Осада Лондона.
Часть вторая и последняя.
Глава VII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Осада Лондона. Часть вторая и последняя. Глава VII (старая орфография)

VII.

Если она странно вела себя накануне, то на следующее утро показалась ему еще страннее. Следующий день был воскресный, и погода стояла удивительно прекрасная; он сошел до завтрака в парк и гулял в нем, любуясь тонконогими оленями, мелькавшими на отдаленных холмах, подобно булавкам, воткнутым в зеленую, бархатную подушку. Идя вдоль обширного, искусственного пруда, с островком по средине, на котором возвышался храм Весты, он совсем не думал о миссис Гедвей, а размышлял об историческом значении всего того, что его окружало. Несколько дам не явилось в завтраку; миссис Гедвей была в том числе.

-- Она говорила мне, что никогда не выходить из своей комнаты раньше полудня, - сообщила леди Димен генералу, бывшему накануне её кавалером и осведомившемуся о ней. - Ей надо три часа для того, чтобы одеться.

-- Она чудовищно-умная женщина! - воскликнул генерал.

-- Потому что одевается три часа к ряду?

-- Нет; я разумею при этом её неисчерпаемое остроумие.

-- Да; я думаю, что она очень умна, - заметила лэди Димен тоном, который Уотервилю показался, как он воображал, более многозначительным, нежели генералу.

В этой высокой, стройной, решительной женщине, которая была и приветлива, и вместе с тем неприступна, было нечто такое, что очень правилось Уотервилю. Под её изящной внешностью и условной мягкостью, он мог разглядеть большую энергию; она облеклась терпением, как царской порфирой. Она мало разговаривала с Уотервилем, но время от времени осведомлялась о нем с таким видом, который показывал, что она о нем не забывала. Сам Димен был, повидимому, в отличном расположении духа, хотя в его манере не проявлялось особенного оживления. Он только казался необыкновенно свежим и красивым, точно брал ванну через каждые два часа и как будто чувствовал себя гарантированным от всяких неприятностей. Уотервиль разговаривал с ним еще меньше, чем с его матерью; но молодой человек успел сказать ему накануне вечером в курительной комнате, что он в восторге от его приезда, и что если ему нравится английская природа, то он будет рад показать ему окрестности.

-- Вы должны пожертвовать мне часок-другой, прежде нежели уедете. Право, я думаю, что наши окрестности вам понравятся.

Сэр Артур говорил так, как еслибы Уотервиль был очень требователен; он, повидимому, желал показать, что придает большое значение его мнению. В воскресенье утром, после завтрака, он спросил Уотервиля: не хочет ли он дойти в церковь, так как многие леди и джентльмены туда идут.

-- Вы вполне свободны идти или не идти, но дорога в церковь очень живописна, а сама церковь очень любопытный образчик архитектуры времен короля Стефана.

Уотервиль знал, что это значит, и знал, что ему предстоит увидеть нечто очень живописное. Кроме того, он любил ходить в церковь, в особенности, когда мог сидеть на скамье сквайра, просторной, как будуар. Поэтому он. отвечал, что очень рад идти в церковь. Потом прибавил без всяких поаснений:

-- А миссис Гедвей пойдет в церковь?

-- Право, не знаю, - отвечал хозяин дона, резко меняя тон - точно будто бы Уотервиль спросил его; пойдет ли в церковь его экономка.

"Англичане большие оригиналы!" мысленно воскликнул Уотервиль.

Этим восклицанием он постоянно облегчал себе душу, с тех пор как приехал в Англию и натыкался на разные диковинки.

Церковь была еще живописнее, чем ее описывал сэр Артур, и Уотервиль говорил себе, что миссис Гедвей очень глупо сделала, что не приехала. Он знал, что она стремилась изучать английскую жизнь с тем, чтобы овладеть ею. А могла ли она найти лучший случай изучить эту жизнь, как пробираясь сквозь толпы сельских обывателей и провинциалов и сидя среди памятников, говоривших о прошедшей жизни Дименов. Если она желала укрепить себя для предстоящей борьбы, то лучше сделала бы, еслибы побывала в церкви.

