Лгун.
Глава III

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Лгун. Глава III (старая орфография)

III.

Наконец он завел речь о портрете полковника: дело было уже в конце сезона, когда скоро все должны были разъехаться из Лондона. Он говорил, что приступ - великое дело; он начнет портрет теперь же, а затем осенью, когда они вернутся в Лондон, докончит его.

М-с Кепедос возражала на это, что не может решительно принять от него другого такого ценного подарка. Лайон уже раз подарил ей её собственный портрет и видел, как они неделикатно с ним поступили. Теперь он готовит ей новый чудный подарок: портрет дочери; портрет, очевидно, будет обыкновенно хорош, когда он только решит, что доволен им и признает его оконченным. И с этим подарком она не разстанется во веки.

Но на этом его великодушию должен быть конец; не могут же они так злоупотреблять им. Они не могут заказать ему портрет - это он, конечно, понимает без объяснений: такая роскошь им не по средствам, потому что они знают, какие цены ему платят за портреты.

Кроме того, чем они заслужили, и главное - чем заслужила, чтобы он осыпал их такими подарками? Нет! это решительно был бы слишком крупный подарок; Климент не может принять его.

Лайон выслушал ее молча, не возражая, не протестуя и не переставая работать, и, наконец, сказал:

- Хорошо, если вы не хотите взять портрет себе, то почему бы вашему мужу не посидеть для моего собственного удовольствия и выгоды? Пусть это будет одолжением, милостью, которой я у него прошу. Мне будет очень выгодно написать его портрет, и он останется у меня.

- Каким образом это может быть вам выгодным? - спросила м-с Кепедос.

- Помилуйте, он - такая редкая модель... такой интересный сюжет. У него такое выразительное лицо. Я почерпну в этом портрете очень многое для себя.

- Чем у него такое выразительное лицо? - спросила м-с Кепедос,

- Оно выражает его характер.

- А вы разве хотите написать его характер?

- Непременно. Это именно и дает всякий великий портрет, а я сделаю портрет полковника великим; он прославит меня. Вы видите, что моя цель вполне эгоистическая.

- Зачем вам слава, когда вы и без того знамениты?

- О! я ненасытен! Исполните мою просьбу.

- Его характер благородный, - заметила м-с Кепедос.

- Поверьте, что я его напишу таким, каков он есть! - вскричал Лайон, слегка стыдясь самого себя.

М-с Кепедос сказала, уходя, что её муж по всей вероятности примет его предложение, но прибавила:

- Я бы ни за что на свете не позволила вам вывернуть себя наизнанку!

- О! вас я бы мог написать в потемках! - засмеялся Лайон.

Полковник вскоре после того объявил, что он в распоряжении художника, и к концу июля дал ему уже несколько сеансов. Лайон не разочаровался ни в доброкачественности модели, ни в успешности собственных усилий; на этот раз он был уверен в себе и в том, что напишет замечательное произведение.

сюжета и глубоко заинтересован своей задачей. Единственным пунктом, смущавшим его, было то, что когда он пошлет свое произведение на выставку в академию, ему нельзя будет обозначить его в каталоге под названием: "Лгун".

Как бы то ни было, это беда поправимая, потому что он решил, что сделает характер портрета понятным даже для тупиц, таким же ярким и бьющим в нос, как был он ярок и бил в нос в оригинале.

Так как он ничего другого в полковнике не видел, то поставил себе за удовольствие ничего другого и не изображать. Как он этого достигнет, он и сам бы не мог сказать, но повидимому тайна творчества была ему открыта, и каждый раз, как он сидел за работой, он сильнее в том убеждался.

То, что он хотел выразить, сказывалось и в глазах, и во рту, и в каждой черте лица, и в каждой подробности всей позы, в контурах подбородка, в том, как волосы росли на голове, как были закручены усы, и в беглой улыбке, и даже в том, как дышала грудь.

Короче сказать, на полотне был пригвожден лгун, и так он должен был остаться до скончания века.

В Европе существовало с дюжину портретов, которые Лайон считал безсмертными; они были безсмертны потому, что так же совершенно сохранились, как были совершенно написаны. В эту маленькую, безподобную группу замыслил он занести и тот портрет, над которым теперь работал.

Одним из произведений, входивших в эту группу, была, великолепная картина Морони в Национальной Галерее: - молодой портной в белой куртке за столом и с большими ножницами в руках. Полковник был не портной, а модель Moрони - хотя и портной, но не лгун. Но что касается мастерской ясности, с какой передан сюжет, то его произведение будет одного с тем рода. Он в большей степени, чем когда-либо, чувствовал, к своему величайшему удовольствию, как сама жизнь била у него из-подх кисти.

Полковник, как оказалось, любил болтать на сеансах, что было великим благополучием, так как его болтовня вдохновляла Лайона. Лайон приводил в исполнение мысль вывернуть его наизнанку, которую лелеял столько месяцев сряду: лучшого случая для этого не могло быть. Он поощрял, возбуждая его к вранью, высказывал неограниченную веру в то, что тот говорил, а сам вставлял слово только тогда, когда умолкал полковник, и с тем, чтобы расшевелить его.

