Лгун.
Глава II

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лгун. Глава II (старая орфография)

II.

Лайон нашел в сэре Дэвиде Ашморе капитальную модель и вдобавок очень спокойную и покладливую.

Кроме того, это был очень приятный старик, нимало не выжил из ума и одет как раз в такой меховой халат, какой Лайон выбрал бы для него. Старик гордился своим преклонным возрастом, но стыдился своих недугов, которые однако сильно преувеличивал, и которые не мешали ему сидеть так тихо и покорно, как будто бы сеанс у живописца был чем-то в роде хирургической операции. Он разрушил легенду о том, что он боялся, как бы такая операция не оказалась для него роковой, и дал другое объяснение, которое гораздо больше понравилось нашему другу.

Он утверждал, что джентльмен должен всего только один раз в жизни снять с себя портрет, и что он считает фатовством и "мещанством", когда человек всюду и во всех видах висит на стенах. Это хорошо для женщин, потому что оне могут служить украшением для стен, но мужская физиономия не идет для декорации.

Настоящим временем для того, чтобы снять с себя портрет должно быть то, когда жизнь уже прожита и весь человек уже проявил себя. Он толковал о своем портрете так, как еслибы тот долженствовал быть какой-то географической картой, воторую его внуки могли с пользой изучать. Хорошая географическая карта возможна только когда вся страна изъезжена вдоль и поперек.

Он посвятил Лайону все утро до завтрака, и они беседовали о различных вещах, не забывая, ради пикантности, сплетничать о посетителях дома. Теперь старик больше не "выезжал", как он выражался, и гораздо реже видел этих посетителей; они приезжали и уезжали без него, а потому он с большим удовольствием слушал описания и характеристики Лайона. Художник очень верно изображал их, не впадая в каррикатуру, и всегда оказывалось, что когда сэр Дэвид не знал сыновей и дочерей, то знавал отцов и матерей. Он был одним из тех бедовых стариков, которые представляют собой целый архив фамильных летописей. Но что касается фамилии Кепедос, до которой они естественно дошли, то тут его сведения распространялись на два или даже на три поколения. Генерал Кепедос был старый его приятель, и он помнил его отца; генерал был хороший служака, но в частной жизни слишком увлекался спекуляциями... вечно шнырял по Сити, приискивая какое-нибудь гнилое предприятие, в которое бы ухлопать деньги. Он женился на девушке с приданым, и у них было с полдюжины детей. Он не знал хорошенько, что сталось со всеми ними; один из сыновей поступил в духовное звание... он теперь, кажется, деканом в Бокингеме?

Климент, тот самый, что гостить теперь у его сына, оказался не без способностей, как военный; он служил на востоке и женился на хорошенькой девушке. Он был в Итоне вместе с его сыном и обыкновенно проводил праздники у них. Позднее, вернувшись в Англию, он приехал к ним уже с женой; это было прежде того, как сэр Дэвид удалился на подножный корм. Кепедос - способный малый, но у него чудовищный порок.

- Чудовищный порок? - переспросил Лайон.

- Он - отчаянный лгун.

Лайон остался с поднятой в воздухе кистью и повторил, как будто эти слова поразили его.

- Он отчаянный лгун?

- Вы очень счастливы, что до сих пор не открыли это.

- По правде сказать, я заметил несколько романический характер...

- О! он не всегда бывает романичен. Он солжет даже тогда, если вы спросите его, который час, или у кого он покупает свои шляпы. Ведь есть же такие люди!

- Однако такие люди порядочные негодяи, - объявил Лайон слегка дрожащим голосом при мысли о том, какую долю выбрала для себя Эвелина Брант.

- О, не всегда, - отвечал старик. - Этот малый нисколько не негодяй. Он не дурной человек и не питает злых намерений; он не крадет, не обманывает, не играет и не пьет. Он очень добр, любит жену, нежный отец. Он просто не может говорить правды.

- Значит, все, что он мне говорил вчера вечером, чистый вздор; он рассказывал самые невероятные истории. Я не знал, как к ним отнестись, но такого простого объяснения мне и в голову не приходило.