Когда он вернулся в Лонглендс - он прошел вдоль полей с женой каноника, которая была неутомимый ходок. До завтрака оставалось еще полчаса, и ему не захотелось идти в комнаты. Он вспомнил, что еще не видел сада и отправился на него поглядеть. Сад был так велик, что он без труда его нашел, и при виде его готов был подумать, что он оставался без изменений в продолжение одного или двух столетий.

Пройдя несколько шагов вдоль цветущих куртин, он услышал хорошо знакомый голос и при повороте в одну аллею столкнулся с м-с Гедвей, которую сопровождал хозяин дома. Она была без шляпки, с зонтиком в руках, и откинула его назад, остановись при виде своего соотечественника.

-- О! вот опять м-р Уотервиль пришел шпионить за мной!

Таким замечанием встретила она заметно смутившагося молодого человека.

-- Вы вернулись из церкви? - спросил сэр Артур, вынимая часы.

Априль, и таким обратом не устранил подозрения, что он пришел не случайно.

Миссис Гедвей была прелестна в костюме, который, однако, по мнению Уотервиля, вряд ли подходил в английским понятиям о соблюдения воскресного дня; на ней был négligé весь в оборочках, отделанный белыми блондами и желтыми лентами - платье, которое могла надеть m-me де Помпадур, ожидая визита Людовика XV, но которое она вряд ли бы надела, отправляясь ко двору. При виде этого туалета, Уотервиль подумал, что должно быть миссис Гедвей знает, что делает и оделась так не спроста. Она ведет свою собственную линию и не намерена быть черезчур уступчивой. Она не сходит к завтраку, не идет в церковь и наряжается в воскресенье в кокетливый наряд, в котором менее, чем когда-либо, похожа на англичанку и на протестантку. Но, пожалуй, что так лучше.

Она тотчас же затараторила:

-- Не правде ли, как здесь мило? Я пришла сюда пешком из дому. Хотя я плохой ходок, но трава здесь точно бархат. Вообще все это выше всяких похвал. Сэр Артур, ступайте занимать посланника; мне стыдно, что я совсем завладела вами... Вам нет дела до посланника? Но вы только что сказали, что еще не успели перекинуться с ним ни одним словом. Я никогда не видывала, чтобы с гостями обращались так невнимательно. Неужели это так здесь водится? Ступайте и прогуляйтесь с ним верхом или же сыграйте с ним партию в биллиард. М-р Уотервиль проведет меня домой; мне к тому же надо побранить его за то, что он за мной шпионит.

Уотервиль крепко обиделся.

-- Я не имел и понятия, что вы здесь находитесь, - объявил он.

-- Мы не прятались, - сказал сэр Артур спокойно. - Пожалуйста проводите м-с Гедвей домой. Мне в самом деле надо заняться стариком. Завтрак будет не раньше, как в два часа.

Он оставил их, и Уотервиль пошел по саду с миссис Гедвей. Она немедленно осведомилась: не затем ли он пришел сюда, чтобы подглядывать за ней, но к его удивлению этот вопрос не был сделан с такой досадой, как накануне. Он решил, однако, не пропустить этого без замечания; когда люди позволяли себе так с ним обращаться, он не допустить, чтобы они делали вид, как будто бы ничего не случилось.

-- Неужели вы воображаете, что я постоянно занят вами? - спросил он. - Меня могут интересовать и другия вещи, кроме вас. Я просто пришел осмотреть сад, и еслибы вы меня не окликнули, прошел бы мимо вас.

Миссис Гедвей весьма добродушно выслушала его и даже повидимому не заметила, что он обижен.

-- У него есть еще два поместья, - отвечала она. - Я именно это самое и желала знать.

Но Уотервиль не хотел допустить, чтобы к его обидам относились так легко. Такой способ удовлетворения оскорбленного вами лица, который заключается в том, что вы великодушно забываете про то, что его оскорбили, был, по всей вероятности в ходу в Новой Мексике, но порядочный человек не мог им удовлетвориться.