У полковника были моменты усталости, когда его воображение истощалось, и тогда Лайон чувствовал, что и портрет также застывал. Чем выше забирался его собеседник, чем дальше уносился на крыльях фантазии, тем успешнее художник писал; ему хотелось бы, чтобы он никогда не умолкал. Он подбивал его к дальнейшим подвигам, когда тот остывал, и боялся одного только: как бы полковник не сообразил, в чем дело. Но тому, очевидно, это и в голову не приходило; он распускался как маков цвет на солнце художнического внимания.

Таким образом портрет быстро подвигался вперед; удивительно как много было сделано в такое краткое время, сравнительно с тем, как медленно двигался портрет девочки.

К пятому августа портрет был уже почти окончен: только этот день мог еще полковник подарить Лайону, так как на следующее утро уезжал с женой из Лондона. Лайон был, чрезвычайно как доволен: он занес уже на полотно все, что ему нужно; остальное легко докончить и без оригинала. Во всяком случае торопиться не к чему: он даст портрету выстояться вплоть до своего собственного возвращения в Лондон, в ноябре месяце, и тогда на свежий взгляд ему легче будет судить о нем.

На вопрос полковника: может ли жена приехать взглянуть на портрет завтра, если выберется у нея свободная минутка, - ей так этого хотелось, - Лайон попросил, как особенного одолжения, чтобы она немного погодила: он сам еще недоволен своей работой. Это было повторение того, что он говорил м-с Кепедос, когда, во время его последняго визита, она выразила желание приехать взглянуть на портрет: он попросил отсрочки, говоря, что еще недоволен сам тем, что сделано. В сущности он был в восторге, но немного стыдился самого себя.

Пятого августа погода была очень жаркая, и в этот день, в то время, как полковник сидел и врал, Лайон отворил для прохлады маленькую боковую дверь, которая вела прямо из его студии в сад и через которую приходили и уходили модели и посетители более скромного рода, приносили полотно, натянутое на рамку, укупоренные ящики и другие профессиональные материалы. Главный вход вел через дом и его собственные аппартаменты, и, проходя через него, вы прежде всего попадали в верхнюю галерею, откуда по старинной живописной лестнице спускались в большую, расписанную, заставленную разными диковинками, мастерскую. Вид этой мастерской сверху со всеми редкостями, какие в ней собрал Лайон, всегда вызывал крики восторга у лиц, приходивших в студию через галерею.

Вход через сад был проще и вместе с тем удобнее и интимнее. Владения Лайона в Сен-Джонс-Вуде были необширны; но когда дверь была раскрыта в летний день, то в нее виднелись цветы и деревья и слышалось пение птичек.

В то утро через эту дверь в мастерскую явилась без доклада одна посетительница, не старая еще женщина, которую полковник заметил еще тогда, когда она дошла до средины комнаты. Она подкралась неслышно и, поглядывая то на одного, то на другого приятеля, проговорила:

- О, Боже, да тут уже кто-то есть!

Лайон только теперь заметил её присутствие и вскрикнул с неудовольствием. Посетительница принадлежала к довольно несносному классу людей: модели в поисках за нанимателем, и объяснила, что осмелилась так прямо войти потому, что часто, когда она приходила предлагать свои услуги живописцам, прислуга подшучивала над нею и прогоняла даже без доклада.

- Но как вы прошли в сад? - спросил Лайон.

- Мяснику следовало запереть калитку, - заметил Лайон.

- Я вам, значит, не нужна, сэр? - продолжала особа.

Лайон, занятый портретом, не обращал больше на нее внимания. Но полковник разглядывал ее с интересом. Она принадлежала к тому сорту людей, про которых нельзя сказать: молоды ли они и только старообразны, или же, наоборот: стары, да моложавы; во всяком случае она-таки пожила на своем веку, и хотя лицо её было румяно, но его никаким образом нельзя было назвать свежим.

Тем не менее она была недурна собой, и можно было думать, что когда-то у нея был прекрасный цвет лица.

На ней была надета шляпа с перьями; платье, отделанное стеклярусом; длинные черные перчатки, заканчивавшияся серебряными браслетами, и стоптанные башмаки.

По общему виду ее можно было принять не то за гувернантку без места, не то за актрису, ищущую ангажемента, то-есть вообще за особу без определенных занятий.

Она была грязна и истаскана, и после того, как пробыла некоторое время в комнате, воздух или, вернее сказать, обоняние было поражено запахом алкоголя. Она проглатывала букву h там, где ее следовало произносить, и вставляла ее туда, где её вовсе не требовалось, как это делают необразованные люди в Англии. Когда Лайон поблагодарил ее, говоря, что её услуги ему не требуются, она ответила:

- Однако, я вам прежде служила.

- Я вас не помню, - сказал Лайон.

- Ну, так надеюсь, что публика, которая смотрела ваши картины, меня помнит! Я очень занята, но подумала, отчего бы не заглянуть к вам мимоходом.

- Очень вам обязан.

- Если я вам когда-нибудь понадоблюсь, то пришлите открытое письмо.

- Я никогда не посылаю открытых писем, - сказал Лайон.

- О! прекрасно! закрытое еще лучше! адресуйте: мисс Джеральдине: Мортимер-Террес-Мьюс, Нотгинг-(Х)илль...

- Очень хорошо; буду помнить.

Мисс Джеральдина не уходила.

- Я думала: зайду на всякий случай.

