Как написать повесть.
Глава II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Как написать повесть. Глава II. (старая орфография)

ГЛАВА II.

Я не могу, по совести, заявить, чтоб мы особенно подвинулись вперед при нашем первом собрании. Это произошло по вине Брауна. Он принялся рассказывать нам историю об одной собаке; это был страшно устарелый анекдот о собаке, имевшей обыкновение отправляться каждое утро в такую-то булочную, держа пенни в зубах, и в обмен за монету она всегда получала пенсовую лепешку. Однажды булочник, думая, что она не заметит разницы, вздумал плутовски всучить бедному животному полупенсовую лепешку. Тогда собака стрелою вылетела из булочной и привела с собою полицейского. Браун впервые услыхал это старье в тот день и находился еще весь под свежим впечатлением. Для меня всегда было тайной, где Браун жил за последнюю сотню лет. Он останавливает вас иногда на улице с восклицанием:

-- О, я должен вам рассказать! Великолепнейшая история!

И затем начинает докладывать с большим остроумием и вкусом об одной из известнейших шуток праотца Ноя, или о каком нибудь анекдоте, рассказанном, должно быть, первоначально Ромулом Рему. Пожалуй, на-днях кто-нибудь сообщит ему об Адаме и Еве Браун вообразит, что отыскал новый сюжет, и начнет разработывать его в виде повести.

Он выдает эти заплесневелые древности за свои собственные личные воспоминания или, самое большее, за эпизоды из жизни его второго кузена. Есть некоторые ужасающия катастрофы, которые, повидимому, всякий приписывает к случаям, происшедшим с ним самим, или он находился при том очевидцем, почти всякий, кого вы встречаете. Я ни разу не видал еще человека, которому не привелось бы наблюдать, как другой человек свалился с верхушки омнибуса в телегу для вывоза грязи. Половина Лондона, должно быть, в то или иное время сверзилась с омнибусов в телегу, полную грязи, и была вытаскиваема оттуда с помощью лопаты.

Есть также рассказ об одной лэди, супруг которой внезапно захворал однажды ночью в отеле. Она бежит вниз и приготовляет крепкий горчичник, чтобы приложить ему; затем опять поднимается кверху, но, будучи очень взволнованной, она вбегает во в ту комнату и нежно прикладывает горчичник незнакомому человеку. Я слышал эту историю так часто, что прихожу просто в нервное состояние, когда ложусь теперь спать в каком-нибудь отеле. Всякий, рассказывавший мне эту историю, непременно спал в комнате соседней с помещением жертвы и был разбужен воплем несчастного, когда горчичник пристал к нему. Таким образом он (рассказчик истории) и узнал про все это.

Браун хотел нас уверить, что доисторическое животное, о котором он нам рассказывал, принадлежало его зятю, и был обижен, когда Джефсон пробормотал sotto voce, что он встречает теперь двадцать восьмого человека, зять которого обладал этой собакой, не говоря о сто семнадцати прочих знакомых, владевших ею лично.

Мы попытались затем приняться за работу, но Браун погубил нас на этот вечер. Не следует начинать собачьей истории в компании людей, вообще говоря, слабых на язык. Дайте только одному рассказать о собаке, и всякий в комнате ощутит желание рассказать еще более удивительную историю.

Существует даже один рассказ - я не могу ручаться за его достоверность, он был мне передан юристом - об одном человеке, находившемся при смерти. Приходский священник, добрый и благочестивый человек, уселся около больного и, думая развлечь его, рассказал ему анекдот о собаке. Едва пастор кончил, как больной разом вскочил и заговорил:

-- Я знаю историю еще лучше этой. У меня была раз собака громадная, темная, карнаухая...

Но сделанное им усилие оказалось для него слишком тяжелым; он откинулся на подушки и доктор, подойдя к нему, заметил, что тут лишь дело нескольких минут.

Добрый старик-пастор поднялся с места и, взяв больного за руку, пожал ее.

-- Мы с вами еще увидимся, - любезно проговорил он.

Больной посмотрел на него утешенным, благодарным взглядом.

-- Мне приятно, что вы говорите это, - едва прошептал он. - Напомните мне о собаке.

И с этим он мирно скончался, храня отрадную улыбку на бледных губах.