-- Что вы хотели сказать вчера вечером, обвиняя меня в том, что я приехал шпионить за вами? Извините, если я замечу вам, что это было очень грубо с вашей стороны.

Всего обиднее в её обвинении было для него то, что оно не было лишено некоторого основания; но миссис Гедвей с минуту глядела на него недоумевающим взглядом, очевидно, не поняв его намека.

-- "Она настоящая дикарка", - подумал Уотервиль. - "Она считает, что женщина может ударить человека по щеке и затем убежать".

-- О! - воскликнула миссис Гедвей, - припоминаю; я разсердилась на вас; я не ожидала вас видеть. Но, право, я больше об этом не думаю. Я иногда бываю сердита и тогда срываю досаду на том, кто мне подвернется под руку. Но это быстро проходит, и затем я больше об этом не думаю. Я была вчера очень сердита; меня взбесила эта старуха.

-- Какая старуха?

-- Мать сэра Артура. Ей здесь совсем не место. В Англии, когда муж умирает, хена должна стушеваться. У ней есть свой собственный дом в десяти милях отсюда и другой в Портмен-Сввере; у ней, слава Богу, есть где жить. Но она прилипла к нему, как пластырь. Мне вдруг пришло в голову, что она пригласила меня сюда не потому, чтобы была ко мне расположена, но потому, что подозревает меня. Она боится, чтобы мы не поженились, и считает, что я недостойна её сына. Она воображает, что я ловлю его. Я никогда на ним не бегала; он бегает за мной. Мне бы никогда и в голову не пришло ничего такого, еслибы он сам не навел меня на эту мысль. Он начал за мной ухаживать прошлым летом в Гомбурге. Он спрашивал, почему я не еду в Англию, и говорил, что я буду иметь здесь большой успех. Он, конечно, ничего в этом не понимает, он не особенно проницательный человек. Но он очень хороший человек, и приятно видеть его в этой обстановке...

И миссис Гедвей умолкла, с удовольствием оглядываясь вокруг себя.

-- Мне нравятся это старинное поместье, - продолжала она; - оно удивительно устроено, я довольна всем, что я здесь вижу. Я сначала думала, что лэди Димен очень дружески ко мне относится; она оставила мне визитную карточку в Лондоне и вскоре затем написала мне, приглашая сюда приехать. Но я очень чутка; иногда я сразу пойму в чем дело. Я вчера кое-что заметила, когда она подошла ко мне перед обедом. Она увидела, что я хорошенькая и позеленела от злости. Она надеялась, что я буду дурна. Я бы желала сделать ей это одолжение, но оно не в моей власти. Затем я увидела, что она пригласила меня сюда только потому, что он на этом настоял. Он не приезжал ко мне сначала и не был у меня около двух недель, когда я приехала в Лондон. Она не пускала его. И верно взяла с него слово раззнакомиться со мной. Но должно быть он переменил свои намерения и после того решил быть очень вежливым. Он приезжал три дня под ряд и ее заставил приехать. Она одна из тех женщин, которые сопротивляются до последней возможности, а затем как-будто уступают, но в сущности только изменяют тактику. Она ненавидит меня пуще лютого зверя. Не знаю, в чем она меня заподозревает. Она очень ограничена, настоящая старая ведьма. Когда я увидела вас вчера вечером за обедом, я подумала, что вы приехали помогать ей.

-- Помогать ей? - переспросил Уотервиль.

-- Обличать меня передо ней. Сообщать ей сведения, которыми она воспользуется мне во вред. Вы можете говорить ей все, что вам угодно.

-- Вы совсем невозможная женщина! - воскликнул он.

Она действительно представлялась ему дикаркой.

Она засмеялась, он чувствовал, что она смеется над ним, над выражением его лица, и смех её разносился далеко по обширному саду.

-- Что вы хотите этим сказать?

