Дневник паломника.
Суббота 24

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дневник паломника. Суббота 24 (старая орфография)

Суббота 24. 

Прибытие в Остенде. - Кофе и булки. - Как трудно объясняться с французскими гарсонами на немецком языке. - Как выгодно иметь совесть, которая не пробуждается рано утром. - Торжество порока. - Возстановление добродетели на платформе. - Английская перебранка.

Говоря, "проснулся", я несколько уклоняюсь от истины.

Я не совсем проснулся. Я только полупроснулся. Я не просыпался до самого вечера. Всю дорогу от Остенде до Кельна я на три четверти спал и только на одну четверть бодрствовал.

Во всяком случае я проснулся в Остенде настолько, чтобы сообразить, что мы куда-то приехали, что мне нужно розыскать мой багаж и Б., и делать какие-то дела; кроме того, странный смутный, - но никогда не обманывавший меня инстинкт, - нашептывал мне, что здесь по соседству есть нечто съестное и питейное, и тем самым побуждал меня к жизни и деятельности.

Я поспешил в каюту и нашел там Б. Он извинился, что оставил меня одного на всю ночь: напрасно извинялся. Я ни чуточки не тосковал о нем. Если бы единственная женщина, в которую я был влюблен, находилась на пароходе, я просидел бы молча, предоставив кому угодно ухаживать за ней и занимать ее.

Я встретил также разговорчивого пассажира и его спутника. Последний был в ужасном состоянии. Никогда я не видал такого полного изнеможения когда-то сильного человека. Морская болезнь даже самая сильная не могла бы объяснить перемены в наружности с того момента, когда он веселый и бодрый вошел в вагон на станции Виктория, шесть часов тому назад. Напротив, его друг был свеж и весел и рассказывал историю о корове.

Мы снесли наши чемоданы в таможню, открыли их и я уселся на своем, и тотчас заснул.

Когда я проснулся, какой-то человек, которого я принял с просонков за фельдмаршала и которому машинально сделал под козырек (я служил когда-то волонтером), стоял надо мной и драматическим жестом указывал на мой чемодан. Я заявил ему на живописном немецком языке, что у меня нет ничего подлежащого пошлине. Он повидимому не понял, что показалось мне странным, - схватил мой чемодан и унес, так что мне пришлось остаться на ногах или садиться на пол. Но мне так хотелось спать, что я не мог негодовать.

После осмотра багажа мы отправились в буфет. Инстинкт не обманул меня: тут оказались кофе, булки и масло. Я потребовал два стакана кофе со сливками, хлеба и масла. Потребовал на чистейшем немецком языке, стараясь выразиться как можно яснее. Так как никто меня не понял, то я пошел к буфету и взял сам все, что мне требовалось. Этот способ объяснения избавляет от лишних разговоров. Тут сейчас поймут, чего вы хотели. Б. заметил, что пока мы находимся в Бельгии, где все говорят по французски и почти никто по немецки, меня вероятно будут понимать лучше, если я стану объясняться на французском, а не на немецком языке.

- Это и для вас будет легче, - сказал он, - и для других понятнее. Говорите по французски. Почти везде найдутся люди, - толковые, интеллигентные люди, - которые поймут хоть из пятого в десятое французскую речь, но кто кроме профессоров знает хоть словечко по немецки?

- О, так мы в Бельгии, - отвечал я сонным голосом, - а я и не знал. Я думал, мы в Германии. - И в порыве откровенности, я прибавил, чувствуя, что дальнейшее притворство безполезно: - Представьте себе, я не знаю, где нахожусь.

- Я так и думал, - отвечал он. - Это видно по вашему лицу. Чтобы вам проснуться хоть чуточку!

Мы оставались в Остенде около часа, пока снаряжался поезд. Оказалось, что только один вагон назначается в Кёльн, так что для четырех пассажиров не хватило мест.

Не подозревая этого, мы с Б. не торопились занять места и когда, допив кофе, отправились в вагон, в нем не оказалось ни одной свободной скамейки. На одной красовался чемодан, на другой саквояж, на третьей торчал зонтик и так далее. В вагоне не было ни души, но все места были заняты!

Среди путешественников установился обычай, в силу которого пассажир, занявший место своими вещами, сохраняет его за собой. Это хороший обычай, справедливый обычай, и в нормальном состоянии я всегда стою за него горой.

Но в четвертом часу утра наше моральное чувство еще слабо развито. Сознание средняго человека начинает работать часов с восьми, с девяти - словом, после завтрака. В четвертом часу утра он способен на такия вещи, против которых его природа возмутится в четвертом часу пополудни.

Снять чужой чемодан и захватить чужое место показалось бы мне при обыкновенных обстоятельствах таким же чудовищным, как древнему израильтянину сбросить межевой знак соседа; но в этом раннем часу утра лучшая часть моей природы еще спала.

