Дневник паломника.
Пятница 23

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дневник паломника. Пятница 23 (старая орфография)

Пятница 23. 

Раннее пробуждение. - Балласт, которым нужно запасаться перед плаванием. - Непрошенное вмешательство Провидения в дела, которых оно не понимает. - Социалистическое общество. - Б. не узнает меня. - Неинтересный анекдот. - Мы нагружаемся балластом. - Неважный моряк. - Игривый пароход.

Встал сегодня ни свет ни заря. Зачем, - и сам не знаю. Мы уезжаем только в восемь часов вечера. Но я не жалею... то есть о том, что рано встал. Все-таки перемена. И домашних разбудил: мы пили чай в семь часов.

Позавтракал очень плотно. Мне говорил как-то один моряк:

- Коли едешь куда нибудь, запасайся балластом. Довольно балласта - все пойдет как по маслу. А если мало, - беда; все время качка: и боковая, и килевая... Нагружайтесь балластом.

Совет, кажется, разумный.

Под вечер приехала тетка Эмма. Обрадовалась, что захватила меня дома. Что-то толкнуло ее приехать в пятницу вместо субботы. Конечно Провидение, - решила она.

Я бы желал, чтоб Провидение занималось своими делами и не совалось в мои: совсем оно их не понимает.

Она сказала, что дождется моего возвращения, потому что хочет увидеть меня перед отъездом. Я заметил, что вернусь через месяц, - не раньше. Она отвечала, что это ничего: времени у нея довольно и она подождет пока я вернусь.

Семья просила меня приежать поскорее. Пообедал на славу; "нагрузился балластом", как говорит мой друг - мореплаватель; пожелал всем "счастливо оставаться", поцеловал тетку Эмму, обещал позаботиться о себе и надеюсь с Божьею помощью исполнить это обещание во что бы то ни стало, - сел на извощика и уехал.

Приехал на вокзал раньше Б. Занял два места в курящем вагоне и стал разгуливать взад и вперед по платформе.

Когда вам нечего делать, вы начинаете думать. За неимением лучшого занятия я погрузился в размышления.

Какое удивительное воплощение социализма представляет современная цивилизация - не социализма так называемых социалистов! - системы, сфабрикованной очевидно по образцу каторжных тюрем, - системы, при которой несчастный смертный осужден на работу подобно вьючному животному не ради личной пользы, а для блага общества, - системы, при которой нет людей, а есть только числа - при которой нет ни честолюбия, ни надежды, ни страха, - а социализма свободных людей, работающих бок о бок в общей мастерской, каждый на свой страх, напрягая всю свою энергию и способности, - социализма мыслящих, ответственных индивидуумов, а не автоматов, направляемых правительством. Вот и я, в награду за мои труды, получил от общества возможность прокатиться в сердце Европы и обратно. Рельсовые пути проложены на протяжении 700 или 800 миль, чтобы облегчить мою поездку, выстроены мосты, пробиты туннели; армия инженеров, сторожей, стрелочников, носильщиков, конторщиков печется о моем благополучии. Мне нужно только заявить Обществу (олицетворенному в данном случае кассиром), куда я хочу ехать, и усесться в вагон; остальное сделают за меня другие. Если я захочу развлечься в дороге чтением, - сделай одолжение: книги, газеты написаны и напечатаны. В различных местах пути заботливое Общество припасло все что нужно для подкрепления моих сил (бутерброды могли бы быть посвежее, но может быть оно думает, что свежий хлеб вреден для моего желудка). Если я устал с дороги и хочу отдохнуть, Общество поджидает меня с ужином и постелью, с холодной и теплой водой для мытья и с полотенцами для утиранья. Куда бы я ни пошел, чего бы я ни захотел, Общество, точно гений восточной сказки, готово помогать мне, угождать мне, исполнять мои приказания, доставлять мне всяческия развлечения и увеселения. Общество свозит меня в Обер-Аммергау, позаботится обо всех моих нуждах в дороге, покажет мне представление Страстей, которое оно поставило, прорепетировало и будет играть для моего поучения и услаждения; отвезет меня домой, объясняя по дороге, при посредстве своих путеводителей и указателей все, что можем, по его мнению, заинтересовать меня; будет передавать мои письма родным и знакомым, оставшимся в Англии, а письма родных и знакомых мне; будет смотреть за мной, ублажать меня, беречь меня, как родная мать... Как родная мать никогда не съумеет.

Я с свой стороны должен только исполнять работу, которую оно мне препоручило. Общество относится в человеку глядя по его работе.

