Как написать повесть.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Как написать повесть. Глава IV. (старая орфография)

ГЛАВА IV.

Мы устроили наше ближайшее деловое собрание в моем корабельном доме. Браун сначала противился вообще моему переселению на этот корабельный дом. Никто из нас, по его мнению, не должен был покидать город, пока повесть была еще у нас на руках.

Мак-Шаугнасси, напротив, полагал, что мы будем лучше работать в корабельном доме. Говоря о самом себе, он сказал, что никогда не чувствовал себя в лучшем настроении для создания действительно великого произведения, как лежа в гамаке, среди шелеста листьев, под голубым глубоким небосводом со стаканом холодного кларета, стоящим вблизи под рукою. За неимением гамака, он находил и кресло на палубе весьма возбуждающим к умственному труду. В интересах повести он усиленно советовал захватить с собою, по крайней мере, одно комфортабельное кресло и побольше лимонов.

Я сам не видел никакого основания, почему мы окажемся неспособными думать так же хорошо в корабельном доме, как где бы то ни было в другом месте, и согласно этому было постановлено, что я поселюсь и устроюсь на корабле, а все прочие станут посещать меня здесь время от времени; мы будем собираться в кружок и работать.

Этот корабельный дом был мечтой Этельберты. Мы провели один день прошлым летом на корабле, принадлежавшем одному из моих друзей, и Этельберта пришла в восторг от этой жизни. Все здесь было устроено в таких обворожительно-малых размерах. Вы жили в крошечной, малюсенькой комнатке, вы спали на крохотной постельке, в крохотной-крохотной спальне и вы варили ваш обедик на еле мерцающем крохотном огоньке, в самой каплюшечной кухне, какую вы когда-либо видели. "О, это должно быть чудесно жить в корабельном доме! - сказала Этельберта, вздыхая от восхищения. - Это точно жить в кукольном домике".

Этельберта была очень молода, молода до смешного - я, кажется, упоминал уже об этом в описываемые мною дни; она была неравнодушна к куклам, и к великолепным платьям, носимым этими куклами, и к многооконным, но неудобно устроенным домикам, в которых обитают куклы или предполагаются обитающими, так как вообще, оне, повидимому, предпочитают сидеть на крыше, болтая ногами над входной дверью. Это казалось мне неособенно приличным для барышни, но, впрочем, я не компетентен в кукольном этикете. От всех этих прелестей, как я думаю, Этельберта еще не совсем отрешилась; я даже уверен, что не отрешилась. Разве я не помню, как уже несколько лет спустя, заглянув в одну из комнат, стены которой были увешаны произведениями искусства, разсчитанными на то, чтобы свести с ума эстетическую особу, я увидал Этельберту, сидящую на полу перед красным кирпичным домиком, заключавшим в себе две комнаты и кухню. Разве руки её не трепетали от восторга, когда она разставляла тут три настоящих крошечных блюда на буфете? Разве она не повертывала настоящую крохотную ручку у настоящей входной двери до тех пор, пока совсем её не отвертела, и мне пришлось сесть рядом с Этельбертою на полу и снова приделывать эту ручку.

Быть может, неблагоразумно с моей стороны вспоминать теперь эти вещи и выставлять их на вид, в обличение Этельберты. Разве она, в свою очередь, не может надо мной посмеяться? Разве и я также не участвовал в устройстве и украшении этого дома? Я помню, что мы разошлись с Этельбертой во мнениях о ковре, подходящем для спальни: Этельберта мечтала о темно голубом бархатном ковре, но я, приняв в соображение обои спальни, стоял за то, что какой-нибудь терракотовый оттенок будет гармонировать лучше. Она согласилась со мною в конце концов и мы устроили ковер из крышки какой-то старой коробки. Он действительно производил чарующее впечатление и придавал дивно-теплые тона всей обстановке. Голубой же бархат мы разложили на кухне. Это казалось немножко странным, но Этельберта заметила, что кухарки всегда мечтают о хорошем ковре. Это будет их приятно настраивать при разных мелких хозяйственных хлопотах.