Мне часто случалось читать о внезапном пробуждении лучших сторон человеческой природы. Это происходит обыкновенно под влиянием шарманщика или младенца (последний - я готов об заклад побиться - разбудит всякого, исключая разве тех, кто безнадежно глух или умер более суток тому назад); и если бы шарманщик или младенец случились на станции Остенде в это утро, события могли бы принять иной оборот.

платформе, бросились бы друг другу в объятия, рыдая и клянясь дождаться следующого поезда.

На деле же вышло совсем иное: мы проскользнули в вагон, оглядываясь, не увидал бы кто, - очистили два места, и уселись, стараясь принять невинный и безмятежный вид.

Б. заметил, что когда явятся другие пассажиры, нам лучше всего притвориться спящими и делать вид, что ничего не понимаем, если нас примутся расталкивать.

Я отвечал, что с своей стороны могу произвести надлежащее впечатление без всякого притворства; и начал устраиваться поудобнее.

Спустя несколько секунд вошел другой пассажир, очистил себе место и уселся.

- Вижу, - цинично отвечал нахал. - Но мне нужно сегодня быть в Кёльне.

- Но ведь и тому пассажиру, чье место вы заняли, нужно быть в Кёльне, - возразил я. - Как с ним-то быть? Нельзя же думать только о себе!

Чувство справедливости проснулось во мне и я положительно негодовал на пришлеца. Минуту тому назад я мог отнестись равнодушно к захвату чужого места. Теперь подобный поступок казался мне чудовищным. Дело в том, что лучшая часть моей природы никогда не засыпает надолго. Даже в отсутствии шарманщика или младенца она пробуждается сама собою. Да, - я грешный, мирской человек, что и говорить; но во мне есть доброе начало. Его нужно расшевелить, - но оно есть.

Этот человек расшевелил его. Чувствуя, что мне следует искупить проступок, совершенный мною несколько минут тому назад, я разразился обличительной речью.

- О! это только вице-консул, - заметил пришлец - вон его имя на чемодане. Не важная птица; посидит и с кондуктором.

Безполезно было защищать священное дело Правосудия перед человеком с такими низкими чувствами. И так, заявив протест против его поведения и тем самым облегчив свою совесть, я прислонился к спинке сиденья и заснул сном праведника.

За пять минут до отхода поезда явились законные владельцы вагона. Их было семеро, а свободных мест оказалось только пять. Они удивились и начали ссориться.

Б., я и несправедливый пришлец, занявший место в уголку, пытались успокоить их, но разгоревшияся страсти заглушали голос разсудка. Оказывалось, как ни верти, - что двое заняли место обманом, и каждый был совершенно уверен, что остальные шестеро лгут.

Они могли бы говорить на своих языках - тут было четыре бельгийца, два француза и один немец - но английский показался им самым подходящим для ссоры.

Убедившись, что нет никакой надежды столковаться, они обратились к нам. Мы тотчас решили дело в пользу пятерых худощавых, и они, считая повидимому, это решение окончательным, уселись, предложив двум толстым убираться.

Но те - немец и один из бельгийцев - решились обжаловать приговор и позвали обер-кондуктора.

Обер-кондуктор не счел нужным выслушать их жалобу, а с первого же абцуга начал упрекать их за то, что они вламываются в вагон, где все места уже заняты, и безпокоят других пассажиров.

Повидимому английский язык в ходу у иностранцев в случаях ссоры. Должно быть они находят его более выразительным.

Мы смотрели на них из окон. Нас забавляла эта ссора. Вскоре на сцену явился жандарм. Он разумеется принял сторону обер-кондуктора. Человек в мундире всегда поддерживает другого человека в мундире, не спрашивая, из-за чего возникла ссора, кто прав, кто виноват. До этого ему нет дела. У мундирных людей сложилось твердое убеждение, что мундир не может быть виноват. Если бы мошенники носили мундир, полиция оказывала-бы им всяческое содействие и забирала в участок всякого, кто осмелился бы мешать их занятиям. Жандарм помогал обер-кондуктору обижать двух толстых пассажиров, и помогал опять таки на английском языке. Он скверно говорил по английски и вероятно выразил бы свои чувства гораздо картиннее и живее на французском или фламандском языке, но это не входило в его разсчеты. Как и всякий иностранец, он мечтал сделаться отличным английским ругателем, а тут ему представлялась практика.

Таможенный клерк, проходивший мимо, присоединился в группе. Он принял сторону пассажиров, и стал бранить обер-кондуктора и жандарма, и он бранил их на английском языке.

Б. заметил, что, по его мнению, очень приятно услышать английскую перебранку в чужой земле, вдали от родных пенатов!