- На меня вы напрасно разсчитываете; я ведь портретист.

- Да; вижу, что вы портретист. Я бы желала быть на месте этого джентльмена.

- Боюсь, что в таком случае портрет не был бы на меня похож, - засмеялся полковник.

- Ну, чтож, так много живописцев не умеют их писать, - утешил Лайон.

- О! я служила моделью для многих... и только для самых первых. Многие совсем не могут обойтись без меня.

- Я рад, что вы в таком ходу.

Лайону она надоела, и он объявил, что больше ее не задерживает, а если она ему понадобится, то он даст ей знать.

- Очень хорошо; не забудьте прибавить: Мьюс... Очень жаль! Вы не умеете так позировать как мы, - обратилась она в полковнику. - Если я вам понадоблюсь, сэр, то...

- Вы ему мешаете; вы его смущаете, - проговорил Лайон.

- Смущаю его! о, Господи! - закричала посетительница со смехом, от которого в воздухе сильнее запахло алкоголем.

- Может быть, вы посылаете открытые письма? - продолжала она обращаться в полковнику.

И затем, шатаясь, направилась к дверям. Она вышла в сад, через который и пришла.

- Как ужасно, она пьяна! - сказал Лайон.

Он усердно писал, но тут невольно поднял голову, и на его лице выразилось отвращение.

Мисс Джеральдина стояла в открытых дверях и заглядывала в комнату.

- Я ненавижу эти штуки! - прокричала она с хохотом, подтвердившим замечание Лайона.

- Какие штуки! что она хотела сказать? - спросил полковник.

- О! то, что я пишу ваш портрет, вместо того, чтобы писать с нея.

- А вы прежде писали с нея?

Полковник молчал с минуту; наконец, заметил:

- Она была очень хорошенькая лет десять тому назад.

- Вероятно; но теперь совсем отцвела. Я их вообще не переношу; мне модели совсем не нужны.

- Друг мой, она вовсе не модель, - сказал полковник, смеясь.

- В настоящее время, конечно, нет; она не стоит этого названия; но когда-то была моделью.

- Jamais de la vie! Все это один предлог.

- Предлог?

Лайон насторожил уши, ожидая, что за тем воспоследует.

- Она пришла не к вам, а во мне.

- Я заметил, что она поглядывала на вас. Что же ей от вас нужно?

- О! как-нибудь повредить мне. Она меня ненавидит... пропасть женщин меня ненавидят. Она подстерегает меня, следит за мной.

Лайон откинулся на спинку стула. Он не верил ни одному слову, но тем не менее был в восторге, и всего более - от ясного, открытого взгляда полковника. История сочинена тут же на месте.

- Бедный полковник! - пробормотал он с дружеским участием и состраданием.

- Мне досадно стало, когда она вошла, но я не удивился, - продолжал полковник.

- Вы очень хорошо скрыли свою досаду.

- Ах! когда человек пройдет через то, что я прошел! Но сегодня, по правде сказать, я был к этому отчасти приготовлен. Я видел, как она вертелась тут неподалеку: она ведь следит за мной по пятам. Сегодня утром я видел ее около своего дома; она должно быть проводила меня сюда.

- Но кто же она? и откуда в ней такая наглость?

- Да; она - наглая женщина, но вы видели, что я ее укротил. Но, конечно, с её стороны большая дерзость, что она сюда пожаловала. О! она дурная женщина! Она вовсе не модель и никогда ею не была. По всей вероятности она знавала таких, которые были моделями, и переняла от них манеру. Она подцепила-было одного моего приятеля десять лет тому назад... глупого мальчишку, которого бы и выручать не стоило, да только я должен был, по фамильным обстоятельствам, принять в нем участие. Это давняя история... я, по правде сказать, и забыл о ней. Ей теперь ни мало, ни много тридцать-восемь лет. Я выручил приятеля из её лап, а ее отправил к чорту. Она знала, что мне этим обязана. И никогда не могла мне этого простить... Мне кажется, что она не в своем уме. Ее зовут совсем не Джеральдиной, и я сильно сомневаюсь, чтобы она сообщила настоящий свой адрес.

- Ах! а как же ее зовут? - спросил Лайон с большем вниманием.

Подробности всегда умножалась, когда полковника хорошенько пришпорить, и история лилась рекой.

Лайон был в восторге от быстрой сообразительности своего собеседника, и тот продолжал:

- Я целые годы забыл о ней и думать, я совсем потерял ее из виду. Не знаю, что именно она забрала себе в голову, но в сущности она безвредна. Когда я приехал, мне показалось, что я видел ее на улице. Должно быть, она выследила, что я здесь бываю, и пришла сюда раньше меня. Мне кажется, или вернее сказать, я уверен, она меня дожидается за углом.

- Не лучше ли вам обратиться в полиции? - спросил Лайон, смеясь.

- Лучшая полиция - это пять шиллингов... я готов ими пожертвовать. Только бы она не припасла пузырька с серной кислотой. Но ведь оне обливают серной кислотой только тех мужчин, которые их обманули, а я ее не обманывал; я с первого раза, как увидел ее, сказал, что этому не бывать. О! если она поджидает меня, то мы вместе пройдемся несколько шагов и объяснимся, а я, как уже сказал, пожертвую пятью шиллингами.

