Как написать повесть.
Глава VIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Как написать повесть. Глава VIII. (старая орфография)

ГЛАВА VIII.

Однажды мы говорили о преступлениях и преступниках. Мы обсуждали возможность написать роман без порочного человека, но решили, что это будет неинтересно.

-- Это ужасно печальный вывод, - заметил Мак-Шаугнасси задумчиво, - но каким бы безнадежно унылым местом была наша земля, если бы в число наших друзей не попадали негодяи! Знаете ли, - продолжал он, когда я слышу о людях, стремящихся пересоздать в мире каждого человека и превратить его в добродетельного, я становлюсь положительно-разстроенным. Раз исчезнет грех, литература отойдет в область прошлого. Не будь преступников, мы, авторы, прямо бы умерли с голоду.

-- Об этом нечего безпокоиться, - язвительно возразил Джефсон, - хоть одна половина человечества и "исправляет" другую чуть ли не с сотворения мира, однако, все-таки в этой второй половине остается весьма значительная человеческая масса. Подавление греха очень походить на старания засыпать вулкан; преграждая один выход, вы открываете другой. Зла хватит на наш век.

по большим дорогам фактически уничтожены. Любезный нашему сердцу старый "контрабандист Билль" потопил свой нож в пинтовой фляжке с двойным дном. Шайка разбойников, бывшая всегда к услугам героя и спасавшая его от брака не по сердцу, давно распущена. Нет более кораблей, снаряжаемых для увоза береговой добычи. Люди решают вопросы "чести" в суде и возвращаются домой, нося рану лишь в собственном кармане. Посягательства на беззащитных женщин ограничиваются исключительно отдаленными улицами, где не живут герои, и подлежат ведению ближайшого мирового судьи. Современными мазуриками оказываются зеленщики, оставшиеся без работы. Их "добыча" сводится обыкновенно к пальто да паре сапог; но при попытке улизнуть, их ловит какая нибудь горничная. Самоубийства и убийства становятся с каждым годом все реже. При нынешнем понижении насильственные смерти не превышают и одного десятка в течение сезона; поэтому рассказ об убийце вызовет смех и покажется слишком невероятным для того, чтобы возбудить интерес. Один даже полоумный кружок вопит о соблюдении седьмой заповеди. Если они одержат верх, то авторам придется последовать советам, обыкновенно даваемым критиками, и совсем удалиться от дел. Я говорю вам, что наши средства к существованию, одно за другим, ускользают из наших рук. Писатели должны сплотиться между собой в одно общество для поддержки и поощрения греха.

Мак-Шаугнасси, высказывая эти замечания, имел намерение затронуть и кольнуть Брауна; он и успел в этом. Браун представляет из себя или представлял в то время серьезного юношу с восторженными, иные даже не прочь были бы сказать с слишком возвышенными взглядами на значение и достоинства литературного призвания. Его воззрение о целях мироздания было таково, что Бог сотворил мир для того, чтобы литератор имел возможность почерпать в нем сюжеты. Одно время даже происхождение этой оригинальной идеи я приписывал Брауну, но, сделавшись старше, увидал, что эта теория весьма обыкновенна и распространена среди культурного общества.

Браун заспорил с Мак-Шаугнасси.

-- Вы говорите, - возразил он так, как будто литература есть лишь паразит греха.

-- А что же иное? - с энтузиазмом воскликнул Мак-Шаугнасси. - Что сталось бы с литературой, когда бы она не питалась безумием и грехом? В чем же ином и заключается задача писателя, как не в том, чтобы возвышаться насчет темной бездны людского горя? Вообразите себе, если можете, мир, вполне совершенный мир, в котором ни мужчины, ни женщины никогда не говорят и не делают глупостей; где мальчишки не бывают драчунами, а девочки не делают неловких замечаний; где собаки никогда не грызутся, а кошки не задают концертов; где жены не колотят своих мужей и тещи не отравляют жизни; где люди никогда не бухаются в постель с сапогами и капитаны никогда не ругаются; где лудильщики знают свое дело и старые девы не одеваются, как девчонки; где негры не крадут цыплят и чванные люди не подвергаются морской болезни. Куда же бы делся тогда весь ваш юмор и остроумие? Вообразите себе мир, где сердца никогда бы не разбивались, где уста не сжимались бы от боли, где никогда бы взор не омрачался, где ноги бы никогда не подкашивались и желудки не бывали пусты! Куда бы девался тогда весь ваш пафос. Представьте себе мир, где мужья никогда не любили бы более одной жены, и притом своей собственной; где жены целовались бы только с мужьями; где души мужчин никогда бы не были мрачные, а помыслы женщин нечисты; где не было бы ни ненависти, ни зависти, ни вожделения, ни отчаяния! Откуда вы взяли бы сцены страсти с их захварывающими осложнениями, с тончайшими психологическими анализами? Мой дорогой Браун, мы, сочинители повестей, драм, стихов, мы все питаемся несчастием ближняго. Бог сотворил мужчину и женщину, а женщина сотворила писателя в тот миг, когда вонзила в яблоко свои белые зубки. мы явились на свет под сенью змия. Мы - специальные корреспонденты армии дьявола. Мы трубим его победы в наших трех-томных романах, отмечаем случайные поражения в наших пятиактных мелодрамах.

