Как написать повесть.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Как написать повесть. Глава V. (старая орфография)

ГЛАВА V.

Браун и Мак-Шаугнасси явились к нам оба в субботу днем. Как только они обсушились и выпили немножко чаю, мы принялись за работу.

Джефсон написал, что он не может быть у нас ранее поздняго вечера, и Браун предложил нам заняться до его приезда, обсуждением сюжета.

-- Пусть каждый из нас, - сказал он, - набросает какой-нибудь сюжет; потом мы можем сравнить их и выбрать наилучший.

Так мы и начали делать. Самые сюжеты я забыл, но припоминаю, что при наступившем затем разборе всякий избрал свой собственный сюжет и приходил в такое негодование по поводу резкой критики, направленной против него двумя остальными сотрудниками, что раздирал в конце концов свою рукопись. Через полчаса мы уже сидели, насупившись, и молча курили.

Когда я был очень молод, я старался узнать мнение других людей обо мне и о моих произведениях; теперь моей главной заботой бывает уклонение от выслушивания таких мнений. В те дни, скажи мне кто-нибудь, что есть хоть полстрочки обо мне в газете, я бы стал бегать по Лондону, чтобы получить это издание. Теперь же, когда я вижу целый столбец, озаглавленный моим именем, я быстро складываю газету и отодвигаю ее прочь от себя, укрощая свое природное любопытство прочесть заметку следующими словами: "К чему это послужит? Это только разстроить тебя на целый день".

Когда я был еще молокососом, у меня был один друг. С той поры бывали у меня в жизни и другие друзья, очень милые и дорогие мне люди, по ни один из них не был для меня тем, чем был этот друг. Ведь он был моим первым другом, и оба мы жили в том мире, который гораздо просторнее здешняго, гораздо более полон радостей и огорчений; и в этом мире мы любили и ненавидели глубже, чем любим и ненавидим в том мелком мирке, где мне пришлось впоследствии обитать.

У него также была очень юная жажда подвергнуться критике и мы усвоили обыкновение оказывать друг другу эту услугу. Мы не знали тогда, что, требуя "критикования", мы разумели под этим, собственно говоря, ободрение. Мы же думали, что мы сильны, - так обыкновенно бывает перед началом боя, - и что мы в состоянии легко выслушать истину.

Согласно с этим, каждый из нас указывал другому его ошибки, и эта задача так поглощала нас, что у нас никогда не оставалось времени промолвить слово похвалы друг другу. Что каждый из нас имел высокое мнение о таланте другого, я убежден в этом, но наши головы были напичканы глупыми изречениями. Мы говорили себе: "Найдутся многие, чтобы похвалить человека, но лишь его друг укажет ему на ошибки". Мы повторяли также: "Никто не видит своих собственных промахов, но если ему их укажет другой, он будет благодарен и постарается их исправить".

Когда нам пришлось ближе узнать жизнь, мы постигли всю ложность таких изречений; но тогда уже было поздно: недоразумение ужь произошло.

Как только, бывало, один из нас напишет что-нибудь, он стремился прочесть это другому и по окончании говорил:

-- Теперь скажи мне, что ты об этом думаешь? Скажи откровенно, как друг.

Таковы были его слова, но его мысли, хоть, может быть, он и не сознавал, были:

"Скажи мне, друг мой, что это талантливо и хорошо, даже если ты так и не думаешь. Свет достаточно жесток к тем, кто его не завоевал еще, и хоть мы сохраняем безпечное выражение на лице, но наши юные сердца судорожно сжимаются. Часто мы выглядим усталыми и малодушными, не так ли, друг мой? Никто не имеет к нам веры, и в горькие часы мы сомневаемся даже сами в себе. Ты мой товарищ, ты знаешь, сколько своей души я вложил в это произведение, которое для других будет лишь чтением в досужие полчаса. Так скажи жь мне, что это хорошо, мой друг. Влей в меня капельку мужества, умоляю тебя!".

Но друг, полный критического задора, являющагося цивилизованною заменой жестокости, желает говорить более откровенно, чем дружелюбно. Тогда написавший произведение разгорается злобой, и между ними происходит обмен резких выражений.

Однажды вечером друг прочитал мне написанную им пьесу. В ней было много хорошого, но были также и недостатки (они бывают в иных пьесах); на них именно я и набросился и начал потешаться. Вряд ли я мог бы излить на это произведение более ненужной язвительности, когда бы даже я был профессиональным критиком.