- Хорошо, - отвечал Лайон: - я готов с своей стороны еще прибавить пять.

Он чувствовал, что это недорогая плата за такую забаву.

Забаве, однако, наступил конец с отъездом полковника. Лайон надеялся на письмо с продолжением фиктивного романа; но должно быть блестящий рассказчик не владел так мастерски пером.

Как бы то ни было, он уехал из города, не написав ни строчки. Они условились, что увидятся через три месяца.

Оливер Лайон всегда проводил каникулы одинаково; первую неделю он гостил у старшого брата, счастливого обладателя на юге Англии просторного старинного дома с старинным садом, который приводил его в восторг, а затем уезжал за границу, обыкновенно в Италию или в Испанию. Этот год он выполнил программу, простившись с своей недоконченной картиной; как это всегда бывало с идеей, которую он силился перенести на полотно, он был лишь на половину доволен.

Однажды утром, в деревне, куря трубку на старинной террасе, он вдруг почувствовал непреодолимое желание снова поглядеть на свою картину и сделать кое-какие ретуши. Желание было слишком сильно, чтоб не подчиниться ему, и хотя он должен был вернуться в город только через неделю, но он не в силах был выжидать этого срока. Только взглянуть на картину! только каких-нибудь пять минут заняться ею, и некоторые сомнения, возникшия у него в уме, будут решены!

И вот, чтобы доставить себе это удовольствие, он на следующее утро сел на поезд и поехал в Лондон. Он не предупреждал заранее о своем приезде, собираясь позавтракать в клубе и вернуться в Суссекс с пятичасовых поездом.

В Сен-Джонс Вуде жизнь никогда не кипит ключом, а в первых числах сентября Лайон нашел совершенную пустыню в прямых, залитых солнцем улицах, которым небольшие, оштукатуренные садовые стены с наглухо-запертыми дверями сообщали немного восточный характер.

В его собственном доме, - куда он проник, сам отворив ключом дверь, так как придерживался теории, что иногда полезно заставать слуг врасплох, - царила тишина. Добрая женщина, которой предоставлено было охранять дом и которая соединяла должности кухарки и экономки, скоро однако прибежала, заслышав его шаги, встретила его без конфуза и удивления. Он сказал ей, что приехал всего на несколько часов... и будет заниматься в студии.

На это она ответила ему, что он приехал как раз впору, чтобы увидеть лэди и джентльмена, которые там теперь находятся... Они приехали всего лишь пять минут тому назад. Она им говорила, что барина нет дома, но они отвечали, что это ничего не значит; что они хотят только взглянуть на портрет и ничего не тронуть.

- Я надеюсь, что я не худо сделала, что пустила их, сэр? - заключила экономка. - Джентльмен сказал, что барин пишет с него портрет, и сообщил свою фамилию... странная такая; он, кажется, военный. Лэди - такая красавица, сэр; да впрочем вы их увидите.

- Хорошо, - ответил Лайон, отлично догадываясь, кто были посетители.

Добрая женщина не могла этого знать, потому что это её не касалось; обыкновенно посетителей впускал и выпускал лакей, который сопровождал барина в деревню.

Лайон очень удивился, что м-с Кепедос приехала посмотреть на портрет мужа, когда знала, что художник не желал этого: он так был уверен в возвышенном характере этой женщины. Но может быть это не м-с Кепедос; может быть, полковник привез какую-нибудь назойливую знакомую, которой тоже хотелось, чтобы с её мужа снят был портрет.

Во всяком случае почему они находятся в городе в такое время?

Лайон с любопытством направился в студию; он смутно сомневался в "порядочности" образа действий своих друзей. Он раздвинул драпировку, висевшую на двери, которая вела из галереи в студию, то-есть, вернее сказать, он собирался ее раздвинуть, как вдруг его остановил странный звук. Он долетал снизу из студии и чрезвычайно поразил его, потому что походил на какой-то плач. Да! кто-то плакал с криками и визгом! Оливер Лайон прислушивался с минуту, затем прошел на балкон, покрытый старинным, толстым мавританским ковром. Его шаги были неслышны, хотя он о том и не старался, и он вскоре убедился, что не привлек внимания лиц, находившихся в студии, футов на двадцать ниже его.

Деликатность и удивление помешали ему сначала прервать ее - он видел женщину, которая в слезах бросилась на грудь своему спутнику; но вслед затем эти чувства уступили место уже совершенно определенной мысли, которая заставила его спрятаться за драпировку.

Я должен прибавить, что та же мысль заставила его подглядывать на то, что происходило, в щель, образовавшуюся между двумя половинками драпировки.

Он отлично понимал что делает; а именно: что подглядывает и подслушивает как шпион; но он понимал также, что случай - исключительный, что в его доме творится нечто такое, что может привести к самым неожиданным и неприятным, быть может, для него результатам. Наблюдения, размышления, соображения - все это проносилось в его голове как молния.

Его посетители стояли посреди комнаты: м-с Кепедос обнимала мужа, рыдая и плача так, как еслибы у нея сердце разрывалось. Её горе было мучительно для Оливера Лайона, но ему некогда было пожалеть ее, потому что он услышал к великому своему удивлению восклицания полковника:

- Чорт бы его побрал! Чорт бы его побрал! Чорт бы его побрал!