будут обрадованы новым тысячелетием. Я никогда не забуду анекдота, который часто рассказывал мне мой дядя; он относится к тому времени, когда он был капелланом в тюрьме Линкольншайрского графства. Однажды утром там должна была совершиться казнь через повешение; небольшой обычный кружок свидетелей, состоящий из шерифа, губернатора, трех-четырех репортеров, городского головы и пары сторожей, весь собрался уже в тюрьме. Осужденный, закоренелый злодей, был застигнут на месте преступления, во время убийства молодой девушки при крайне возмутительных обстоятельствах; палач и его помощник держали его, а мой дядя спешил воспользоваться последними короткими мгновениями, имеющимися в распоряжении преступника, чтобы вывести его из угрюмого равнодушия, с которым этот малый все время относился как к своему преступлению, так и к ожидающей его участи.

"Видя, что мой дядя не оказывает на него желаемого влияния, губернатор решил обратиться к нему с несколькими словами увещания; но арестант яростно повернулся к нему.

" - Убирайтесь вы к чорту, - вскричал он, - с вашим несчастным скуленьем! Что вы такое, чтобы мне проповедывать? Сами мне рады небось, все до единого! Ведь я один из всех вас, который ни крошки не поживится при всей церемонии. Хотел бы я знать, куда бы девались вы все, визгливые свиньи, не будь сегодня меня и моего приговора? Ведь именно наш брат и кормит вашего брата. - После этого осужденный пошел прямо к виселице и велел палачу "поспешить", не заставляя джентльменов дожидаться,

-- Это был человек не без отваги, - заметил Мак-Шаугнасси.

-- Да, - подтвердил Джефсон, - с большим здравым смыслом вдобавок.

"Ежедневные"... ну, все равно, в конторе одной из ежедневных газет. Длился мертвый сезон, и дела шли чрезвычайно тихо. Попробовали было поднять спор на тему: "Представляют ли дети благословение Божие?", Самый юный из всего репортерского штата, подписывавшийся простым, но трогательным псевдонимом "Мать шестерых", тщетно обрушивался с совершенно несправедливыми нападками на мужей вообще. Заведывавший спортом, который подписывался "Рабочий человек" и украшал свои рукописи измышленными в поте лица орфографическими ошибками, стараясь придать письмам вполне правдивый характер, но не задеть при этом самолюбия демократов (от которых газета получала наибольшую поддержку), он в своих ответах отстаивал британских отцов и ссылался на трогательные примеры из своих собственных ночных испытаний.

"Какой-то посетитель галереи, величавший себя от избытка фантазии "джентльмэном и христианином", отвечал, негодуя, что он считает всякую агитацию по этому вопросу нечестивой и неделикатной, и высказывал удивление по поводу того, что газета, пользующаяся столь большой и заслуженной популярностью, как "The...", дала на своих столбцах место нелепым излияниям "Матери шестерых" и "Рабочого человека".

"Однако, дело не выгорело. За исключением еще господина, изобревшого новый аппарат для вскармливанья детей и надеявшагося даром устроить ему рекламу, вся остальная читающая публика молчала и контора издания все более тонула во мраке

"Но в один чудный вечер, когда двое или трое из нас любовались на звезды, посылая втайне мольбы о наступлении войны или голода, Тодгситер, наш городской репортер, весело промчался мимо нас и влетел прямо в редакторский кабинет. Мы последовали за ним. Он помахивал над головой своей записной книжкой, требуя, на манер французских фраз для упражнений, "пера, чернил и бумаги".

" - Что случилось? - воскликнул редактор, заражаясь его восторгом. - Неужели опять инфлуэнца?

" - Получше того! - ликовал Тодгентер. - Погиб морской корабль - сто двадцать пять жертв - четыре верных столбца душераздирательных сцен!

" - Ей Богу, - воскликнул редактор, - это как нельзя более кстати!

