Осада Лондона.
Часть первая.
Глава V

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Осада Лондона. Часть первая. Глава V (старая орфография)

V.

Они прошлись по люксанбургской галерее, и если не считать того, что миссис Гедвей глядела на все решительно вскользь и мельком, говорила очень громко, по обыкновению, и не умела отличить плохой копии от хорошого оригинала, то она была очень приятной собеседницей я благодарной ученицей. Она очень легко усвоивала себе то, что слышала, и Уотервиль был уверен, выходя из галереи, что теперь она кое-что смыслила во французской школе. Она была вполне подготовлена для того, чтобы критически сравнивать то, что видела, с тем, что увидит на лондонской выставке будущого года. Как они с Литльмором не раз замечали, она была очень оригинальным созданием. Её разговор, её личность, были сшиты на живую нитку из равных кусков, старых и новых. Когда они прошлись по различным покоям дворца, миссис Гедвей предложила, чтобы, вместо того, чтобы ехать немедленно домой, прогуляться по саду, который ей очень хотелось видеть. Она вполне подметила разницу между старым и новым Парижем и сознавала романическую картинность латинского квартала, как будто бы получила самое всестороннее образование. Осеннее солнце обдавало теплом и светом аллея и террасы Люксанбурга. Цветники близ дворца пестрели яркими желтыми и красными цветами, а на зеленых скамейках заседали смуглые нянюшки в белых чепчиках и белых передниках. Другия бродили по широким дорожкам в сопровождении смуглых французских детишек. Маленькие соломенные стулья были составлены в груду в иных местах, в других же разсеяны по саду. Старая дама в черном платье с белыми буклями на висках, придерживаемыми большим, черным гребнем, сидела на каменной скамейке прямо и неподвижно, уставясь глазами в пространство и держа на коленях большую моську; под деревом патер читал молитвенник; можно было разглядеть издали, как шевелились его губы; молодой солдат, крошечного роста и в красных панталонах, прогуливался, засунув руки в карманы. Уотервиль уселся вместе с миссис Гедвей на соломенных стульях и она сказала: - Мне нравится здесь; это милее даже, нежели картины в галерее. Действительность всегда картиннее.

-- Все во Франции картинно, даже и то, что некрасиво, - отвечал Уотервиль. - Все достойно кисти художника.

-- Да! я люблю Францию! - заметила миссис Гедвей с легким вздохом. Потом вдруг прибавила: - Он просил меня сделать ей визит, но я сказала ему, что этого не сделаю. Пускай она сама приедет ко мне.

Это было так неожиданно, что Уотервиль слегка смутился. Но он скоро понял, что она дала легкий щелчок сэру Артуру Димену и его "достопочтенной" матери. Уотервиль любил знать все, что до других касалось, но ему не правилось такое безцеремонное приобщение его в чужим делам; поэтому хотя ему и любопытно было знать, каким образом отнесется к его спутнице старая лэди, как он еб называл, но ему стало досадно на миссис за её безцеремонность. Он вовсе не считал себя таким коротким знакомым. Но у миссис Гедвей была привычка считать всех короткими знакомыми, - привычка, которая не понравится, он был в этом уверен, матери сэра Артура. Он даже прикинулся удивленным и не понимающим, о чем это она говорит. Но она даже не удостоила объясниться. Она просто продолжала думать вслух: - Самое меньшее, что она может сделать, - это приехать во мне. Я была очень любезна с её сыном. Это не резон для меня ехать в ней. Это резон для нея приехать ко мне. Наконец, если ей не нравится мой образ действий, она может оставить меня в покое. Я желаю войти в европейское общество, но желаю войти в него так, как мне хочется. Я вовсе не намерена навязываться людям, пусть они сами ищут моего знакомства. Я думаю, что со временем так и будет.

Уотервиль слушал, уставя глаза в землю. Он чувствовал даже, что покраснел. В миссис Гедвей было что-то, что раздражало и скандализировало его. Литльмор был прав, говоря, что она слишком беззастенчива. Она была слишком, слишком откровенна; её мотивы, побуждения, желания - били в нос. Казалось, что она любит слушать свои собственные думы. Разгоряченная мысль непременно выливалась в горячих словах у Гедвей, хотя не все её слова заключали в себе мысль. И теперь она вдруг разгорячилась. - Если она приедет во мне хоть раз, тогда... о! тогда я буду с ней крайне любезна, я не останусь у ней в долгу! Но она должна сделать первый шаг, я надеюсь, что ока сообразит это.

-- А может быть и нет, - заметил Уотервиль, досадливо.

