Дневник паломника.
Половина субботы 24 и часть воскресенья 25

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дневник паломника. Половина субботы 24 и часть воскресенья 25 (старая орфография)

Половина субботы 24 и часть воскресенья 25. 

Трудность вести дневник. - Обширная ванна. - Немецкая постель. - Как на нее укладываться. - Манеры и обычаи германской армии. Прегрешение Б. - Кёльнский собор. - Мысли без слов. - Курьезный обычай.

Этот дневник становится безтолковым. Дело в том, что я жил вовсе не так, как нужно жить человеку, который ведет дневник. Мне следовало бы садиться за него в одиннадцать часов ночи и записывать все, что со мной случилось в течение дня. Но в одиннадцать часов ночи я катил по железной дороге, или выходил на станции, только что приехав, или наконец укладывался в постель, соснуть часок-другой. Мы ложились в постель, когда удавалось до нея добраться, и не могли долго разсиживаться. Мы улеглись спать сегодня после обеда и с тех пор успели уже позавтракать, так что я не знаю толком, что у нас теперь, - вчера или завтра, или какой вообще день.

Поэтому я и не намерен вести мой дневник рутинным способом; а буду заносит в него по нескольку строк - всякий раз как выдастся свободная минутка.

Мы вымылись в Рейне (мы не мылись с той самой минуты, как покинули наш мирный кров в Лондоне). Мы разсчитывали помыться в гостиннице; но увидев приготовленные для нас воду, таз и полотенцо, я решил, что не стоит и пробовать. С таким же успехом Геркулесь мог бы попытаться очистить Авгиевы конюшни спринцовкой.

Мы позвали горничную. Мы объяснили ей, что желаем мыться, - очиститься от грязи, а не пускать мыльные пузыри. Мы спросили, не может ли она доставить нам более объемистый таз, побольше воды, и полотенцо почище. Горничная (почтенная пожилая леди лет этак пятидесяти) заявила, что вряд ли мы найдем что нибудь лучше в кёльнских отелях, и намекнула, что река больше подходит к нашим требованиям.

Я думал, что старушенция иронизирует над нами; но Б. сказал "нет". Она имела в виду купальни на Рейне и советовала нам отправиться туда. Я согласился. Мне казалось, что Рейн во всяком случае годится для нашей цели. Теперь, после весенняго половодья, в нем должна была скопиться масса воды.

Увидев его, я остался очень доволен. Я сказал Б.:

- Вот именно то, что нам нужно, старина. Это как раз такая река, в которой мы можем вымыться как следует. Мне не раз приходилось слышать похвалы Рейну. Радуюсь, что могу присоединиться к ним. Он удивительно освежает.

Впоследствии однако я пожалел, что мы вздумали выкупаться в нем. Мои друзья, путешествовавшие по Германии после меня, говорили, что мы испортили реку на весь сезон. Но в отношении судоходства, - нет. Торговые баржи и пароходы продолжали ходить по Рейну сравнительно без помехи. Но барыши от перевозки туристов страшно понизились. Путешественники, которые прежде отправлялись вверх по Рейну на пароходе, в нынешнем году, взглянув на реку, предпочитали ехать по железной дороге. Агенты пароходных компаний пытались убедить их, что Рейн всегда такой, что этот грязный цвет зависит от ила и песка, наносимых потоками с гор. Но туристы не поддавались на эти увещания.

- Нет, - говорили они. - Горы многое объясняют, конечно, только не это. Мы знаем обычное состояние Рейна: он грязноват, иногда подвонивает, но... он выносим. А нынче река в таком виде, что лучше не ехать. Мы подождем следующого половодья.

После купанья мы отправились спать. Для изнеженного англичанина, привыкшого спать каждую ночь на одной и той же обычного типа кровати, попытка переночевать на немецкой постели представляется своего рода штукой. Сначала ему и в голову не приходит, что это постель. Ему кажется, что кто-то, задумав переезжать на другую квартиру собрал со всего дома мешки, подушки, антимакассары и тому подобные вещи и свалил их в ящик. Он звонит горничную и объявляет ей, что она ошиблась комнатой. Он просил провести его в спальню.

- Это и есть спальня, - говорит она.

- Где же кровать? - вопрошает он.

- Вот! - отвечает она, указывая на кучу мешков, подушек и антимакассаров в ящике.

- Это! - восклицает он. - Да как же я улягусь в ней спать?

Горничная не знает, как он уляжется, потому что никогда не видела как джентльмены укладываются спать. Ей кажется, впрочем, что он может растянуться на кровати и закрыть глаза.

