Осада Лондона.
Часть вторая и последняя.
Глава VI

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Осада Лондона. Часть вторая и последняя. Глава VI (старая орфография)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ и ПОСЛЕДНЯЯ. 

VI.

Святая неделя била в этом году, в Англии, необыкновенно ясная; теплые живительные солнечные лучи ускоряли наступление весны. Высокия, густые живые нагороди в Уорвикшире представляли собою зеленые стены, увитые цветами, а превосходные деревья, выставлявшияся из-за изгородей с правильностью, напоминавшей консервативные принципы Англии, тоже оделись зеленой листвой. Руперт Уотервиль, преданный своим обязанностям и неуклонно посещавший свое посольство, получил возможность воспользоваться сельским гостеприимством, этим великим изобретением английского народа, которое служит наилучшим выражением его характера. Его приглашали повсюду - в Лондоне он начинал пользоваться славой весьма умного молодого человека, - и ему пришлось отказываться от многих приглашений, так как он не успевал быть везде, куда его звали. Но для него было новинкой пребывание в одном из тех прекрасных, старинных домов, окруженных наследственными полями, о которых, с самого своего прибытия в Англию, он думал с таким любопытством и завистью. Уотервиль тогда же решил, что погостит там как можно дольше, но дело в том, что он не любил ничего делать второпях или когда был чем-нибудь озабочен, как в настоящую минуту, когда его занимало дело, представлявшееся ему очень важным. Он держал провинцию в резерве, и собирался познакомиться с нею после того как несколько больше освоится с Лондоном. Но тем не менее принял, не колеблясь, приглашение приехать в Лонглендсь, полученное им в простой и безцеремонной записке от лэди Димен, с которою он не был знаком. Он знал об её возвращении из Канна, где она провела всю зиму, так как прочитал об игом в одной из воскресных газет. Но его несколько удивил тон её записки. "Любезный м-р Уотервиль, - писала она, - сын говорил мне, что, быть может, вам можно будет приехать к нам 17 числа, денька на два, на три. Если так, то вы доставите нам большое удовольствие. Мы можем обещать вам общество вашей прелестной соотечественницы, миссис Гедвей".

Он уже виделся с этой миссис Гедвей. Она написала ему за две недели перед тем из занимаемого ею отеля в Корке-стрите, сообщая, что она приехала в Лондон и была бы очень рада его видеть. Он отправился в ней, дрожа от страха, что она попросит его представить ее посланнику, но был приятно изумлен тем, что она об этом и не заикнулась. Она провела зиму в Риме и приехала оттуда прямо в Англию, остановившись по дороге в Париже всего лишь на несколько дней, чтобы привести в порядок свой туалет. Она очень приятно провела время в Риме, где нашла много друаей; она уверяла его, что перезнакомилась с половиной римской знати.

-- Они премилые люди, - говорила она, - у них только один недостаток; они слишком засиживаются в гостях.

И в ответ на его вопросительный взгляд, пояснила:

-- Я говорю про их визиты. Они приезжали ко мне каждый вечер и оставались до следующого дня. Все они графы и князья. Я угощала их сигарами... У меня было столько знакомых, сколько угодно, - прибавила она, через секунду, прочитав быть может в глазах Уотервиля сочувствие как и тогда, когда он, за полгода перед тем, слушал её рассказ о фиаске в Нью-Иорке.

-- Там было пропасть англичан; я была знакома со всеми и намерена навестить их также и здесь. Американцы ждали, как со мной поступят англичане, чтобы сделать как раз противуположное. Благодаря этому, я была избавлена от многих уродов. Вы знаете, что ведь между ними есть страшные уроды. Кроме того, в Риме, общество и не нужно для того, кто способен понимать прелесть развалин и Кампаньи; а восхищалась Кампаньей и вечно бродила по разным мрачным старым церквам. Это мне напоминало окрестности Сан-Диего... только не церкви, конечно. Мне приятно было думать обо всем этом, когда а каталась, я постоянно думала о прошлом.