Едва я окончил свою забаву, как друг мой поднялся и, взяв со стола свою рукопись, разодрал ее на-двое и бросил в огонь. Он был еще очень молодым человеком, припомните это. Затем он встал передо мной с бледным лицом и высказал мне, без всякой моей просьбы, свое мнение обо мне и о моем искусстве. После этого двойного происшествия, пожалуй, нет надобности добавлять, что мы разстались, питая лютую злобу друг к другу.

Я не видался с ним многие годы. Жизненные дороги весьма многолюдны, и если разнимутся чьи-нибудь руки, так живо толпа оттесняет обоих в разные стороны. Когда я встретился с ним недавно, это произошло случайно.

После одного торжественного обеда я вышел из Уайтголь-Румс и, наслаждаясь, прохладным ночным воздухом, двинулся по бульвару домой. Человек, бредший по той же дороге под сенью деревьев, остановился, когда я обгонял его.

Голос его показался мне странным, несоответствующим фигуре, какую представлял из себя прохожий.

Я зажег серную спичку и поднес ее, прикрывая руками, к нему. Но едва слабый огонек озарил его лицо, как я отскочил и выронил спичку.

-- Гарри!

Он отвечал с сухим, коротким смехом:

-- Я не знал, что это вы. Иначе бы я вас не остановил.

-- Как ты дошел до этого, Гарри, дружище? - спросил я, опуская руку на его плечо. Но его куртка была грязна до отвращения: я мгновенно отдернул руку и постарался незаметно вытереть ее о носовой платок.

-- О, это длинная история, - отвечал он безпечно - и слишком обыкновенная, чтоб стоило рассказывать. Некоторые из нас идут вверх, как вы знаете, другие ползут вниз. Вы работаете очень хорошо, как я слышал?

-- Да, пожалуй, - отвечал я - Я выбрался на несколько футов кверху из грязной лужи и попробую здесь удержаться. Но я хочу говорить теперь о тебе, не могу ли я что-нибудь для тебя сделать?

Мы проходили мимо газового фонаря в эту минуту. Он приблизил свое лицо вплотную ко мне, и свет ярко и безпощадно осветил его.

-- Кажусь ли я вам похожим на человека, для которого вы можете что-нибудь сделать? - спросил он.

Мы пошли дальше в молчании, бок-о-бок, и я подыскивал слова, которые могли бы на него подействовать.

-- Тебе нечего обо мне заботиться, - продолжал он через некоторое время. - Я обладаю достаточным комфортом. Мы легко относимся к жизни там, где я пребываю: у нас не водится разочарований.

-- Да зачем же ты сдался, как жалкий трус? - раздражительно воскликнул я. - У тебя был талант, ты бы победил при обыкновенной настойчивости.

-- Может быть, отвечал он тем же тоном невозмутимого равнодушия. - Пожалуй, у меня не было отваги. Я думаю, когда бы кто-нибудь уверовал в меня, так это бы мне помогло; но никто не уверовал, и в конце концов я сам утратил в себя веру; а когда человек утратит ее, то он все равно, что воздушный шар с выпущенным из него газом.

Я прислушивался к его словам с удивлением и негодованием.

-- Никто не веровал в тебя, - повторил я. - Как? Да я в тебя веровал, ты знаешь это! Я...

Тут я остановился, запнулся и припомнил паши наивные взаимные "критикованья".

-- Ты веровал, - возразил спокойно Гарри. - Я никогда не слыхал этого от тебя. Покойной ночи!

Идя вдоль Страндуорда, мы очутились по соседству с Савои; проговорив последния слова, друг мой исчез в одном из темных переулков.

след Гарри.

У церковной ограды стоял полицейский и я обратился к нему за справкой.

-- Какого вида был этот господин, сэр? - спросил меня полицейский.

-- Маленький, худенький человек, очень бедно одетый; легко мог быть принят за бродягу.

-- О, тут не мало таких людей, в здешнем квартале, - отвечал полицейский, - пожалуй, вам трудновато будет найти его.

Тут я вторично услыхал замирающие шаги Гарри, зная уже, что никогда больше я не услышу их приближающимися ко мне.

Идя оттуда, я раздумывал (я думал об этом и прежде, и после), стоит ли Искусство, даже написанное через большое И, тех страданий, какие оно налагает? Делается ли оно, как и мы, лучше от всей массы презрения и насмешек, от всей той зависти и злобы, какие изливаются на нас во имя искусства?