- Без сомнения, он был в ударе, - продолжал сэр Дэвид. - Это врожденное свойство... вот все равно как есть левши или косые. У него это бывает в роде как бы припадков, - точно пароксизмы перемежающейся лихорадки. Сын говорит мне, что его приятели и знакомые понимают это и смотрят сквозь пальцы... ради жены.

- О! его бедная, бедная жена!

- Я думаю, что она привыкла.

- Невозможно, сэр Дэвид! Как можно к этому привыкнуть!

- Эх, дорогой сэр! если женщина влюблена! Да оне и сами не очень-то церемонятся с правдой. Оне знатоки во лжи... и могут даже симпатизировать своему товарищу-артисту.

Лайон помолчал с минуту; он не мог отрицать, что м-с Кепедос влюблена в своего мужа. Но спустя некоторое время он проговорил:

- Она мне тоже очень нравится, - сказал сэр Дэвид, - но я был свидетелем, как она поддакивала мужу.

Лайон поглядел с минуту на сэра Дэвида, уже не только как на модель.

- Уверены ли вы в этом?

Старик колебался; затем сказал, улыбаясь:

- Вы в нее влюблены.

- Вероятно. Богу известно, что когда-то я был по уши в нее влюблен.

- Она должна же выручать мужа! Не может же она его выдать.

- Она могла бы держать язык за зубами, - заметил Лайон.

- При вас она так, вероятно, и сделает.

- Любопытно мне поглядеть на это.

И про себя Лайон прибавил:

- Боже милостивый! как он ее, значить, замучил!

Это размышление он оставил про себя, считая, что достаточно выказал, как относится к м-с Кепедос. Тем не менее, его сильно занимал вопрос, как такая женщина выпутывается из такого затруднительного положения.

Он наблюдал за ней с удвоенным интересом, когда очутился снова в компании; у него у самого бывали неприятности в жизни, но редко что так озабочивало и безпокоило его, как мысль: во что превратила преданность жены и зараза примера безусловно правдивую душу.

О! он считал непоколебимо верным, что все, на что другия женщины способны, на то она, Эвелина Брант, в прежнее время была безусловно неспособна. Даже еслибы она не была через-чур проста для того, чтобы обманывать, то была слишком для этого горда; а еслибы ей изменила совесть, то не хватило бы ловкости.

Ложь была как раз тем, что она всего менее выносила или прощала... Она ее в прежнее время положительно не переваривала. Что же теперь? сидит она и терзается в то время, как её супруг выкидывает свои словесные salto mortale? или же она сама так развратилась, что находит прекрасным жертвовать для эффекта честью? Как же однако она переменилась в таком случае, кроме тех двух предположений (что она молча терпит злую пытку, или что она так влюблена в мужа, что его унизительная идиосинкразия кажется ей только лишним в нем достоинством... доказательством блеска ума и таланта), могло быть еще третье: что она не понимает его, и первая верит всему, что он рассказывает. Но по зрелом размышлении нельзя было допустить такой гипотезы: слишком очевидно, что его показания зачастую должны расходиться с её собственными об одном и том же предмете. Каких-нибудь час или два спустя после их встречи Лайон выслушал два совсем разных рассказа о том, что сталось с той картиной, которую он ей подарил. Даже и тут она глазом не моргнула... Но пока он решительно не в состоянии был вывести никакого заключения.

Еслибы даже непреодолимая симпатия к м-с Кепедос не заставляла его медлить с решением занимавшого его вопроса, то и тогда последний представлялся бы ему в виде курьезной проблемы; он ведь не даром писал портреты столько лет сряду: он не мог не сделаться в некотором роде психологом.

В настоящую минуту ему предстояло ограничить свои наблюдения, так как дня через три полковник с женой уезжал в другой дом. Наблюдения Лайона распространялись, конечно, и на самого полковника: этот джентльмен представлял такую редкую аномалию! При этом Лайону приходилось быть осмотрительным в своей любознательности: он был слишком деликатен, чтобы разспрашивать других людей о том, как они смотрят на это дело: он слишком боялся скомпрометировать женщину, которую когда-то любил.

