца?

Артур Ашмор был краснощекий, плотный английский джентльмен, но как сюжет - не особенно интересен для живописца; он мог быть фермером, но мог быть и банкиром: характеристического в его наружности ровно ничего не было. Жена его тоже не годилась в модели; она была толстая, белокурая, безцветная женщина и имела одну общую с мужем черту: оба казались совсем новенькими, точно их только-что отполировали. Происходило ли это от её цвета лица, или от платья, Лайон не мог отдать отчета, но только всякому чувствовалось, что если ее посадить в золотую раму, то рама будет дороже картины. Она уже и без того походила на плохой, хотя и дорогой портреть, неудавшийся искусному художнику, и Лайон не чувствовал охоты копировать это произведение.

Хорошенькая женщина по правую его руку разговаривала с своим другим соседом, а джентльмен, сидевший по левую руку, казался застенчивым и растерянным, так что он мог предаваться своему любимому занятию: разглядывать и изучать окружающия лица. Это развлечение доставляло ему больше удовольствия, чем всякое другое, и он часто думал, какое счастие, что человеческая маска так интересует его, когда ему приходится зарабатывать деньги воспроизведением её на полотне. Еслибы лицо Артура Ашмора не было таким лакированным, и еслибы оно не напоминало собой печатной страницы, без всяких знаков препинания, то и оно в своем роде могло бы нравиться. Но кто бы был этот джентльмен... четвертый от него счетом? Лицо его поразило Оливера Лайона. Сначало она показалось ему необыкновенно красиво. Джентльмен был еще молод, и черты лица его правильны: у него были густые, светлые усы, завитые на кончиках, блестящий, любезный, можно сказать, отважный вид и большая сверкающая бриллиантами шейная булавка. Он казался счастливым и довольным собой человеком, и Лайон заметил, что взгляд его глаз был мягок и тепел как сентябрьское солнце; от этого взгляда любовь должна была созревать в сердцах людей, подобно тому, как от горячих лучей солнца зреют виноград и персики.

Странным в его наружности была некоторая смесь строгого приличия и эксцентричности: точно он был авантюрист, с редким совершенством подделывавшийся под джентльмена, или же джентльмен, взявший странную привычку носить с собой скрытое оружие. Он мог бы быть низложенным королем или военным корреспондентом большой газеты: он был в равной степени представителем духа предприимчивости и традиции, хороших манер и дурного тона. Лайон заговорил, наконец, с своей соседкой и спросил ее: кто этот господин?

- О! это полковник Кепедос; разве вы его не знаете?

Лайон не знал и просил просветить его. Соседка отличалась приятным обращением и, очевидно, привыкла к быстрым переходам от одного предмета к другому; она отвернулась от своего другого собеседника с методическим видом; как хорошая кухарка переходит от одной кастрюли к другой.

- Он много подвизался в Индии; разве он не знаменит? - спросила она.

- Ну, что-ж, может быть, он и не знаменит, но он говорит, что знаменит; а когда вы так думаете, то не все ли это равно?

- Когда вы думаете?

- Я хочу сказать, когда он думает... ведь это все равно, полагаю.

- Вы хотите сказать, что он говорит то, чего нет в действительности?

- О, Боже мой, нет... я этого не знаю. Он очень умен и забавен... самый умный человек в доме, если только вы не умнее его. Но ведь этого я еще не могу знать, не правда ли? Я знаю о людях только то, что знаю; я думаю, что этого достаточно.

- Для них достаточно?

- О, я вижу, что вы умны. Достаточно для меня. Но я слышала про вас, - продолжала лэди. - Я знаю ваши картины, и восхищаюсь ими. Но, знаете, вы на них не похожи.

- Я пишу большею частью портреты и обыкновенно не гонюсь за тем, чтобы они были на меня похожи.

- Понимаю, что вы хотите сказать. Но ваши портреты гораздо колоритнее. Вы и здесь будете с кого-нибудь писать?

- Меня пригласили написать портрет сэра Дэвида. Я несколько разочарован, что не вижу его сегодня вечером.

- О! он ложится спать совсем не по-людски... в восемь часов или что-то в этом роде. Вы знаете - ведь он совсем старая мумия.

- Старая мумия? - повторил Лайон.