В спальне стояла широкая кровать, со всеми принадлежностями, но никто не мог догадаться, каким образом барышня отправится спать. Архитектор тоже этого не предусмотрел: это так похоже на архитекторов. Дом, видите ли, страдал неудобствами, свойственными всем помещениям подобного рода: у него не было лестниц; поэтому, чтоб перейти из одной комнаты в другую, необходимо было проламывать потолок или выйти на улицу и карабкаться затем через окно. И тот, и другой способ, пожалуй, утомителен, если часто к нему прибегать.

Однако, помимо этих промахов, дом был такой, что один из кукольных торговцев смело мог называть его "самым желательным семейным помещением". Обставлен он был с роскошью, граничившей положительно с аффектацией. В спальне стоял настоящий умывальник; на умывальнике же был настоящий кувшин и умывальная чашка, в чашке была настоящая вода! Но это не все! Я знавал простенькие, средняго типа кукольные дома, в которых вы могли бы найти умывальники и кувшины с лоханками, и настоящую воду, ну, даже мыло; но в этом обиталище роскоши было еще настоящее полотенце! Так что жилец не только мог здесь умыться, но даже и вытереться, а это такая роскошь, которая, как всем куклам известно, может быть находима лишь в помещениях самого первого ранга.

Затем в гостиной: тут были часы, которые могли тикать ровно столько времени, сколько вы продолжали их трясти. (Они, повидимому, были неутомимы). Там находились, кроме того, и картина, и фортепиано, и книга на столе, и ваза с цветами, опрокидывавшаяся, как только вы к ней прикасались, совершенно как настоящая ваза с цветами. О, в этой комнате был шик, могу вас уверить

Но славой всего дома была его кухня. Тут было всякое добро, чего лишь сердце пожелает, в этой кухне: и кастрюли с крышками, которые открывались, и утюг, и скалка. Обеденный сервиз на три персоны занимал около половины всего помещения, а остальное пространство было заполнено печкой, да, настоящей печкой - подумайте только, вы, владетельницы кукольных домиков, - печкой, в которой вы могли жечь настоящие кусочки кокса и на которой вы могли жарить настоящие ломтики картофеля на обед, за исключением, впрочем, тех случаев, когда вам говорили, что это "ненадо", что это опасно, и уносили от вас вьюшки и задували огонь, что до крайности затрудняло стряпуху.

Я никогда не видал домика более законченного во всех его деталях. Ничто не было здесь упущено, даже семейство. Оно лежало на спине, как раз напротив входной двери, - гордое, но спокойное, в ожидании, пока его введут во владение. Это была не особенно большая семья. Она состояла из четырех членов: папы, мамы, бэбэ и служанки; как раз семья для начинающого.

Но это семейство было очень недурно одето, - не то что с роскошными верхними платьями, прикрывающими позорное состояние нижняго белья, как, увы, это часто случается в кукольном обществе, - нет, со всякими принадлежностями, требующимися необходимостью и приличием для лэди и джентльменов, вплоть до таких, которых я не смею и назвать вам. И все эти наряды, надо вам сказать, могли быть растегнуты и вовсе сняты. Я знавал кукол, и довольно иногда шикарных кукол на первый взгляд, которые довольствовались тем, что ходили в платьях, прилепленных к ним гуммиарабиком, а в некоторых случаях даже приколоченных гвоздями; это я считаю неряшливым и нездоровым одеянием; но описываемое мною семейство могло быть раздето в пять минут, отнюдь не прибегая к кипятку или долоту.

Нельзя сказать, чтобы семейство было привлекательно с эстетической точки зрения, хотя бы один из его членов. У них у всех фигура выглядела неособенно красиво, в натуральном своем виде, у всех решительно: им не хватало полноты и, кроме того, без одежды трудно было бы, пожалуй, отличить бэбэ от папа и служанку от барыни, а вследствие этого могли возникать большие домашния усложнения.

Когда все уже было готово для их приема, мы водворили их в жилище. Мы уложили в постель такую значительную часть ребенка, какая лишь могла быть вмещена. Мы комфортабельно устроили папа и мама в гостиной, где они сидели на полу и задумчиво глядели через стол друг на друга (им пришлось сидеть на полу, потому что стулья оказались недостаточно велики). Девушку мы поместили на кухне, где она прислонилась к буфету, в позе, напоминающей пьяную, обняв с упоительной нежностью половую щетку, сунутую нами ей в руки. Затем мы осторожно приподняли дом и тихонько перенесли его в другую комнату; с ловкостью опытных заговорщиков, мы поставили его у ножки небольшой кровати, на юго-западном углу которой какое-то до нелепости крошечное существо повесило нелепо-крошечные чулочки.