Что случилось и кого он проклинает?

Что случилось - это он увидел в следующий момент, а именно: что полковник вытащил на средину мастерской свой неоконченный портрет (он знал, в какой угол ставил его Лайон, лицом к стене, чтобы он был в сторонке и не мешал) и поставил его на мольберт перед женой. Она взглянула на него и... очевидно, то, что она увидела, разстроило ее и вызвало взрыв горя и негодования.

Она слишком отчаянно плакала, а полковник слишком бешено ругался, чтобы озираться по сторонам. Сцена была до того неожиданна, что Лайон сначала и не сообразил, какое это торжество для его искусства: он только дивился, что бы это значило? Мысль о торжестве явилась несколько позже. И однако он видел портрет с того места, где стоял, и был поражен его мастерством; он этого не ожидал: полковник был на нем как живой.

М-с Кепедос оторвалась от мужа, бросилась на ближайший стул и, опершись локтями на стол, закрыла лицо руками. Её рыданий не было больше слышно, но она вся содрогалась, как бы подавленная стыдом и горем. Муж её с минуту глядел на портрет, затем подошел к ней и стал ее утешать.

- В чем дело, моя душа? что с тобой? - спросил он.

Лайон услышал её ответ:

- Это жестоко! о! это слишком жестоко!

- Чорт бы его побрал... чорт бы его побрал... чорт бы его побрал! - повторил полковник.

- Он все... все тут изобразил! - продолжала м-с Кепедос.

- Чорт его возьми, что такое он изобразил?

- Все, чего не следовало изображать... все, что он подметил... Это ужасно!

- Все, что он подметил? Ну, так что-ж такое? разве я не красив собой? Он меня написал красавцем.

М-с Кепедос вскочила с места; она еще раз взглянула на живописное предательство.

- Красавцем? уродом, уродом! только не это... не надо, не надо!

- Чего не не надо? Ради самого неба, объяснись! - загремел полковник.

Лайон мог видеть его раскрасневшееся, изумленное лицо.

- Того, что он написал! того, что он высмотрел в тебе! Он все понял... он догадался. И каждый увидит и догадается! Представь себе этот портрет на выставке, в академии!

- Ты вне себя, милочка! но если тебе этот портрет так противен, то он и не пойдет на выставку.

- О! он непременно пошлет его! он так хорошо написан. Уйдем... уйдем отсюда! - рыдала м-с Кепедос, таща мужа за собой.

- Он так хорошо написан? - закричал бедняга.

- Уйдем... уйдем отсюда! - повторяла она, и направилась к лестнице, которая вела на галерею.

- Не туда, не через дом! нельзя тебе идти в таком виде! - услышал Лайон возражения полковника. - Сюда, мы тут пройдем, - прибавил он, и повел жену в маленькой двери, которая вела в сад. Она была заложена на крюк; но он отложил крюк и отворил ее. Жена торопливо прошла; но он остановился в дверях, оглядываясь назад.

- Подожди меня минутку! - закричал он, и, видимо возбужденный, вернулся в студию.

Он подошел в портрету и снова поглядел на него.

- Чорт бы его побрал! чорт бы его побрал! чорт бы его побрал! - опять заругался он.

Лайон не мог хорошенько понять, кого он посылает в чорту - портрет или его автора. Полковник отошел от портрета и стал бегать по мастерской, точно искал чего-то. Лайон сначала не мог понять, что ему нужно. Затем вдруг сказал самому себе: - он хочет истребить портрет!

Первым его побуждением было броситься вниз; но он удержался; в ушах его еще раздавались рыдания Эвелины Брант.

Полковник нашел, что искал среди редкостей, разложенных на небольшом столике, и бросился назад в мольберту. Лайон увидел, что он держал в руках небольшой восточный кинжал и с яростью вонзил его в полотно. Он казался одушевленным внезапною яростью, потому что немилосердно пробил картину сверху до низу (Лайон знал, что кинжал очень острый); но, не довольствуясь этим, принялся тыкать им в полотно, точно в живую жертву - зрелище было поразительное: точно какое-то фигуральное самоубийство.

Еще несколько секунд... и полковник отбросил кинжал и поглядел на картину так, как еслибы ожидал, что из нея покажется кровь; после того выбежал из мастерской, затворив за собой дверь.

Страннее всего при этом было то, что Оливер Лайон не сделал ни одного жеста, чтобы спасти картину. Но он не видел никакой утраты, а если и видел, то не жалел о ней, тем более, что все его сомнения были разрешены: его бывшая приятельница стыдилась своего мужа, и он заставил ее стыдиться; он достиг великого торжества, хотя картина его растерзана.

Это открытие так взволновало его - как и вообще вся предыдущая сцена, - что когда он сошел с лестницы после того, как полковник ушел, то весь дрожал от счастливого возбуждения; у него даже кружилась голова, и он вынужден был на минуту присесть.

Портрет был весь в клочках; полковник буквально растерзал его. Лайон оставил его там, где он стоял, не притронулся к нему, даже почти не глядел на него; он только ходил взад и вперед по мастерской, в волнении; и это продолжалось около часу. Спустя это время, его экономка пришла спросить: не угодно ли ему позавтракать: под лестницей был проход из людской в мастерскую.