- Я хочу сказать, что на нем надето штук двенадцать фуфаек и все в этом роде. Ему вечно холодно.

- Я никогда не видел его, ни его портрета или фотографии. Меня удивляет, что до сих пор он не собрался снять с себя какой-нибудь портрет... долгонько же он ждал.

- Ах! это потому, что он боялся, - своего рода суеверие, знаете. Он был убежден, что если с него снимут портрет, то он немедленно умрет. Он только теперь согласился на это.

- Он готов, значить, умереть?

- О, теперь, когда он так стар, ему все равно.

- Ну, что-ж, надеюсь, что я не убью его, - сказал Лайон. - Со стороны сына его довольно невеликодушно было пригласить меня в таком случае.

Её болтливость была систематическая; она дружилась так же серьезно, как еслибы играла в вист.

- Они делают все, что хотят... зовут, гостей полон дом... им дала carte blanche.

- Вижу... но титул все еще за отцом?

- Да; но ведь это не важно.

Наш художник засмеялся, к великому удивлению его собеседницы. Прежде чем он пришел в себя, она уже болтала взапуски с своим другим соседом. Джентльмен, сидевший по его левую руку, рискнул сделать какое-то замечание, и они кое о чем поговорили. Этот господин с трудом играл свою партию: он высказывал свои мнения, как дамы стреляют из пистолета, отворачиваясь в другую сторону. Чтобы ловить его слова, Лайону приходилось наклоняться в его сторону, и тут он заметил необыкновенную красавицу, сидевшую с той же стороны стола, как и он, неподалеку от его собеседника. Она сидела к нему профилем, и сначала его поразила только красота профиля, но затем ему померещилось как бы нечто знакомое.

Он не сразу узнал ее только потому, что не ожидал ее здесь встретить; он так долго нигде не встречал её и не имел о ней решительно никаких известий. Он часто о ней думал, но она исчезла из его жизни. Он думал о ней, по крайней мере, раза два в неделю, а разве это не часто, когда не видишь человека целых двенадцать лет? Секунду спустя после того как он узнал ее, он снова почувствовал, как прав он, считая, что только она одна могла быть так прекрасна: другой такой очаровательной головки не найти в целом свете. Она сидела, слегка наклонившись вперед, в профиль к нему и, повидимому, слушала то, что ей говорил сосед. Она слушала соседа, но взгляд её был неотступно обращен в какую-то точку, и Лайон высмотрел эту точку. То был джентльмен, которого ему назвали полковником Кепедосом. Взгляд красавицы покоился на нем с видимым и как бы привычным удовольствием. Странного тут ничего не было, так как полковник безспорно должен был нравиться женщинам; но Лайон был слегка разочарован тем, что именно она так пристально глядела на полковника, не удостоивая его, Лайона, взгляда. Между ними все было кончено, и он не имел на нее никаких прав, но она должна же была знать, что он приедет (конечно, это не было таким важным событием, но не могла же она жить в доме и не слышать об этом), и как-то неестественно, чтобы ей не было до этого ровно никакого дела.

Она глядела на полковника Кепедоса так, как еслибы была в него влюблена... Удивительное дело для такой гордой, скромной женщины. Но, без сомнения, так следует, если её мужу это нравится, или он не обращает внимания: Лайон слышал мельком, несколько лет тому назад, что она замужем, и был уверен (так как не слыхал, чтобы она овдовела), что счастливый смертный, которого она предпочла ему, бедному художнику, изучавшему искусство в Мюнхене, находится здесь.

Полковник Кепедос, повидимому, не замечал этого обстоятельства, и Лайон странным образом на это скорее сердился, нежели радовался. Вдруг красавица повернулась прямо лицом к нашему герою. Он так приготовился в этой встрече, что немедленно улыбнулся, как проливается слишком полный стакан; но она не ответила ему улыбкою, а тотчас же отвернунулась и откинулась на спинку стула. Выражение её лица в этот момент как будто говорило: вы видите, я так же хороша, как и прежде. На что он мысленно ответил: - да! но какая мне в том корысть!

Он спросил молодого человека, сидевшого рядом с ним, кто эта красавица, пятая счетом от него. Молодой человек наклонился вперед, взглянул и сказал:

- Кажется, это м-с Кепедос.