-- Ну чтож, я не заплачу, если она этого не сделает. Он мне никогда ничего не говорил про свою родню. Можно было бы подумать, что он ее стыдится.

-- Не думаю, чтобы это было так.

-- Я сама знаю, что это не так. Это просто от скромности. Он не желает хвастаться; он слишком большой джентльмен для того. Он не желает ослепить меня; он хочет, чтобы я его любила ради его самого. Чтож, я очень люблю его, - прибавила она через минуту. - Но я буду любить его еще больше, если он привезет свою мать. Пусть они узнают об этом в Америке.

-- Разве вы думаете, что это произведет сенсацию в Америке? - спросил Уотервиль, улыбаясь.

-- Я желаю показать им, что со мной знакома британская аристократия. Это им не понравится.

-- Без сомнения, они не откажут вам в таком невинном удовольствии, - пробормотал Уотервиль, все еще улыбаясь.

-- Они отказали мне в простой вежливости когда я была в Нью-Иорке. Слыхали ли. вы, как они обошлись со мной, когда я туда приехала с запада?

Уотервиль поглядел на нее. Этот эпизод был для него нов. Его спутница повернулась к нему; её хорошенькая головка была откинута назад, точно цветок, наклоненный ветром; щеки её вспыхнули; в глазах загорелось пламя.

-- Не может быть! - вскричал молодой человек; - мои милые нью-иоркцы неспособны на грубость.

-- Вы тоже, я вижу, нью-иоркец. Но я говорю не про мужчин. Мужчины вели себя прилично, хотя и допускали все это.

-- Что же такое они допускали, миссис Гедвей?

Уотервиль решительно терялся в догадках.

Она не сразу ответила. Сверкающие глаза её устремлены были в пространство, точно она вперила их в отсутствующие образы.

-- Что такое вы там слышали про меня? Не старайтесь уверить меня, будто вы ничего не слыхали.

Но он, право, ничего не слыхал. В Нью-Иорке совсем не было речи о миссис Гедвей. Он не мог же выдумывать; он так и сказал ей:

-- Но ведь я был в отсутствии, - прибавил он, - и притом в Америке я не выезжал в свет. В Нью-Иорке не стоит выезжать; там никого не встретишь, кроме маленьких мальчиков и девочек.

что я недостойна их общества! Недостойна общества Нью-Иорка! Как вам это понравится?

И она расхохоталась.

Уотервиль не мог решить, сильно ли боролась она с своей гордостью, прежде чем сделать такое признание. Откровенность её как будто говорила, что у нея нет гордости, а между тем в её сердце была, как это обнаружилось в настоящую минуту, рана, которая вдруг заныла.

-- Я наняла на зиму дом, один из лучших в городе, но просидела в нем одна одинехонька. Оне не сочли меня приличной. Я сама, вот как вы меня теперь видите, я была ими отвергнута! Говорю вам истинную правду. Ни одна порядочная женщина ко мне не приезжала!

Уотервиль был в затруднении. Хоть и дипломат, а он не знал, как ему теперь быть, Он не видел никакой необходимости для такой откровенности, хотя само по себе сообщение это было очень любопытно, и он был рад узнать об этом факте из самого достоверного источника. Он впервые слышал, что эта замечательная женщина провела целую зиму в его родном городе - обстоятельство, доказывавшее несомненно, что она приехала и уехала в безусловной неизвестности. С его стороны было пустым предлогом уверять, что он находился в отсутствии, таа как он был назначен на свой лондонский пост всего лишь полгода тому назад, а светская неудача миссис Гедвей предшествовала этому назначению. Среди этих размышлений, его вдруг осенило вдохновение. Он не пытался объяснять, оправдывать; он осмелился положить свою руку на её руку и нежно проговорил:

-- Ах! еслибы я там был!

-- Мужчин у меня было много, но мужчины не идут в счет. Если они женщине не помешают самым положительным образом, то служат скорее помехой, и чем больше у дамы бывает мужчин, тем хуже для нея. Женщины же просто-напросто повернулись во мне спиной.

-- Оне вас испугались; вы возбудили их ревность, - сказал Уотервиль.

-- Вы очень добры, пытаясь объяснить это таким образом. Все, что я знаю, это то, что ни одна не переступила через мой порог. Вам нечего замазывать и заглаживать; я хорошо понимаю в чем дело. В Нью-Иорке я потерпела фиаско.

-- Тем хуже для Нью-Иорка! - вскричал Уотервиль, который, как он признавался впоследствии Литльмору, совсем пришел-было в тупик.

-- И теперь вы знаете, почему я желаю быть введенной в здешнее общество!