Браун, имевший на душе собачью историю и удовлетворив этой потребности, хотел уже, чтобы мы начали характеризовать нашу героиню. Но все прочие не чувствовали теперь расположения характеризовать что бы то ни было. Мы перебирали в памяти все "действительно происшедшия" собачьи истории, какие мы слышали, и выбирали, которая из них менее возбудит всеобщее недоверие.

В особенности Мак-Шаугнасси становился с каждой минутой все безпокойнее и возбужденнее. Браун заключил свою длинную речь, которой никто не слушал, провозгласив с некоторой гордостью:

-- Чего же вы можете больше желать? Сюжет еще ни разу до сих пор не разработывался и характеры вполне оригинальны.

-- Разговор о сюжетах, - промолвил он, придвигая свое кресло поближе к столу, - будит во мне одно воспоминание. Разсказывал ли я вам когда-нибудь о собаке, имевшейся у нас, когда мы жили в Норвуде?

-- Не окажется ли это историей о бульдоге? - тревожно осведомился Джефсон.

-- Да, это был бульдог, - согласился Мак-Шаугнасси, - но не думаю, чтобы я когда-нибудь прежде рассказывал вам о нем.

Мы знали по опыту, что спорить по этому поводу значило бы лишь продолжить мучение; поэтому мы дали ему волю.

-- Множество мазуриков поселилось за последнее время в нашем соседстве, - начал Мак-Шаугнасси, - и отец пришел к заключению, что пора ему обзавестись собакой. Он полагал, что бульдог окажется наилучшим для подобной цели, и приобрел самый дикий и смертоубийственный экземпляр, какой он только мог разыскать.

"Моя мать не на шутку встревожилась, увидя собаку.

" - Разумеется, вы не пустите этого зверя разгуливать по дому, - воскликнула она, - он загрызет кого-нибудь. Я вижу это по его морде.

" - Я и хочу, чтоб он загрыз кого-нибудь, - отвечал отец. - Я желаю, чтоб он загрыз мазурика.

" - Я не люблю, когда вы так говорите, Томас, - отвечала матушка, - мы имеем право охранять нашу собственность, но не имеем права отнимать жизнь у человеческого существа.

" - Ваше человеческое существо будет чувствовать себя прекрасно, пока не заберется к нам в кухню без всякой надобности, - возразил мой отец немного резко. - Я пойду и водворю эту собаку в кладовой, и если мазурики тут станут пошаливать, так это ужь его дело.

"Старики поспорили с месяц по поводу приобретенной собаки. Папа называл мать нелепо-сентиментальной, она же заявляла, что он некстати кровожаден. Тем временем собака делалась все свирепее и сверепее с каждым днем.

"Однажды ночью моя мать разбудила отца со словами:

" - Томас, там внизу забрался вор, я уверена в этом; я ясно слыхала, как отпирали кухонную дверь.

" - О, ну так собака уже принялась за него, - пробормотал отец, который ничего не слыхал и очень разоспался.

" - Томас, - строго заметила мать, - я не могу лежать здесь, в то время как наш ближний раздирается диким зверем. Если вы не пойдете вниз, чтобы спасти человека, так я пойду.

" - Вот напасти, - проворчал отец, приготовляясь вставать, - вам вечно чудятся всякие шумы. Я уверен, что все вы, женщины, ложитесь в постель для того, чтобы вскакивать и прислушиваться к ворам. - Однако, чтобы ее успокоить, он натянул свои штаны и носки и побрел вниз.

"Ну, разумеется, моя мать была права на этот раз: действительно, вор находился в доме. Окно в кладовой было раскрыто и свет мерцал в кухне. Отец тихонько прокрался вперед и заглянул через полуоткрытые двери. В кухне сидел мазурик, кушая холодный ростбиф и пикули, а тут же рядом с ним, на полу, глядя ему в лицо с ужасающей любовной улыбкой, сидела идиотская собака, махая хвостом. Огец до того был этим поражен, что позабыл даже о необходимости молчать.

" - Хорошо же... - и он употребил слово, которого я не стану передавать вам, друзья мои.

"Мазурик, услыхав это слово, сделал прыжок и исчез в один миг чрез окно: собака же, повидимому, обиделась на отца за то, что тот прогнал его.

"На следующее утро мы потащили собаку обратно к дрессировщику, от которого получили ее.

" - Для чего, полагаете вы, мне нужна была эта собака? - спросил отец, стараясь говорить спокойно.

