Дневник паломника.
Вторник, 27

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дневник паломника. Вторник, 27 (старая орфография)

Вторник, 27. 

Приятное утро. - Что можно сказать о представлении Страстей. - Лекция Б. - Неудобочитаемое описание Обер-Аммергау. - Преувеличенное описание его погоды. - Вряд-ли верный очерк истории представлений. - Хорошее лицо. - Обрадованный школьник и его непросвещенные родственники.

Я лежал в постели, или, вернее сказать, сидел на зеленой сатиновой обшитой кружевом подушке, когда писал эти заметки. Такой же зеленый сатиновый обшитый кружевом тюфяк лежал на полу подле моей кровати. Б. возседал на тюфяке и курил трубку. Мы только что позавтракали - чем? ни за что не догадаетесь - кофе с булками. Мы намерены пролежать в кровати целую неделю, во всяком случае до вечера. Две английския леди занимают спальню рядом с нашей. Кажется оне тоже решились не выходить из нея целый день.

Нам слышно, как оне ходят по комнате, и о чем-то беседуют. Это продолжается уже добрых три четверти часа. Повидимому оне чем-то разстроены.

Здесь очень хорошо. Сегодня дается второе представление, для тех, кому не удалось попасть на первое. К нам в открытые окна доносится мерное пение хора. Ослабленные разстоянием, эти жалобные, рыдающие звуки, смешиваясь с более резкими нотами оркестра, навевают на нас какую-то сладкую скорбь.

Мы видели представление вчера, а теперь беседуем о нем. Я объявляю Б., что не знаю, как приняться за отчет. Не знаю, что сказать об этом представлении.

С минуту он курил молча, потом, вынув трубку изо рта, спрашивает:

- Да какая надобность вам говорить?

Вот в самом деле счастливая мысль. Гора с плеч долой. Что за беда, если я ничего не скажу? Кому какое дело, что и о чем я буду говорить? Никто этим не интересуется - к счастью для себя. Это очень утешительная мысль для издателей и критиков. Добросовестный человек, зная, что его слова имеют вес и значение, побоится и выговорить их. Но тот, кто понимает, что от его слов никому ни тепло, ни холодно, может разводить какие угодно цветы красноречия. Чтобы я ни сказал о представлении Страстей в Обер-Аммергау, никому от моих слов не будет ни тепло, ни холодно. И так я буду говорить, что мне вздумается.

Но что же именно? Могу-ли я сказать что нибудь, что уже не было сказано, - и притом гораздо лучше? (Автор всегда уверяет, будто всякий другой автор пишет лучше его. В действительности он этого вовсе не думает, - как вы сами понимаете - но следует делать вид, что так думаешь). Читатель уже знает все, что я могу сказать, а если не знает, то вряд-ли желает знать. Не трудно наговорить с три короба, когда говорить, в сущности, не о чем, как было до сих пор в моем дневнике. Но когда есть о чем говорить, то право рад бы быть трубочистом, только не автором.

- Почему бы не начать с описания Обер-Аммергау? - говорит Б.

Я отвечаю, что его уже Бог знает сколько раз описывали.

Б. возражает:

- Да ведь и гонки оксфордских и кембриджских студентов и скачки в Дерби уже Бог знает сколько раз описывались. Однакожь находятся люди, которые описывают их снова и снова, равно как и люди, которые читают эти описания. Скажите, что эта маленькая деревушка приютилась под сенью мечетеобразного храма, среди долины, окруженной огромными горами, которые толпятся вокруг увенчанного крестом Кофеля, точно бодрые, недремлющие часовые, охраняя стародавнюю тишину и покой этого мирного приюта от суеты и гвалта внешней жизни. Опишите эти квадратные, чисто выбеленные домики, с высокими кровлями, с резными деревянными балкончиками и верандами, где сходятся вечером сосед-резчик с соседом-фермером выкурить трубочку и поболтать о телятах, о представлении Страстей, о деревенской политике; опишите раскрашенные фигуры святых, мучеников, пророков, сияющия вверху, над портиком, и жестоко пострадавшия от непогоды, так что безногий ангел уныло поглядывает на своего визави - безголовую мадонну, а в открытом углу какой-то несчастный святой, истерзанный дождями и ветром сильнее чем его терзали когда либо язычники, утратил почти все, что мог назвать своим, сохранив только полголовы и обе ноги.

Объясните читателю странную нумерацию здешних домов, сообразно времени построения, так, что нумер шестнадцатый приходится рядом с нумером сорок седьмым, а нумера первого вовсе нет, потому что он был продан на слом. Разскажите, как неискусившийся в софизмах посетитель, зная, что его квартира помещается в номере пятьдесят третьем, бродит день за днем вокруг номера пятьдесят второго, проникнутый неосновательным соображением, будто следующая дверь окажется дверью его дома, который на самом деле находится за полмили, на другом конце деревни; как его находят в одно солнечное утро на крыльце номера восемнадцатого, распевающим жалостные колыбельные песни; как его берут и увозят, несмотря на сопротивление, слезы и крики, в Мюнхен, где он и кончает свои дни в сумасшедшем доме.

Разскажите о погоде. Люди, знакомые с этой местностью, говорили мне, что в Обер-Аммергау дождь льет три дня из четырех. Четвертый, ясный, приберегается для потопа. Они прибавляли, что когда дождь идет над деревней, в окрестностях светит солнце, и когда крыши начинают протекать, поселяне хватают своих детей и бегут на соседнее поле переждать грозу.