Она поднялась со стула и остановилась перед ним. С сухой жесткой усмешкой глядела она на него. Эта усмешка служила ответом на её слова; она выражала непреодолимое желание отомстить. В её манере проявилась резкость, которая совсем смутила Уотервиля; но сидя перед нею и ответив на её взгляд, он, по крайней мере, сказал себе, что, благодаря этой усмешке, этому дерзкому объяснению, он, наконец, понял миссис Гедвей.

Она отвернулась и пошла к воротам сада, и он последовал за нею, неопределенно и принужденно улыбаясь, по поводу её трагического тона. Само собой разумеется, - она ждала, что он поможет ей отомстить; но его женская родня, его мать и сестры, безчисленные кузины участвовали в нанесенной ей обиде, и идучи за нею, он подумал, что в сущности оне были правы. Оне были правы, не желая водиться с женщиной, которая могла так распространяться о своих житейских неудачах. Была ли миссис Гедвей порядочная женщина или нет, но в одном отношении инстинкт во всяком случае их не обманул: она была вульгарная женщина. Европейское общество могло принять ее; но оно будет не право. Нью-Йорк, говорил себе Уотервиль с чувством гражданской гордости, способен посмотреть на это дело с более возвышенной точки зрения, нежели Лондон. Они шли некоторое время молча. Наконец, он сказал, честно высказывая мысль, которая вертелась у него в эту минуту в голове:

-- Я ненавижу эту фразу "входить в общество". Мне кажется, что человеку не следует гоняться за этим. Каждый должен думать, что он сам есть общество, и считать, что если у него хорошия манеры, то он добился главного. Остальное не его дело.

Она как будто не поняла его. Затем проговорила:

-- Должно быть у меня нет хороших манер, потому что я недовольна! Конечно, я не совсем безупречно говорю, я это хорошо знаю. Но дайте мне только добиться того, чего я хочу, и я буду очень разборчива в своих выражениях. Если только я попаду в общество, я стану совершенством, - закричала она с внезапным взрывом страсти. Они дошли до ворот сада и постояли с минуту напротив низкой арки Одеона в ожидании кареты миссис Гедвей, которая стояла неподалеку. Макс, оказалось, сел сам в карету и задремал на её мягких, упругих подушках. Карета тронулась с места, а он проснулся только тогда, когда она снова остановилась. Он привскочил и огляделся; затем, ни мало не смутившись, вышел из кареты.

-- Я научился этому в Италии... У них называется это "siesta", - заметил он с приятной улыбкой, открывая дверцу перед миссис Гедвей.

-- Вижу, что вы научились, - отвечала она, дружески посмеиваясь и усаживаясь в карету, куда за ней последовал Уотервиль. Он не удивлялся тому, что она так балует своего курьера. Само собой разумеется, она должна была его баловать. Цивилизация начинается у домашняго очага, заговорил Уотервиль, и этот эпизод пролил иронический свет на её желание войти в общество. Но он не отвлек её мыслей от того предмета, о котором она разговаривала перед тем с Уотервилем, потому что когда Макс уселся на козлах и карета покатилась, она пустила другую стрелу в том же направлении.

-- Если мне удастся устроиться здесь, то мне можно будет посмеяться над Нью-Йорком. Вы увидите, какую гримасу сделают все эти женщины!

Уотервиль был уверен, что его мать и сестры не будут делать гримас; но снова подумал в то время, как карета подъезжала к отелю Мёрис, что теперь он понимает миссис Гедвей. Когда они готовились въехать во двор отеля, мимо них проехала карета, и пока Уотервиль помогал своей спутнице выйти из экипажа, он увидел, что из другого - вышел сэр Артур. Сэр Артур заметил миссис Гедвей и немедленно подал руку даме, сидевшей в купе. Лэди вышла из кареты с медлительной грацией, и в то время, как она стояла у дверей отеля - не старая еще и прекрасная женщина, довольно высокого роста, изящная, спокойная, просто одетая, и тем не менее внушительная - Уотервиль понял, что баронет привез свою мать с визитом к Нанси Бек. Торжество миссис Гедвей начиналось; вдовствующая лэди Димен делала первый шаг. Уотервиль подумал: не искривились ли в эту минуту лица дам в Нью-Йорке под каким-нибудь магнетическим током? Миссис Гедвей, немедленно сообразившая в чем дело, не торопилась признать визит и не пятилась от него. Она остановилась и улыбнулась сэру Артуру.

-- Я хочу представить вам мою мать; она очень желает с вами познакомиться.

Он подошел к миссис Гедвей. Лэди взяла его под руку. Она была и проста, и сдержанна; у ней были все атрибуты английской матроны.