Джефсон приехал в девять часов на лодке перевозчика. Мы узнали об этом факте потому, что наши головы стукнулись о стену гостиной.

Всегда кто-нибудь стукался головою, когда подъезжала перевозная лодка; это было что-то неуклюжее и громоздкое, мальчишка же перевозчик не обладал искусством причаливать - он откровенно сознавался в этом, и ему вполне верили, - но он не делал попыток исправиться, вот что было уже нехорошо с его стороны. Его способ заключался в том, чтобы установить линию между точкой отправления и тем пунктом, к которому он желал причалить, и затем смело гнать лодку, не оглядываясь, до тех пор, пока вдруг что-нибудь ее не останавливало. Иногда это бывала мель, иногда - другое судно, при случае пароход, и от шести до двенадцати раз в день - наше прибрежное обиталище. Что ему никогда не удавалось разбить нашего корабельного дома, это в высокой степени рекомендует человека, его построившого.

Однажды лодка наскочила на нас с ужасающим треском. Аменда в это мгновение шла вдоль корридора и в результате получила жестокую затрещину, сначала в левую сторону головы, потом в правую.

Она привыкла получать подзатыльники, как дело весьма обыкновенное, и смотрела на них, как на доклад мальчишки о том, что он изволил явиться. Но эта двойная затрещина ей не понравилась. Так много "стиля" было уже слишком со стороны простого мальчишки-перевозчика; поэтому она вскипела к нему ярым негодованием.

-- Что ты такое воображаешь о себе? - кричала она, стараясь хватить его по уху, сначала с одной стороны, а после с другой. - Что ты, торпеда? Чего еще тебе тут нужно? Зачем явился?

-- Мне ничего не нужно, - объяснял мальчишка, почесывая голову, - я привез сюда барина.

-- Барина? - сказала Аменда, посматривая вокруг, по никого не видя. - Какого барина?

-- Толстого барина в соломенной шляпе, - отвечал мальчишка, тоже дико озираясь вокруг.

-- Да где же он? - спросила Аменда.

-- Не знаю, - отвечал мальчик испуганным голосом, - он стоял тут на другом конце лодки и курил сигару.

Как раз в это время над водою показалась голова и утомленный, но адски взбешенный пловец очутился между нашим бортом и лодкой.

-- Ах, вот он! - воскликнул радостно мальчишка, явно почувствовавший громадное облегчение при столь удовлетворительном разрешении загадки. - Он, наверно, свалился с лодки.

-- Вы совершенно правы, мальчик, так именно я и сделал, а вот вам плата за содействие, проявленное при этом. - И с этими словами барахтавшийся друг мой, который вскарабкался теперь на палубу, приблизился к мальчишке и, следуя благому примеру Аменды, излил свои чувства на затылке мальчугана.

Я полагаю, что он был безспорно самый неуклюжий и глупый мальчишка, какого я когда-нибудь встречал, а это означает немало.

Его матери пришла фантазия, что за три шиллинга шесть пенсов в неделю он может "вообще быть полезен для нас" в течение нескольких часов каждое утро.

Таковы были подлинные слова старухи и я повторил их Аменде, приведя к ней мальчишку.

-- Это - Джемс, Аменда, - сказал я ей, - он хочет приходить сюда каждое утро в семь часов, чтобы приносить нам молоко и письма, а от семи и до девяти он хочет "вообще нам быть полезным".

Аменда смерила его взором.

После того, всякий раз, как раздавался треск громче обыкновенного или ужасающий удар заставлял нас срываться с места и кричать: "Что там такое случилось?", Аменда невозмутимо нам отвечала: "О, это только Джемс старается "вообще быть полезным".