Возвращаюсь к нашему собственному кукольному дому. Мы с Этельбертой толковали о нем во время нашего обратного путешествия в поезде, и мы решили, что в будущем году у нас самих будет заведен корабельный домик, еще более крошечный, если возможно, нежели тот, что мы сейчас видели. У него будут изящные кисейные занавески и флаг, и цветы вокруг: это будут садовые розы и незабудки. Я стану работать по утрам на палубе, под пологом, для защиты от солнца, а Этельберта будет подрезать розы и печь кексы для чая. По вечерам же мы будем сидеть на маленькой верхней палубе и Этельберта станет играть на гитаре (она когда-нибудь начнет учиться) или мы будем сидеть, безмятежно прислушиваясь к пению соловьев.

Ведь когда вы совсем-совсем юны, вам кажется, что летом сплошь бывают солнечные дни и лунные ночи, что ветер всегда мягко повевает с запада и что розы готовы расти где угодно. Но когда выростете вы постарше, вы измучитесь в ожидании, когда же, наконец, разсеется пасмурная мгла. Тогда вы припрете двери, войдя в теплую комнату, подползете к огню, дивясь, что ветер вечно дует с востока, и откажетесь от попытки выращивать розы.

Я знавал одну маленькую обитательницу сельского жилища, которая копила целыми месяцами деньги, чтобы купить себе новое платье и отправиться в нем на цветочную выставку. Но в день цветочной выставки случилось ненастье, так что она надела вместо того старое платье; и все праздничные дни долгое время были ненастны, так что девушка боялась, что ей уже никогда не удастся надеть свое хорошенькое белое платьице. Но в конце концов наступило таки праздничное утро, озаренное ярким солнцем; девчурка захлопала от радости в ладоши и побежала наверх. Она кинулась к своему новому платью (которое было её новым платьем уже столь долгое время, что теперь сделалось самым старым из всех её платьев), вынула его из сундука, где оно лежало, тщательно переложенное лавандом и тмином, схватила его и засмеялась при мысли, как чудно она должна в нем выглядеть.

Но когда пришлось надевать это платье, девочка увидала, что она совсем выросла из него; оно было мало во всех местах, так что она была вынуждена в конце концов снова надеть свое старое затрапезное платье.

Все, как известно, происходит именно таким образом в здешнем мире. Были, например, юноша и девушка, нежно когда-то любившие друг друга; но оба были очень бедны, так что решили ждать до тех пор, пока он добудет достаточно денег для них обоих, чтобы жить в довольстве; тогда они поженятся и будут счастливы. Ему пришлось устраивать это долгое время, так как добывание денег очень медленная работа, а он хотел, раз уже принявшись, добыть их достаточно, чтобы им оказаться потом в самом деле счастливыми; во всяком случае он успешно выполнил задачу и вернулся домой самостоятельным человеком.

Тогда они снова сошлись в бедно обставленной комнате, где они когда-то простились друг с другом. Но они уже не сидели теперь так близко один к другому, как в былое время. Она так долго жила в одиночестве, что приобрела свойства старой девы и чувствовала себя стесненной в его присутствии; она боялась, что он запачкает ковер своими грязными сапогами. А он работал так долго над добыванием денег, что стал и сам жесток и холоден, как деньги, и силился теперь придумать что-нибудь ласковое, чтобы сказать ей.

Так и сидели они некоторое время по обе стороны от коврика "краса печей", и оба дивились, почему они проливали такия горькия слезы в тот день, как целовались в последний раз на прощанье. Теперь они снова сказали один другому "прощай", и очень были рады.

Есть и другой рассказ с такой же точно моралью; его я узнал в школе из хрестоматии. Если я верно помню, дело происходило приблизительно так;

роскошно обедая каждый день, в густой зелени упиваясь росою, никогда не заботясь о завтра и лишь без умолку распевая свою тихо-жужжащую песенку.