"И он набросал в один присест передовицу, в которой распространялся о том сердечном соболезновании и огорчении, какие чувствует газета, вынуждаемая сообщить своим читателям о подобном бедствии, и обращал внимание на особенно подробный отчет, полученный редакцией, благодаря таланту и энергии "нашего специального репортера",

Я имел в виду один случай, рассказанный мне моей сиделкой. Если сиделка с обширною практикою не достигнет всей подноготной в человеческой природе, не сможет читать ясно в душах мужских и женских лучше романистов, собранных в одном месте, именуемом книжным царством, то это лишь в том случае, когда она физически слепа и глуха. Мир есть сцена, а все мужчины и женщины только актеры; пока мы пользуемся добрым здоровьем, то смело играем наши роли до конца, исполняя их в общем художественно и с увлечением, даже до того, что иногда не в шутку считаем себя теми самыми лицами, которых мы изображаем. Но с болезнями является и забывание роли, и равнодушие к впечатлению, производимому нами на зрителей. Мы слишком устаем, чтобы накладывать себе на лицо румяна и белила; мы пренебрегаем сценическими эффектами. От героических жестов, от добродетельных чувств на нас веет скукой. В тихой полутемной комнате, не озаряемые уже рампой большой сцены, не ловя жадным ухом апплодисментов или шиканья публики, мы становимся сами собой на короткое, время.

Моя сиделка была спокойной, благообразной маленькой женщиной, с парою мечтательных, кротких глаз серого цвета, обладавших странной способностью улавливать все происходящее перед ними, хотя как будто ни на что не глядя. Навидавшись немало жизненной наготы, они приняли слегка циническое выражение, но за этим скрывалась бесконечная доброта.

Боюсь, что большинство этих рассказов рисует лишь тусклую изнанку людской природы, и Господь ведает, насколько безполезно выставлять это всем на вид, хотя в наши дли есть немало людей, воображающих, что только над этим и стоить работать. Кое-какие из рассказов сиделки было отрадно слушать, но эти, пожалуй, самые грустные; над одним или двумя можно бы посмеяться, но это будет смех сквозь слезы.

-- Я всегда вхожу в дверь того дома, куда меня пригласили, - говорила она мне однажды вечером, - стараясь угадать, переступая через порог, какая история тут разыграется. В комнате больного я всякий раз чувствую себя, словно я стою за кулисами жизни. Люди появляются и уходят вокруг вас; вы прислушиваетесь к их говору и смеху; но взгляните в глаза пациента и вы видите сразу, что все это игра.

тоску от сознания, что у меня нет к этому охоты.

-- Один из моих первых случаев, - начала она, - произошел при хирургической операции. Я была в то время очень молода и сделала там один промах, - я разумею не профессиональный промах, но во всяком случае оплошность; мне следовало бы иметь побольше смысла, чтобы этого не делать.

"Моим пациентом был джентльмэн с привлекательной наружностью и приятным голосом. Жена была хорошенькая брюнетка, ноя не взлюбила её с первого взгляда; она была из тех донельзя чистых, холодных созданий, которые, как мне всегда казалось, родились в церкви и вечно чувствовали озноб. Тем не менее, она, повидимому, была сильно влюблена в него, а он в нее; оба очень нежно обращались друг с другом, даже черезчур нежно для полной искренности, сказала бы я себе, когда бы знала тогда свет так же, как теперь его знаю..

Операция была из опасных и трудных Когда я заняла свой пост вечером, то нашла больного, как и ожидала, в сильнейшем бреду. Я успокоивала его, как только могла, но около девяти часов, видя, что бред все усиливается, я стала тревожиться. Я наклонилась к нему близко и стала прислушиваться к его бормотанью. Раз и другой я разслышала имя "Луиза". Почему, говорит, "Луиза" не идет к нему. Это так нехорошо с её стороны; они вырыли глубокую яму и столкнули его туда, так почему же она не идет его освободить? Он был бы спасен, приди она только и возьми его за руку.

"Его вопли сделались, наконец, до того жалобными, что я не могла дольше выносить. Его жена отправилась на молитвенное собрание; но церковь находилась всего на следующей улице. По счастью, дневная сиделка еще не ушла; я попросила ее постеречь больного минутку и, схватив свой чепец, побежала в церковь. Я передала поручение одному из сторожей, и он провел меня к барыне. Она стояла на коленях, по ждать было мне некогда. Я толкнула дверку, ведущую к её скамейке, и, наклонившись над молельщицей, прошептала:

" - Пожалуйста, пойдемте со мной сейчас же; ваш муж бредит сильнее, чем следует; вам, может быть, удастся его успокоить.