За что бы он ни хватался, он все ронял; к чему ни прикасался, он все опрокидывал; к чему ни приближался, за исключением щели, он на все натыкался; когда же это была щель, он сам застревал в ней. Это не было разгильдяйством; это было как будто природное свойство Джемса. Никогда в своей жизни, я убежден, не тащил он наполненного чем-нибудь сосуда, чтобы не опрокинуть его, не донеся еще до места. Одной из его главных обязанностей была поливка цветов на террасе. По счастью для цветов, природа в это лето поливала их в количестве, совершенно достаточном, чтобы ублаготворить самого ненасытного пьяницу в растительном царстве; иначе бы каждое растение на нашем корабле погибло от засухи. Ни одной капли воды не получили они от Джемса. Он всегда пес им воду, по никогда не доносил. Обыкновенно он опрокидывал лейку прежде еще, чем добирался с ней до судна, и это был лучший случай, какой мог произойти, потому что тогда вода просто на-просто выливалась обратно в реку и никому не причиняла безпокойства; но иногда ему удавалось дотащить ее до корабля, и тогда случалось, что он поливал ею палубу или же корридор. Время от времени он доходил уже до половины траппа, когда случалось несчастие. Дважды он почти достиг самой верхушки, а раз он даже действительно влез на верхнюю палубу. Что случилось при сей незабвенной оказии, навеки останется тайной. Мальчишка, хотя и поднятый потом, ничего не мог сам объяснить; предполагают, что у него закружилась голова от гордости при достижении такой высокой цели и он пустился на подвиги, отважиться на которые ничуть не позволяли ни его предшествующая тренировка, ни природные дарования. Как бы то ни было, факт заключается в том, что препорядочное количество воды протекло вниз на кухонный очаг, а мальчуган, с пустой лейкой неразлучно, достиг нижней палубы прежде, нежели даже заметил, что он пускается в путешествие.

Если ему не удавалась набедокурить как-нибудь иначе, то он оступался и опрокидывал сам себя. Он не мог даже, с полною безопасностью, выбраться из своей собственной лодки на корабль. Обыкновенно он запутывался ногой за цепь или за багор и вползал к нам на брюхе.

Аменда зачастую соболезновала ему.

У Джемеса была добрая воля, но его тупоумие было сверхъестественно.

В тот год на небе появилась комета и все толковали об этом.

Однажды мальчик сказал мне:

-- У нас будет нынче комета, неправда ли, сэр?

-- Будет? Да она уже есть. Разве ты её не видал?

-- Нет, сэр.

-- Ну, так посмотри на нее ночью; это стоит повидать.

-- Да, сэр, я очень бы хотел ее повидать. У нея есть хвост, правда, сэр?

-- Да, сэр, говорят, у нея есть хвост. Куда же вы ходите ее смотреть, сэр?

-- Ходите? Да вовсе не нужно никуда ходить. Ты можешь видеть ее в своем саду в десять часов.

Он поблагодарил меня; наткнувшись на мешок с картофелем, он ввалился вниз головой в свою лодку и уехал.

На следующее утро я спросил его, видел ли он комету.

-- А ты смотрел?

-- Да, сэр. Я смотрел очень долго.

-- Да как же ты мог ухитриться ее прозевать? - воскликнул я. - Сегодня ночью было достаточно ясно. Где же ты смотрел ее?

-- В нашем саду, сэр, где вы мне сказали.

-- Да, везде.

Именно он так и сделал. Он взял дворовый фонарь и обыскал с ним весь сад.

Но был день, когда Джемс побил даже свой собственный рекорд глупости. Это случилось спустя три недели. В то время у нас гостил Мак-Шаугнасси, и в пятницу вечером он приготовил нам салат по рецепту, данному его тетушкой. В субботу утром все. разумеется, были больны. Все непременно бывают больны, когда угостятся каким-нибудь блюдом, приготовленном Мак-Шаугнасси. Некоторые пытаются легкомысленно объединять эти факты, как причину и действие, но Мак-Шаугнасси утверждает, что тут лишь простое совпадение.

-- Почему вы знаете, - говорит он, - что вы бы не захворали, еслиб вовсе не ели этого блюда? Вам теперь довольно плохо. Всякий это видит, и мне это очень прискорбно, но чтобы вы там ни говорили, когда бы вы вовсе не ели моего угощения, вам могло бы быть, пожалуй, еще гораздо хуже; вы, может быть, умерли бы тогда. По всей вероятности, они то и спасло вам жизнь.

Как только пришел Джимми, я бросился к нему.

-- Джимми, - сказал я, - ты должен сейчас же лететь к аптекарю, не останавливаясь ни на минуту. Скажи ему, чтобы он дал тебе чего-нибудь против спазм, происшедших от растительного яда. Лекарство должно быть очень сильное, в количестве достаточном на четверых. Не забудь же какого нибудь средства против растительного яда. Поспешай, а не то будет поздно!

Мое возбуждение сообщилось и мальчишке. Он шмякнулся в свою лодку и быстро помчался на ней. Я видел, как он причалил и исчез по направлению к деревне.