Но надо было ожидать, что другие сами, помимо всяких разспросов с его стороны, - просветят его на этот счет: несчастная привычка полковника и то, как она отзывалась на нем и на его жене, должны служить обычной темой для разговоров в тех домах, в которых он гостил. Лайон не замечал, чтобы в тех кружках общества, которые он посещал, люди особенно воздерживались от комментарий насчет друг друга.

Наблюдения его задерживались еще тем обстоятельством, что полковник охотился весь день, в то время как он писал портрет и болтал с сэром Дэвидом. Но наступило воскресенье, а с ним и охота, и живопись, были на время отложены.

зале. Но сколько он ни наблюдал за ней, а решительно не видел, чтобы она терзалась тайным стыдом; сознание, что она замужем за человеком, слово которого ровно ничего не стоит, очевидно нимало не отравляло ей жизнь. Её ум, очевидно, не был подавлен никаким скрытым бременем, и когда он глядел ей в глаза (он себе порою позволял это), то не видел в них никакой молчаливой и тяжелой думы. Он говорил с нею о былых днях, напоминал ей о вещах, которые, казалось, совсем было-забыл и только теперь, при свидании с нею, снова вспомнил. Он говорил с нею также и об её муже, хвалил его наружность, его занимательную беседу, уверял, что почувствовал к нему сразу дружеское расположение и спросил раз (с отвагой, от которой сам внутренно содрогнулся), какого рода он человек?

- Какого рода человек? - повторила м-с Кепедос. - Боже мой! кто же может описывать своего мужа? Я его очень люблю.

- Ах! вы это уже мне говорили! - воскликнул Лайон с преувеличенной досадой.

- Так зачем же вы меня опять спрашиваете?

И прибавила через секунду, как счастливая женщина, которая может позволить себе пожалеть ближняго:

- Он - воплощенная доброта и честность. Он храбр... он джентльмен... и душка! У него нет ни одного недостатка. И он очень талантлив.

- Да; он производить впечатление талантливого человека. Но, конечно, я не могу считать его душкой!

- Мне все равно, чем вы его считаете! - улыбнулась м-с Кепедос, и показалась ему красивее чем когда-либо.

Или она была глубоко циничная, или же глубоко скрытная женщина, и он вряд ли мог надеяться на то, что добьется от нея того намека, которого ему так страстно хотелось, а именно: что она лучше бы сделала, выйдя замуж за человека, свободного от самого презренного и наименее героического из пороков! Неужели же она не видела, не чувствовала той особой усмешки, какая появлялась на губах у всех присутствующих, когда её супруг совершал какое-нибудь отчаянное словесное salto mortale? Как могла такая женщина, как она, переносить это день за днем, год за годом, если только сама не развратилась? Но он поверит в её испорченность только тогда, когда она сама скажет при нем неправду.

Он страстно добивался решения загадки и вместе с тем бесился, задавал себе кучу всяких вопросов. Разве она не лжет, в сущности говоря, тем самым, что пропускает без протеста его лганье? Разве её жизнь не является непрерывным сообщничеством и разве она не помогает мужу и не поощряет его тем, что не выражает ему своего отвращения? Но, может быть, она чувствует отвращение и только из гордости носит такую непроницаемую маску? Может быть, с глазу на глаз с ним она страстно протестует; может быть, каждую ночь, посте дневной отвратительной комедии, она делает ему страшную сцену в тиши спальной?

Но если такия сцены действительно происходили, а он не давал себе никакого труда исправиться, то как могла она, после стольких лет супружества, глядеть на него с таких восхищением, как заметил Лайон - в первый же день своего приезда - за обедом?

Еслибы наш приятель не был в нее влюблен, он мог бы с юмористической точки зрения взглянуть на поведение полковника; но в настоящем случае оно принимало трагический характер в его глазах, хотя он и чувствовал, что его заботливость тоже может показаться комичной.