- Но она коротка, - возражает он.

Горничная думает, что он поместится, если согнет ноги.

Он убеждается, что ничего лучшого не достанет, и что приходится примириться с неизбежностью.

- Ну, хорошо, - говорит он. - Так постелите же ее.

Он пристально смотрит на девушку. Не вздумала ли она потешиться над ним, одиноким странником, заброшенным далеко от родни и друзей? Он подходит к тому, что она называет кроватью, и схватив самый верхний мешок, поднимает его говоря:

- Потрудитесь объяснить мне, что это такое?

- Это? - говорит девушка, - это перина.

Он ошеломлен такой неожиданной репликой.

- О! - произносит он. - Так это перина! Я думал, это подушечка для булавок: Прекрасно! зачем же эта перина забралась сюда на верхушку? Вы думаете, что если я мужчина, так ужь и не понимаю, что такое постель.

- Там ей и место, - возражает девушка.

- Как! на верхушке?

- Да, сударь.

- А где же одеяло?

- Внизу, сударь.

- Послушайте, милая, - говорит он, - что нибудь одно: или вы меня не понимаете, или я вас не понимаю. Когда я укладываюсь спать, то ложусь на перине, и накрываюсь одеялом. Я не хочу ложиться на одеяло и накрываться периной. Ведь это не комический балет, а?

Девушка уверяет его, что он ошибается. Кровать постлана как следует; как всегда постилают кровати в Германии. Если ему не по вкусу, он может переделать ее как угодно, или разсердиться и лечь на полу.

Он изумлен. Ему кажется, что так постелить постель мог бы только человек, вернувшийся домой с попойки поздно ночью. Но безполезно спорить с девушкой.

- Хорошо, - говорит он, - принесите же мне подушку, я попытаюсь.

Горничная объясняет ему, что на кровати уже есть две подушки, и указывает на два плоские как блин тюфячка, в квадратный аршин, лежащие друг на друге на одном конце груды.

- Эти! - восклицает усталый путешественник, начиная думать, что ему вовсе не придется лечь в постель. - Это не подушки! Мне нужно что нибудь под голову, а не под... спину. Не говорите мне, что я должен спать на этих блинах.

Но девушка говорит ему это и кроме того намекает, что ей некогда стоять с ним и болтать о кровати.

- Хорошо, растолкуйте же мне, как туда влезть, - говорит он, - и я вас отпущу.

Она растолковывает и уходит, а он раздевается и влезает в кровать.

Подушки доставляют ему много хлопот. Он не знает, сидеть ли на них или только прислониться к ним спиной. Пробуя и так и сяк, он стукается головой о верхний край кровати. Вслед затем произносит: "Ох!" и подается к нижнему концу. Тут все его десять пальцев на ногах пребольно ударяются о нижний край.

"Ох, чорт побери!" и судорожно сгибает ноги, причем колени его стукаются о боковой край кровати. (Немецкая кровать, надо помнить, устроена в виде неглубокого открытого ящика, так что жертва со всех сторон окружена крепкими деревянными досками с острыми краями. Не знаю, какое дерево употребляется для этой цели. Оно чрезвычайно твердо, и когда стукнешься об него костью, издает курьезный - музыкальный звук).

После этого он лежит смирно в течение некоторого времени, спрашивая себя, чем еще он стукнется. Но видя, что все обстоит благополучно, собирается с духом и начинает легонько шевелить ногой, стараясь ориентироваться.

Ему холодно под простыней и тоненьким одеялом. Под периной было бы тепло, но она слишком коротка. Он натягивает ее на подбородок - начинают мерзнуть ноги. Спускает ее на ноги - зябнет верхняя часть тела.

Он пытается свернуться в клубов и подобраться под перину - напрасно! та или другая часть тела постоянно высовывается наружу.

Ему приходит в голову, что "человек-змея" или "безкостное чудо" чувствовал бы себя отлично на этой постели; и он сожалеет, что не обучался акробатическому искусству. Еслиб только он мог заложить ноги на спину и спрятать голову под мышку, - ему было бы чудесно. Но он никогда не учился этим полезным штукам, и потому должен лежать вытянувшись, согревая по очередно то ту, то другую часть тела.

Казалось бы при таком действительно плачевном положении ему и в голову не придет думать о чисто эстетических вещах. Однако ему так и мечется в глаза фигура, которую он должен представлять из себя. Перина, вздувшаяся горбылем над серединой его туловища, придает ему вид человека, страдающого чудовищной опухолью или толстейшей лягушки, которая нечаянно опрокинулась на спину и никак не может подняться.