- Ах! лэди и джентльмен уже ушли, сэр? - спросила она. - Я не слышала, как они уходили.

Но тут она увидела портрет и выпучила глаза.

- Боже! как вы его исполосовали, сэр!

Лайон взял пример с полковника.

- Да! я изрезал его от досады.

- Господи помилуй! после таких трудов! Потому что он им не понравился.

- Да; он им не понравился.

- Ну, на них трудно угодить! не стоило и стараться!

- Сожгите его в печке, - приказал Лайон: - он пригодится на растопки.

Он вернулся в деревню с поездом, который отходил в 3 ч. 30 м., и через несколько дней уехал во Францию.

В продолжение двух месяцев, которые он отсутствовал из Англии, он ждал чего-то., хотя сам бы не мог сказать, чего именно: какого-нибудь заявления от полковника. Неужели он не напишет? неужели не объяснится? Неужели не догадается, что Лайон откроет, как он "исполосовал" его, по выражению его экономки, и не попытается как-нибудь выпутаться из беды? сознается ли он в своей вине, или отречется?

Последнее будет очень трудно и потребует исключительного применения его творческой фантазии в виду того, что экономка Лайона сама впустила посетителей и легко могла возстановить факт их присутствия в связи с истреблением картины. Будет ли полковник извиняться? предложит ли он какое-нибудь вознаграждение за свой поступок, или же проявит вновь ту ярость, какую так внезапно и неожиданно вызвали в нем слова жены?

Ему придется или объявить, что он не прикасался к картине, или же допустить, что он прикасался, и в таком случае он должен будет измыслить какую-нибудь фантастическую историю.

Лайон с нетерпением ждал этой истории и, не получая письма, ощущал большое разочарование. Но еще нетерпеливее желал он услышать историю из уст м-с Кепедос, если только история будет; потому что это послужит окончательным доказательством того, готова ли она поддерживать мужа вопреки и наперекор всему, или же способна пожалеть и его, Лайона. Он решительно не мог себе представить, какого рода будет её поведение: подтвердит ли она просто тот рассказ, который придумает полковник, или с своей стороны придумает новый?

Ему захотелось испытать ее, опередить события. Он написал ей с этою целью из Венеции в тоне установившагося между ними дружелюбия, прося известий, сообщая о своих странствиях, высказывая надежду на скорое свидание в Лондоне, но ни слова не упоминая о портрете.

Дни следовали за днями, а ответа не приходило, вследствие чего он решил, что она не в состоянии ему писать, - что она все еще находится под впечатлением волнения, произведенного его "предательством". Муж разделял её волнение, а она одобряла его поступок, и в результате все между ними кончено, и разрыв неминуем.

Лайон отчасти жалел об этом и вместе с тем огорчался, что такие прекрасные люди могли поступать так дурно. Но, наконец, его развеселило, хотя и мало просветило прибытие письма, короткого, но добродушного, в котором не было ни следа огорчения или угрызений совести. Самой интересной в нем частью был постскриптум, гласивший следующее:

"Мне надо повиниться перед вами. Мы провели несколько дней в городе в первых числах сентября, и я воспользовалась этим, чтобы нарушить ваше желание, - это было очень дурно с моей стороны, но я никак не могла удержаться. Я заставила Климента отвезти меня в вашу студию... мне так хотелось видеть портрет мужа, хотя вы и не хотели мне его показать. Мы заставили вашу служанку впустить нас, и я поглядела на портрет. Он удивительный!"

Слово: "удивительный" - неизвестно что выражало, но во всяком случае это письмо не означало разрыва.

В первое же воскресенье по возвращении в Лондон, Лайон отправился к м-с Кепедос завтракать. Весной она раз навсегда пригласила его приходить, и он несколько раз уже пользовался этим приглашением. В этих случаях (то было еще до того, как он начал писать портрет её мужа) он видел полковника всего более на-распашку. Тотчас после завтрака хозяин исчезал (он ездил с визитами к как он выражался), и остальное время проходило всего приятнее, даже и тогда, когда бывали другие посетители.

Но вот в первых числах декабря Лайону посчастливилось застать супругов вдвоем, даже без Эми, которая редко показывалась при гостях.

Они сидели в гостиной, дожидаясь, чтобы им пришли доложить, что завтрак подан, и как только Лайон появился, полковник закричал:

- Любезный друг, я очень рад вас видеть! Я горю желанием возобновить наши сеансы.

- О! да! портрет вышел такой великолепный! - сказала м-с Кепедос, подавая ему руку.

Лайон глядел то на одного, то на другую; он сам не знал, чего ожидал, но только не этого.

- Ах! значит, вы довольны?

- Очень довольны! - ответила м-с Кепедос, улыбаясь своими чудными глазами.

- Она написала вам про наше маленькое преступление? - спросил её муж. - Она затащила меня... я должен был пойти.

Лайон одну минуту подумал: уж не называет ли он своим маленьким преступлением то, что изрезал картину, но следующия слова полковника разсеяли это предположение.

- Вы знаете, что я любил наши сеансы... это такой удобный случай для моей bavardise. И теперь как раз я свободен.

- Вы забываете, что портрет почти кончен, - заметил Лайон.

- В самом деле? тем хуже; я бы с удовольствием опять начал.