- Вы хотите сказать: жена вон того господина?

И Лайон показал на того, кого соседка назвала ему этой фамилией.

- О! разве он м-р Кепедос? - спросил молодой человек, который был, повидимому, как в лесу.

Он и сам в этом сознавался, и объяснял тем, что здесь гостит слишком много народа, а он всего лишь третьяго-дня как приехал. Для Лайона было, очевидно, что м-с Кепедос влюблена в своего мужа, так что он более чем когда-либо пожалел, что на ней не женился.

- Она очень постоянная женщина, - заметил он минуты три спустя своей соседке и прибавил, что говорит о м-с Кепедос.

- Ах, вы ее знаете?

- Я знавал ее прежде... когда жил за границей.

- Почему же вы спрашивали меня про её мужа?

- Как же вы ее узнали?

- Вот этот джентльмен, который сидит рядом со мной, сказал мне... он, кажется, знает.

- Вот не подозревала, что он что-нибудь знает, - заметила она, взглядывая на того, о ком шла речь.

- Он, кажется, ничего не знает, кроме этого.

- Значит, вы сами открыли, что она постоянная. Что вы хотите этим сказать?

- Ах, не разспрашивайте меня! - сказал Лайон: - я хочу вас разспрашивать. Как вы все ее здесь находите?

- Вы слишком многого требуете! Я могу говорить только за себя и я нахожу ее черствой и сухой женщиной.

- Только потому, что она честна и прямодушна?

- Вы хотите сказать, что мне нравятся только такие люди, которые обманывают?

- Я думаю, всем нам они нравятся до тех пор, пока мы не понимаем, что они и нас обманывают. И кроме того, в её лице есть что-то такое особенное... римское, несмотря на английские глаза. В сущности, она англичанка с головы до пяток, но её цвет лица, низкий лоб и эти великолепные волнистые черные волосы придают ей сходство с красавицей contadim.

- Да, и чтобы усилить этот эффект, она всегда втыкает себе в голову булавки и шпаги. Должна сознаться, что её муж мне больше нравится; он так умен.

- Когда я был с нею знаком, тогда ей нечего было бояться никаких сравнений. Она была самым очаровательным существом в Мюнхене.

- В Мюнхене?

- Её родные там жили; они были небогаты и поселились там из экономии; жизнь в Мюнхене очень дешева. Отец её - младший сын какой-то благородной фамилии; он женился вторично и у него дома куча детей. Он был от первой жены и не любил мачихи, но она очень хорошо обращалась с братишками и сестренками. Я раз набросал её эскиз в виде Шарлотты "Вертера", разрезывающей хлеб и намазывающей его маслом для собранных вокруг нея ребятишек. Все художники в Мюнхене были влюблены в нее, но она и глядеть не хотела на такую мелкоту, как мы. Она была слишком горда... в этом я готов с вами согласиться. Но она не была ни спесива, ни тщеславна; она была проста, откровенна и добра со всеми. Она напоминала мне Этель в "Ньюкомах" Теккерея. Она говорила мне, что должна выйти за богатого человека: это единственный способ, каким она может помочь семье. М-р Кепедос - богатый человек?

- Она это говорила вам? - переспросила соседка.

- О! я, разумеется, предлагал ей руку и сердце. Но она, очевидно, считает себя счастливой! - прибавил он.

Когда дамы вышли из-за стола, хозяин предложил джентльменам, как водится, пересесть ближе друг к другу, и Лайон очутился как раз напротив полковника Кепедоса.