Прошло с полчаса, но Джимми не возвращался. Никто не ощущал в себе достаточной энергии, чтобы отправиться вслед за ним. У нас едва хватало силы, чтобы только сидеть и тихо его поругивать. По истечении часа мы почувствовали себя гораздо лучше, через полтора часа мы уже были довольны, что Джимми не вернулся в должное время, и любопытствовали только, что с ним могло приключиться?

-- Джимми, - сказал я, - что с тобой? Почему ты не вернулся сегодня утром?

-- Я не мог, сэр, - отвечал Джимми, - мне было так плохо, матушка велела мне лечь в постель.

-- Да ты выглядел очень хорошо утром, - сказал я. - Отчего же ты занемог?

-- От того самого, что мне дал мистер Джонс, сэр. Это меня всего выворотило.

-- Да что ты толкуешь, Джимми? Когда ты был в магазине у Джонса...

-- Я сказал ему то, что вы сказали, сэр: чтобы он дал мне чего-нибудь против растительного яда; это должно быть очень сильное и достаточно на четверых.

-- Что жь он сказал?

-- Он сказал, что это все ваша глупость, сэр, и что мне лучше начать с порции, достаточной для одного. Потом он спросил меня, не ел ли я опять зеленых яблок.

-- Да, сэр, я сказал, что я съел несколько, и он сказал, что мне так и надо, что это мне будет уроком, он надеется. Потом он налил стакан чего-то шипучого и велел мне выпить.

-- Ты и выпил?

-- Да, сэр.

-- Разве тебе ни разу не пришло в голову, Джимми, что дело идет ведь совсем но о тебе, что ты никогда в жизни не чувствовал себя лучше и не нуждаешься в лекарстве?

-- Неужели ни единой искорки, какого бы то ни было зернышка мысли не явилось у тебя по этому поводу, Джимми, с начала и до конца?

-- Нет, сэр.

Люди, никогда не встречавшие Джимми, не верят всей этой истории; они утверждают, что в ней заключаются несообразности против известных законов, управляющих человеческою природою, что её подробности не оправдывают теории вероятностей; но люди, видавшие Джимми и беседовавшие с ним, принимают все факты с безусловным доверием.

Прибытие Джефсона, о котором читатель, предполагаю, не совсем позабыл, сильно порадовало нас. Джефсон всегда был в наилучшем расположении духа, когда все прочее шло наихудшим образом. Не то, чтобы он старался, на подобие Марка Тапли, казаться наиболее радостным в то время, как он был наиболее удручен; нет, мелкия несчастья и неудачи просто-напросто забавляли и вдохновляли его. Ведь большинство из нас может со смехом и удовольствием припомнить и своих злоключениях; Джефсон же обладал еще более могучей философией, которая позволяла ему не унывать во время самого хода злосчастных событий. Он явился, промокший до самых костей, но громко хохоча при мысли, что ему пришлось сделать визит нашему кораблю в подобную погоду.

от погоды.

Позднее, как бы доведенный до отчаяния нашим равнодушием, и дождь прекратился. Мы вынесли стулья на палубу и сидели там в ожидании разсвета, который вскоре и наступил. Тут естественным образом разговор принял таинственный характер; мы начали рассказывать истории, относящияся к темной и сокровенной стороне жизни.

Некоторые из этих историй стоило потом припомнить, иные же - нет. Одна в особенности произвела глубочайшее впечатление на мою душу. Это был рассказ, сообщенный нам Джефсоном.

Я также передал несколько любопытных наблюдений из своей собственной жизни. Я встретил раз на Странде человека, которого знал очень хорошо, как я думал, хотя и не видался с ним несколько лет. Мы вместе дошли до Чаринг-Кросса, потом пожали друг другу руки и разстались. На следующее утро я заговорил об этой встрече с одним нашим общим другом, и тогда лишь узнал впервые, что встреченный мной человек умер полгода тому назад.

Естественным объяснением было то, что я принял кого-нибудь другого за этого человека, ошибка, в которую я нередко впадаю, не имея хорошей памяти на лица. Но что тут было замечательно, однако, это именно то, что во все время пути я разговаривал со встреченным человеком под впечатлением, что он другой, умерший субъект, и по совпадению или подругой причине, ответы его ни разу не навели меня на мысль о моей ошибке.

"до крайних его пределов"?

-- Это, пожалуй, обширный вопрос, - отвечал я. - Что вы разумеете под "спиритуализмом до крайних его пределов"?