-- У вас нет деликатности, - отвечал Уотервиль решительным тоном.

Она вспыхнула, хотя, странно сказать, повидимому, не разсердилась.

-- Нет деликатности? - повторила она.

-- Вам следовало бы молчать об этих вещах.

-- О! понимаю, что вы хотите сказать. Я слишком откровенна. Когда я взволнована, то не могу молчать. Я очень деликатна с теми, кто хорошо ко мне относится. Спросите Артура Димена, деликатна ли я с ним; спросите Джоржа Литльмора. Ну не стоять же нам тут, однако, весь день; пойдемте завтракать!

И миссис Гедвей пошла дальше, а Руперт Уотервиль, взглянув на нее, тихо последовал за ней.

-- Подождите, пока я устроюсь; я тогда буду деликатна, - продолжала она. - Нельзя быть деликатной, когда спасаешь свою жизнь. Вам хорошо разсуждать, когда за вами стоит целое американское посольство. Конечно, я взволнована. Я очень желаю выдти за него замуж и не намерена отступать.

Пока они дошли до дому, она объяснила ему, почему он был приглашен в Лонглэндс в одно время с нею. Уотервилю приятнее было бы думать, что его личные качества достаточно объясняют этот факт. Но м-с Гедвей не принимала этого во внимание. Она предпочитала думать, что живет среди самых запутанных интриг, и что большая часть всего того, что совершается вокруг нея, имеет отношение к её персоне. Уотервиль был приглашен потому, что он был представитель, хотя и скромный, американского посольства, и их хозяин, по доброте своей, желал показать своим гостям, что его хорошенькая американская гостья находится под покровительством этого учреждения.

-- Это облегчить мне доступ в свет, - непоколебимо объясняла миссис Гедвей, - Хотите вы этого или нет, а вы уже помогли мне вступит в него. Если бы Артур знал посла или первого секретаря, он бы их пригласил. Но он с ними не знаком.

Они дошли до дому, пока миссис Гедвей развивала эту идею, и Уотервиль нашел в этой самой идее слишком достаточную причину для того, чтобы эадержать ее при входе.

-- Следует ли мне так понят ваши слова, что сэр Артур сам говорил вам об этом? - спросил он почтя грозно.

-- Говорил - мне? Конечно, нет! Неужели вы воображаете, что я позволю ему принимать со мной покровительственный тон? Желала бы я слышать, как бы это он сказал мне, что я нуждаюсь в покровительстве.

-- Не вижу причини, почему бы ему этого и не сказать... Вы сами твердите об этом всем и каждому.

-- Всем и каждому? - я говорила об этом только вам и Джоржу Литльмору, когда у меня были нервы разстроены. Я говорю вам это потому, что люблю вас, а ему - потому, что боюсь его. Вас, говоря мимоходом, я нисколько не боюсь. Я здесь совсем одинока... у меня никого нет, кто бы заступился за меня. Должна же я искать себе друзей? Сэр Артур бранил меня за то, что я была с вами резка вчера вечером. Он это заметил... И вот что навело меня на эту мысль.

-- Я очень ему благодарен, - сказал Уотервиль, слегка сбитый с толку.

-- Так помните, что вы за меня отвечаете. Разве вы не хотите предложит мне вашу руку, чтобы войти в дом?

-- О! смотрите, не влюбитесь в меня! - вскричала она со смехом, и не беря его руки, прошла перед ним в дом.

В этот вечер, прежде чем идти одеваться к обеду, Уотервиль пошел в библиотеку, где он разсчитывал увидеть великолепные переплеты. Там никого не было, и он провел счастливые полчаса среди сокровищ литературы и старинного сафьяна.