был звучный, свежий и мужественный голос, такой именно, какой, по мнению Лайона, должен был быть у "красивого мужчины". Из его рассказов явствовало, что он отличный наездник, и это также Лайон находил в порядке вещей. Не то чтобы полковник хвастался - все свои замечания он высказывал спокойно и как бы вскользь, - но они свидетельствовали об опасных экспериментах и рискованных попытках. Лайон очень скоро заметил, что внимание, с каким присутствующие относились в рассказам полковника, далеко не соответствовало тому интересу, какой они представляли, так что, в конце концов, рассказчик, заметив, что он, Лайон, во всяком случае слушает его, стал обращаться к нему специально и глядеть на него в то время, как рассказывал. Лайону оставалось только слушать и симпатизировать, а полковник Кепедос принимал это как должное. С одним соседним сквайром случилось несчастие: он упал с лошади и сильно ушибся. Он стукнулся головой и, по последним известиям, до сих пор еще не приходил в сознание: очевидно, произошло сотрясение мозга. Все высказывали свои мнения насчет того, выздоровеет он или нет, и как скоро, - и это дало повод полковнику сообщить нашему художнику через стол, что он не счел бы человека погибшим, еслибы тот не приходил в себя целые недели, и даже месяцы, и даже годы. Он наклонился вперед; Лайон тоже наклонился, приготовясь слушать, и полковник Кепедос объявил, - он знает из личного опыта, что в сущности нет пределов времени, какое человек может безнаказанно пробыть без чувств; что это случилось с ним в Ирландии, несколько лет тому назад, когда он вывалился из экипажа, перевернулся в воздухе и хлопнулся о земь головой. Все думали, что он умер, но он был жив; его отнесли сначала в ближайшую хижину, где он пролежал несколько дней в обществе с поросятами, а затем отвезли в гостинницу соседняго города... и чуть было не похоронили. Он был совсем без чувств, без малейшого проблеска сознания в продолжение целых трех месяцев, и находился в таком оцепенении, что его не могли кормить, боялись дотрогиваться до него и даже глядеть на него. Затем в один прекрасный день он раскрыл глаза... здоровый и веселый, как муха!

- И даю вам слово, что это состояние принесло мне большую пользу; оно дало отдых моему мозгу.

Полковник как будто намекал, что для такого деятельного ума, как его, подобные периоды отдыха - чистое благодеяние. Лайон находил его историю удивительной, но ему хотелось спросить: не притворялся ли он отчасти, - не теперь, не во время рассказа, но в то время, как лежал неподвижно. Он, однако, удержался во-время от заявления каких бы то ни было сомнений, до такой степени ему импонировал тон, каким полковник Кепедос рассказывал о том, как его чуть было не похоронили живым. Последнее случилось с одним из его приятелей в Индии; думали, что он умер от болотной лихорадки, и заколотили его в гробу...

Полковник Кепедос собирался сообщить о дальнейшей судьбе этого несчастного джентльмена, когда м-р Ашмор поднялся с места и предложил господам перейти в гостиную. Лайон заметил, что никто решительно не слушал того, что ему повествовал его новый знакомый. Оба, выйдя из-за стола, сошлись в дверях столовой в то время, как остальные уже вышли из нея.

- И неужели ваш приятель был за-живо схоронен? - спросил Лайон не без волнения.

Полковник Кепедос с секунду поглядел на него, точно он уже потерял нить разговора. Вслед затем лицо его просветлело... и стало от того вдвое красивее.

- Уверяю вас, - его зарыли в землю.

- И так там и оставили?

- Он оставался зарытым, пока я не пришел и не вырыл его.

- Вы?

- Я видел его во сне... это самая невероятная история... я слышал, как он меня звал ночью. Я решился его вырыть. Вам известно, что в Индии есть особый класс людей, которые оскверняют могилы. У меня было предчувствие, что они раньше меня доберутся до него. Я поскакал к его могиле сломя голову, говорю вам, и, клянусь Юпитером, застал двоих, которые уже принялись разрывать ее! Крак... крак! из двухстволки - и, верьте слову, что от них только пятки замелькали в воздухе. Представьте, что я сам вынул его из гроба! Воздух освежил его, и он пришел в себя. Он намедни только возвратился в Англию и теперь все готов для меня сделать.

- Он звал вас ночью? - переспросил удивленный Лайон.

- Да; в этом-то вся и сила! Кто же бы это меня звал? Не его дух, потому что ведь он не умер. Не сам он, потому что был зарыт в земле. Но вот подите, кто-то звал! Видите ли, Индия - удивительная страна... в ней много таинственного; воздух полон вещей, которых вы объяснить не в состоянии.

Они пошли из столовой в гостиную, но по дороге их разлучили. Минуту спустя, однако, Кепедос снова подошел к Лайону и сказал:

- Ашмор сообщил мне, кто вы такой; конечно, я слышал о вас; я очень рад с вами познакомиться; моя жена вас знает.

- Я рад, что она помнит меня. Я узнал ее за обедом, но думал, что она меня не узнала.