Но в настоящее время, однако, миссис Гедвей совсем отвернулась от прошлого и вся отдалась настоящему. Она желала, чтобы Уотервиль научил ее, как ей жить. Чего ей делать? нанять ли дом, или оставаться в отеле? ей кажется, что будет лучше нанять дом, если она найдет хороший. Макс собирается поискать для нея дом, и она предоставила ему это дело, так как он приискал ей такой прекрасный дом в Риме. Она ни слова не сказала про сэра Артура Димена, который, как казалось Уотервилю, должен был бы быть её естественным руководителем и советчиком; он подумал про себя: неужели их сношения порваны. Уотервиль встречал его раза два со времени открытия парламента, и они обменялись несколькими словами, причем, само собой разумеется, имя миссис Гедвей не упоминалось. Уотервиль был отозван в Лондон как раз после эпизода, которого ему довелось быть свидетелем на дворе отеля Мёрис. Дальнейшее ему сообщил Литльмор, который вдруг нашел причину, чтобы уехать в Америку, и на пути туда заехал в британскую столицу. Литльмор сообщал, что миссис Гедвей в восторге от лэди Димен и не находит слов для восхваления её доброты и обходительности.

-- Она сказала мне, что ей приятно познакомиться с друзьями её сына, говорила миссис Гедвей; а я отвечала ей, что очень рада познакомиться с матерью моего друга. Я бы пожелала быть старухой, еслибы могла быть такой, как она, - прибавила миссис Гедвей, забывая в ту минуту, что сама не далеко ушла от лет матери сэра Артура, будучи значительно его старше.

Как бы то ни было, а мать с сыном уехали вместе в Канн, и в этот же момент и Литльмор получил письма из дому, вынудившия его ехать в Америку. Таким образом, миссис Гедвей была предоставлена самой себе, и он боялся, что она очень скучала, хотя ж-с Бегшо и сделала ей визит. В ноябре она отправилась в Италию, но не через Канн.

-- Что будет она делать в Риме, как вы думаете? - спрашивал Уотервиль, воображение которого отказывалось служит ему в этом случае, так как он еще не бывал в стенах семихолмного города.

-- Не имею ни малейшого понятия, да и не забочусь об этом! - прибавил Литльмор через минуту.

Прежде чем, оставить Лондон, он сообщил Уотервилю, что миссис Гедвей, когда он прощался с нею в Париже, сделала новое и довольно неожиданное нападение на него.

-- Попытайтесь, однако; я буду вам за это очень благодарен, - отвечал Уотервиль, постоянно напоминавший самому себе, что американцы в Европе были для человека в его положении в некотором роде как бы овцы для пастуха.

-- Представьте! - именем той привязанности, какую мы некогда питали друг к другу.

-- Привязанности?

-- Она была так добра, что употребила его самое слово. Но я отрекся от этой чести. Если называть привязанностью время препровождение мужчин с различными особами жевского поля, то...

образом он отразил нападение миссис Гедвей.

На Рождестве Уотервиль узнал о возвращении сэра Артура в Англию; он был глубоко убежден, что баронет не ездил в Рим. По его теории выходило, что леди Димен очень умная женщина, - настолько умная, чтобы заставить сына делать то, что ей угодно, и вместе с тем уверить его, что поступая таким образом, он исполняет свою собственную волю. Она выказала политичность и уступчивость, отправившись с визитом к миссис Гедвей; но познакомившись с ней и увидев, с какой женщиной имеет дело, решила покончить со всем этим. Она была добра и приветлива, как говорила миссис Гедвей, потому что в данную минуту ею было всего благоразумнее; но её первый визит долженствовал быть вместе с тем и последним. Она была добра и приветлива, но сердце её одето было бровей, и если бедная миссис Гедвей приехала в Лондон, воображая, что разные неопределенные обещания могут осуществиться, то ее ожидало горькое разочарование. Он порешил с самим собой, что хотя он и пастырь, а миссис Гедвей одна из его овец, но в настоящия его обязанности совсем не входит опека над нею, тем более, что миссис Гедвей забиралась слишком высоко. Он вторично виделся с нею, и она опять ни слова не сказала о сэре Артуре. Уотервиль, у которого всегда бывала в запасе теория, говорил самому себе, что она выжидает, и что баронет еще не навострил лыжи. Она переехала в свой дом; курьер нашел ей настоящую жемчужину в Честерфильдь-Стрите, на Майфер. Эта жемчужина стоила вообще того, что стоют жемчужины.

После всего этого, Уотервиль был сильно удивлен той запиской леди Димен, и отправился в Лонглендс почти с таким же нетерпением, с каким в Париже отправлялся на первые представления новых пьес. Ему казалось, что по счастливой случайности он получил "un billet d'auteur".

Ему приятно было приехать в английский деревенский дом вечером. Ему правился переезд со станции в сумерки, - вид полей и коттеджей, смутно рисовавшихся в дали, стук колес по дороге, усаженной деревьями, которая извивалась и часто заворачивала то в одну, то в другую сторону, пока не привела его наконец к цели его назначения: к большому серому фасаду дома с горевшими в темноте окнами, и в подъезду которого вела усыпанная крупным песком аллея.