" - Как? - отвечал дрессировщик. - Вы говорили, что желаете хорошого домашняго пса.

" - Именно так, - отвечал отец, - но я не просил вас товарища для мазуриков, неправда ли? Я не говорил, что желаю собаку, которая становится однокашником вора, едва лишь тот входит в дом, и сидит с ним, пока он ужинает, чтобы ему не быть в одиночестве. Желал ли я этого? - и мой отец рассказал происшествие прошлой ночи.

"Дрессировщик согласился, что тут есть серьезный повод для жалобы.

" - Я объясню вам, в чем дело, - сказал он. - Это мой сынишка Джим дрессировал эту собаку. И я боюсь, что мальчишки больше обучали ее ловить мышей, чем воров. Оставьте мне ее на неделю, сэр; я устрою все это.

"Мы так и сделали, и по истечении срока дрессировщик снова привел к нам собаку.

" - Теперь вы найдете ее достаточно воинственной, сэр, - сказал дрессировщик. - Она, грех сказать, чтоб была очень понятливой собакой, но, кажется, я вколотил в нее правильные идеи.

"Отец мой заметил, что желал бы проверить это, а потому мы наняли за шиллинг человека, который полез через кухонное окно, в то время как дрессировщик держал собаку на цепи. Пес оставался совершенно спокойным до тех пор, пока наемник не влез окончательно, затем он сделал такой свирепый прыжок на него, что если бы цепь не была крепкой, парню дорого бы достался его шиллинг.

"Отец был теперь доволен, что может спокойно ложиться спать. Тревога же матери за безопасность местных мазуриков возрасла в соответственной мере.

"Прошли благополучно месяцы, и вот новый мазурик избрал наш дом для своих подвигов. На этот раз уже не могло быть сомнения, что собака угрожала опасностью его жизни. Шум внизу был ужасающий. Весь дом ходил ходуном, потрясаемый падающими телами.

"Отец схватил свой револьвер и пустился вниз; я последовал быстро за ним. В кухне был полный сумбур. Столы и табуреты перевернуты, а на полу лежал человек, хрипя взывавший о помощи. Бульдог стоял над ним, свирепо на него наседая. Отец приставил револьвер к уху лежавшого человека, и нечеловеческим усилием оттащил от него нашего спасителя и привязал его к водостоку, а затем зажег газ.

"Тогда мы заметили, что джентльмэн, простертый на полу, был полицейский констебль.

" - Боже милосердный, - воскликнул отец, опуская револьвер, - каким образом вы попали сюда?

" - Каким образом я попал сюда? - отвечал он, вставая и говоря тоном резкого, но совершенно естественного негодования. - Каким образом? Да в силу моих обязанностей попалъя сюда. Я видеть, что вор пробирается к вам в окошко; вот я пошел и пролез вслед за ним.

" - Вы поймали его? - спросил мой отец.

" - Да, поймаешь! - почти закричал полицейский. - Как я мог его поймать, когда ваша проклятая собака схватила меня за глотку и повалила на пол, вор же закурил себе трубочку и вышел через черный ход.

"Собаку приговорили к продаже на следующий же день. Мать, привязавшаяся к псу, потому что он позволял ребенку теребить его за хвост, желала, чтоб мы его оставили у себя. Недоразумение, говорила она, произошло не по вине животного. Два человека ворвались в дом почти одновременно. Собака не могла броситься на обоих; она сделала, что могла, и схватила одного из них. Что выбор её при этом пал на полицейского, а не на мазурика, было случайной оплошностью; как бы то ни было, подобный промах могла совершить всякая собака.

"Но мой отец чувствовал предубеждение против несчастной твари и на той же неделе напечатал публикацию в газете "Поле", где рекомендовал это животное, как находку, весьма полезную для всякого предприимчивого члена в обществе преступников".

Мак-Шаугнасси выполнил таким образом свою очередь, и тогда Джефсон, заступив его место, рассказал нам трогательную историю об одном несчастном ублюдке, которого однажды переехали лошади в Странде и сломали ему ногу. Студент-медик, проходивший тут в это время, подобрал собаченку и отнес ее в госпиталь Чаринг-Кросс, где нога была срощена и где ухаживали за собакой до тех пор, пока она совсем поправилась. Тогда ее отослали обратно.