Он очень уважал литературу и считал, что книги следует хорошо переплетать. Сумерки уже наступили, но тем не менее он взял один их золотообрезных томов в руки и уселся с ним в глубокой оконной нише. Он только-что осмотрел восхитительно переплетенный in-folio и собирался поставить его обратно на полку, как вдруг очутился лицом к лицу с лэди Димен. Он вздрогнул в первую минуту, так как её высокая, стройная фигура, казавшаяся совсем воздушной в высокой, темной комнате, и сосредоточенно серьезное выражение лица придавали ей сходство с привидевием. Он увидел, однако, что она улыбается, и услышал слова, сказанные голосом до того кротким, что он звучал как бы печально:

-- Вы осматриваете нашу библиотеку; я боюсь, что книги наши несколько поистаскались.

-- Поистаскались? Помилуйте! да оне так же новы, как будто бы только-что из рук переплетчика.

И он повернул в ней блестящий корешек in-folio, который держал в руках.

-- Я, правду сказать, совсем не занималась ими в последнее время, - пробормотала она, подходя к окну. - В окно виднелся парк, над которым уже сгущался вечерний сумрак и окутывал темным покровом большие ветвистые дубы. Парк казался холодным и пустым, а деревья как бы сознавали всю важность настоящей минуты, и мать-природа сочувствовала всем сердцем фамильным делам туземных сквайров. Разговаривать с лэди Димен было не легким делом; она не была ни откровенна, ни сообщительна; она была исполнена достоинства, и самая простота её была чисто формальная, хотя это и не мешало ей быть изящной. Она помолчала с минуту, и молчание это было как бы преднамеренным, точно она желала дать ему понять, что у ней есть до него дело, но что она желает, чтобы он избавил ее от труда объяснять ему, в чем оно состоит. Она привыкла к тому, чтобы люди предупреждали её вопросы и спасали ее от скучных объяснений.

Уотервиль заметил что-то о красоте вечера (собственно говоря, погода переменилась к худшему), на что она ничего не сказала. Вдруг с своей обычной мягкостью она проговорила:

-- Я надеялась, что найду вас здесь; я желаю вас кое о чем спросить.

-- Я с радостью готов сообщить вам все, что только могу.

Она взглянула на него не столько повелительно, сколько жалобно, точно хотела сказать: - пожалуйста, будьте просты, будьте как можно проще.

Она огляделась кругом, как будто бы ища других людей в комнате; ей повидимому, не хотелось, чтобы подумали, что она намеренно уединилась с ним вдвоем. Как бы то ни было, а они были наедине, и она продолжала:

-- Когда мой сын сообщил мне, что желает пригласить вас к нам, я была очень этому рада. Я хочу, конечно, сказать, что нам обоим было очень приятно...

Она помолчала с минуту.

Затем прибавила без обиняков:

-- Я желаю разспросить вас про миссис Гедвей.

"Ах! вот оно!" подумал про себя Уотервиль. Наружно-же он улыбнулся как можно любезнее, говоря: - Ах, да! понимаю.

-- Вы не разсердитесь, что я вас спрашиваю? Надеюсь, что нет. Мне некого больше спросить.

-- Ваш сын больше ее знает, нежели я, - сказал Уотервиль без всякого злого умысла, единственно лишь затем, чтобы выбраться из своего затруднительного положения.

Но сказав это, он почти испугался иронического смысла этих слов.

-- Не, думаю, чтобы он ее знал. Она знает его - это разница. Когда я спрашивала его о ней, он отвечал мне, что она обворожительна! Она действительно обворожительна, - прибавила миледи с неподражаемой сухостью.

-- Вам значит приятно о ней говорить.

-- Только хорошее, неправда ли?

-- Разумеется, если вы это можете. Я буду в восторге, если вы сообщите мне о ней хорошее. Я это именно и желаю слышать.

После этого, Уотервилю оставалось только, казалось бы, разсыпаться в похвалах своей таинственной соотечественнице, но он уклонился от этого подводного камня, как и от другого.

-- Я могу только сказать, что она мне нравится, - повторил он. - Она была очень добра ко мне.

-- Она всем, кажется, нравится, - заметила лэди Димен с непритворным пафосом, она конечно, очень забавна.

-- Она очень приветлива и преисполнена добрых намерений.

-- Что за называете добрыми намерениями? - спросила лэди Димен очень кротко.