- Любезный друг, мне придется опять начать! - проговорил Оливер Лайон, со смехом глядя на м-с Кепедос.

Она не глядела на него; она встала, чтобы позвонить и велеть подавать завтракать.

- Картина изрезана, - продолжал Лайон.

- Изрезана? Ах! зачем вы это сделали? - спросила м-с Кепедос, выпрямляясь перед ним во всей своей ясной и роскошной красоте.

Теперь она глядела на него, но была непроницаема.

- Не я изрезал ее... я нашел ее в таком виде... всю в клочках!

- Не может быть! - закричал полковник.

- Надеюсь, что не вы это сделали?

- Портрет испорчен? - осведомился полковник.

Он был так же безмятежно спокоен, как и жена, и сделал вид, что не считает вопрос Лайона серьезным.

- Разве из любви в сеансам, любезный друг, еслибы мне пришло это в голову, я бы это сделал.

- И не вы? - спросил живописец у м-с Кепедос.

Прежде чем она успела ответить, муж схватил ее за руку, как будто озаренный новой идеей.

- Душа моя! это наверное сделала та женщина, та женщина!

- Та женщина? - переспросила м-с Кепедос.

И Лайон удивлялся, про какую женщину он говорит.

- Разве ты не помнишь, что когда мы вышли из мастерской, она была у дверей или неподалеку. Я говорил тебе про нее... Джеральдина, Гренадина, та, что ворвалась к вам в тот день, - объяснял он Лайону. - Мы с женой видели, как она вертелась около мастерской; я еще указал на нее Эвелине.

- Вы хотите сказать, что она испортила мою картину?

- Ах, да, припоминаю, - проговорила м-с Кепедос со вздохом.

- Она опять ворвалась в мастерскую, дорога ей знакомая, она поджидала удобного случая, - продолжал полковник. - Ах, негодная!

Лайон опустил глаза; он чувствовал, что покраснел. Вот как раз то, чего он ожидал... что наступит день, когда полковник принесет в жертву своей несчастной страсти невинного человека! И жена его могла содействовать ему в этом самом деле!

Лайон много раз твердил себе, что она уже вышла из мастерской, когда полковник совершил свое злодеяние, но он был, тем не менее, вполне уверен, что, вернувшись к ней, муж немедленно сообщил ей о том, что сделал.

Он был вне себя в ту минуту; да еслибы он даже на сообщил ей, то она сама догадалась бы.

Лайон ни на секунду не поверил, что бедная мисс Джеральдина вертелась около его двери, как не поверил и летнему рассказу полковника о его знакомстве с этой особой. Лайон никогда не видел ее до того дня, как она ворвалась, к нему в мастерскую, но знал, кто она, и не сомневался в её профессии. Ему знакомы были все типы лондонских женских моделей, во всем их разнообразии и во всех фазисах их развития и падения. Когда он входил к себе в дом, в то знаменательное сентябрьское утро, вскоре после прибытия его друзей, он не видел никаких признаков того, чтобы мисс Джеральдина слонялась около его мастерской.

Он отлично помнил, что улица была безлюдна и пустынна, тем более, что когда кухарка сообщила ему, что в его мастерскую пожаловали джентльмен и лэди, он подивился, что не видел у своих дверей ни кареты, ни даже извозчичьяго кэба. Но вслед затем он подумал, что они, вероятно, прибыли по подземной железной дороге, - он жил как раз возле станции Марльборо-Род и помнил, что полковник не раз, являясь на сеансы, хвалил удобство этого сообщения.

- Как же она попала в мастерскую? - спросил он равнодушным тоном у своих собеседников.

- Мы прошли через сад, чтобы не безпокоить вашу прислугу; я хотел показать ваш сад жене.

Лайон пошел-было за хозяйкой, но полковник на минутку удержал его на площадке лестницы.

- Любезный друг, неужели я был так глуп, что не запер двери?

- Не знаю, полковник, - отвечал Лайон, спускаясь на лестнице. - Картина изрезана твердой и сильной рукой, точно тигр растерзал ее.

- Ну, да ведь она настоящий тигр, чорт бы ее побрал! бот почему я и хотел высвободить приятеля из её лап.

- Но я не понимаю её мотивов.

- Она не в своем уме и ненавидит меня - вот её мотивы.

- Но она не ненавидит меня, любезный друг! - ответил Лайон, смеясь.

- Она ненавидит портреты - разве вы не помните, что она это сказала? Портреты отбивают хлеб у моделей!

- Да, но если она совсем не модель, а только соврала, называясь моделью, то ведь, в сущности, какое ей до того дело?

Этот вопрос на секунду сбил с толку полковника, но только на секунду.

- Ах! она не в своем уме и ненавидит меня! неужели этого мало?

Они вошли в столовую, где м-с Кепедос уже сидела за столом.

- Как ужасно! Как ужасно! - проговорила она. - Вы видите, что судьба против вас. Провидение не хочет допустить вашего безкорыстия, не хочет, чтобы вы писали мастерския произведения даром.

- Вы видели эту женщину? - спросил Лайон с суровой ноткой в голосе, которую он не мог вполне подавить.

М-с Кепедос не разслышала этой нотки, или если и разслышала, то не обратила внимания.

