Дневник паломника.
Конец воскресенья 25-го

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дневник паломника. Конец воскресенья 25-го (старая орфография)

Конец воскресенья 25-го. 

Мы заказываем завтрак. - Я упражняюсь в немецком языке. - Искусство жестикуляции. - Сообразитеиьность. Première Danseuse. - Английская пантомима в Пиринеях. - Её печальный результат. - "Книга немецких разговоров". - Её узкия понятия о человеческих нуждах и потребностях. - Воскресенье в Мюнхене. - Ганс и Гретхен. - Большой свет и малый свет. - Пивная.

В Мюнхене мы оставили багаж на станции и отправились на поиски завтрака. Разумеется, в восемь часов утра большие рестораны оказались запертыми, но в конце концов нам все-таки удалось найти в одном саду ресторанчик, из которого доносился приятный запах кофе и жареного лука. Мы вошли в сад, уселись за столиком, и подозвав человека, потребовали завтрак.

Заказывал я. Я хотел воспользоваться этим случаем для практики в немецком языке. В качестве существенного блюда я заказал кофе с булками. Эта часть сошла сравнительно легко. Я так напрактивовался за последние два дня, что мог бы заказать кофе с булками на сорок персон. Затем я стал придумывать что-нибудь повкуснее и потребовал зеленый салат. Лакей подумал было, что я желаю капусты, но в конце концов понял в чем дело.

Ободренный этим успехом, я расхрабрился и заказал яичницу.

- Закажите "Savoury", - заметил Б., - а то он принесет нам кашицу с вареньем и шеколадным кремом. Вы знаете немецкую стряпню.

- А, да! - отвечал я. - Конечно. Да. Так вот... Как по немецки "Savoury"?

- "Savoury"? - промычал Б. - О!.. А!.. гм!.. Чорт меня дери, если я знаю. Хоть убей не припомню!

Я тоже не мог припомнить. Дело в том, что я не знал никогда. Попробовали заказать по французски:

- Une omelette aux fines herbes.

Лакей повидимому не понял. Тогда мы обратились к английскому языку. Мы повторяли несчастное слово "Savoury" на все лады, с такими жалобными, плачевными, нечеловеческими интонациями, что казалось должны бы были растрогать сердце дикаря. Но стоический тевтон оставался непоколебим. Мы решились прибегнуть к пантомиме.

Пантомима по отношению к языку, тоже что мармелад по отношению к маслу - "превосходный (при случае) субститут". Но её значение для передачи мыслей весьма ограниченно. По крайней мере в практической жизни. В балете другое дело, - не знаю, найдется ли что нибудь, чего нельзя объяснить пантомимой в балете. Я сам однажды был свидетелем, как мужчина-танцор легким движением левой ноги, сопровождавшимся звуками барабана, объяснил première danseuse, что женщина, которую она считала своей матерью, на самом деле только её тетка с мужней стороны. Но нужно иметь в виду, что première danseuse дама с необыкновенным, единственным в своем роде, даром сообразительности. Première danseuse понимает как нельзя яснее, что хочет сказать человек, повернувшись сорок семь раз на одной ноге, и ставши затем на голову. А иностранец средних способностей по всей вероятности понял бы его совершенно превратно.

Один мой приятель, путешествуя в Пиринеях, попытался однажды выразить пантомимой благодарность. Он приехал поздно вечером в маленькую гостинницу, хозяева которой приняли его крайне радушно, поставили перед ним лучшия блюда, и накормили его до отвалу (он очень проголодался).

Они были так любезны и внимательны, кушанья оказались такими вкусными, что, после ужина, он захотел во чтобы то ни стало поблагодарить хозяев и растолковать им, как чудесно они его накормили и ублаготворили.

Он не мог объясниться на словах. Он знал испанский язык лишь настолько, чтобы спросить что потребуется, да и то при весьма ограниченных потребностях, - но еще не умел выражать на нем какие либо чувства и эмоции. Итак он решился прибегнуть в мимике. Он встал, указал на пустой стол, где стоял перед этим ужин, затем разинул рот и показал пальцем на горло. Потом потрепал себя по той части организма, куда, по словам ученых, отправляется ужин, и улыбнулся.