-- То, что она желает всем сделать приятное и угодное.

-- Конечно, вам естественно ее защищать. Она ваша соотечественвица.

-- Защищать ее! я подожду, пока на нее станут нападать, - возразил Уотервиль со смехом.

-- Это верно. Мне нечего уверять вас, что я за нее не нападаю. Я никогда не стану нападать на особу, живущую у меня в доме. Я только желаю узнать ее, и если вы ничего не можете мне о ней сказать, то не можете ли указать кого-нибудь, кто ее знает.

-- Она сама вам это скажет. Спросите ее.

-- Скажет то, что говорила моему сыну. Я этого не понимаю. Мой сын тоже не понимает. Все это очень странно. Я надеялась, что вы объясните мне.

Уотервиль помолчал с минуту.

-- Боюсь, что не съумею объяснить вам, что за особа миссис Гедвей, - сказал он, наконец.

-- Я вижу, что вы считаете ее очень странной.

Уотервиль не с разу ответил:

-- Я не хочу брать на себя той ответственности, какую возлагают на меня ваши вопросы.

Он чувствовал, что был очень не любезен. Он хорошо понимал, чего от него хочет ледя Димен. Но не мог решиться погубить репутацию миссис Гедней, чтобы угодить лэди Димен, а между тем, благодаря сильно развитому воображению, отлично входил в чувства этой кроткой, прозаической, серьезной женщины, которая - это легко было видеть - ставила свое счастие в исполнения своих обязанностей и в неизменной верности двум или трем предметам поклонения, избранным раз навсегда. Она, очевидно, догадывалась о вещах, которые могли сделать миссис Гедвей, в её глазах и неприятной, и опасной. Но он тотчас же увидел, что она приняла его последния слова за уступку, за которую могла ухватиться.

-- Вы значит, понимаете почему я вас спрашиваю об этом?

Смех этот, впрочем, покоробил его самого.

-- Если вы знаете, то мне, кажется, вы должны помочь мне.

Тон её совсем переменился, когда она говорила это; в голосе слышалась дрожь; он не мог не принять это за признание в своем горе. Горе её было очень велико, если она решилась наговорят с ним. Ему стало ее жаль, и он решил быть как можно серьезнее.

-- Еслибы я мог помочь вам, я-бы это сделал. Но мое положение очень затруднительно.

-- Не так затруднительно, как мое!

Она решилась говорить без обиняков и прямо взывая о помощи.

-- Я не думаю, чтобы вы были обязаны щадить миссис Гедвей...

-- Насколько я могу судить, у вас нет с ней ничего общого, прибавила она. - Уотервиль не был не чувствителен к лестному ды него намеку; но эти слова тем не менее смутили его, как попытка подкупить его.

-- Я удивляюсь, что она вам не нравится, решился он заметить.

Леди Димен поглядела в окно.

-- Не думаю, чтобы вы в самом деле этому удивлялись, хотя, быть может, и стараетесь уверить себя в этом. Как бы то ни было, а она мне не нравится, и я не достигаю, каким образом она может нравиться моему сыну. Она очень хороша собой и, кажется, очень умна; но я ей не доверяю. Я не постигаю, что такое с ним сделалось; в нашей фамилии совсем не в обычае жениться на такого рода особах. Я не считаю ее за лэди. Особа, которую я бы желала ему в жены, должна была бы быть совсем, совсем другою. Быть может, вы понимаете, что я хочу сказать. В её истории есть нечто для нас, совсем непонятное. Сын так же понимает ее, как и я. Еслибы вы могли нам объяснить, мы были бы вам так обязаны. Я отношусь к вам с величайшим доверием, хоти вижу вас в первый раз в жизни. Но это потому, что я не знаю, что мне делать. Я очень тревожусь.

И видно было, что она очень тревожится; в её манерах проявился некоторый азарт, и глаза сверкали в сгущавшейся темноте.

-- Уверены и вы, что опасность так велика? - спросил Уотервиль. - Разве он просил её руки, и она дала свое согласие?