Однажды утром, недели две спустя, больничный фельдшер выглянул из окошка и увидал, что собака идет к ним по улице. Когда она приблизилась к госпиталю, он заметил, что она держит во рту пенсовую монету. На углу стоял лоток с собачьим мясом и на мгновение, проходя мимо, собака поколебалась.

Но её благородная натура взяла верх, и, направившись прямо к госпитальной решетке, поднявшись на задния лапки, она опустила монету в кружку для благотворительных сборов.

Мак-Шаугнасси был очень тронут этой историей; он заметил, что тут обнаруживается прекрасная черта в характере собаки; ведь это животное было несчастным отщепенцем, бродягой, у которого никогда, может быть, не было до тех пор пенса во всей его жизни и, может быть, никогда больше не будет. Этот собачий пенс казался Мак-Шаугнасси более крупным вкладом, чем самый значительный чек, подписанный богатейшим патроном.

Теперь уже все трое сотрудников горели нетерпением приняться за разработку повести, но я не видел в этом ничего привлекательного. У меня ведь тоже была своя собачья история, пожалуй, даже две.

Несколько лет тому назад я знавал одного черного с подпалинами терьера. Он проживал в одном доме со мною. Пес никому не принадлежал; он бросил своего хозяина (если только действительно он позволил себе когда-нибудь завести такового, что очень сомнительно, в виду его крайне независимого характера); теперь пес бегал совершенно по собственному усмотрению. Он избрал переднюю в качестве своей спальни и устраивал себе трапезу вместе с другими жильцами, в случае если у них бывала еда.

В пять часов он делил раннюю утреннюю закуску с молодым Голлисом, учеником-инженером, который должен был вставать в половине пятого и варить себе кофе, чтобы к шести часам уже быть готовым на работу. В половине девятого пес завтракал более ощутительным образом с мистером Блэром, в первом этаже, а при случае он присоединялся еще к Джеку Гедбету, поздно встававшему, в дьявольском настроении, около одиннадцати часов.

С этой поры и до пяти приблизительно, когда я обыкновенно выпивал чашку чаю и съедал ломоть хлеба, терьер регулярно пропадал из дому. Где он шлялся и что делал в эти часы, никто абсолютно не знал. Гедбет клялся, что дважды видел его выходящим из меняльной лавки в Трэднидль стрит. Как это ни казалось в первую минуту невероятным, однако, мы начали этому несколько верить, поразмыслив о необычайной страсти собаки к приобретению и накоплению медных денег.

Эта жажда терьера к обогащению была действительно весьма замечательной; он был уже почтенный пес, с большим сознанием собственного достоинства, но при обещании пенни я видел, как он вертелся, ловя свой хвост, до тех пор, пока не схватывал одним своим концом другой.

Обыкновенно он сам выучивался разным фокусам и ходил по вечерам их показывать из комнаты в комнату. Когда же он заканчивал свою программу, то становился на задния лапки и просил. Все жильцы очень любили с ним забавляться, и таким образом он набирал, пожалуй, целые фунты стерлингов в течение года.

Однажды, прямо напротив наших дверей, я видел, как он стоял среди толпы и пристально глядел на представление пуделя, ходившого при шарманке. Пудель стал на голову и, вытянув в воздух задния лапки, прошелся кругом на передних. Все присутствовавшие страшно смеялись, и когда после того он сделал обход с деревянной чашкой в зубах, все щедро его награждали.

Вернувшись домой, наш пес немедленно принялся за науку. В три дня он мог уже стоять на голове и ходить на передних лапах. В ближайший вечер он добыл таким образом шесть пенсов; это, вероятно, было для него страшно трудно, при его возрасте и подверженности мучительным ревматизмам. Но он готов был что угодно проделать за деньги. Я полагаю, он продал бы самого себя дьяволу за восемь пенсов.

Он знал цену деньгам. Если вы держите перед ним в одной руке пенни, а в другой трехпенсовую монету, так он выхватит три пенса, и сердце его еще терзается тем, что он не мог в то же время схватить и пенни. Вы могли смело оставить его в комнате наедине с бараньей ножкой, но было бы неосторожно оставить при этом и ваш кошелек.