-- Ну, верите ли вы, что духи умерших обладают силой не только посещать вновь землю, по собственному желанию, но уже будучи на земле, обладают еще силой действовать, или вернее, побуждать к действиям. Позвольте мне привести вам характерный случай. Некий спиритуалист, из числа моих друзей, человек разсудительный и ни в каком случае не фантазер, сказал мне однажды, что стол, при посредстве которого дух одного его друга имел обыкновение с ним сообщаться, подошел к нему раз ночью, медленно двигаясь через всю комнату, по собственному своему побуждению, в то время как мой приятель сидел один в комнате, и стол припер его к стене. Ну, так может ли кто-нибудь из вас поверить этому - или нет?

-- Я могу, - взялся ответить Браун. - Но прежде чем поверить, я желал бы быть представленным тому другу, который рассказал вам историю. Говоря вообще, - продолжал Браун, - разница между тем, что мы называем естественным и сверхъестественным, просто лишь разница, заключающаяся между редко или часто повторяющимися случаями. Что же касается самых явлений, то мы обязаны их допустить. Я считаю нелогичным не верить чему-нибудь, чего мы не в силах опровергнуть.

-- С своей стороны, - заметил Мак-IIIаугнасси, - я могу поверить в способность наших друзей-спиритов вести с нами легкую беседу, причем им оказывается больше доверия, чем я в состоянии оказать, вопреки их желанию.

в комнате, наполненной чрезвычайно неинтересными людьми.

-- Вот именно этого я и не могу понять, - согласился Мак-Шаугнасси.

-- И я также, - сознался Джефсон, - но я думал при этом кое-о-чем совершенно ином. Предположите, что человек умер с живейшим желанием в сердце, которое осталось невыполненным. Верите ли вы, что этот дух имеет силу вернуться на землю и закончить прерванную свою деятельность?

-- Ну, - отвечал Мак-Шаугнасси, - если допустить возможность со стороны духов сохранять какой-либо интерес к делам здешняго мира вообще, то, разумеется, более разумно вообразить их привлекаемыми такой задачей, на которую ссылаетесь вы, нежели поверить, что они занимаются показыванием простых комнатных фокусов. Но к чему вы ведете речь?

-- К тому, - отвечал Джефсон, усаживаясь верхом на стуле и скрещивая руки на его спинке, - к тому, что мне рассказывал сегодня утром одну историю в госпитале некий старый доктор француз. Действительные факты здесь немногочисленны и несложны. Все, что о них известно, может быть прочитано в воспоминаниях парижской полиции шестьдесят два года тому назад

"Самая же ужасная часть тут оказывается та, которая неизвестна и навсегда останется такою.

"История начинается с сильнейшого оскорбления, нанесенного одним человеком другому. Что это было за оскорбление, я не знаю; склонен, однако, думать, что тут была замешана женщина. Я думаю так потому, что оскорбленный ненавидел своего обидчика с такой силой, которая не часто зарождается в груди мужчины, если только подобное чувство не раздувается памятью о каком-нибудь женском дыхании.

"Впрочем, это лишь предположение, и затронутый пункт неважен. Человек, нанесший оскорбление, бежал, другой помчался за ним в погоню. Произошли форменные скачки, причем первый человек имел преимущество старта, в размере одного дня; ареной был целый мир, а призом - жизнь первого ездока.

"Путешественники в этот период ездили мало и через редкие промежутки; поэтому дело преследования было легко выполнимо. Первый человек никогда не знал, как далеко или близко другой мчался за ним, и надеясь, что он сбил его со следа, мог передохнуть время от времени. Второй же человек, зная всегда точным образом, как далеко отстоит от него первый, ни минуты не останавливался; поэтому человек, подстрекаемый ненавистью, придвигался все ближе и ближе к человеку, гонимому страхом.

"В таком-то городе ответ на вечно-неизменный вопрос был следующий:

" - В семь часов прошлого вечера, m'sieur.

" - В семь? А, восемнадцать часов! Дайте мне есть чего-нибудь живо, пока закладывают лошадей!

"В следующем городе разница оказывалась уже в шестнадцать часов.

"Проезжая мимо одного уединенного замка, путешественник высунул голову из окна кареты и спросил:

" - Сколько времени тому назад по этому пути проехал экипаж с невысоким красивым мужчиной?

" - Такой проехал сегодня рано утром, m'sieur.