Но наступила лютая зима и стрекоза, оглядевшись вокруг, увидала, что её друзья-цветы лежат мертвые; тогда она догадалась, что и её краткий век близится к концу.

И порадовалась она, что прожила его так счастливо, не загубила своей жизни.

-- Мой век был очень краток, - сказала себе стрекоза, - зато он был очень веселый и, пожалуй, я сделала из него наилучшее употребление. Я реяла в солнечном свете, носилась ко мягкому, теплому воздуху, играла в веселые игры среди волнующейся травы, упивалась соком из сладких зеленых листьев. Я делала, что хотела. Я широко развертывала крылья и пела свои песни; теперь я готова возблагодарить Бога за промелькнувшие солнечные дни и умереть.

Говоря таким образом, она укрылась под пожелтевший лист и встретила там свою судьбу так, как встречают ее все храбрые стрекозы. А пролетавшая мимо маленькая птичка нежно подобрала ее и похоронила.

Придурковатый муравей, увидав это, весь напыжился от фарисейского самодовольства.

-- Как я должен благодарить судьбу, - говорил он, - что я прилежен и благоразумен, не то, что эта несчастная стрекоза. Пока она порхала с цветка на цветок, предаваясь всем наслаждениям, я неустанно работал, делая запасы на зиму. Теперь она умерла, я же уютно устроюсь в своем теплом домике и стану уписывать все лакомства, которые я там припрятал.

Но пока муравей говорил таким образом, явился садовник с заступом и срыл холмик, в котором тот обитал, сравнял его сооружение с землею; самого же муравья садовник убил, оставив труп его среди развалин.

Тогда та же самая маленькая птичка, что похоронила стрекозу, прилетела, подхватила носиком муравья и погребла его также. Затем она сочинила и спела песенку, припевом которой было: "Срывайте розы, пока оне с вами!". Это была премиленькая пьесска и даже очень мудрая, а некий живший в те дни человек, которому птицы, любя его и чувствуя, что он им сродни, открыли свой птичий язык, по счастию, услыхал эту песню и записал ее, так что все теперь могут прочесть ее.

Однако, на нашу беду, злая владычица-судьба нимало не сочувствует нашему стремлению срывать розы.

-- Не останавливайтесь, голубчик, теперь рвать цветы, - кричит она своим резким, скрипучим голосом, хватая нас за руку и отбрасывая назад на дорогу, - сегодня нам некогда; мы вернемся сюда завтра, тогда вы можете их нарвать.

И мы следуем за судьбой, зная, если мы опытные дети, что этот случай никогда не повторится в таком же виде завтра. А если и повторится, то розы ужь увянут.

Судьба не хотела и слышать о нашем корабельном доме в то самое лето, которое было необычайно роскошным летом, но обещала нам, что если мы будем благоразумны и скопим деньги, так она устроить нам это на будущий год; и мы с Этельбертой, будучи простоватыми, неопытными детьми, сдались на это обещание и поверили в удовлетворительное его исполнение.

Возвратившись домой, мы тотчас уведомили Аменду о нашем плане. Едва лишь девушка открыла двери, как Этельберта выпалила:

-- Аменда, умеете вы плавать?

-- Нет, сударыня, - отвечала Аменда с полным отсутствием любознательности, почему это к ной обращались с таким вопросом. - Я знала только одну девушку, умевшую плавать, и та утонула.

-- Ну, так вам надо выучиться поскорее, - продолжала Этельберта, - вам придется теперь уже не выходить от нас на прогулку с вашим молодым человеком; вы должны будете пускаться с ним вплавь. Мы станем жить теперь не в доме, а на корабле, в самой середине реки.

Главной жизненной заботой Этельберты за этот период времени было озадачить и ошеломить чем-нибудь Аменду. Главным же её огорчением то, что ей это никогда не удавалось. Она возлагала очень большие надежды на последнее свое заявление, но Аменда осталась невозмутимой.

-- О, вот как, сударыня! - отозвалась она, и стала говорить о других предметах.

Я полагаю, что результат был тот же самый, когда бы мы сказали Аменде, что станем жить на воздушном шаре.