Наблюдения, сделанные им в эти три дня, показали ему, что если Кепедос был необузданный, то не злостный лгун, и что его вранье касалось предметов, не имевших большого и непосредственного значения.

- Он - платонический лгун, - говорил Лайон самому себе: - он безкорыстен и лжет не ради выгоды или желания причинить вред. Это - искусство для искусства, и им руководит любовь к красоте. У него есть внутреннее представление того, что могло бы или должно было быть, и он, согласно этому, дополняет и украшает события. Он - живописец, так же, как и я!

Измышления полковника Кепедоса были очень разнообразны, но все отличались одной фамильной чертой, а именно: удивительным ребячеством. Это-то и делало их безвредными; они служили только для украшения действительности, как блестки или золотое шитье на платье.

Одно удивляло сначала Лайона, а именно: как мог такой необузданный враль служить в военной службе и не попасть в просак. Но он заметил, что полковник Кепедос уважал службу; эта священная область была свободна от его набегов. Кроме того, хотя в его вранье была значительная примесь хвастовства, но странным образом он никогда не хвастался военными подвигами. У него была страсть в охоте, и он охотился в дальних странах, и темой для самых рискованных из его рассказов служили воспоминания о пережитых опасностях и счастливых избавлениях на охоте. Чем пустыннее и отдаленнее была арена действия, тем роскошнее распускались цветы красноречия полковника. Самому новому знакомому полковник обыкновенно подносил целый букет: этот вывод Лайон скоро сделал.

Но при этом курьезный человек этот, по какой-то непостижимой непоследовательности, бывал иногда в высшей степени правдив.

Лайон убедился в том, что ему говорил сэр Дэвид: что полковник подвержен припадкам лганья, точно лихорадки... Порою он несколько дней сряду говорил правду.

Муза посещала его, когда ей вздумается; порою она совсем покидала его. Он пропускал отличнейшия оказии поврать, и затем вдруг пускался на всех парусах. Как общее правило, он больше врал, нежели отрицал правду; но бывало иногда и противное. Очень часто он разделял смех, который возбуждали его анекдоты, и соглашался, что они имеют экспериментальный характер. Но он никогда вполне не отказывался от того, что сказал; он изворачивался и искал лазейки. Лайон угадывал, что по временам он мог отчаянно защищать свою позицию и как раз тогда, когда она была особенно безнадежна. В таких случаях он легко становился опасен: он входил в задор и мог клеветать. Такие случаи должны были служить искусом долготерпению его жены: Лайону хотелось бы поглядеть на нее в таких случаях.

В курительной комнате и в других местах компания мужчин, если она состояла из коротко знакомых полковнику лиц, всегда готова была со смехом оспаривать его розсказни; но люди, знавшие его коротко, так привыкли к его тону, что уже и не злословили о нем между собой, а Лайон, как мы уже говорили, не желал сам заводить об этом речи и пытать мнения людей, которые, быть может, разделяли его удивление.

Но удивительнее всего было то, что хотя все знали, что полковник лгун, однако это не мешало ему быть любимым; самое вранье его считалось избытком жизни и веселости, чуть ли не аксессуаром его красоты. Он любил описывать свою храбрость и не щадил красок в описаниях, и тем не менее был безспорно храбр.

Он был отличный всадник и стрелок, несмотря на неисчерпаемый клад анекдотов, иллюстрировавших эти качества; короче сказать, он был почти так умен, и его карьера была почти

Но лучшим из его качеств оставалась, однако, его беззаветная общительность и уверенность в том, что все с интересом его слушают и верят ему. Благодаря этому качеству, он бывал пошл и даже вульгарен, но это было так разсудительно, что слушатель становился более или менее на его сторону, вопреки всякому вероятию.

Оливер Лайон вывел такое заключение: что полковник не только сам лгал, но и слушателя делал отчасти лгуном, даже в том случае, если тот ему противоречил.