Странная у него улыбка, - у моего приятеля. Сам он уверен, что в ней есть нечто пленительное, хотя с оттенком горечи. У них в семье улыбкою стращают детей.

Хозяева были удивлены его поведением. Они бросали на него тревожные взгляды, а потом собрались в кучку и стали перешептываться.

- Очевидно мое объяснение недостаточно выразительно для этих простодушных поселян, - подумал мой приятель. Тут нужны более энергические жесты.

И он принялся трепать и хлопать себя по только что упомянутой части организма (которую я, скромный и благовоспитанный молодой человек, ни за что в свете не назову настоящим именем) с усиленной энергией, присовокупив еще две-три улыбки, и несколько изящных жестов, выражавших, как ему казалось, дружеския чувства и удовольствие.

Наконец луч понимания блеснул на лицах хозяев, они бросились в шкафику и достали оттуда какую-то черную бутылочку.

- Ах! дело в шляпе, - подумал мой приятель. - Поняли наконец! И радуются, видя, что я доволен, и хотят предложить мне стаканчив вина в знак дружбы, добрые души!

Хозяева раскупорили бутылочку, налили полный стакан, поднесли его гостю, объясняя знаками, что он должен опорожнить его залпом.

- Ага! - подумал он, - поднимая стакан в свету и умильно поглядывая на влагу - это какой нибудь редкий старый местный напиток, заветная бутылочка, приберегаемая для дорогих гостей.

Затем поднял стакан и произнес речь, в которой пожелал старикам долголетия и кучу внучат, дочке - молодца-жениха, а всей деревне - благополучия. Он знал, что хозяева не поймут его, но разсчитывал, что по его жестам и интонации они догадаются о его дружественных чувствах. Окончив спич, он прижал руку к сердцу, еще раз улыбнулся, и разом опорожнил стакан.

Спустя три секунды он убедился, что проглотил сильное и вполне надежное рвотное. Его слушатели поняли его жесты в том смысле, что он отравился или во всяком случае страдает сильным и мучительным разстройством желудка, - и сделали с своей стороны все, чтобы облегчить его страдания.

даже удалось его достать. В результате, - он отправился спать, с более пустым желудком, чем прибыл в гостинницу.

Очевидно благодарность не такая вещь, которую может выразить мим-дилеттант.

Savoury, - тоже. Мы с Б. из кожи лезли, стараясь объяснить человеку наше требование, - это было просто унизительно; мы кривлялись как гаеры - и что же? он вообразил, что мы желаем сыграть партию в домино!

Наконец, - точно луч солнца перед человеком, блуждающим в темном подземном корридоре, - у меня мелькнуло воспоминание о книге немецких разговоров, лежавшей в моем кармане.

Как это я не подумал о ней раньше! Столько времени мы ломались и ломали головы, стараясь объяснить наши желания невоспитанному германцу, а между тем у нас под руками книга, написанная специально для таких случаев, - книга, составленная в тех видах, чтобы английские путешественники, обладающие подобно нам лишь скудными сведениями в немецком языке, могли удовлетворять свои скромные требования, путешествуя по фатерланду, и вернуться из поездки целыми и невредимыми.

Я поспешил достать книгу и принялся отыскивать диалоги, имеющие отношение к важному вопросу о питании. Таких не оказалось!

Там был длинный и страстный разговор с прачкой, о котором мне и вспомнить совестно. Около двадцати страниц было посвящено разговору между необычайно терпеливым сапожником и крайне раздражительным и по натуре недовольным заказчиком, - заказчиком, который проболтав около двадцати минут и примерив повидимому все сапоги, находившиеся в магазине, уходит со словами:

- А впрочем, сегодня я ничего не куплю. До свидания,

Ответ сапожника не приведен. Вероятно он выразился жестом, сопровождавшимся примечаниями, которые, по мнению составителя, не могут понадобиться христианскому туристу.

Этот разговор с сапожником по истине поражал своей обстоятельностью. Должно быть составитель книжки жестоко страдал от мозолей. Я мог-бы заговорить любого немецкого сапожника, отправившись в нему с этой книжкой

Затем следовали две страницы водянистой болтовни при встрече с знакомым на улице? - "Мое почтение, сударь или сударыня". - "С праздником!" -- "Как поживает ваша матушка!.." - Как будто человеку, не знающему двух слов по немецки, придет в голову останавливать на улице иностранца и спрашивать, как поживает его матушка.