Я не знаю, как это делалось, но я уверен в одном: Аменда была всегда чрезвычайно почтительной девушкой в своем обращении, но она обладала умением заставить Этельборту и меня почувствовать, что мы не что иное, как пара ребят, которые играют во взрослых и женатых людей. И таким образом она же над нами подтрунивала.

Аменда прожила у нас около пяти лет, до тех пор, пока один молочник, скопив достаточно денег, чтобы купить собственную тележку, оказался для нея сносною партиею. Но её поведение по отношению к нам никогда не менялось, даже когда мы стали действительно солидными женатыми людьми и обладателями "семейства". Все-таки было вполне очевидно, что она просто считает нас сделавшими в игре дальнейший ход и играющими теперь в папу и маму.

Каким-то неуловимым способом ей удалось вселить и в ребенка такое же убеждение. Наш бэбэ никогда, кажется, не относился к кому-либо из нас вполне серьезно. Он охотно играл с нами, или вел легкий разговор, но когда доходило до серьезных дел в жизни, вроде купания или кормления, то он всегда предпочитал няньку.

Этельберта попробовала однажды утром повезти его в колясочке, но ребенок не захотел и слышать о том ни минуты.

-- Нет, бэби не поедет, - был его ответ (действиями, если не словами). - Бэби не желает подвергаться экспериментам.

Не таковский ваш бэби. Он не желает, чтобы его перевернули или переехали.

Бедная Этель, я никогда не забуду, как её сердце было уязвлено этим. Более всего оскорблялась она отсутствием доверия.

Но это воспоминание минувших дней, не имеющих никакого отношения к тем, о которых я пишу или должен бы по настоящему писать теперь. Перескакивание с одного предмета на другой есть большой недостаток в повествователе и возрастающая ныне привычка к этому должна быть сильно порицаема; а потому я закрою глаза на все прочия свои воспоминания и постараюсь смотреть лишь на один этот крошечный корабельный домик у перевоза, выкрашенный в белую и зеленую краску и оказавшийся ареной наших будущих совместных литературных стараний.

Корабельные дома тогда не строились еще по образцу миссисипских пароходов; но все-таки это судно было мало даже и для того первобытного времени. Человек, у которого мы его наняли, описывал его, как "компактное" судно. Человек же, которому в конце первого месяца мы пробовали его передать, охарактеризовал его "нелепым". В наших письмах мы оспаривали подобное определение, в глубине же сердца мы с ним соглашались.

Однако, сначала его величина или, вернее, отсутствие в нем величины и было одной из его главных прелестей в глазах Этельберты. Тот факт, что если вы неосмотрительно вставали с постели, то наверняка стукались головой о потолок, что было совершенно немыслимо для кого бы то ни было напялить на себя брюки где-нибудь в ином месте, кроме гостиной, - все это Этельберта находила в высшей степени забавным.

Что ей самой приходилось брать зеркало и отправляться на палубу, чтобы причесать себе волосы, это она находила уже не так забавным.

Аменда отнеслась к своей новой обстановке с своим обычным философским равнодушием. Когда ее уведомили, что приспособление, принимавшееся ею за бельевой каток, было её спальней, она заметила, что это имеет свои преимущества: она не упадет здесь с постели, так как решительно здесь некуда упасть. А поглядев на кухню, она заметила, что это помещение ей правится по двум причинам: во-первых, она может сидеть тут посредине и доставать все, что ей угодно, не вставая, а во-вторых, никто посторонний не влезет в кухню, пока она тут находится.

-- Вы видите, Аменда, - нравоучительно поясняла ей Этельберта, мы действительно должны теперь жить вне дома.

-- Да, миссис, - отвечала Аменда, - могу сказать, что это самое лучшее место для подобной цели.

Если бы мы действительно могли жить побольше вне дома, то жизнь здесь могла оказаться довольно приятной, но погода делала невозможным для нас шесть дней в неделю предпринимать что-либо, кроме унылого поглядывания из окна, с чувством признательности, что у нас есть хоть крыша над головой.

