Как написать повесть.
Глава VII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Как написать повесть. Глава VII. (старая орфография)

ГЛАВА VII.

Может ли человек радикально измениться? Бальзак говорит, что нет. Насколько указывают мне мои наблюдения, я с ним согласен, и почитатели покойного писателя могут делать из этого какие угодно выводы.

Когда я был молод и смотрел на мир с точки зрения тех людей, что были старше меня и понимали по их словам, больше моего, тогда я верил, что человек может меняться. Примеры "изменившихся совершенно характеров" то-и-дело ставились мне на вид; повидимому, наша деревня, расположенная в нескольких милях от маленького приморского города, изобиловала такими людьми. Все они до единого, включая в это число и самих проповедников, оказывались личностями, отличавшимися некогда самым предосудительным поведением, но ко времени моего знакомства с ними все, повидимому, достигли столь же удивительных результатов в противоположном направлении. Они неизменно принадлежали к одной из двух категорий: или к самым смиренным, или к невыносимо-озлобленным людям. Они говорили, что счастливы, и я им верил, но не мог даже представить себе, сколько должны они были перестрадать, прежде чем достигнуть подобного благополучия.

Один из них, хилый старичок с кроткими глазами и тихим голосом, славился в молодости особенной невоздержностью. В чем состояла его исключительная неукротимость, я никогда не мог узнать. На мои разспросы мне отвечали: "О, вообще он был испорчен", и лишь усиливали мое любопытство выведать все подробности, когда добавляли, что маленькие мальчики не должны стараться узнать подобные вещи. Из их недомолвок я заключил, что старик, по меньшей мере, был прежде пиратом; поэтому я относился к нему со страхом, смешанным, однако, с тайным восхищением.

Так или иначе, но говорили, что он был спасен своею супругою, костлявою лэди, весьма нерасполагающей внешности, но с безупречными правилами.

Однажды старик зашел к нам по какому-то делу, а я, оставшись с ним несколько минут наедине, воспользовался случаем лично интервьюировать его по этому предмету.

-- Вы были очень дурным прежде, правда? - сказал я, подчеркивая слово "прежде" для того, чтоб смягчить щекотливость вопроса.

Но, к моему великому изумлению, краска стыдливого торжества озарила его поблекшия щеки и звук, который я готов был счесть за вздох, но поразительно напоминавший смех, вырвался из его уст.

-- Да, - отвечал он, - я был молодцом в свое время!

Выражение "молодец", употребленное при таких обстоятельствах, сбило меня с толку. До тех пор я был склонен думать, что "молодец" есть в высшей степени порядочная личность, особенно в том, что касается людских слабостей, человек, трудящийся на пользу ближняго. Для меня было открытием, что это слово может обозначать также грешника.

-- Но вы ведь теперь ужь хороший, неправда ли? продолжал я, оставив дальнейшия размышления об этимологии "молодца".

-- Да, да, - отозвался старик, принимая обычный свой образ смирения и печали, - я был как головня, выхваченная из самого полымя. Теперь нечего больше бояться атамана Пилильшиков, нет.

-- И это ваша жена сделала вас таким хорошим, а? - допытывался я, решив в своем уме, что, предприняв однажды такое исследование, надо добиться из первых рук объяснения по всем пунктам.

При упоминании о жене лицо старика внезапно изменилось. Боязливо оглянувшись вокруг, чтобы увериться, что никто, кроме меня, его не слушает, он нагнулся к моему уху и прошипел следующия слова, которых я никогда не мог забыть с той поры, до того они были искренни:

-- Я бы с удовольствием содрал с нея шкуру, я бы с нея живой содрал шкуру!

Это показалось мне даже тогда, при моем детски-ограниченном понимании, непохожим на желание обновленного человека; а моя вера в возможность возрождения уже в такой ранней юности получила один из столь многих ударов, приведших ее к окончательному крушению.

Натура, ни человеческая, ни чья-либо другая, не обладает способностью изменяться. Вы можете развивать ее, обуздывать, но вам никогда не удастся ее переделать.