Были тут еще "разговоры в вагоне", - разговоры между путешествующими лунатиками, - и диалоги во время переезда. - "Как вы себя чувствуете?" - "Пока довольно сносно; не знаю только, на долго-ли". - "О, какие волны! Мне очень скверно, я сойду вниз. Велите пожалуйста дать мне чашку". - Желал бы я знать, кто, находясь в таком положении, вздумает выражать свои ощущения по книге немецких разговоров!

В заключение сообщались германския пословицы и "Идиотизмы", под которыми на всех языках подразумеваются повидимому "фразы для идиотов": - "Не сули журавля в небе, а дай синицу в руки". - "Время приносит розы". - "Орел не ловит мух". - "Не покупай кошку в мешке", - точно есть целый класс людей, которые покупают кошек именно таким способом, чем и пользуются недобросовестные продавцы, подсовывая кошек плохого качества.

Перелистовав эту галиматью, я не нашел ни словечка насчет "Savoury". В главе "пища и питье" попались "ежевика", "фиги", "ирга" (что это такое - не знаю; никогда не слыхал о таком кушанье), "каштаны" и тому подобные вещи, которых вряд-ли это потребует даже у себя на родине. Были тут масло и уксус, перец, соль и горчица, но того, с чем их едят, не было. Я мог бы спросить крутых яиц или порцию ветчины, но я не хотел крутых яиц или порцию ветчины. Я хотел яичницу с зеленью, а об этом блюде авторы "Маленького карманного гида" очевидно никогда не слыхали.

По возвращении в Англию я пробежал, из любопытства, три или четыре "Книги разговоров" или "Англо-немецких диалогов", предназначенные для того, чтобы облегчить английскому путешественнику объяснения с немцами, и пришел к заключению, что та, которой я пользовался, дельнее и практичнее всех.

Потеряв всякую надежду столковаться с лакеем, мы предоставили ему действовать, как знает, а сами положились на милость Провидения. Десять минут спустя перед нами дымилась горячая яичница с клубничным вареньем, густо посыпанная сахаром. Мы набухали в нее перца и соли, стараясь заглушить сладкий вкус, но вышло все-таки не особенно хорошо.

начальство очевидно гордилось им, так как напечатало о нем жирным шрифтом. Мы решились с своей стороны оказать ему уважение.

Чтобы скоротать время, мы пошли бродить по городу.

Мюнхен красивый, опрятный, большой город; в нем много прекрасных улиц и пышных зданий, но несмотря на это и на стосемидесятитысячное население, от него веет тишиной и захолустьем. Торговля идет не бойко на его широких улицах, и покупатели редко заглядывают в элегантные магазины. Впрочем, на этот раз он глядел оживленнее, по случаю воскресного дня. На улицах толпились горожане и поселяне в праздничных платьях, среди которых живописно выделялись старинные средневековые костюмы южных крестьян. Мода, в своей безпощадной войне против разнообразия и своеобразия форм и красок, потерпела постыдное поражение в горах Баварии. До сих пор, в праздничный день, широкоплечий, загорелый пастух Оберланда надевает, поверх белоснежной рубашки, куртку, обшитую зеленым шнурком, стягивает кушаком у талии короткие штаны, нахлобучивает на длинные кудри высокую шляпу с пером, и обув на босу ногу огромные башмаки, отправляется в своей Гретхен.

Она, как вы сами понимаете, тоже принарядилась в ожидании его; и стоя под навесом широкой кровли деревянного домика, представляет очень милую картинку в старом вкусе. Она также предпочитает национальный зеленый цвет, но на этом фоне выделяются и красные ленты, развевающияся по ветру, а из под расшитой деревенской юбки выглядывает светлая городская. Пышная грудь затянута в крепкий темный корсет, широкия плечи окутаны белоснежнейшим платком. Рукава тоже белые, очень широкие, и походят на сложенные крылья. Над пышными льняными волосами задорно примостилась круглая зеленая шапочка. Пряжки на башмаках и большие глаза на миловидном личике так и блестят. Глядя на нее, вы бы не прочь поменяться местами с Гансом на этот день.