Фасад Лонглендса, строгого стиля, имел величественный и парадный вид; его считали творением сэра Кристофера Врена. По бокам шли полукругом флигеля со статуями, помещенными на карнизах, так что в полумраке здание походило на итальянский дворец, выросший по мановению волшебного жезла среди английского парка. Уотервиль, приехав с вечерним поездом, имел всего лишь двадцать минут времени, чтобы переодеться к обеду. Он гордился уменьем быстро и вместе с тем хорошо одеваться. Но второпях ему некогда было подумать о том, достойна ли звания секретаря посольства отведенная ему комната. Выходя из нея, он узнал, что в доме находится посланник, и это открытие навело его на неприятные размышления. Он молча решил, что ему отвели бы лучшее помещение, еслибы не пребывание посланника, который, очевидно, имел первенство перед ним.

дверями, увенчанными старинными французскими панелями, полинявшими драпировками и нежной шелковой тканью, которой была обита мебель, грудами старинного китайского фарфора, среди которого особенно бросались в глаза громадные вазы с красными розами.

Гости уже собрались к обеду в главную залу, где горел яркий огонь в камине, и компания была так многочисленна, что Уотервиль боялся, что пришел последним. Леди Димен подарила его улыбкой и легким пожатием руки. Она казалась очень спокойной, ничего особенного ему не сказала и обошлась с ним так, как если бы он был постоянным посетителем её дома. Уотервиль сам не знал, сердиться или радоваться, но хозяйка нисколько не заботилась о том, нравятся ему её обращение или нет, и оглядывала своих гостей так, точно она считала: все ли они налицо. Хозяин дома разговаривал с какой-то дамой у камина; увидя Уотервиля, он крикнул ему через всю комнату: - как поживаете? - с таким видом как будто бы он восхищен, что его видит.

У хозяина никогда не бываю такого вида в Париже, и Уотервилю пришлось убедиться в истине того, что он неоднократно слышал, а именно, что англичане гораздо милее в обращении у себя дома. Лэди Димен снова повернулась к нему с неопределенной, кроткой улыбкой, которая как будто застыла у нея на губах.

-- Мы дожидаемся миссис Гедвей, - сказала она.

-- А! - она приехала?

-- Она приехала в половине пятого. В шесть пошла одеваться. Вот уже два часа как совершает свой туалет.

-- Будем надеяться, что результат будет соответствовать усилиям, - заметил Уотервиль, улыбаясь.