- Неподалеку от вашей двери стояла какая-то женщина, на которую Климент указал мне. Он что-то говорил мне про нее, но мы пошли другой дорогой.

- И вы думаете, что это она сделала?

- Почем я знаю? если она это сделала, то в припадке умопомешательства, бедняжка.

- Хотел бы я добраться до нея, - сказал Лайон.

ними самими.

- О! будьте спокойны, что теперь она никогда больше не покажется вам на глаза! Она будет бегать от вас! - вскричать полковник.

- Но я помню её адрес: Мортимер Террас-Мьюс, Ноттингь-Хилль.

- О! это чистейшия выдумка! такого места нет.

- Боже! какая обманщица! - сказал Лайон.

- Вы подозреваете кого-нибудь другого? - спросил полковник.

- Нет, никого.

- А что говорят ваши слуги?

- Они говорят, что это не они сделали, а я отвечаю, что и не говорю, что они это сделали. Вот сущность наших объяснений.

- А когда они заметили беду?

- Они ее совсем не заметили. Я первый заметил... когда вернулся.

- Да, да; она могла бы изрезать картину в три секунды; да только картина-то была спрятана в углу.

- Дружище! не проклинайте меня! но, конечно, я вытащил ее из угла.

- И не поставили ее обратно на место? - трагически спросил Лайон.

- Ах! Климент, Климент! что я тебе говорила! - воскликнула м-с Кепедос тоном нежного упрека.

Слова его жены были последним ударом для Лайона; они разрушили в конец теорию, что она в душе осталась верна, самой себе. Даже по отношению в прежнему другу и поклоннику она была неискренна и неправдива! Ему стало скверно; он не мог есть, и сам чувствовал, что у него странный вид. Он что-то пробормотал про то, что безполезно плакать на то, чего исправить нельзя... и пытался переменить разговор. Но это стоило ему отчаянных усилий, и он дивился про себя: неужели они не чувствуют себя так же скверно, как он? Вообще он многому дивился: догадываются ли они, что он им не верит? (что он видел их - этого они, конечно, знать не могли!) заранее ли они придумали всю эту историю, или рассказали ее по вдохновению минуты? спорила ли она, протестовала ли, когда полковник предложил ей так соврать, и только сдалась на усиленные просьбы? и не стыдно ли ей, не противно ли теперь, когда она на вид так спокойна?

Жестокость, подлость обвинения, взведенного ими на несчастную женщину, представлялась ему чудовищной... не менее чудовищной, чем легкомыслие, с каким они рисковали вызвать её негодующее опровержение.

неизвестности.

Лайону так хотелось покончить с этим вопросом, что когда м-с Кепедос, немного спустя, спросила его:

- Не знаю, мне все равно, n'en parlons plus! - отвечал он.

Её лицемерие возмущало его. И однако, чтобы окончательно пригвоздить ее к позорному столбу, он спросил немного спустя:

- И вам в самом деле понравился портрет?

На что она ответила ему, глядя прямо в глаза, не побледнев и не покраснев, не обинуясь и не смущаясь:

Да! в самом деле муж перевоспитал ее. После этого Лайон замолчал, и его хозяева тоже, как люди с тактом, симпатизирующие чужому горю и не желающие его растравлять.

Когда они вышли из-за стола, полковник ушел из дому, не поднимаясь больше наверх; но Лайон отправился с хозяйкой в гостиную, заметив однако, что может пробыть только несколько секунд.

Он провел эти секунды, стоя у камина. Хозяйка не садилась и его не просила садиться; манеры её показывали, что она тоже собирается уходить из дому. Да, муж перевоспитал ее по своему. И однако Лайон мечтал одно мгновение, что вот теперь, когда он остался наедине с нею, она, быть может, возьмет назад свою ложь, попросит извинения, доверится ему, скажет: - мой дорогой друг, простите за эту безобразную комедию... вы понимаете!..

И как бы он тогда любил, жалел, охранял ее, помогал бы ей всю жизнь!

под предлогом портрета дочери? зачем не хочет она быть вполне откровенной?

А она не хочет... не хочет. Он ясно видел это теперь. Она бродила по комнате, прибирая равные мелочи, но ничего не говорила.

Вдруг он спросил ее:

- В какую сторону она ушла, когда вы вышли из студии?

- Кто она? женщина, которую мы видели?

Он не испугать ее хотел, а хотел только вызвать в ней доброе движение, побудить ее сказать: - ах! пощадите меня! пощадите моего мужа! никакой такой женщины не существует!

Вместо того м-с Кепедос отвечала:

- Она ушла в противную сторону... перешла через улицу. А мы пошли на станцию.

бы следовало вернуться в мастерскую.

- Да; вы бы спасли портрет.

С минуту она молчала, затем улыбнулась и проговорила:

- Мне очень жаль портрета... за вас... но не забудьте, что у меня остался оригинал!

Тут Лайон отвернулся, проговорив:

В то время, как он медленными шагами шел по улице, ему весьма живо представился тот момент, как он впервые увидел ее в доме Ашморов, за обедом, не спускавшую глаз с мужа. Лайон приостановился на перекрестке, неопределенно озираясь по сторонам. Он никогда больше к ней не пойдет... никогда. Она все еще влюблена в своего полковника, да и он перевоспитал ее окончательно на свой лад.