Попробуйте, возьмите тигренка, усадите его на коврик, налейте ему молока; пока вы дадите ему возможность лежать на ковре и лакать молока вволю, он будет мурлыкать и вести себя совершенно как домашний ягненок. Однако же, это тигр, со всеми инстинктами тигра, и в конце концов его тигровая натура проявится.

Точно также вы можете взять обезьяну, воспитывать ее тысячами поколений, пока она не лишится хвоста и не превратится в нечто высшее, нежели простая обезьяна. Вы можете развивать ее тысячами поколений, пока из неведомой мглы бесконечности не снизойдет в нее разум и душа, с помощью которых она будет в состоянии более или менее сдерживать свою природную обезьянью натуру.

"Цивилизация", как во время "Испанских гонений", "Сентябрьских убийств" или "Американского невольничества", и обезьяна выползет на свет Божий и начнет рвать и кусать трепещущее мясо, по локоть запуская в кровь свои волосатые руки, или плясать вкруг горящого негра.

Я знавал одного человека или, вернее, слыхал об одном отпетом пьянице. Он сделался и продолжал быть пьяницей не по слабости, но по своей собственной воле. Когда товарищи уговаривали его, он советовал им заняться собственными делами, а не совать носа в чужия. Если бы он видел достаточное основание к тому, чтобы не напиваться, то и не стал бы делать этого. Теперь же ему нравится пить, и он будет накачиваться по возможности чаще.

Он обдуманно приступил к делу и выполнял его до конца. Почти в течение десяти лет, как мне передавали, он ни разу не ложился спать трезвым. Может быть, тут было преувеличение; в противном случае, это действительно замечательный пример, но на него можно смотреть как на достаточно правдоподобный, для всяких практических применений.

Настал, однако, день, когда у этого человека явилось основание не пить. Он не давал зароков, не произносил клятв. Он сказал только: "Я более не выпью ни капли вина", и в течение двадцати шести лет держал свое слово.

К концу этого времени произошло такое стечение обстоятельств, которое сделало его жизнь тревожной, и у него возникло желание вовсе избавиться от нея. Это был такой человек, который раз что-нибудь захочет в пределах возможного, то протягивает руку и берет желаемое. Он спокойно обсудил дело и решил покончить с собой.

срок, когда могла прибыть некоторая особа из некоторого места.

Итак, было четыре часа пополудни. Он покончил со всеми необходимыми делами и написал несколько необходимых писем. Это заняло его часов до семи. Затем он кликнул кэб и отправился в маленький загородный отель, взял отдельную комнату и приказал подать себе все нужное для пунша, который он последний раз пил двадцать шесть лет тому назад.

Часа три сидел он, спокойно прихлебывая пунш и положив часы перед собою. В половине десятого он позвонил в колокольчик, уплатил по счету, вернулся домой и перерезал себе горло.

Целую четверть века люди называли его "человеком с изменившимся характером". Между тем, его характер не изменился ни на иоту. Влечение к вину в нем никогда не исчезало. Все двадцать шесть лет он, будучи сильным человеком, держал себя в ежовых рукавицах. Когда же он стал ко всему равнодушен, то дал себе волю, и гибельный инстинкт воспрянул вновь, столь же могучий и в день его смерти, как в тот день, когда он решил подавить его в себе.

Это и все, что может сделать человек, достаточно сильный для того, чтобы заглушать и изо-дня-в-день побеждать в себе пороки. Я никогда не верю нелепым басням об "изменившихся характерах" и "переделанных натурах", но иногда я вспоминаю проповедь, которую мне довелось раз слышать на Весленаяском митинге Возрождающихся, происходившем в Блэк-Коунтри.

Большинство проповедников, которые приходили "возрождать", как говорили в этой местности, имели подобные глаза. Некоторые из них сами нуждались в "возрождении" совершенно иного рода, чтобы освободиться от таких глаз. Я говорю о событиях, происходивших более чем тридцать лет тому назад.

-- Да, он в нас, он в нас! - раздались ответы.