-- Если я буду дожидаться, пока все будет кончено, то тогда уже будет поздно действовать. Я имею основания думать, что мой сын еще не сказал себя, но он сильно увлечен. Вместе с тем он не уверен в её порядочности, и это может его спасти. Он очень щекотлив на счет своей чести. Он недоволен её прошлой жизнью; он не знает, как ему думать о том, что мы слышали. Даже то, в чем она сама сознается, очень, очень странно. Она была замужем четыре или пять раз, и постоянно разводилась с своими мужьями... это совсем, совсем необыкновенно. Она утверждает, что в Америке на это иначе смотрят, и я знаю, что ваши взгляды отличаются от наших; но всему есть границы. В её жизни были наверное большие промахи... боюсь даже, что дело не обошлось без скандалов. Ужасно быть вынужденным примириться со всем этим. Он не говорил мне всего этого; но в этом нет и надобности; я его знаю настолько, что и без слов понимаю отлично.

-- Знает ли он о том, что вы решили обратиться ко мне? - спросил Уотервиль.

-- Нисколько. Но я должна предупредить вас, что повторю ему все, что вы скажете о ней невыгодного.

-- В таком случае, мне лучше молчать. Все это весьма щекотливо. Миссис Гедвей вполне беззащитна. Она может, конечно, нравиться или не нравиться, но я ничего предосудительного не заметил в её поведении.

-- И ничего предосудительного не слышали?

Уотервиль вспомнил слова Литльмора, что бывают случаи, когда честный человек обязан лгать, и подумал, не предстоит ли ему как раз такой случай. Леди Димен обратилась к нему с трогательным доверием; он верил в искренность её горя и видел, какая бездна отделяла ее от авантюристки, жившей с разными издателями западных американских штатов. Она была права, не желая родниться с миссис Гедвей. В его сношениях с этой последней не было ничего такого, что бы обязывало его лгать в её пользу. Не он искал её знакомства, а она сама пожелала познакомиться с ним. И совсем тем он не мог выдать ее. Слова комом стояли у него в горле.

-- Если бы он поверил, что она дурная женщина, он бы ее бросил.

Леди Димен отвернулась; она была очень разочарована. Он боялся, что она скажет ему: "В таком случай я совсем напрасно пригласила вас к себе".

Она встала с своего места у окна и собиралась видти из комнаты. Но вдруг остановилась.

Уотервиль прижал в груди in-folio и казался очень растерянным.

-- Вы приписываете мне то, чего нет. Я ничего не могу сказать.

-- Конечно, это ваша воля. Но есть еще какой-то господин, который все знает, тоже американец... джентльмен, который был в Париже, когда и мой сын был там. Я забыла его имя.

-- Хороший знакомый миссис Гедвей? Полагаю, что вы говорите про Джоржа Литльмора.

полагаю, говорит против нея. Как вы думаете, поможет он мне?

Лэди Димен очень просто спросила его.

-- Сомневаюсь; но попытайтесь.

-- Я жалею, что он не приехал с вами. Как вы думаете: согласится он приехать?

-- Он в Америке в настоящее время; но думаю, что скоро вернется.

-- Не особенно разсчитывайте на Литльмора, - заметил Уотервиль серьезно.

-- Вы, мужчины, безжалостны.

-- Как можем мы жалеть вас? как может миссис Гедвей повредить такой женщине, как вы?

Лэди Димен колебалась с минуту.

-- У ней очень мягкий голос.

-- Может быть. Но она ужасна!

Это было черезчур по мнению Уотервиля. Бедная м-с Гедвей во многом заслуживала порицания, и он сам находил ее дикаркой. Но все же она не была ужасна.

И с величием, еще более поразительным чем, её логика, леди Димен направилась к двери.

Уотервиль подошел и отпер для нея дверь, и когда она проходила мимо него, сказал:

-- Вам можно посоветовать одно: постарайтесь ее полюбить!

Она бросила на него разъяренный взгляд.