Время от времени он тратил малую толику, но не часто. Он питал слабость к слоеным пиролжам и при случае, когда у него была удачная неделя, он позволял себе эту роскошь в один или два пирожка, но он терпеть не мог платить за них и всегда делал бешеное, нередко успешное, усилие удрать с пирожком и пенсовой монетой вместе. План его действий был не особенно сложен: он приходил к лавочнику, держа пенни в зубах и выказывая самое игривое настроение, с радостным и кротким выражением в собачьих глазах. Пододвинувшись к пирожкам настолько близко, чтоб можно было их схватить, и с любовью устремив на них взоры, он начинал тихо визжать, и продавец, полагая, что имеет дело с честной собакой, бросал ему один из пирожков.

Чтобы поймать его, терьеру приходилось, конечно, выронить пенни; тогда-то начиналась борьба между ним и лавочником за обладанье монетой. Человек пытался поднять ее, собака же, поставив на нее свою лапу, яростно рычала. Если ей удавалось покончить с пирожком ранее конца состязания, она подхватывала пенни и исчезала. Я видел, как она приходила иногда домой, по горло наевшись слоеных пирожков и все-таки держа свое неразменное пенни в зубах.

Так как везде по соседству распространилась молва об этой недобросовестной уловке собаки, то через некоторое время большинство местных торговцев вовсе отказались принимать ее. Лишь исключительный смельчак, хорошо одаренный физически, отваживался иметь дело с терьером.

Тогда он перенес свои привычки дальше, в окрестности, в те округа, где его репутация еще не обозначилась. И он избирал обыкновенно лавочки, содержимые нервными женщинами или ревматическими стариками.

Говорят, что страсть к деньгам - корень всякого зла. Эта страсть, повидимому, лишила терьера всяких нравственных устоев.

В конце концов она лишила и его даже жизни; это произошло приблизительно следующим образом. Однажды вечером он давал представление в комнате Гедбета, где некоторые из нас сидели, куря и болтая. Молодой Голлис в приливе щедрости бросил терьеру, как он полагал, шестипенсовую монету; тот подхватил ее и полез с ней под кушетку; это было что-то необыкновенное для терьера, и между нами возникли толки. Вдруг одна мысль мелькнула у Голлиса; он вытащил свои и начал их пересчитывать,

-- Господи! - воскликнул он, - я дал этому зверю полъсоверена. Сюда, Типи!

еле-еле, тяжко вздыхая и крепко сжимая в зубах Голлисовы пол-соверена.

Мы попытались сначала подействовать на него ласковым уговором; мы предлагали ему шесть пенсов взамен. Он посмотрел с негодованием, очевидно, признав подобное предложение равносильным тому, что мы считаем его идиотом. Мы давали ему шиллинг, затем пол-кроны. Ему как будто лишь надоедало наше приставанье.

-- Мне думается, что вы вряд ли когда-нибудь увидите опять ваши пол-соверена, - промолвил Гедбет, смеясь.

Мы все, за исключением юного Голлиса, находили всю штуку чрезвычайно забавной; но Голлис, напротив, выглядел раздраженным и, взяв собаку от Гедбета, сделал попытку вырвать монету у нея изо рта.

Типи, верный своему жизненному правилу ничего не отдавать, если можно этого избегнуть, держал монету мертвою хваткою. Однако, чувствуя, что кое-какой его заработок медленно, но верно от него ускользает, он сделал последнее отчаянное усилие и проглотил монету. Она застряла у него в горле, и пес начал задыхаться.

Тогда мы серьезно встревожились за Типи. Это был забавный малый, и мы не хотели, чтоб с ним случилось несчастие. Голлис бросился в свою комнату и принес пару длинных щипцов, а мы, прочие, держали злополучного терьера, пока Голлис пытался избавить его от причины страданий.

Но бедный Типи не понял наших намерений: он все думал, что мы хотим лишить его вечерового сбора, и отчаянно сопротивлялся; эта борьба заставляла уходить монету всей глубже глубже, и, вопреки нашим стараниям, он умер, как новая жертва среди многих других, загубленных жестокой золотой горячкой.

Мне снился однажды весьма странный сон о богатстве. Он произвел на меня очень сильное впечатление; мне грезилось, что я с одним своим другом, очень дорогим для меня человеком, живу вместе в каком-то удивительном старом доме. Никто, кажется, не обитает в этом доме, кроме нас двоих. Скитаясь однажды по этим причудливым, старинным, еле держащимся комнатам, я нашел потайную дверь, ведшую в какое-то таинственное помещение. Здесь я увидал несколько окованных железом сундуков; когда я приподнял их тяжелые крышки, то оказалось, что каждый сундук полон золота.