-- И вам не освободиться от него! - продолжал проповедник.

-- Не нам самим, - послышался в конце комнаты чей-то взволнованный голос, - но Господь нам поможет!

-- Да Господь не захочет помогать! - загремел он. - Юноша, не надейся на это. Дьявол достался вам, вы и должны с ним возжаться. Вы не смеете освобождаться от него. Господь этого не допустит!

В это время послышался громкий неодобрительный ропот гневных голосов; но старик продолжал безпощадно:

-- Для вас же хуже освободиться от дьявола. Вы должны всей силой цепляться за него. Не выпускайте его. Схватите его покрепче и тузите, тузите его! Я говорю вам, это хорошее и благочестивое упражнение для христианина.

Мы обсуждали этот предмет, в применении его к нашему герою. Браун высказал перед тем мнение, которое, как всякая незатрепанная мысль, обновило беседу: что наш герой должен быть отъявленным негодяем.

мазурика, чем хорошого человека.

Мак-Шаугнасси с жаром "третил" их голосам (если мне можно самому выдумать слово, которое часто казалось мне необходимым). По его словам, он утомился измышленными молодыми людьми, с благороднейшим образом мыслей и с хрустальной душою. К тому же такого рода чтение вредно "для юношества". Оно внушает им неверное представление о мире, делает их недовольными тем человечеством, какое бывает в действительности.

Тут он разговорился и набросал нам эскиз такого героя, про которого я могу лишь сказать, что не желал бы встретиться с ним темною ночью.

Браун, самый серьезный из членов нашего общества, просил нас быть благоразумными, напомнив, уже не в первый раз и, может быть, не безосновательно, что ваши собрания имеют целью обсуждение дела, а не выдумыванье безсмыслиц.

Согласившись с этим, мы начали вести прения, как следует.

с которого я начал главу: "Может ли когда-нибудь человек радикально измениться?". Я ратовал за противное и приводил доводы в пользу моего утверждения. С другой стороны, Мак-Шаугнасси доказывал, что изменение возможно, опираясь на собственный свой пример, как на человека, который, по его уверениям, в ранней юности был разсеян, непрактичен, без малейшей устойчивости.

Я возразил, что это можно скорее счесть за пример необычайной силы воли, помогающей человеку преодолеть и воспрянуть над недостатками характера, которыми природа его наделила.

-- Мое мнение о вас таково, - сказал я, - что вы от природы совершенно не подлежащий ответственности благодушный осел. Но,--поспешно продолжал я, видя, как его рука уже тянется к полному собранию сочинений Шекспира в одном томе, лежавшему на пианино, - ваши духовные способности так необыкновенно сильны, что вы можете преодолеть этот недостаток и показаться человеком с сердцем и головою.

Браун согласился со мной, что в примере, представленном Мак-Шаугнасси, можно еще ясно заметить следы первоначальных задатков; он признал, что иллюстрация была не из удачных и отнюдь не должна приниматься в разсчет при обсуждении вопроса.

-- Серьезно говоря, - сказал он, - неужели вы не находите, что бывают испытания, достаточно сильные, чтобы сломить и переделать человеческою натуру?

кусок золота в кусок свинца или кусок свинца в кусок золота.

Я спросил Джефсона, что он об этом думает. Он не находил сравнения с куском золота удачным. Он стоял за то, что характер человека не является чем то постоянным. Джефсон уподоблял его лекарству, вредному или полезному, которое каждый человек изготовляет сам себе из всех известных ему явлений жизни и времени; Джефсон не признает невозможным, но лишь мало вероятным, чтоб удалось отбросить эту чашу и с великим трудом и лишениями изготовить новое питье.

-- Хорошо, - сказал я, - позвольте перевести разговор на практическую почву; известен ли вам хоть один радикально изменившийся человеческий характер?

-- Да, - отвечал он, - я знал одного человека, характер которого, казалось мне, совсем преобразился вслед за постигшим его испытанием. Может быть, он быль просто сломлен, как вы говорите, или урок, полученный им, научил его держать на привязи природные склонности; во всяком случае, результат был поразительный.