- Ах! это потому, вероятно, что ей стало стыдно, - сказал полковник с снисходительным юмором.

- Стыдно меня? - отвечал Лайон в том же тоне.

- Да, тут замешана картина. Ведь вы писали её портрет?

- Не то, не то, дорогой сэр! я влюбился в нее, когда увидел ту картину, которую вы были так добры, подарили ей.

- Вы говорите про ту, где она с детьми... намазывает для них хлеб маслом?

- Хлеб с маслом? нет... Боже мой... виноградная лоза и леопардова шкура... что-то в роде вакханки.

- Ах, да, - отвечал Лайон, - помню; это первый приличный портрет, написанный мной. Мне бы любопытно было поглядеть на него теперь.

- Не просите ее показать его вам; вы ее сконфузите.

- Сконфужу?

- Мы разстались с портретом самым безкорыстным образом, - засмеялся он. - Старинный друг моей жены - её семья коротко была знакома с ним, когда проживала в Германии - необыкновенно как восхитился им: эрцгерцог фон-Зильберштадт-Шрекенштейн (вы знаете, конечно?). Он приезжал в Бомбей, когда мы там были, и так и впился в вашу картину (вы знаете, что он самый страстный собиратель коллекций в Европе), просто глаз не мог отвести от нея, честное слово... а тут, как нарочно, подошел день его рождения... Жена подарила ему картину, чтобы отвязаться от него. Он был в восторге... но мы лишились картины.

- Вы очень добры, если моя картина попала в знаменитую коллекцию... Произведение юношеское... Я очень польщен.

- О! он отвез ее в один из своих замков; я не знаю, в какой именно... Вы знаете, у него их так много. Он прислал нам, перед отъездом из Индии, в благодарность за картину, великолепную старинную вазу.

- Картина того не стоила, - заметил Лайон.

Полковник Кепедос пропустил мимо ушей это замечание; он, повидимому, думал о чем-то другом. Минуту спустя, он сказал:

- Если вы посетите нас в Лондоне, мы покажем вам вазу.

И в то время, как они входили в гостиную, Кепедос дружески подтолкнул художника, говоря:

- Подите в жене и поговорите с нею; вон она... она будет в восторге.

Оливер Лайон сделал несколько шагов к громадной гостиной и остановился на мгновение, оглядывая группы красивых женщин, ярко освещенных лампами; одинокия фигуры, видневшияся там и сям, белые с золотом стены, панели из старого дама; в центре каждой из них находилась какая-нибудь знаменитая картина. На противоположном конце комнаты сидела м-с Кепедос, поодаль от других. Она помещалась на маленькой софе, и рядом с нею было пустое место. Лайон не мог льстить себя надеждой, что она приберегала это местечко для него; её невнимание к его попытке возобновить с ней знакомство за столом противоречиво этому, но тем не менее ему очень захотелось пойти и сесть рядом с нею. Притом его послал к ней её муж. Он перешел комнату, шагая через распущенные дамские шлейфы, и остановился перед своей давнишней знакомой.

- Я надеюсь, что вы меня не прогоните, - сказал он.

Она взглянула на него с нескрываемым удовольствием.

- Я так рада вас видеть. Я была в восторге, когда услышала, что вас сюда ждут.

- Я не видела... не поняла. И кроме того я ненавижу переглядыванья и всякие телеграфные знаки. К тому же я очень застенчива... если вы припомните. Ну, а теперь мы можем удобно побеседовать.

И она посторонилась, давая ему место на маленькой софе. Он сел, и между ними завязался приятный разговор; причина, по которой она так ему нравилась в былое время, снова стала ему ясна, а вместе с тем ожила в значительной степени и прежняя симпатия. Она была по прежнему наименее избалованной красавицей, какую он только знал, с таким отсутствием всякого кокетства и желания нравиться, что это казалось почти недостатком; минутами она производила на своего слушателя такое впечатление, как еслибы она была красивым созданием, но с природным физическим пороком... глухонемая, что-ли, или слепорожденная. Благородная голова языческой богини давала ей преимущества, которыми она пренебрегала, и в то время как люди восхищались её низким лбом, она думала о другом: хорошо ли топится камин в её спальной. Она была проста, добра и честна; не впечатлительна, но не безчеловечна или глупа. Порою же высказывала совсем не пошлые и не банальные мнения.