Вот еще наказанье: стоит ему пошевелиться или слишком тяжело вздохнуть, перина (собственно пуховик) слетает на пол.

Лежа в немецкой кровати, нельзя достать до полу (вследствие её ящикообразного устройства) - и вот ему приходится вылезать и при этом разумеется стукаться о доски.

Повторив эту штуку раз десять, он приходит б убеждению, что для него, новичка, чистое безумие пытаться заснуть в этой мудреной кровати, которая и от опытного человека потребует всей его опытности. Он вылезает из ящика и устраивается на полу.

Так по крайней мере поступил я. Б. - тот привык в германским постелям; свернулся калачиком и заснул без малейшого затруднения.

Мы соснули часика два, а затем отправились на станцию обедать. Повидимому железнодорожные буфеты в германских городах также охотно посещаются обитателями города, как и проезжим народом. Горожане собираются в них как в ресторанах. Обеденная зала кёльнской станции была переполнена кёльнцами.

Тут были представители всех сословий, но преимущественно солдаты. Всякие солдаты: армейские и гвардейские, толстые и тонкие, старые и молодые. Напротив нас четверо молодых солдат пили пиво. Я в первый раз видел таких молодых солдат. Ни одному из них нельзя было дать более двенадцати лет, хотя может быть им было и по тринадцати, - а глядели они так храбро, будто сейчас готовы штурмовать батарею - только прикажи! Они сидели за столом, и чокались кружками с пивом; и толковали о военных делах, и всякий раз вытягивались и важно отдавали честь, когда какой-нибудь офицер проходил по зале.

И возни же им было с этой честью! Офицеры то и дело проходили по зале, и всякий раз все эти воинственные едаки и питухи вскакивали и отдавали честь и стояли на вытяжку пока офицер не скроется за дверью.

Мне просто жаль стало одного молодого солдата, который тщетно пытался съесть тарелку супа неподалеку от нас. Только поднесет ложку ко рту - показывается офицер, и ложка, тарелка, суп забыты, и бедняга взвивается отдавая честь. Глупому малому ни разу не пришло в голову спрятаться под стол и там доесть свой суп.

Когда мы кончили обед, оставалось еще полчаса до отхода поезда и Б. предложил сходить посмотреть собор. У Б. есть одна слабость - церкви. Не может пройти мимо церковных дверей. Идем, например, по улице, под ручку, и ведем как нельзя более дельный, даже душеспасительный разговор, как вдруг я замечаю, что Б. становится молчалив и разсеян.

Я знаю, что это значит: он увидел церковь. Я делаю вид, что ничего не замечаю, и тащу его дальше. Но он упирается, упирается, и наконец останавливается.

- Полно, полно, - говорю, - соберитесь с духом и будьте мужчиной. Не думайте об этом. Скажите себе: - не поддамся ни за что. Идемте, сейчас мы завернем за угол, и вы больше не увидите ее. Ну же, возьмите мою руку, и побежим бегом.

Он нерешительно делает два-три шага и снова останавливается.

- Нет, дружище, - говорит он с такой горькой улыбкой, что самое каменное сердце содрогнется от жалости. - Не могу. Я слишком привык к этому. Теперь ужь не отвыкнешь. Зайдите пока в ресторан; я сейчас вернусь к вам. Не горюйте обо мне; не стоит.

И он уходит нетвердыми шагами, а я с досадой направляюсь в первое попавшееся кафе, и сидя за рюмкой абсента или коньяку благодарю Провидение за то, что с молоду умел обуздать свое почтение к храмам.

Немного погодя он является и садится рядом со мной.

В глазах его светится дикое, нездоровое возбуждение; он старается скрыть сознание своего проступка под личиной натянутой веселости.

- Какая прекрасная напрестольная пелена, - шепчет он мне с энтузиазмом, который только усиливает мое сострадание, так как свидетельствует о его неизлечимости.

Я молчу, так как говорить в данную минуту было бы безполезно. Но вечером, когда мы остаемся одни в наших кроватях, и все вокруг нас погружается в тишину, какой можно ожидать в отеле, где постоянно приезжают и отъезжают путешественники с громоздким багажом, - я обращаюсь к нему с кротким упреком. Дабы не впадать в тон проповедника, я напираю на практическую сторону вопроса.

- Как же мы ухитримся посетить те места - говорю я, - которые нам действительно нужно посетить - кафе, театры, концерты, увеселительные сады, танцклассы - если будем тратить драгоценное время на беготню по церквям и соборам?