Мы просили его рассказать нам этот случай, и Джефсон согласился.

умственно и физически, с таким непреклонным, железным характером, что расположенные к нему люди называли его повелителем, а нерасположенные - их было большинство - прозвали его тираном. Когда я встретился с ним через три года, то, несмотря на свои двадцать девять лет, он оказался кротким, покладистым старичком, связанным по рукам и ногам своими недугами, недоверчивым к себе и осмотрительным с другими до такой степени, что казался даже глупым. Прежде он готов был ежеминутно выходить из себя: со времени же его превращения я никогда, кроме одного раза, не замечал на его лице и тени гнева. Как-то случайно во время прогулки мы встретили юного сорванца, который пугал маленькую девочку, делая вид, что спускает на нее собаку. Тут мой знакомый схватил мальчишку так, что чуть не задушил его, и прописал ему наказание, как мне казалось, не соответствующее проступку, но своей жестокости,

"Я стал усовещивать его, когда он снова присоединился ко мне.

" - Да, - отвечал он торжественно, - действительно, я жестоко осуждаю подобные шалости.

"Зная, к чему вечно прикованы его неподвижные взоры, я не сказал ни слова больше.

"Он состоял компаньоном большой чайной фирмы в Сити. В лондонской конторе дела у него бывало немного, а когда, благодаря кой-каким векселям, чайные плантации Южной Индии перешли в руки фирмы, то было решено, что он отправится туда, на место, и примет на себя управление ими. План этот как нельзя более улыбался ему. Он был человеком во всех отношениях рожденным для суровой жизни, созданным для того, чтобы бороться с громадными затруднениями и опасностями, находясь во главе небольшого отряда туземных рабочих, более привыкших повиноваться угрозам, чем ласкам. Такая жизнь, требующая умственного напряжения и энергии, должна была представлять более захватывающий интерес и разнообразие для его могучей натуры, нежели то, на что он мог надеяться среди искусственных рамок цивилизации.

"Одно единственное препятствие могло быть выставлено против такого плана, и этим препятствием являлась его жена. Она была нежным и хрупким существом, на котором он женился в силу того инстинктивного стремления к контрастам, которое природа вселила в наши сердца для полученья средних результатов. Но это застенчивое создание с кроткими взорами было одной из тех женщин, которых смерть страшит менее, чем опасность, и для которых встретить ее лицом к лицу легче, чем переносить страх ожидания. С подобными женщинами случалось, что оне падали в обморок при виде мыши и геройски шли на смертные мучения. Оне не в состоянии удержать свои нервы от содрогания так же, как осина не властна усмирить трепетания своих листьев.

"Мужу стало бы ясно, что жене его никогда не приспособиться к той жизни, на какую ее обрекало принятие им поста, что эта жизнь может пагубно отозваться на ней, когда бы только он хоть на миг обратил внимание на её отношение к этому делу. Но взглянуть на что-либо с чьей-либо точки зрения помимо своей было совершенно не в его привычках. Хотя он страстно любил жену, по своему, как вещь, безусловно ему принадлежащую, но подобную же любовь испытывают люди и к собаке, когда бьют ее, и к лошади, когда гонят ее до перелома спинного хребта. Посоветоваться с женою по этому поводу ему и в голову не приходило. В один прекрасный день супруг сказал супруге о своем решении, о времени их отплытия и, вручив чек на приличную сумму, велел ей заготовить все необходимые вещи и сообщить ему, если понадобятся еще деньги; она, любя его с истинно собачьею преданностью, что для него было не особенно полезно, раскрыла свои большие глаза немного шире обыкновенного, но ничего не промолвила. Тем не менее, она много думала о предстоящей перемене и, когда никого не было возле, плакала втихомолку, но заслышав шаги, торопливо вытирала следы своих слез и спешила навстречу мужу с улыбкой.