Они спускаются в город, рука об руку, напоминая несколько китайских пастушков - только очень солидных китайских пастушков. Прохожие оборачиваются и провожают их глазами. Они точно выскочили из книжки с картинами, одной из тех книжек, которые мы так охотно разсматривали в те дни, когда мир был гораздо больше, гораздо реальнее и гораздо интереснее, чем ныне.

нагруженные добрыми и недобрыми горожанами, желающими провести день в рощах, долинах, над озером или в горах.

Раза два мы заглядывали в пивные - не в шикарные рестораны, набитые туристами и мюнхенскими франтами, а в простые, низенькия закоптелые пивные, где можно наблюдать жизнь народа.

Простонародье гораздо интереснее высшого общества. Дамы и джентльмены до безобразия одинаковы во всех странах. В высших сословиях мира так мало индивидуальности, самобытности. Все на один покрой; каждый говорит как другие, думает и действует как другие, и глядит как другие. Мы, господа, только играем в жизнь. Для этой игры установлены свои правила и законы, которых нельзя нарушать.

Наши неписанные уставы указывают нам, что делать и что говорить при каждом обороте этого безсмысленного спорта.

Для тех, кто копошится у подножия социальной пирамиды, кто упирается ногами в землю, природа не любопытный предмет изучения или созерцания, а живая сила, которой необходимо повиноваться. Они стоят лицом к лицу с голой неподкрашенной жизнью и борятся с нею в темноте; и, как ангел, боровшийся с Иаковом, она кладет на них свою печать.

упрекают меня за низкие вкусы.

их мюнхенским нектаром. Как они веселятся! Какие шуточки отпускают! Как раскатисто хохочут, как орут и поют. За соседним столиком четверо стариков играют в карты. Какие характерные лица! Один веселый, подвижной, живчик. Как прыгают его глаза! Вы можете прочесть каждую мысль на его лице. Вы знаете, когда он, с торжествующим восклицанием, прихлопнет королем даму. Его сосед спокоен, сдержан, смотрит быком, но уверенно. Игра подвигается в концу, вы следите за ним и ждете, когда он пустит в ход крупные карты. Без сомнения он приберег их в концу. Он должен выиграть. Победа написана на его лице. Нет! он проиграл. Самая крупные карта у него оказалась семерка. Все с удивлением оборачиваются на него. Он смеется... Хитрая бестия! его не оставишь в дураках, разве только в карточной игре. Этот не проболтается.

Напротив игроков злющая с виду старуха требует сосисек и, получив требуемое, становится еще злее. Она огрызается на каждого, кто ни пройдет, с таким злобным выражением, что вчуже страшно становится. Является откуда-то собачонка, садится против старухи и скалит на нее зубы. Старуха, с тем же выражением дикой ненависти во всему живому, начинает кормить собаченку сосисками, глядя на нее с такой сосредоточенной злобой, что вы удивляетесь, как у той не застрянет кусок в горле. В уголку высокая пожилая женщина говорит без умолку, обращаясь в мужчине, который упорно молчит, сосредоточенно прихлебывая пиво. Очевидно, он может выносить её разговор лишь до тех пор, пока перед ним стоит кружка пива. Он для того и привел ее сюда, чтобы дать ей выболтаться. Боже! как она говорит! Без выражения, без интонаций... её речь журчит, журчит, журчит, как неумолчный потов. Четверо подмастерьев входят, стуча тяжелыми сапогами, усаживаются за грубым деревянным столом и требуют пива. Они галдят, поют, хохочут, обвив рукой талию ко всему равнодушной фрейлен.

Почти вся молодежь здесь хохочет - глядя в лицо жизни. Старики же болтают, вспоминая о ней.

Какую чудную картину можно бы было написать, срисовав эти старые, заскорузлые лица, воспроизведя все, что читает в них внимательный наблюдатель, все трагическое и комическое, что написала жизнь - великий драматург - на этой загорелой коже! Радости и горести, низменные надежды и опасения, мелкое себялюбие и великое самоотвержение положили свою печать на эти старые морщинистые лица. Хитрость и добродушие окружили лучистыми морщинками эти выцветшие глава. Жадность провела глубокия впадины у безкровных губ, которые так часто стискивались в молчаливом героизме.