Увидав это, я тихонько выбрался из комнаты и закрыл потайную дверь, пригладив также обои, которые ее прикрывали, а затем прокрался назад по темному корридору, боязливо оглядываясь.

Друг, которого я так любил, подошел ко мне, и мы стали разгуливать рука об руку. Но я уже ненавидел его.

Но раз как-то ночью я уснул и, раскрыв снова глаза, увидал, что моего друга нет около меня. Я быстро побежал вверх во узкой лестнице и вдоль безмолвного корридора. Обои были отвернуты и потайная дверь открыта. В соседней же комнате закадычный мой друг стоял на коленях перед открытым сундуком, и блеск золота так и сверкнул мне в глаза.

Друг был обращен спиною ко мне, и я тихонько пополз вперед, шаг за шагом. В руке я держал нож с большим изогнутым лезвием, и когда я достаточно близко подполз к товарищу, я убил его, в то время как он стоял на коленях.

Его тело упало прямо к двери и с треском ее захлопнуло; когда же я попытался снова ее отворить, то не мог. Я ободрал себе руки, цепляясь за железные скобы, кричал, мертвец же скалил мне зубы. Луч света проникал через щель из под массивной двери, то исчезая, то появляясь, то пропадая опять, и я грыз дубовые крышки кованных сундуков, так как бешеный голод все более и более мучил меня.

Тут я проснулся и ощутил, что я в самом деле голоден. Тогда я припомнил, что вследствие головной боли я не притронулся к обеду; я накинул кое-какую одежду и отправился в кухню на фуражировку.

один сон, который, с легкими вариациями, постоянно меня посещает. Мне то и дело снится, что я неожиданно приглашен играть какую-либо важную роль в пьесе, ставящейся на сцене Лисеума. Несчастный мистер Ирвинг является при этом всегдашней жертвой; пожалуй, это не любезно, но, право, он сам виноват: ведь он именно убеждает и подстрекает меня. Я с своей стороны гораздо более предпочел бы оставаться спокойно в постели, и я говорю ему это; но он настаивает на том, чтобы я скорее вставал и шел в театр. Я объясняю ему, что я совсем не умею играть, но он, повидимому, считает это неважным и говорит:

-- О, все будет отлично.

Мы препираемся некоторое время, но он принимает дело за личную обиду; чтобы сделать ему удовольствие и вывести его, наконец, из спальни, я соглашаюсь, хотя совершенно против собственного желания. Я обыкновенно исполняю роль в одной ночной рубашке, хотя однажды, играя Банко, я напялил лосины. Но никогда я не помню ни слова из того, что мне приходится сказать. Как я с этим справляюсь, не ведаю. Ирвинг приходит затем и поздравляет меня, но неизвестно, за блестящее ли мое исполнение или за то, что я счастливо удрал со сцены, прежде чем в меня пустили кирпичом, - не сумею сказать.

Всякий раз, когда мне снится такое происшествие, по пробуждении я непременно нахожу свое одеяло и простыню на полу и лязгаю зубами от холода. Этот озноб, я полагаю, и вызывает во мне грезу, что я слоняюсь по подмосткам Лисеума в одной ночной сорочке. Но все-таки я не понимаю, почему это всегда оказывается в Лисеуме.

Другой сон, который, мне кажется, я также не раз видел или в противном случае мне снилось, что он уже снился мне раньше - это иногда бывает, - заключается в том, что я спускаюсь по очень далекой и широкой дороге в восточной окраине Лондона. Это - любопытная дорога, по которой я двигаюсь. Омнибусы и трамваи ходят по ней вверх и вниз; тут же кишат в хлевах свиньи, на которых покрикивают люди в засаленных тапках. А по обе стороны улица окаймлена чащей тропического леса. Эта дорога действительно совмещает в себе прелести Кью и Уайтчепеля.

мы улавливаем в просветах шумливую городскую улицу.

В конце этой дороги находится узкий проулок, и когда я захожу туда, на меня тотчас нападает страх, хоть я и не понимаю, что меня пугает. Проулок ведет к дому, в котором я некогда жил, еще ребенком, и теперь там находится кто-то, ждущий меня и желающий мне что-то сказать.