По вечерам, за обедом и позднее, наш приятель наблюдал лицо его жены, чтобы видеть, не мелькнет ли на нем тень неудовольствия или горечи. Но она ничего не показывала и - что еще удивительнее - почти всегда слушала, когда муж говорил. В этом была её гордость: она не желала даже, чтобы ее заподозрели в том, что она не наслаждается музыкой его речей.

И все-таки Лайону неотступно мерещилась фигура, являвшаяся под более или менее таинственным покрывалом в сумерках исправлять неистовства полковника, подобно тому, как родственники клептоманов неизменно приходят в лавки, пострадавшия от их мании.

- "Я пришла извиниться... конечно, ничего подобного не было... я надеюсь, что худого ничего не произошло... Что делать: он неисправим"...

О! что бы дал Лайон, чтобы услышать такое признание из уст этой женщины!

У Лайона не было никакого определенного плана, не было сознательного желания злоупотребить её стыдом или добросовестностью; но он говорил себе, что ему приятно было бы дать ей понять, что её чувство собственного достоинства было бы спасено, еслибы она вышла замуж не за полковника Кепедоса, а за кого-нибудь другого. Он даже мечтал о таком моменте, когда она с разгоревшимся от стыда лицом скажет ему, что она ошиблась. Тогда он утешится и будет великодушен.

Лайон окончил портрет старика и уехал из замка, где работал с таким пылким интересом, что даже поверил в свой собственный успех; и так это было до тех пор, пока он не открыл, что всем понравился, в особенности м-ру и м-с Ашмор, после чего он стал в себе сомневаться. Компания сраэу изменилась: полковник и м-с Кепедос уехали. Лайон говорил себе, что разлука с дамой его сердца влечет не столько конец, сколько начало их дальнейшого знакомства, и вскоре по возвращении в город отправился в ней с визитом. Она сказала ему, когда ее можно застать дома; она, повидимому, благоволила к нему.

Но если она благоволила к нему, то почему не вышла за него замуж? или, по крайней мере, почему не жалеет о том, что не вышла? Если она жалеет, то отлично это скрывает. Любопытство Лайона насчет этого пункта может показаться праздным, по такое любопытство можно извинить разочарованному человеку.

Он ведь в сущности так малого желал: не того, чтобы она полюбила его теперь или позволила бы ему любить себя, но только чтобы она показала ему, что жалеет о прошлом. Вместо того она хвасталась перед ним своей маленькой дочкой. Дитя было необыкновенно красиво и с прекрасными, невинными глазками; но это не помешало Лайону задать себе вопрос: неужели и она лгунья?

Эта мысль очень сильно заняла его. Он представлял себе, с какой тревогой должна следить мать, по мере того как дочь выростала, за симптомами наследственного порока. Какое отрадное занятие для Эвелины Брант!

А сама она лгала ребенку, покрывая отца?.. Ведь надо же было охранять его авторитет в глазах дочери!

Или он сдерживался при маленькой девочке, так что она не слышала от него тех рассказов, которыми он угощал других?

Лайон сомневался в этом: талант должен был брать верх, и единственное спасение для ребенка было в его наивности. Она не могла еще судить о людях; она была слишком мала. Если она выростет умной девушкой, то наверное пойдет по следам отца. Очаровательное утешение для матери! Её личико не было нахально; но ведь и у отца нахальство совсем не бросалось в глаза, так что это ничего ровно не доказывает.

Лайон не раз напоминал своим друзьям про их обещание дать ему снять с Эми портрет, и теперь ждал только, когда он будет свободен.

этого не узнает.

Портрет будет совершенством в своем роде: мастерским произведением тонкой психологии и легального предательства.

Он долгие годы мечтал о том, чтобы написать нечто такое, что бы было произведением не только живописца, но и психолога. И вот, наконец, он нашел достойный сюжет. Очень жаль, что характеристическая черта его непохвальная, но это не его вина.