"Отныне её робость и нервозность, которые дома были предметом постоянных насмешек, при изменившейся обстановке жизни стали не на шутку надоедать мужу. Женщина, которая оказывается не в состоянии удержаться от крика, когда, неожиданно повернувшись, видит в сумраке пару зорких глаз на темном лице, пристально на нее устремленных; женщина, которая со страху способна вздернуть на дыбы лошадь при малейшем реве дикого зверя, находящагося за целую милю, которая отворачивается, бледнея, как смерть, и шатаясь от ужаса при виде змеи, подобная женщина была не особенно приятной подругой для совместной жизни около индийских тростников.

"Он сам не знал страха и решительно отказывался понимать свою супругу. Ему все это казалось простым кривляньем. У него было смутное убеждение, свойственное всем мужчинам такого рода, что женщины поддерживают в себе нервозность, так как находят ее интересной и к лицу; а еслиб кому-нибудь удалось убедить их в ошибочности такого мнения, то оне бросили бы свою повадку, как отказались уже от жеманной походки и пискливого голоса. Человек, гордившийся, подобно ему, своим знанием лошадей, мог бы казалось, иметь более верное представление о нервозности, являющейся попросту делом темперамента; но человек тот был безумцем.

"Вещь, которая его больше всего раздражала, это её боязнь змей. Благословенный или проклятый, какое из этих определений вам больше нравится, дар воображения у него совершенно отсутствовал. Между ним и змеиной породой не существовало никакой особенной вражды. Тварь, ползающая на животе, устрашала его не более той, что ходит на ногах; кроме того, он отлично постиг ту истину, что последних есть больше основание бояться, чем первых Гад всегда сильнее всего жаждет ускользнуть от человека. Если только на него не нападут или не напугают, он никогда сам не бросится. Большинство людей довольствуются тем, что почерпают сведения об этом факте из книг по естествознанию. Он же испытал это на опыте. Его слуга, старый драгунский сержант, рассказывал мне, как человек этот остановился в шести дюймах от головы кобры, свернувшейся кольцом, и стоял так, глядя на нее через очки, до тех пор, пока она не юркнула от него в сторону; а он знал, что единое прикосновение её зуба повлекло бы за собой неизбежную смерть. Чтобы какое-нибудь разумное существо могло охватываться страхом, болезненным, смертельным ужасом при виде столь жалких, безобидных тварей, это казалось ему чудовищно нелепым; и он решил попытаться повсегда излечить жену от страха перед змеями.

"Случайно ему удалось это выполнить, может быть, лучше, чем он предполагал: но после этого происшествия в его глазах застыл такой ужас, который не разсеялся и поныне, да никогда и не разсеется.

"Однажды вечером, возвращаясь через тростники, находившиеся неподалеку от его хижины, он услыхал легкое и глухое шипенье над самым своим ухом и, подняв глаза кверху, увидел пифона, который свесился с ветки дерева и уползал в высокую траву. Наш герой только-что охотился за антилопами, и заряженное ружье его висело у стремени. Спрыгнув с испуганной лошади, он едва успел сделать выстрел по змее, прежде чем она скрылась. По многим причинам, он не надеялся даже ее контузить. Но пуля случайно попала как раз в сочленение между черепом и шейными позвонками и мгновенно убила пифопа. Это был великолепный экземпляр, который, за исключением крошечной раны от пули, остался неповрежденным. Стрелок поднял его и привесил к седлу, намереваясь привезти домой и сделать чучело.

"Когда он галопировал по дороге, поглядывая время от времени на громадного, гнусного гада, мотавшагося и извивавшагося у него перед глазами, его осенила вдруг блестящая идея. Он воспользуется этим мертвым гадом для излечения жены от страха перед живыми змеями. Он устроит все так, что она увидит пифона, вообразит, что он жив, и придет в ужас; затем он разъяснит ей, что она испугалась давно околевшей змеи; она устыдится себя самой и излечится от своей дури. Но мысль подобного рода только и могла придти в голову дураку. Приехав домой, он взял мертвого гада с собой в курительную комнату; потом, замкнув двери, этот идиот принялся за выполнение своего плана. Он уложил чудище в очень естественную и жизненную позу. Казалось, змея сползала на пол через открытое окно, и всякий входящий в комнату непременно должен был на нее натолкнуться. Все было сделано очень искусно.