Он потрясен и обещает исправиться. Со слезами в голосе, он клянется, что никогда больше не заглянет в церковь. Но на следующее утро, при первом искушении, его добрые намерения разлетаются и повторяется старая история. Не стоит сердиться на него: он и сам не рад - да не может ничего поделать.

Не зная, до каких размеров доходит его слабость к церквям, я ничего не выразил против проекта осмотреть Кельнский собор, и мы отправились. Б. уже видел его и знает его историю. По его словам собор начали строить в половине ХИИИ-го столетия и кончили только десять лет тому назад. По моему, архитектор копался слишком долго. Можно бы поторопиться постройкой.

Б. уверяет также, что башни Кёльнского собора - высочайшия в свете. Я отрицаю это и вообще охуждаю эти башни. Б. горячо защищает их. Он говорит, что это самые высокия постройки в Европе, за исключением Эйфелевой башни.

- О, пустяки! - говорю я - в Европе много зданий выше этих - не говорю уже об Азии и Америке.

У меня нет никаких оснований говорить это. Правду сказать, я ничего не знаю об этом предмете. Мне хочется только подразнить Б. Можно подумать, что его личный интерес связан с этим зданием: он распространяется о его достоинствах и красотах с таким жаром, точно он акционер, желающий сбыть с рук свои акции.

Он утверждает, что высота башен равна 512 футам.

- Вздор! - говорю я. - Кто-нибудь подшутил над вами, видя что вы иностранец.

Он злится, и говорит, что может показать мне фигуры и цифры в путеводителе.

- В путеводителе! - возражаю я с сердцем. - Вы скоро начнете верить газетам!

Б. с негодованием спрашивает, какую же высоту я дам этим башням. Я окидываю их критическим взором и объявляю, что по моему мнению оне не выше 510 футов. Б. повидимому окончательно разобиделся, и мы входим в собор молча.

Не буду распространяться о соборе. Они различаются только в глазах профессиональных зевак, а в сущности все одинаковы. На мой взгляд их красота - не в картинах и статуях, не в мощах и саркофагах, - а в пустынном величии, в глубоком безмолвии.

Они возвышаются над нашими домиками, над шумными многолюдными улицами, как чистые, мелодичные ноты над музыкальной какофонией. Здесь, куда не достигает городской шум, где затихают шумные мирские голоса, - приятно отдохнуть и задуматься (если только надоедливые гиды оставят вас в покое).

Безмолвие отрадно. Оно вдыхает в нас новую жизнь. Безмолвие для нашей души тоже что Мать-Земля для Бриарея. Оно исцеляет наши раны и дает нам новые силы для борьбы.

Какими ничтожными кажутся наши страстишки, наши честолюбьицы, когда нагруженные ими, мы станем пред лицом Безмолвия! Мы сами смеемся над ними, мы пристыжены.

Безмолвие показывает нам, как мы ничтожны, - как мы велики. На базаре житейской суеты мы лудильщики, портные, аптекаря, воры - респектабальные или нет, как случится - ничтожные атомы громадной машины, мелкия насекомые огромного роя.

Только в Безмолвии мы начинаем понимать, что мы нечто большее, что мы люди, - перед которыми лежит безпредельность и вечность.

Только в Безмолвии мы слышим голос Истины. Людские храмы и рынки день и ночь оглашаются ложью, шарлатанством и хвастовством. Но в Безмолвии нет места для лжи. Ложь не всплывает на поверхность в Безмолвии. Ложь нужно раздуть людским дыханием: тогда она поднимается на поверхность. Но ложь в Безмолвии падает на дно. Тогда как правда всплывает во всей своей красоте, как гордый корабль под безднами океана. Безмолвие любовно поднимает ее напоказ всем. Только когда она износится, заржавеет и перестанет быть правдой, воды Безмолвия смыкаются над нею.

У всех народов, способных внимать и поклоняться Безмолвию, воздвигнуты величавые храмы, - так как Безмолвие голос Бога.

изредка изгоняемое звоном колоколов и ропотом молитвы; - и во всех можно сообщаться с Ним и отдыхать душою.

Мы побродили по храму и направились было на хоры, но тут остановил нас какой-то служака, и спросил, не угодно ли мне осмотреть мощи, реликвии, картины старых мастеров и другия достопримечательности.

Я отвечал: - "нет"; и хотел пройти мимо. Но он загородил мне дорогу, и объявил:

Он произнес эту сентенцию на английском языке, очень чисто и отчетливо: видно, не в первый раз.

В Германии очень распространен обычай не пускать, пока не заплатишь за вход.