Ему казалось, что никто еще так не выворачивал наизнанку полковника, как он; и он делал это не только по инстинкту, но и по плану. Бывали моменты, когда он почти пугался успешности своего плана: бедный джентльмен заходил так далеко. Он как-нибудь опомнится, поглядит Лайону в глаза, догадается, что тот его дурачит, и скажет об этом жене. Не то, чтобы Лайон очень боялся этого, - лишь бы она не подумала (а это непременно так будет), что и она также им одурачена.

Он теперь до того привык навещать ее по воскресеньям днем, что сердился, когда её не было в Лондоне. Это случалось часто, так как супруги Кепедос вечно разъезжали по гостям, и полковник вечно стремился куда-нибудь на охоту, которую он особенно любил на чужой счет.

отдохновением и удовольствием отпускать его одного, и не быть свидетельницей его подвигов! Она действительно говорила Лайону, что лучше любит сидеть дома, но забыла прибавить, что это происходит от того, что в чужом доме она чувствует себя на иголках; нет, она объяснила любовь к домоседству желанием поменьше разставаться с ребенком.

Может быть и не преступно вести себя так, как её муж, по вульгарно несомненно: бедный Лайон был в восторге, когда вывел эту формулу. Без сомнения, он когда-нибудь зарвется... и тогда станет прямо опасным животным. А как он был вульгарен, несмотря на свою талантливость, красоту и безнаказанность!

нежелание лишиться его визитов.

Такой вопрос может быть был бы кстати позднее, когда он начал писать портрет ребенка и она всегда приезжала с ним. Но не в её характере было притворяться, прикрывать одно чувство другим, и он ясно видел, что она страстно любить свою дочь, несмотря на порочную кровь, которая текла в жилах маленькой девочки.

Она приезжала неукоснительно, хотя Лайон умножал сеансы: никогда Эми не доверяли гувернантке или горничной. Портрет бедного старого сэра Дэвида был окончен в десять дней, но потребовалось несколько месяцев для того, чтобы написать кругленькое, красивое личико ребенка. Сеанс следовал за сеансом, и посторонний наблюдатель мог бы подумать, что он до смерти утомляет ребенка. Но Лайон знал, что это не так, и м-с Кепедос знала это: они беседовали вдвоем в те длинные промежутки отдыха, который он давал девочке, и она, разставшись с позой, бегала по большой мастерской, забавлялась собранными в ней редкостями, играла старыми драпировками и костюмами, пользуясь предоставленной ей полной свободой трогать все, что ей угодно. Мать её и м-р Лайон сидели и разговаривали; он откладывал в сторону кисти и откидывался на спинку стула. И всегда при этом поил их чаем.

ограничиваются смутною мыслью, что все это, слава Богу, пустяки.

На деле же Лайон отложил в сторону все остальные работы и заставлял ждать не одну знаменитость. Им случалось и молчать по получасу, когда он укладывал кисти, наслаждаясь про себя присутствием Эвелины. Она охотно молчала, если он не выводил ее насильно из молчания своими разспросами. Молчание было ей по сердцу, а не наскучило. Иногда она брала книгу... их было много кругом; иногда же сидела в креслах, молча следя за его работой (но никогда не высказывала своего мнения и не давала никаких советов), как будто ее интересовала всякая черточка в портрете дочери. Эти черточки бывали очень часто немного безтолковы: он больше был занят своими чувствами, чем своею кистью. Он был так же мало смущен, как и она, но гораздо сильнее волновался: казалось, что во время этих сеансов (дитя было тоже удивительно покойно) нечто выростало между ними... какое-то молчаливое соглашение, какая-то невыговоренная тайна!

По крайней мере ему так казалось; но в сущности он не мог быть уверен в том, что и она разделяет это ощущение.

То, чего он ждал от нея, было в сущности весьма незначительно; он не ждал, чтобы она созналась ему, что несчастлива. Он был бы вполне доволен, еслибы она молча дала ему почувствовать, что соглашается с тем, что с ним её жизнь была бы счастливее. Иногда ему казалось - он был настолько заносчив, - что признаком этого служит то, что она с таким удовольствием сидит у него в мастерской.