Я знавал ненастные лета и прежде, и после; я познал многими горькими опытами опасность и безумие покидать лондонское жилище в период между первым мая и тридцать первым октября. В самом деле, пребывание за городом всегда ассоциируется в моей душе с воспоминаниями о долгих тягостных днях, проведенных среди безпощадного ливня, и унылых вечерах, просиживаемых в чужом платье. Но никогда я не видал и никогда - молю о том денно и нощно - не хотел бы увидеть я снова такого лета, как то, что мы прожили (хотя никто из нас не чаял этого) на нашем проклятом корабельном доме.

Утром мы просыпались вследствие того, что дождь пролагал себе к нам путь через окошко и обдавал брызгами нашу постель. Мы вставали и вытирали шваброй гостиную. После завтрака я пытался работать, но непрерывный треск града по крыше, над самой моей годовой, не позволял мне выжать ни одной мысли из мозга и, побившись час - два, я с бешенством швырял перо и разыскивал Этельберту. Мы накидывали на себя макинтоши, брали зонтики в руки и уходили прочь от несносного шума. В полдень мы возвращались назад, переодевались в сухия платья и садились обедать.

После обеда буря обыкновенно чуть-чуть затихала, и мы таки не мало трудились, бегая вокруг с тряпками и одеждой, стараясь предупредить протекание воды в комнаты и наше потопление.

Во время чая гостиная обыкновенно озарялась отблесками молнии; вечера мы проводили в выкачивании судна, после чего мы по очереди ходили на кухню и грелись. В восемь часов мы ужинали, и с той поры до укладывания в постель мы кутались в одеяла, прислушиваясь к раскатам грома, к вою ветра, ярости волн и гадая, не сорвет ли с якоря судно нынешнею ночью.

Иногда к нам наезжали друзья, чтобы провести денек с нами, все пожилые желчные люди, поклонники тепла и комфорта, господа, не любящие вообще прогулок, даже при самых благоприятных условиях, но убежденные нашими нелепыми росказнями, что день, проведенный на реке, покажется им воскресеньем, прожитым в раю.

Они приезжали промокшие до костей. Мы запирали их в разные чуланы, предоставляя сдирать с себя платье и облекаться в костюмы Этельберты или в мои; но Этель и я в то время были худощавы, так что солидные гости средняго возраста выглядели в наших платьях не особенно шикарно и не чувствовали себя счастливыми.

Просушив их, мы вводили их в гостиную и пытались поддерживать беседу, рассказывая о том, что мы намерены с ними сделать, если день будет солнечный. Но их ответы были отрывисты, подчас даже резки; через некоторое время разговор обрывался, и мы сидели, сбившись в кружок, читая газеты прошлой недели да покашливая.

С того момента, как их платья были сухи (мы жили в вечной атмосфере дымящагося платья), они настаивали на отъезде. Это казалось мне нелюбезным после всего, что мы для них сделали, но они вновь одевались и уезжали домой, промокая еще один раз при своем возвращении.

Обыкновенно мы получали письмо через несколько дней вслед за тем, написанное каким-нибудь родственником, уведомлявшим, что оба пациента чувствуют себя настолько хорошо, насколько можно было надеяться, и обещавших прислать нам уведомление о похоронах в случае рецидива.

Нашим преимущественным развлечением, нашим единственным утешением в течение долгих недель этого узничества было глазенье из окон на разных искателей наслаждений, проезжавших в маленьких открытых лодках. При этом мы соображали, какой ужасный день им пришлось испытать или еще придется, смотря по обстоятельствам.

С утра уже они двигались вверх по течению: молодые люди со своими возлюбленными; племянники, вывозящие своих бога тых старых теток; мужья и жены (некоторые парочками, другие, эксцентрики, в одиночку); модно выглядевшия девицы с кузенами; энергического вида мужчины с собаками; молчаливые компании высшого класса; шумливые компании низшого класса; сварливые семейные оравы, - один судовой груз за другим мелькал мимо нас, хотя и мокрый, но все еще полный надежд, указывая друг другу клочки голубого неба.

Вечером они возвращались, вымокшие и угрюмые, и отпуская друг другу различные колкости.

предохранения шляпы, она же смеялась над ним, пытаясь удерживать в одной руке зонтик, а в другой руль.