"Покончив с этим, он достал с полки книгу, раскрыл ее и бросил на диван, переплетом кверху. Устроив все как нельзя лучше, он отпер дверь и вышел из комнаты, чрезвычайно довольный собою.

"После обеда он закурил сигару и сидел так, молча покуривая некоторое время.

" - Ты не чувствуешь себя усталой? - с улыбкой обратился он, наконец, к жене.

"Она засмеялась, и назвав его ленивым старичком, спросила, чего ему надо.

" - Всего лишь книгу, которую я читал. Я оставил ее в моей берлоге, знаешь? Она лежит раскрытой на диване.

"Жена вскочила и весело побежала к дверям.

"В то время, как она остановилась тут на мгновение и обернулась назад, спрашивая у мужа заглавие книги, ему вдруг подумалось, какая она кроткая и прелестная; и в первый раз слабый проблеск об истинном характере той проделки, которую он предпринял, мелькнул у него в мозгу.

" - Не надо, - сказал он, привстав, - я... - но, увлеченный великолепием плана, прикусил язык; и она скрылась.

"Он слышал её шаги, слышал, как она проходила по устланному половиком корридору, и улыбнулся про себя. Он решил, что предстоящая сцена разыгрывается очень забавно. Когда подумаешь об этом, трудно почувствовать к нему хотя капельку жалости даже теперь.

"Дверь курительной комнаты раскрылась и захлопнулась, а он все сидел, мечтательно глядя на пепел сигары и улыбаясь.

"Прошло мгновение, быть может, два; время шло очень медленно. Супруг разогнал серое облачко дыма, застилавшее ему глаза, и все ждал. Он услыхал то, чего и ожидал, - пронзительный крик, за ним другой; между тем, он ожидал услышать отдаленный шум двери и топот её шагов обратно по корридору; это сбило его с толку и улыбка, замерла у него на губах.

"Потом он услышал еще и еще, крик за криком. Туземец-слуга, осторожно скользивший по комнате, поставил вещь, находившуюся у него в руках, и бросился инстинктивно к дверям. По хозяин встал и удержал его.

" - Стой смирно! - грубо приказал он. - Это пустяки. Твоя барыня испугалась, вот и все. Ей следует отучиться от разных глупостей.

"Потом он снова прислушался, но крики закончились звуком, удивительно похожим на сдавленный смех: затем внезапно настало безмолвие.

"При этом бесконечно длящемся безмолвии, впервые за нею жизнь, в хозяине проснулся страх; он и его темнолицый слуга взглянули друг на друга, причем выражение глаз у обоих было до странности одинаково; побуждаемые общим инстинктом, они ринулись к тому месту, из которого исходило безмолвие.

"Когда человек раскрыл дверь, его глазам представились три вещи: одна - был мертвый пифон, лежавший там же, где он его оставил; вторая - живой пифон, вероятно, его товарищ, ползавший тихо вкруг первого; третья - раздавленный, окровавленный труп среди комнаты.

"Сам он ничего не мог вспомнить дальше, когда, через несколько недель, раскрыл глаза в каком-то темном, неуютном месте; но туземец-слуга видел, пока не выскочил с криком из дома, как его хозяин напал на живую змею и сдавил ее прямо своими руками; когда же люди вбежали в комнату и окружили его, то голова у второго пифона оказалась оторванной

"Таково происшествие, изменившее характер моего героя, если только он изменился, - закончил Джефсон. - Мне он рассказывал это ночью, когда мы сидели однажды на палубе корабля, возвращаясь из Бомбея. Он не щадил себя. Он передавал мне всю историю так, как я рассказал ее вам, но только ровным однообразным голосом, чуждым всякого волнения. Когда он кончил, я спросил, как у него хватает духу вызывать в памяти это происшествие.

" - Вызывать? - ответил он мне, слегка удивившись. Да оно всегда со мной".