У нея не было воображения, но жизнь научила ее чувствовать и размышлять. Лайон говорил о былых днях, проведенных в Мюнхене, напоминал ей о различных приключениях, веселых и неприятных, разспрашивал про отца, братьев и сестер. К свою очередь она передавала ему, что поражена его знаменитостью, его блестящим положением в свете; что она была даже не уверена, захочет ли он узнать ее; совсем не ожидала, что его улыбка за столом относилась к ней. Речи её были правдивые - она на другия не была способна, - и его тронуло такое смирение в такой красивой и аристократической женщине. Отец её умер; один из братьев служил во флоте, другой отправился в Америку и завел там ферму; две сестры замужем, а младшая очень хороша собой и только-что начала выезжать в свет. Про мачиху она не упоминала. Она спросила об его жизни, и он отвечал, что главное, что с ним случилось, это то, что он до сих пор не женат.

- О, вам следует жениться, - отвечала она. - Это лучшая вещь в мире.

- Мне нравится, что я слышу это... от вас.

- Почему бы и не от меня? я счастлива.

- Вот потому именно я и не могу надеяться на то же самое. С вашей стороны жестоко хвалиться счастием. Но я имел удовольствие познакомиться с вашим мужем. Мы много разговаривали в столовой.

- Вы должны покороче узнать его... вы тогда лучше его оцените.

- Я также в этом уверен. Но он и по первому разу привлекателен, уверяю вас.

Она устремила свои добрые серые глаза на Лайона.

- Не правда ли, он красив?

- И красив, и умен, и интересен. Вы видите, что и великодушен.

- Да; вы все-таки должны покороче узнать его, - повторила м-с Кепедось.

- Он много видел на своем веку, - сказал её собеседник.

- Привезите ее во мне в мастерскую. Я сниму с нея портрет.

- Ах, не говорите об этом! - сказала м-с Кепедось: - это напоминает мне нечто ужасное.

- Я надеюсь, что вы не разумеете под этим то, что вы, бывало, служили мне моделью... хотя, быть может, это вам и очень надоедало.

- Я не об этом говорю, а о том, как мы поступили с той чудесной картиной, которую вы мне подарили. Я должна принести вам покаяние; меня это слишком мучит. Когда вы приедете к нам в Лондон, вы ее больше не увидите; а не могу же я сказать вам, что она висит у меня в спальной, по той простой причине...

- Потому что вы не можете лгать.

- Нет, не могу. Поэтому прежде чем вы спросите...

- О! я знаю, что вы с нею разстались... удар уже нанесен, - перебил Лайон.

- Ах! значит, вы слышали? Я была уверена, что это дойдет до вас. Но знаете, что мы за нее получили? Двести фунтов.

- Нам и это показалось очень много в то время. Мы очень нуждались в деньгах... Это было давно уже, когда мы только-что женились. В то время наши средства были невелики, но к счастию с тех пор дела улучшились. Нам представился случай продать вашу картину за большую, как нам казалось, сумму, и мы не устояли, к стыду нашему. У моего мужа были надежды впереди, которые частию осуществились, так что теперь мы не нуждаемся. Но тем временем картина ушла от нас.

- К счастию, оригинал остался. Но разве ваша ваза стоила двести фунтов? - спросил Лайон.

- Ваза?

- Красивая старинная индийская ваза... подарок эрцгерцога?

- Как бишь его имя? Зильберштадт-Шрекенштейн. Ваш муж говорил про эту сделку.

- О, мой муж!

И Лайон увидел, что м-с Кепедос слегка покраснела.

Чтобы не усиливать её смущения, но выяснить себе, однако, эту путаницу, он продолжил:

- В коллекции эрцгерцога? Ах, вы слыхали про нее? Говорят, в ней находятся драгоценные вещи.