Могло быть только два объяснения при виде людей, сохранивших столь радостное настроение на реке, среди ливня. Первое из этих объяснений, я отбросил, как недоброе и мало правоподобное; другое же отличалось доверием к роду человеческому, и, приняв его, я снял свою шляпу, приветствуя эту вымокшую, но все-таки лучезарную парочку в то время, как она проезжала мимо нас; они ответили мне жестом, а я все стоял я смотрел вслед за ними до тех пор, пока они не слились с туманом.

Я склонен думать, что эти молодые люди, если они еще живы, должны быть счастливы. Быть может, фортуна к ним благосклонна, быть может, и нет, по во всяком случае они счастливы - так я склонен думать, - счастливей большинства других людей.

для нас роскошью, свежим воздухом.

Я очень хорошо припоминаю несколько таких чудных вечеров. Река искрилась в лучах угасавшого солнца, на темных отмелях уже сгущалась ночь, а омраченное бурею небо было усеяно там и сям звездами.

Тут было отрадно избавиться хотя на час какой-нибудь от надоедной трескотни дождя, прислушиваясь лишь к плесканью рыб, к мягкому журчанию, производимому какой-нибудь водяной крысой, плывущей с опаской среди камышей, и к неумолчному чириканию нескольких еще бодрствующих птичек.

Неподалеку от нас обитал старый дергач. Он имел обыкновение будить всех прочих птиц и мешал им заснуть. Он был несносен. Аменда, выросшая в городе, приняла его сначала за старый будильник, и удивлялась, кто его тут повесил и почему он трещит целую ночь, а, главное, почему его не смажут.

Дергач начал свои непотребные упражнения около сумерек, как раз в то время, когда всякая уважающая себя птица располагается на ночлег. Семья серых дроздов, имевшая гнездо в нескольких ярдах оттуда, обыкновенно приходила тогда в полное неистовство.

(Она говорила, разумеется, при помощи цвиркания, но мне сообщили, что все здесь нижеприведенное вполне точный перевод).

Спустя некоторое время проснулись молодые дрозды и начали верещать. Тогда мать взбесилась еще больше, чем прежде.

-- Не можете ли вы сказать ему что-нибудь? - негодующе обратилась она к супругу. - Неужели вы думаете, что дети, мои крошки, могут заснуть при таком отвратительном шуме, длящемся всю ночь? Ведь это все равно, что жить на лесопильном заводе.

Услышав подобное обращение, самец-дрозд поднял свою голову над гнездом и крикнул:

-- Убирайся! - сварливо откликнулся дергач. - Пусть твоя жена сама будет спокойнее; этой заботы хватит на вас обоих.

И он опять стал кричать, еще пуще прежнего.

Тогда мать-дроздиха, жившая немного поодаль, присоединилась к спору.

-- Ах, верно ему хочется хорошей потасовки, и будь я мужчиной, так ужь я бы ему задала!

-- Вы вполне правы, - подхватила дроздиха. - Вот это и я твержу вечно мужу, но, - возвысив голос, так что все самки на плантации могли слышать, - он и не подумает шевельнуться, о, будьте покойны, ни под каким видом! Даже, когда б я с детьми умирала у него на глазах от желанья уснуть.

-- Ах, он не один такой, дорогая моя, - пропищала в ответ дроздиха, - они все одинаковы. - И затем более грустным, чем злобным тоном прибавила: - Но это не их вина, как мне кажется. Несчастные: если у кого нет птичьяго ума, так тут ужь ничем не поможешь.

Я насторожил уши с целью услыхать, взволнуется ли самец-дрозд по поводу этих насмешек, но единственный звук, какой я мог различить по соседству, было явно преувеличенное храпенье.

В это время вся стая уже проснулась, высказывая свои мнения относительно того, что дергач в состоянии вывести из терпения самое непритязательное существо.

Разсерженный смехом, которое вызвало это замечание среди молоденьких птичек, дергач захотел изловчиться так, чтоб стать еще несноснее, чем когда-либо, и с этою целью пустился в удивительнейшия звукоподражания визгу ржавой пилы, перепиливающей стальную проволоку.

Но тут старый ворон, не вмешивавшийся ранее, злобно закаркал:

-- Остановись же, наконец! Коли я спущусь вниз, так отгрызу тебе на-прочь твою трясучую голову!