- Вы верите им - т. е. лицам, которые рассказывали вам об этом? - спрашиваю я.

- Не вполне, - отвечает он, - Я думаю, что они преувеличивали, видя, что я млад и зелен, - но без сомнения в их розсказнях было зерно истины. Я сам уехал из Обер-Аммергау при проливном дожде, и нашел безоблачное небо по ту сторону Кофеля.

- Далее, - продолжает он, - вы можете распространиться о закаленной натуре баварского крестьянина. Разсказать, как он или она разгуливают босые и с непокрытой головой под холодным ливнем, и точно под приятным теплым душем. Как во время представления Страстей, они поют и играют на открытой сцене, не обращая ни малейшого внимания на струйки воды, сбегающей по их волосам и сочащейся из промоченного до нитки платья, скопляясь в лужи на сцене; как зрители, в открытой, дешевой части театра любуются их игрой, с таким же стоицизмом, и ни один даже не грезит о зонтике (да еслиб и вздумал грезить о подобной штуке, то был бы возвращен к суровой действительности внушительными толчками сзади).

дверью). Я желал бы, чтоб оне улеглись спать или сошли вниз. Оне мне надоели.

- Ну, а дальше, что же я напишу? - спрашиваю я Б., когда он вынимает наконец трубку изо рта.

- Дальше?.. что-жь?.. вы можете рассказать историю этих представлений.

- О, но ведь об этом столько раз писалось, - возражаю я.

- Тем лучше для вас. Публика, которая уже раз десять слышала одну и ту же историю, тем охотнее поверит вам когда вы повторите ее в одиннадцатый. Разскажите ей, как в эпоху тридцатилетней войны жестокая чума (как будто полдюжины армий, разгуливавших по стране, высасывая из нея последние соки и воюя Бог знает из-за чего, - не были сами по себе достаточной чумой) опустошала Баварию, не пропустив ни одного города, ни одной деревушки. Из всех горных деревень только Обер-Аммергау убереглось на некоторое время от заразы, благодаря строгому карантину. Ни одна душа не могла оставить деревню, ни одно живое существо проникнуть в нее.

рвалось его сердце, - жену и ребятишек. За этот эгоистический поступок пришлось дорого поплатиться ему самому и его односельцам. Три дня спустя он и его домашние лежали мертвыми, чума свирепствовала в долине и казалось ничто не могло обуздать её бешенства.

- Когда все человеческия средства испытаны, остается прибегнуть к Богу. Жители Аммера дали обет разыгрывать каждые десять лет Страсти Господни, если чума прекратится. Силы Небесные повидимому остались довольны этим обещанием. Чума разом исчезла и с тех самых пор Обер-Аммергаусцы каждые десять лет исполняют свое обещание и разыгрывают Страсти. Они до сих пор видят в этом благочестивый подвиг. Перед каждым представлением актеры собираются на сцене вокруг пастора и на коленях умоляют Небо благословить их начинания. Выручка, за вычетом платы актерам, разсчитанной так, чтобы вознаградить их за потерю времени (резчик Майер, играющий роль Христа, получает около пятисот рублей за тридцать или более представлений в течение сезона, не считая зимних репетиций), идет частию на нужды общины, частию в церковь. Все от бургомистра до подпаска, от Иисуса и Марии до последняго статиста - трудятся не ради денег, а из любви к своей религии. Каждый чувствует, что его работа подвигает вперед дело христианства.

- Да! можно будет упомянуть и о старом Дойзенбергере - подхватил я - о простодушном, славном священнике, отце долины, который покоится теперь среди своих чад, которых он так любил. Ведь это он превратил грубый средневековый фарс в величавую, священную драму, которую мы видели вчера. Вон его портрет над кроватью. Какое славное, открытое, благодушное лицо! Как приятно, как отрадно встретить иногда доброе лицо! Не святое лицо, напоминающее о хрустальных и мраморных гробницах, а грубое, человеческое лицо, изъеденное пылью, дождем и солнечным светом жизни, и лицо, которое приобрело свое выражение, не созерцая умиленным оком звезды, а глядя с любовью и смехом на человеческия дела.

- Да, - согласился Б. - Можете и об этом упомянуть. Это не повредит. А затем можете рассказать о представлении и о своих впечатлениях. Не опасайтесь, что они окажутся глупыми. Это увеличит их достоинство. Глупые замечания почти всегда интереснее умных.

- Но зачем же рассказывать обо всем этом? - сомневаюсь я. - Любой школьник в наше время знает о представлении Страстей в Обер-Аммергау.

с ним, не ударив в грязь лицом перед его ученостью.

- Ну? - спрашивает он немного погодя, - что вы думаете об этом?

- Ну, - отвечаю я после непродолжительного размышления - я думаю, что пьеса в восемнадцать актов и сорок слишком сцен; пьеса, которая начинается в восемь часов утра и тянется, с полуторачасовым перерывом для обеда, до шести вечера, - черезчур длинна. Мне кажется, она нуждается в сокращениях. Третья часть её выразительна, трогательна и - чего мог бы пожелать всякий любитель отечественной драмы, - возвышенна; но остальные две трети утомительны.

- Именно, - отвечает Б. - Но мы должны помнить, что это представление не забава, а религиозное служение. Доказывать, что та или другая часть его неинтересна все равно что говорить, будто из Библии следует выбросить половину, и передать всю историю в сокращенном виде.