Она была удивлена, но оправилась от смущения, и Лайон отметил про себя, что по какой-то причине - вероятно вполне порядочной - муж и жена приготовили различные редакции одного и того же происшествия. Он переменил разговор и убеждал м-с Кепедос привезти дочку к нему в мастерскую. Он просидел с ней некоторое время и нашел - быть может, это была только фантазия, - что она несколько разсеянна или как будто чем-то недовольна. Это не помешало ему спросить ее, наконец, когда все стали прощаться, чтобы идти спать:

- Вы кажется, судя по вашим словам, очень высокого мнении о моей славе и моем богатстве, или вы так добры, что преувеличиваете то и другое. Но скажите, вышли ли бы вы за меня замуж, еслибы знали, что я пробью себе дорогу в свете?

- Я это знала.

- Вы были слишком скромны.

- Вы, кажется, этого не думали, когда я вам сделал предложение.

- Но еслибы я вышла за вас, то не вышла бы за него...

Лайон знал, что она так думает, - он убедился в этом за обедом, - но ему было тем не менее досадно это слышать.

Кепедос, о котором говорили, подошел к ним, и после жарких рукопожатий м-с Кепедос заметила мужу, отходя от Лайона:

- Он хочет написать портрет Эми.

- Сэр! это прелестное дитя; необыкновенно интересное маленькое создание, - обратился полковник в Лайону. - Она делает удивительные вещи.

- Пожалуйста не говори ему.

- Не говорить ему - чего?

- Да того, что она делает. Пусть он сам увидит.

И ушла.

Минут десять спустя Кепедос появился в курительной комнате в блестящем костюме, в сьюте из пунцового фуляра с белыми крапинками.

Он радовал взор Лайона, и сам дал ему почувствовать, что и в наше время можно найти случай великолепно одеваться. Если жена была античной статуей, то муж был красивым образцом колоритной эпохи: он мог бы сойти за венецианца шестнадцатого века. "Вот удивительная пара! - думал Лайон, в то время как глядел на полковника, выпрямившагося во весь рост у камина и пускавшого большие кольца дыма: - не удивительно, что Эвелина не жалеет, что вышла за нею замуж".

дурная сторона охотничьяго общества: мужчины совсем сонные после обеда, а дамам чертовски скучно, даже тем, которые охотятся, потому что женщины как-то ухитряются не уставать.

Лайон пробыл несколько минут вдвоем с полковником Кепедосом, пока, наконец, и другие джентльмены не появились один за другим в самых разнообразных и эксцентрических одеяниях.

Они разговорились о делах; Лайон заметил оригинальность в постройке курительной комнаты, и полковник объяснил ему, что она состоит из двух отдельных частей, из которых одна очень старинная. Короче сказать, замок состоит из двух зданий: одного старого и другого нового; каждый очень велик и прекрасен в своем роде. Оба вместе образуют громадное строение, и Лайон должен осмотреть его непременно. Новейшая часть возведена стариком, когда он купил поместье. О! да, он купил его сорок лет тому назад; оно не фамильное. Он имел настолько вкуса, чтобы не испортить первобытного здания, он только соединил его с новым. Это очень курьезно, право; старинное здание - самая неправильная, таинственная, безпорядочная груда камня, и в ней постоянно открывают то потайную комнату, то потайную лестницу. Но, по его мнению, замок слишком мрачен; даже новейшия пристройки, как оне ни великолепны, не сделали его веселее. Говорят, что несколько лет тому назад, когда производился ремонт здания, найден был скелет под каменной плитой в одном из корридоров; но в семье не любят об этом говорить. Они находятся теперь в старинной части дома, где самые прекрасные покои: он думает, что курительная комната была первоначально кухней, но перестроена в очень давнишнее, сравнительно, время.

- Значит, моя комната находится тоже в старинной части дома... Я этому очень рад, - заметил Лайон. - Она очень удобна и содержит все новейшия приспособления; но я заметил толщину стен по глубокой дверной впадине и очевидную древность корридора и лестницы. Корридор, выложенный панелями, удивителен; кажется, что он тянется в глубь на целых полъмили.

- О! не ходите на другой его конец! - воскликнул полковник, улыбаясь.

Собеседник взглянул на него.

- Ах! вы уже про это слышали?

- Нет, я высказываю это только в виде надежды. Мне еще никогда не выпадало на долю такого счастия: жить в опасном доме. Дома, куда я езжу, все безопасны как Чаринг-Кросс. Я хочу, наконец, увидеть нечто сверхъестественное. Что, здесь в самом деле водится привидение?

- Самое настоящее... и буйное.