" - Благодарю! Гоните! Сотня франков, если вы минуете заставу до наступления ночи!

" - А сколько за загнанных лошадей, m'sieur?

" - Двойная их стоимость при жизни.

"Однажды человек, погоняемый страхом, огляделся и увидал перед собой открытые врата собора. Войдя туда, он преклонил колени и стал молиться. Он молился долго и жарко, потому что люди, находящиеся в страшной беде, жадно хватаются за соломинку веры.

"Он молился, чтобы его грех был ему отпущен и, что еще более важно, чтоб были отпущены последствия его греха и чтобы он избавился от противника. А за несколько кресел в стороне от него, чуть не напротив, стоял на коленях его противник и также молился.

"Но молитва второго человека, как простая благодарность, была очень кратка, так что когда первый поднял глаза, он увидал лицо своего недруга, устремленное на него поверх кресел, с насмешливой улыбкой на устах.

"Первый не сделал попытки подняться с колен: так и застыл, пригвожденный ликующим выражением, ярко светившимся в глазах другого человека. И другой человек прошел мимо стоявших перед ним кресел, минуя одно за другим, и неслышно приблизился к первому.

"Тогда, именно в ту минуту, когда оскорбленный стоял рядом с своим оскорбителем, исполненный радости, что наступил его час, вдруг раздался внезапно трезвон с соборной колокольни, и человек, доживший до высшого счастья, почувствовал. что сердце у него оборвалось, и он грохнулся мертвый, с насмешливой улыбкой, все еще змеившейся у него на устах.

"Так он и лежал здесь.

"Тогда человек, нанесший оскорбление, поднялся с колен и вышел, славя Бога.

"Что произошло с телом другого человека, неизвестно. Это было тело иностранца, умершого скоропостижно в соборе. Никто его не признал, никто не потребовал.

"Прошли затем многие годы, и переживший эту трагедию сделался достойным и полезным гражданином, человеком, известным в науке.

"В его лаборатории было много предметов, необходимых для его исследований, и среди них выделялся стоявший в углу человеческий скелет. Это был очень старый и не раз починявшийся скелет, так что наступила однажды давно уже ожидавшаяся развязка: он разсыпался на куски.

"Необходимо оказалось купить новый скелет.

"Человек науки отправился к хорошо ему известному торговцу, маленькому старичку с пергаментным лицом, державшему темную лавченку, в которой никогда не было покупателей, под сводами башенок в Соборе Парижской Богоматери.

"Маленький, пергаментного вида старичек как раз имел то, что требовалось для m'sieur: замечательно изящный и пропорциональный "экземпляр"; он пошлет его и водворит в лаборатории m'sieur сегодня же к вечеру.

"Торговец верно сдержал свое слово. Когда m'sieur вошел в свою лабораторию вечером, вещь уже стояла на месте.

"Ученый сел в кресло с высокой спинкой и попытался сосредоточить свои мысли; но его мысли были очень разбросаны и, склонны разбегаться, возвращаясь, однако, все к одному и тому же пункту.

"Он раскрыл толстую книгу и начал ее читать. Прочел он о человеке, оскорбившем другого и бежавшем от него прочь. Второй же преследовал первого. Сознав, какую историю он читает, ученый с раздражением захлопнул книгу, встал и подойдя к окну, выглянул из него. Он увидал перед собой пронизываемую солнечными лучами внутренность большого собора и лежащого на его плитах мертвеца с насмешливой улыбкой. змеящейся на устах.

"Почувствовав, что у него ум заходит за разум, ученый отвернулся со смехом, но его смех скоро прервался: ему показалось, что еще кто-то в комнате также смеется. Внезапно затихнув, с приросшими словно к полу ногами, стоял он, прислушиваясь с минуту; потом вдруг вперил свой взгляд в уголок, откуда, повидимому, исходили звуки; но стоявший там белый предмет только скалил зубы.

"Ученый отер обильный пот, струившийся с его лба и рук, и на цыпочках вышел из комнаты.

"Два дня он не заглядывал в лабораторию; на третий, говоря себе, что его страхи напоминают истеричную барышню, он отворил двери и вошел. Стыдясь самого себя, он взял лампу в руку и, пройдя к дальнему уголку, в котором стоял скелет, осмотрел его. Это был просто комплект костей, купленный за триста франков. Разве он ребенок, чтобы бояться подобных пугал?