Общество говорит мне: - Садись и пиши, вот все, что я от тебя требую. Прошу от тебя немного, но ты можешь изводить бумагу на то, что твои друзья называют, если не ошибаюсь, литературой; и находятся люди, которые с удовольствием читают твое маранье. Превосходно; садись и пиши свою литературу или как там она называется, а я позабочусь обо всем остальном. Я доставлю тебе письменные принадлежности, умные и остроумные книги, ножницы и клейстер - все, что нужно для твоего ремесла, я буду кормить тебя, одевать тебя, найду тебе квартиру, буду возить тебя всюду, куда захочешь, снабжать тебя табаком и всем, что нужно для твоего благополучия, - только работай. Чем больше ты наработаешь, и чем лучше ты наработаешь, - тем больше я буду заботиться о тебе. Пиши, - вот все, что я от тебя требую.

- Но, - отвечаю я Обществу, - я не люблю работать; я не хочу работать. Что я за каторжнив, чтобы работать!

- Прекрасно, - отвечает Общество, - не работай. Я тебя не заставляю. только если ты не будешь работать для меня, так и я не стану работать для тебя. Не будет от тебя работы - не будет и от меня обеда, ни развлечений, ни табаку.

И я решаюсь быть каторжнивом и работать. Общество не заботится об одинаковом вознаграждении всех людей. Его главная задача - поощрять умы. По его мнению, человек, работающий только мускулами, немногим выше быка или лошади, ну и обращение с ним немногим лучше. Но лишь только он начнет работать головой, превратится из чернорабочого в ремесленника, его фонды поднимаются.

Конечно метод, применяемый обществом для поощрения умов, далек от совершенства. Его знамя - знамя житейской мудрости. Боюсь, что оно лучше вознаграждает поверхностного, трескучого писателя, чем глубокого, блестящого мыслителя; а ловкая плутня частенько угождает ему больше, чем скромный труд. Но его план разумен и здрав; его цели и намерения - благия, его метод, вообще говоря, действует исправно, и с каждым годом оно умнеет.

Когда нибудь оно достигнет высшей мудрости, и будет воздавать каждому по заслугам.

Но не тревожьтесь. Мы до этого не доживем.

Размышляя об обществе, я столкнулся с Б. В первую минуту он принял меня за неповоротливого осла и сказал это, но увидав, что ошибся, - извинился. Он тоже поджидал меня уже несколько времени. Я сказал ему, что занял два места в курящем вагоне, а он отвечал, что сделал тоже. По странной случайности мы заняли места в одном и том же вагоне. Я - два места у окон близь двери, а он - два места у окон на противуположной стороне. Четыре других пассажира уселись по середине. Мы сели у окон близь двери, и предоставили остальные два места желающим. Всегда следует быть великодушным.

В нашем вагоне оказался удивительно болтливый пассажир. Я в жизнь свою не встречал человека с таким запасом скучнейших анекдотов. У него оказался друг, - по крайней мере тот господин был его другом, когда поезд тронулся, и он рассказывал этому другу разные истории, не умолкая ни на минуту, от Лондона до Дувра. Прежде всего он рассказал длинную историю про пса. То есть ничего-то не было в этой истории! Просто рассказ о повседневной жизни пса. Пес просыпался утром, царапался в дверь, а когда дверь отворяли, он уходил в сад и оставался там до вечера; а когда его жена (не жена пса, а жена господина, который рассказывал про пса) выходила под вечер в сад, он всегда спал на траве; а когда его брали в комнаты, он играл с детьми, а вечером ложился спать на коврике, а утром начиналась опять таже история. И тянулась эта история около сорока минут.

Приятель или родственник этого пса, без сомнения нашел бы ее крайне занимательной; но какой интерес она могла представлять для посторонняго человека - для человека, который очевидно не был даже знаком с этим псом - решительно не понимаю.

в понедельник? - но под конец почувствовал повидимому решительную антипатию в псу и только зевал, когда о нем упоминалось.

Право, я кажется даже слышал, надеюсь, впрочем, что мне только показалось - как он проворчал:

- О, чорт его дери, твоего пса!

Мы надеялись отдохнуть по окончании этой истории. Но мы ошиблись, потому что, кончив свое пустословие насчет пса, наш разговорчивый спутник продолжал, не переводя духа:

- Нет, я вам разскажу историйку еще занятнее...

Признаться, мы поверили. Еслиб он посулил нам историю скучнее, нелепее предыдущей, мы бы усомнились; но нам так хотелось верить, что он разскажет что нибудь позанятнее.

Оказалось, однако, что новая история только длиннее и запутаннее старой, а ни крошечки не занятнее. Это была история о человеке, который сажал селдерей; а потом оказалось, что его супруга была племянницей со стороны матери господина, который устроил оттоманку из старого сундука.

В середине этого рассказа друг окинул вагон отчаянным взором, который говорил:

- Мне ужасно жаль, господа; но право я не виноват. Вы видите, в каком я положении. Не браните меня. Мне и без того тяжко.