Я поворачиваюсь, чтобы убежать прочь. Проходит мимо Блакуольский омнибус, и я пытаюсь взобраться на него; но лошади мгновенно превращаются в скелетов и уносятся от меня, а мои ноги становятся точно свинцовыми; неведомое существо, находящееся вместе со мной, но которого я не вижу, схватывает меня за руку и тащить обратно.

Оно вынуждает меня идти и вступить в дом; дверь захлопывается за нами, оглашая звучным эхом безлюдные комнаты. Я узнаю эти комнаты: тут я смеялся и плакал много лет тому назад. Ничто не переменилось: кресла стоят на прежних местах, уже опустелые, вязанье моей матери валяется на каминном ковре, где, помню я, кошки нередко его теребили и раздергивали на шестьдесят частей.

Я поднимаюсь в свои маленькия антресоли; моя постелька стоит в углу, а деревянные кирпичики разбросаны по полу (я всегда был неаккуратным ребенком). Входит какой-то старик, дряхлый, седой и согбенный; он держит лампу над головой, и когда я вглядываюсь в его лицо, это лицо оказывается мое собственное. Входит еще один, и это также я сам. Потом все больше и больше, пока комната сплошь кишит лицами, также и лестница, ведущая к ней, и весь безмолвный дом. Некоторые из этих лиц стары, другия молоды, иные приятно мне улыбаются другия враждебно косятся на меня, но каждое лицо - мое собственное, хотя не найдется и двух, похожих одно на другое.

них.

Вообще говоря, всякий является героем своих снов, но когда мне что-нибудь снится, я иногда грежу о себе и в третьем лице. Передо мной проходит сон с происшествиями, к которым я не имею ни малейшого отношения, участвуя лишь как невидимый и пассивный зритель. Один из таких снов у меня часто повторяется за последнее время и я раздумываю, нельзя ли разработать его в виде повести. Но эта тема, пожалуй, окажется слишком мучительной.

Мне снилось, что я вижу лицо какой-то женщины среди целой толпы. Это - злое лицо, но в нем есть известная своеобразная красота. Трепетные лучи света, падающие от уличных фонарей, озаряют это лицо, выказывая нею прелесть его жестокого обаяния. Потом свет гаснет.

Я вижу затем это лицо на площади, находящейся очень далеко оттуда; лицо еще прекраснее, чем прежде, так как злоба исчезла с него. Над ним склонилось другое лицо, чей-то светлый и чистый образ; оба лица придвигаются друг к другу и целуются; его губы касаются её губ, кровь приливает к её щекам и вискам... Я вижу опять оба этих лица, но я не могу сказать, где они теперь, или сколько времени прошло с последней встречи. Лицо мужчины сделалось несколько старше, но оно все еще молодо и пре красно, а когда глаза женщины покоятся на нем, её лицо сияет радостным торжеством и походит на ангельский лик. Но временами женщина остается одна, и тогда, снова я вижу, злобное выражение выступает наружу.

Потом становится все яснее: передо мной выступает комнатка, в которой они живут; помещение очень бедно; старомодное фортепиано стоит в углу, а около него стол, на котором раскидана в безпорядке куча бумаг около чернильницы; пустое кресло стоит близ стола; женщина сидит перед открытым окном.

Время от времени она взглядывает на дверь и прислушивается; потом опять поворачивается к открытому окну, и я замечаю, что всякий раз, как она поворачивается к двери, злоба слетает с её лица, но как только она поворачивается снова к окну, злое выражение выступает еще резче и мрачнее.

Вдруг она вскакивает, и в её глазах отражается ужас, который пугает меня во сне; я вижу крупные капли пота, струящагося у нея по лбу. Её лицо медленно искажается, и я опять вижу злобное существо первой ночи. Она закутывается в старую мантилью и выскальзывает из двери. Я слышу её шаги, раздающиеся по ступеням; они замирают все большей больше. Я слышу, как распахивается дверь, гул уличного шума врывается в сени, и шаги женщины тонут в нем.