"Он поднял лампу как раз в уровень с оскаленным черепом скелета. Пламя лампы чуть-чуть поколебалось, как будто легкое дыхание пронеслось около него.

"Ученый объяснил это себе, говоря, что стены дома были стары, все в трещинах, и струя ветра легко могла проскользнуть где-нибудь. Он твердил это объяснение самому себе, пятясь по комнате и не отрывая глаз от скелета. Дойдя до письменного стола, он тяжело упал в кресло и впился в его ручки так крепко, что пальцы у него побелели.

"Он попытался работать, но пустые глазницы оскаленного черепа как будто притягивали его к себе. Он встал, борясь с сильным желанием выбежать с криком из комнаты. Оглянувшись боязливо вокруг, он остановил взоры на высоких ширмах, стоявших неподалеку от двери. Он пододвинул их и поместил между собой и скелетом, так что не мог его видеть, и скелет, в свою очередь, не мог видеть ученого. Тогда он опять уселся за работу. Некоторое время он принуждал себя смотреть в книгу, лежавшую перед ним, но, не будучи, наконец, в состоянии пересиливать себя, он почувствовать, что глаза его следуют своему собственному влечению.

"Быть может, это была галлюцинация; вероятно, он случайно поместил ширму так, чтобы содействовать подобной иллюзии, по то, что он увидал, была костистая рука, высовывающаяся из-за угла ширмы. С громким криком ученый грохнулся на под и потерял сознание.

"Обитатели дома сбежались на крик; подняв с пола ученого, они вынесли его и уложили в постель. Как только он пришел в себя, его первым вопросом было, где они нашли скелет, где он находился, когда они вошли в комнату? Ему сказали, что он стоял там же, где всегда, но затем пошли в лабораторию, чтобы посмотреть еще раз, повинуясь его безумным мольбам, и возвратились назад, сдерживая улыбки. Он выслушал их замечания о переутомлении, о необходимости развлекаться и прочее, и сказал, что они могут делать с ним, что хотят.

"В течение нескольких месяцев дверь в лабораторию оставалась замкнутою. Потом наступил раз холодный осенний вечер, когда ученый раскрыл ее снова и притворил за собою.

"Он зажег лампу, собрал вокруг себя инструменты и книги, и уселся опять в свое кресло с высокою спинкою. И прежний ужас снова овладел им.

"Но на этот раз он думал пересилить себя. Его нервы теперь были крепче и разум яснее; он захотел преодолеть свой безразсудный страх. Подойдя к двери, он замкнул ее и бросил ключ на другой конец комнаты; тот упал среди ба нок и склянок с гулким эхо.

"Позднее, его старая ключница, делая свой последний обход по дому, постучала к нему в двери и пожелала покойной ночи, как это делалось обыкновенно. Она не получила сначала ответа и, приходя в нервное состояние, постучала опять погромче, обращаясь к ученому. Наконец до нея донесся ответ:

" - Покойной ночи!

"Она сперва не обратила особенного внимания на это, но потом вспоминала, что ответивший ей голос был какой-то странный, скрипучий и механический. Пытаясь описать, она приравнивала его к голосу, исходящему как будто от статуи.

"На следующее утро дверь оставалась попрежнему замкнутой. Для ученого не было чем либо особенным приработать всю ночь и далеко прихватить даже следующий день. Поэтому никто особенно не удивился. Но когда наступил вечер, а ученый все не появлялся, слуги его собрались перед лабораторией и начали перешептываться, вспоминая о том, что случилось недавно.

"Они прислушались, но к ним не доносилось ни звука. Они трясли дверь и звали ученого; наконец, начали стучать кулаками по деревянным доскам дверей. Но из лаборатории попрежнему не доносилось ни звука.

"Встревожась, они решили взломать двери. После нескольких ударов оне подались, и вся толпа ринулась в комнату.

"Ученый сидел вытянувшись, окоченелый, в своем кресле с высокой спинкой. Сначала пришедшие думали, что он скончался во сне. Но когда они подступили ближе и на покойника упал свет, они увидали синие следы костистых пальцев вокруг его глотки; а в глазах у него застыл ужас, какой не часто приходится видеть в глазах человека.

Браун первый прервал безмолвие, наступившее вслед за тем. Он спросил, нет ли у меня на корабле немного водки, и сказал, что чувствует необходимость глотнуть капельку водки, прежде чем лечь в постель. Это одно из главных обаяний в историях Джефсона: после них всегда хочется глотнуть капельку водки.