Миссис Гедвей, не трогаясь с места, протянула руки, как бы желая притянуть к себе посетительницу.

Он уходил, так как его собственное дело было кончено; но молодой англичанин, который, если можно так выразиться, предоставил свою мать в объятия миссис Гедвей, остановил его дружеским жестом:

-- Я боюсь, что не увижу вас больше. Я уевжаю.

-- Когда так, то прощайте, - отвечал Уотервиль. - Вы возвращаетесь в Англию?

-- Нет; а еду в Канн с моей матерью.

-- Вы останетесь в Канне?

-- По всей вероятности, до Рождества.

Обе лэди, в сопровождении м-ра Макса, прошли в отель, и Уотервиль простился с своим собеседником. Он улыбался дорогою, соображая, что англичанин ценой одной уступки купил у матери другую.

На следующее утро Уотервиль навестил Литльмора, который раз навсегда пригласил его приходить к нему завтракать; в эту минуту, по обыкновению, он курил сигару, проглядывая дюжину газет. У Литльмора была большая квартира и превосходный повар; он вставал поздно и бродил все утро по комнатам, останавливаясь время от времени у окошек и, поглядывая из них на площадь Мадлены. Они уже минут пять как просидели за завтраком, когда Уотервиль сообщил, что сэр Артур собирается покинуть миссис Гедвей и едет в Канн.

-- Это для меня не ново, - сказал Литльмор. - Он приезжал вчера вечером проститься со мной.

-- Проститься с вами? он стал вдруг очень любезен.

-- Он приезжал не из любезности, а из любопытства. Так как он обедал у меня, то у него был предлог для визита.

-- Я надеюсь, что его любопытство было удовлетворено, - заметил Уотервиль, тоном человека, которому подобное чувство понятно.

Литльмор колебался с минуту.

-- Нет, подозреваю, что не удовлетворено. Он посидел здесь некоторое время, и мы обо всем поговорили, кроме того, что ему хотелось узнать.

-- А что же ему хотелось узнать.

-- Известно ли мне что-нибудь невыгодное о Нанси Бек?

Уотервиль вытаращил глаза.

-- Неужели он назвал ее Нанси Бек?

-- Мы совсем не упоминали о ней; но я видел, чего ему нужно, и чего он от меня ждет, но только я не хотел удовлетворить его.

-- Ах! бедняга! - пробормотал Уотервиль.

-- Я не вижу причины сожалеть о нем, - сказал Литльмор. - Обожатели м-с Бек никогда не внушали сострадания.

-- Конечно, он хочет жениться на ней.

-- Пусть думает.

-- Как это он может думать так, если влюблен? - спросил Уотервиль тоном человека, которому и такое чувство тоже понятно.

-- Ах, милейший! он должен решить это сам. Он ни в каком? случае не вправе спрашивать меня об этом. Был один момент, когда он уходил, - этот вопрос вертелся у него на языке. Он стоял как тень в дверях и не решался уйти. Он взглянул мне прямо в глаза, и я взглянул ему прямо в глаза, и мы так постояли с минуту. Затем он решился придержать язык и ушел.

Уотервиль слушал этот небольшой рассказ с живейшим интересом.

-- Как вы думаете?

-- Я думаю, что вы бы сказали, что этот вопрос неделикатен.

-- Но это равнялось бы сознанию, что мне известно что-то нехорошее.

-- Правда, - отвечал Уотервиль, задумчиво; - вы не могли этого сказать. С другой стороны, еслибы он по чести спросил вас, можно ли на ней жениться, вы были бы в очень затруднительном положения.

от меня конфиденций на её счет.

-- Однако, вы не думаете, что на ней можно жениться, - объявил Уотервиль. - И если человек вас об этом спросит, то вы можете послать его в чорту, но ведь это не будет ответом.

-- Нет, будет, - возразил Литльмор. И помолчав, прибавил:

-- Бывают случаи, когда человек обязан соврать.

Уотервиль скорчил серьезное лицо.

-- Да! когда дело коснется чести женщины.

-- Понимаю, что вы хотите сказать. Разумеется, если он сам был замешан...

-- Замешан ни нет, это все равно.

-- Я думаю, что это не все равно. Я не люблю враки, - сказал Уотервиль. - Это щекотливый вопрос.

-- Забавная была бы штука видеть ее замужем за этим чопорным господином!

-- Пусть так, но все же это было бы забавно.

-- Вы, значит, собираетесь помочь ей?

Уотервиль серьезно взглянул на своего товарища, и подумал, что он удивительно как легкомыслен. Положение дела во всяком случае было затруднительное, и он с легким вздохом положил вилку на стол.