-- О, результат! не знаю, - пробормотала лэди Димен, не глядя на него; и в этих простых словах Уотервиль усмотрел подтверждение своей теории о тем, что она ведет глубокомысленную игру. Он подумал: неужели ему придется сидеть за столом рядом с миссис Гедвей, и при всем своем восхищении прелестями этой дамы, пожелал себе в соседки кого-нибудь другого. В эту самую минуту перед его глазами предстали результаты туалета, длившагося два часа. Миссис Гедвей появилась на лестнице, спускавшейся в главную залу, и публика, благодаря возвышению, на котором она находилась и с которого медленно спускалась, успела разсмотреть ее вполне. Уотервиль, глядя на нее, почувствовал, что настоящий момент имеет капитальную важность; фактически она вступала теперь в английское общество. Миссис Гедвей совершала это вступление очень хорошо, с очаровательной улыбкой на губах и волоча за собой трофеи, добытые в улице de la Paix. Шелест её платья был ясно слышен. Взоры всех гостей обратились в её сторону, и разговоры, которые и без того не были оживлены, почти совсем затихли. Она была никому неизвестна, и с её стороны было несколько безцеремонно заставлять себя ждать, хотя быть может это случилось только потому, что она никак не могла разстаться с зеркалом, в которое гляделась, когда одевалась. Она, конечно, сознавала всю важность настоящей минуты, и Уотервиль был уверен, что сердце её сильно бьется. Совсем тем, она храбро держала себя и улыбалась с спокойной уверенностью женщины, привыкшей, чтобы ею любовались. Во всяком случае ее могло поддержать сознание, что она хороша собой, и действительно в настоящую минуту красота её имела в себе даже нечто победоносное. Леди Димен пошла ей на-встречу; сэр Артур не обратил на нее внимания, а Уотервиль повел к столу жену одного духовного лица, которой леди Димен представила его с этою целью, когда зала почти совсем опустела. Он узнал на другой день, какое место в иерархической лестнице занимало это духовное лицо, а пока только подивился, что в Англии у духовных особ есть жены. Он все еще не успел освоиться с английскими нравами, хотя прожил в Англии уже целый год. Между тех его дама была вполне обычным явлением и не представляла собой какого-нибудь исключительного случая. Для её появления не требовалось даже реформации. Ее звали миссис Априль. Она была закутана в большую, кружевную шаль и за обедом сняла только одну перчатку; вследствие чего Уотервилю все время казалось, что он находится на каком-то пикнике. Миссис Гедвей сидела по другую сторону стола, несколько наискосок от него. Ее повел к столу, как Уотервилю сообщила его соседка, один генерал, господин с худым лицом, орлиным носом и тщательно расчесанными бакенбардами. По другую руку около нея сидел красивый молодой человек с менее значительным положением в свете. Бедный сэр Артур сидел между двумя дамами, гораздо старше его возрастом, с громкими историческими именами, хорошо знакомыми Уотервилю, и с которыми он привык соединять более романическую внешность. Миссис Гедвей не поклонилась Уотервилю. Она, очевидно, не видела его до тех пор, пока они не сели за стол, а тут уставила на него глаза с таким удивлением, что улыбка почти сбежала с еи лица. Обед был обильный и вкусный, но Уотервиль подумал про себя, что он мог бы быт менее скучен. Но подумав его, он вдруг сообразил, что смотрит на это дело скорее с точки зрения миссис Гедвей, нежели с своей собственной. Он никого не знал, кроме миссис Априль, которая с материнской заботливосгью знакомила его со всеми присутствующими; а он в ответ на его сообщил ей, что вращается в другой сфере. Миссис Гедвей была очень любезна с своим генералом, и Уотервиль, исподтишка наблюдавший за нею, видел, что генерал, человек очевидно весьма хладнокровный, испытывает ее. Уотервиль надеялся, что она будет осторожна. Он был в своем роде фантазер, и сравнивая ее с остальной компанией, говорил себе, что она очень храбрая особа, и в предприятии её есть нечто героическое. Она была одна против целой толпы людей, и её противники выступали против нея сомкнутым строем; причем за присутствующими скрывались еще целые фаланги. Они отличались от нея, но для людей с воображением она была гораздо интереснее. Все окружающие ее казались такими самодовольными, такими непоколебимыми, мужчины с их белокурыми волосами, свежими, гладко выбритыми щеками, холодными, спокойными глазами, широкими, откинутыми назад плечами и полным отсутствием всяких жестов; женщины, из которых многия были красивы, обвитые нитками жемчугов, с гладко причесанными волосами, с разсеянным, безучастным взглядом, очевидно считавший, что молчание такое же неизбежное и приличное дело, как и яркое освещение, и только изредка перекидывались словом свежими, звучными голосами. Всех их связывала друг с другом общность идей и традиций; оне понимали друг друга на полуслове, ловили самое легкое изменение в интонации голоса. Миссис Гедвей, несмотря на всю свою красоту, казалась несколько странной, чужой, её лицо было слишком выразительно; ее можно было принять за артистку, приглашенную для развлечения публики.

Уотервиль уже не раз замечал, что английское общество постоянно гоняется за развлечением, и что эта приманка для него равняется с богатством. Если миссис Гедвей съумеет позабавить общество, то успех её можно считать обезпеченным, и её богатство - если только она богата - ничему не помешает.

не скрываемая досада.

-- Кто вас звал сюда? - спросила она. - Вы приехали шпионить за мной?

Уотервиль покраснел до корня волос. Он знал, что это совсем недостойно дипломата, но не мог помешать краске броситься ему в лицо. Он был возмущен, разсержен и кроме того озадачен.

-- Я приехал сюда потому, что меня пригласили, - отвечал он.

-- Старая ведьма! - проговорила миссис Гедвей, отходя от него.

Он тоже отошел, не постигая, чем заслужил такое обращение. Она окончательно сразила его: некогда еще он не видывал ее такою. Что за вульгарная женщина! вероятно, такия манеры свойственны жительницам Сан-Диего. Он почти с азартом вмешался в разговор других гостей, которые все, вероятно, по контрасту, показались ему необыкновенно любезны и приветливы. Но, увы! он был лишен утешения видеть, чтобы миссис Гедвей была наказана за свою грубость всеобщим пренебрежением. Напротив того: на том конце гостиной, где она сидела, толпилось особенно много народу, и время от времени слышался всеобщий хохот. Если она забавляет их, то успеет несомненно в своих намерениях, а она очевидно забавляет их.