- О! не спрашивайте меня о том, что я видел... Вам это покажется невероятно. Я не люблю говорить об этих вещах. Здесь есть две или три комнаты, таких же страшных... или таких же интересных, если хотите.

- И в моем корридоре тоже есть?

- Я думаю, что самая страшная - та, которая на том его конце. Я не советую вам ложиться в ней спать.

- По крайней мере до той поры, пока вы не окончите ваш портрет. А не то завтра же утром вы получите важные известия, которые заставят вас уехать с десятичасовым поездом.

- Вы хотите сказать, что я выдумаю какой-нибудь предлог, чтобы уехать?

- Если только вы не храбрее всех остальных людей. Хозяева не часто кладут туда спать гостей, но иногда дом бывает набит битком, и по-неволе приходится кого-нибудь туда поместить. В результате выходит всегда одно и то-же: плохо скрытое волнение за завтраком и полученные важные известия. Само собой разумеется, эта комната если и отводится, то холостым; мы с женой на другом конце дома. Но мы были свидетелями этой маленькой комедии три дня тому назад... день спустя после того, как мы сюда приехали. Туда положили одного молодого человека... забыл его имя... дом ведь битком набит народом... и произошла обычная история. Письмо за завтраком... странное, разстроенное лицо... неотлагательная необходимость ехать в город... такая жалость, что приходится сократить визит. Ашмор с женой только переглянулись, а бедный молодой человек так и уехал.

- Ах! это было бы совсем некстати для меня; я хочу сперва окончить портрет. Но неужели они не любят говорить об этом? Некоторые люди гордятся, знаете, тем что у них в доме водятся привидения.

не мог продолжать разговора на эту тему.

М-р Ашмор тотчас же заговорил с Лайоном, и высказал сожаление, что ему еще не приходилось с ним беседовать. Предметом разговора естественно послужил тот повод, по которому приехал художник. Лайон заметил, что для него очень невыгодно, что он не познакомился предварительно с сэром Девидом... в большинстве случаев это для него бывает очень важно. Но так как сэр Дэвид таких преклонных лет, то, разумеется, нельзя терять времени.

- О! я все вам разскажу про него, - отвечал м-р Ашмор, и в продолжение получаса говорил об отце.

Все, что он о нем говорил, было очень интересно. Лайон видел, что старик, должно быть, славный человек, если так дорог сыну, который, очевидно, не из сантиментальных.

Наконец, он встал, говоря, что должен идти спать, если хочет быть завтра утром со свежей головой, способной к работе.

- Если так, то возьмите с собой свечу; огни уже погашены; я не велю слугам дожидаться, пока все в доме лягут спать.

Лайон зажег восковую спичку и, выходя из комнаты, сказал Артуру Ашмору:

- Надеюсь, что я не встречу привидений?

- Привидений?

- Мы бы рады вам угодить, mais que voulez-vous? Мне кажется, что привидения не любят водопроводов с теплой водой, - отвечал м-р Ашмор.

- Теплота слишком напоминает им о преисподней, где они обретаются? Но ведь у вас есть комната, где нечисто, на конце корридора?

- О! ходят слухи... мы их усердно поддерживаем.

- Я бы очень желал провести там ночь.

- Может быть, мне лучше подождать, пока я не окончу портрет?

- Как хотите; но ведь вы в ней не будете работать. Мой отец будет позировать в собственных покоях.

- О! не потому, а как бы мне не сбежать со страха, как тот джентльмен, который уехал три дня тому назад.

- Три дня тому назад? какой джентльмен?

- Не понимаю, о ком вы говорите. Такого джентльмена не было... три дня тому назад.

- Ах! тем лучше, - сказал Лайон, кланяясь и уходя.

Он благополучно дошел до корридора, куда выходила дверь его комнаты. При потушенных лампах корридор казался еще длиннее, и он, из любопытства, дошел до самого конца. Он прошел мимо нескольких дверей с названием комнат, но ничего больше не увидел. Ему хотелось отворить последнюю дверь и заглянуть в комнату с худой славой; но он подумал, что это будет, пожалуй, лишнее, так как полковник Кепедос, очевидно, свободно обращался с истиной в своих рассказах. Бог его знает: есть привидение или нет, но сам полковник казался ему самой загадочной фигурой в доме.