Мы отвечали ему сострадательными взглядами, в которых он мог прочесть:

Наше участие несколько утешило беднягу и он покорился своей участи.

В Дувре Б. и я бросились со всех ног на пароход и поспели как раз во время, чтобы занять две последния каюты; чему были очень рады, так как решили хорошенько поужинать и завалиться спать.

- При переезде через море, - говорил Б., - самое лучшее спать, и проснуться уже на том берегу.

Поужинали мы вплотную. Я объяснил Б. теорию балласта, развиваемую моим другом-мореплавателем, и он согласился, что идея кажется весьма разумной. А так-как цены на ужин определенные, и можно есть сколько влезет, то мы решили серьезно применить в делу эту идею.

покуривать трубочку и разсуждать с любым матросом о приключениях, будто бы испытанных мною на море. Но когда ветер начинает "крепчать", как выражается капитан, я чувствую себя не в своей тарелке и стараюсь уйти подальше от машины с её вонью и от общества людей с дешевыми сигарами.

Тут был какой-то господин, куривший замечательно тонкую и ароматичную сигару. Я уверен, что она не доставляла ему никакого удовольствия. Совсем не похоже было, чтоб она доставляла ему удовольствие. Я уверен, что он курил ее просто из желания показать, как он хорошо себя чувствует, и подразнить тех, кто чувствовал себя не хорошо.

Есть что-то до безобразия оскорбительное в человеке, который чувствует себя хорошо на борту корабля.

Я сам далеко не безупречен, когда чувствую себя в своей тарелке. Мне мало того, что я здоров, я хочу, чтобы все видели, что я здоров. Мне кажется, что я заболею, если всякая живая душа на корабле не узнает, что я здоров. Я не в состоянии сидеть спокойно и благодарить судьбу, как подобало бы разумному человеку. Я похаживаю по палубе, с сигарой в зубах разумеется, и поглядываю на тех, кто чувствует себя плохо, с кротким, но сострадательным изумлением, точно недоумеваю, что это такое и как они дошли до того. Это очень глупо с моей стороны, - согласен; но не могу удержаться. Должно быть человеческая природа подстрекает даже лучших из нас к таким поступкам.

Я не мог уйти от запаха этой сигары, а если уходил, то попадал в пространство, зараженное вонью от машины; и должен был возвращаться к сигаре. Повидимому нейтральной полосы между этими двумя запахами не было.

сидеть в аристократической части корабля и чувствовать свою важность и тошноту.

Какой-то штурман, или боцман, или адмирал, или кто-то из этих господ, - в темноте я не мог разобрать, кто именно, - подошел ко мне, когда я сидел прислонившись головой к кожуху, и спросил, нравится-ли мне пароход. Он прибавил, что пароход этот новый и в первый раз отправился в плавание.

Я выразил надежду, что с годами он научится ходить ровнее.

Моряк отвечал: - Да, нынче он немножко артачится.

Мне же казалось, что пароход вздумал улечься спать на правый бок, но не улегшись как следует, решил переменить позу и повернуться на левый, находя что так будет удобнее. В ту минуту, когда моряк подошел ко мне, он попробовал встать вверх ногами, но прежде чем тот окончил свою речь, отказался от этого намерения, - которое однако почти что привел в исполнение, - и задумал, повидимому, совсем выскочить из воды.

"немножко артачится*.

Моряки всегда так говорят: глупый и необразованный народ. Не стоит на них сердиться.

Наконец мне удалось заснуть. Не в койке, которую я добыл с таким трудом: еслиб мне посулили сто фунтов, я и то бы не остался в душной, тесной каюте. Впрочем, никто не сулил мне ста фунтов и никто не желал моего присутствия. Я заключаю из того, что первая вещь, попавшаяся мне на глаза, когда я пробрался вниз, - был сапог. Воздух был полон сапогами. Там спало шестьдесят человек, - вернее сказать пытались спать: иные в койках, иные на столах, иные под столами. Один только действительно спал и храпел, точно гиппопотам, схвативший насморк; а остальные пятьдесят девять сидели и швыряли в него сапогами.

Трудно было определить, откуда раздается этот храп. Никто, в этом тускло-освещенном, дурно-пахнувшем месте, не мог бы сказать с уверенностью, из какой койки он исходит. Иногда он раздавался - жалкий и всхлипывающий - с бакборта, а в следующую минуту бодро гремел на штирборте. Поэтому, каждый, кому попадался под руку сапог, швырял наудачу, внутренно умоляя Провидение направить его куда следует и благополучно провести в желанную пристань.

Я полюбовался на эту сцену, и вылез обратно на палубу, где уселся и заснул на свернутой в кольцо веревке; и проснулся, когда какому-то матросу понадобилось вытащить из-под меня веревку, чтобы бросить ее в голову человеку, который стоял, никого не трогая, на набережной в Остенде.