Проходит известный промежуток в моем сне. Сцены меняются, длятся некоторое время и исчезают, но все это смутно и неопределенно, пока, вырисовавшись из мрака, не возникает передо мной длинная опустелая улица. Свет сверкает блестящими пятнами на мокром тротуаре; чья-то фигура, одетая в нарядные лохмотья, мелькает мимо; она пробирается, плотно прижимаясь к стене. Она обращена ко мне спиной, я не вижу её лица. Другая фигура выступает из мрака; я взглядываю ей в лицо и узнаю в нем то самое, которого так жаждали некогда глаза женщины и на котором они останавливались с такою любовью при самом начале моего сна; но прелесть и чистота прежнего облика теперь исчезли: лицо это старое, злое, такое же, как лицо женщины, когда я взглянул на нее в последний раз. Фигура в ярких лохмотьях медленно проходит мимо него; вторая фигура следует за нею и обгоняет ее. Оба останавливаются и разговаривают друг с другом, придвигаясь все ближе и ближе. Улица очень темна в том мете, где они встретились, и фигура в ярких лохмотьях все еще скрывает от меня свое лицо. Они молча идут вместе до тех пор, пока доходят до блестящого газового фонаря, висящого перед таверной; тут женщина поворачивается, и я вижу, что это та, которая мне снилась. Она и мужчина глядят теперь снова друг другу в глаза.

В другом сне, который я помню, какой-то ангел (или дьявол, не знаю хорошенько, кто) пришел к человеку и сказал ему, что до тех пор, пока он не будет любить ни одного человеческого существа, до тех пор, пока он не допустит в себе ни малейшого проявления нежности, к жене ли, к ребенку, к родному, знакомому, к постороннему или близкому человеку, до той минуты он будет иметь успех и удачу во всех предприятиях, до той минуты все его земные дела будут идти отлично. Он будет становиться с каждым днем все богаче, славней и могущественнее. Но если только он допустит какое-нибудь любовное отношение к единому живому существу в своем сердце, в тот же миг все его планы и замыслы рухнут, так что лишь гул раздастся у него в ушах. И с этого часа его имя подвергнется всеобщему позору и потом забудется.

его стороны. Детския ножки вступают при нем в жизнь и покидают ее, старые лица блекнут, новые являются и исчезают.

Но ни разу дружеское прикосновение его руки не чувствовалось ни на одном живом существе, никогда ласковое слово не слетала с его уст, никогда добрая мысль не вырывалась у него из сердца, и фортуна во всех делах благоволила к нему.

Проходят годы, и, наконец, у него остается только одно, чего еще он может бояться: это маленькое, задумчивое детское личико. Ребенок любит его так же, как много лет тому назад любила его женщина, и глазки малютки следят за ним жадным, заискивающим взором; но честолюбец стискивает зубы и отворачивается от него.

Маленькое личико все худеет, и вот однажды приходят к нему, когда он сидит, обдумывая множество своих проектов, и говорят, что девочка умирает. Он приходит и садится у её кроватки; глаза ребенка раскрываются, обращаясь к нему; он подвигается ближе, её маленькия ручки тянутся к нему с безмолвной мольбой; но лицо мужчины остается безстрастным, и рученки безсильно падают на скомканное одеяльце; задумчивые глазки становятся неподвижны; тихо подходит какая-то женщина и смежает их веки. Тогда посетитель возвращается вновь к своим планам и замыслам.

Но однажды ночью, когда в большом доме царило молчание, он прокрадывается к комнатке, где покоится еще эта малютка, и откидывает белое скомканное одеяльце.

"Умерла, умерла", бормочет он, потом берет крохотное тельце в свои руки, крепко прижимает его к груди и целует холодные губы, и холодные щечки, и маленькия, холодные, окоченелые ручки.

С этого места моя история становится невероятной; мне грезится, что мертвый ребенок попрежнему лежит в этой безмолвной комнатке под белым одеяльцем; его маленькое личико не меняется. Тело не подвергается разложению.

Я дивлюсь этому с минуту, но вскоре забываю удивляться; ведь когда сказочное царство развертывает перед нами свои истории, мы, точно маленькия дети, садимся вокруг с широко-раскрытыми глазами, веря всему, как бы это ни было удивительно.

Каждую ночь, когда все остальные заснут в доме, безшумно отворяется дверь в комнату усопшей, и входит туда человек и замыкает дверь за собою. Каждую ночь он откидывает белый покров и берет маленькое мертвое тельце в свои руки, и целые часы тихо ходит по темной комнате, целуя и убаюкивая ребенка, как мать свою спящую дочку.

Едва первый луч света заглянет в комнату, он кладет мертвого младенца обратно, расправляет над ним одеяло и тихо прокрадывается вон из комнаты.