" - Я приду немного погодя, - прошептала она, не поднимая головы. - Собрание, вероятно, скоро окончится.

"Ея ответ удивил и разсердил меня.

" - Вы поступите гораздо более по-христиански, если пойдете со мной, - резко заметила я, - чем оставаясь здесь. Он безпрестанно зовет вас, и я никак не могу уговорить его заснуть.

"Она отняла руки от лица.

" - Зовет меня? - переспросила она с несколько недоверчивым видом.

" - Да, - отвечала я, - за все последнее время я только и слышу от него: "Где Луиза? Почему это Луиза не идет ко мне?".

"Ея лицо было в тени в тот миг, как она поворачивалась; слабый свет от полузавернутого газового рожка упал на это лицо, и мне почудилась на нем улыбка; я не взлюбила ханжу еще больше, чем прежде.

" - Я пойду с вами, - сказала она, вставая и складывая свои книжки.

"Мы вместе вышли из церкви.

"Она задавала мне по дороге множество вопросов: "Когда больные бредят, то узнают ли они окружающих? Вспоминают ли они действительные факты или их слова просто безсвязное бормотанье? Можно ли направить их мысли на какой-нибудь определенный путь?".

"Как только мы вошли в двери, она сбросила шляпу, накидку и быстро, без всякого шума, взбежала наверх. Она подошла к постели мужа и остановилась, глядя на него сверху вниз, но он совершенно не чувствовал её присутствия и продолжал свои жалобы. Я предложила поговорить с ним, но она. возразив, что уверена в безполезности этого, переставила кресло спипкою в тень и села в него за изголовьем больного.

"Видя, как она с ним неласкова, я попыталась уговорить ее идти лучше спать, но она возразила, что предпочитает остаться здесь, и я, будучи в то время почти девчонкой, не обладая достаточным авторитетом, оставила ее. Всю ночь напролет больной метался и грезил; одно имя не сходило с его губ - имя Луизы, одной лишь Луизы, и всю ночь напролет жена его сидела в тени, неподвижно, ни слова не говоря, с такой вынужденной улыбкой на губах, что мне, наконец, захотелось схватить и встряхнуть ее за плечи.

"Одну минуту он вообразил, что вернулся ко времени своего ухаживанья, и начал умолять: "Скажите, Луиза, что вы меня любите! Я знаю, что да. Я могу прочесть это в ваших глазах. К чему же отговариваться? Мы знаем друг друга. Обнимите же меня своими белыми ручками. Дайте мне почувствовать ваше дыхание у своей шеи. Ах, я знал это, милая, любовь моя!".

"Во всем доме была мертвая тишина; я могла слышать каждое слово его мятежных грез. Мне даже сдавалось, что я не имею права быть здесь и слушать этот бред, но мой долг удерживал меня. Потом он мечтал, как проведет с нею какой-то праздник, - так я решила. "Я отправлюсь в понедельник вечером, - говорил он, - а вы можете в среду соединиться со мною в Дублине, в отеле Джаксона, и мы двинемся вместе.

"Его голос слегка ослабел; жена наклонилась вперед на кресле и придвинула голову ближе к его губам.

" - Нет, нет, - продолжал он после паузы, - опасности никакой нет. Это уединенное местечко, в самом сердце Гальвейских гор, так называемый Омкшенский привал, в пяти милях от Баллинахинч. Мы не встретим тут ни души. У нас в распоряжении будут целые три недели блаженства, моя богиня, моя миссис Меддокс из Бостона, - не позабудьте ващего имени.

"Он засмеялся в своем бреду; женщина, сидевшая близ него, тоже захохотала, и тогда у меня словно раскрылись глаза.

"Я подбежала к ней и схватила ее за руки.

" - Луиза - не ваше имя, - сказала я, глядя в упор на нее. Это было дерзкое вмешательство, но я чувствовала себя возбужденной и действовала, не разсуждая.

" - Нет, - отвечала спокойно лэди, - это имя одной очень близкой мне школьной подруги. Я поймала сегодня нить, которую тщетно старалась уловить целые два года. Покойной ночи, моя милая; благодарю, что позвали меня.

"Она встала и вышла вон. Я слышала, как она спустилась вниз и подняла штору, впуская утренний свет в комнату.

"Я никогда никому не рассказывала этого происшествия до сегодняшняго вечера, - заключила моя сиделка, беря осушенный стакан портвейна из моих рук и раздувая огонь.

Сиделка не имела бы большой практики, если бы распространилась молва, что она делает подобные промахи.

Другая история, рассказанная ею, представляла супружескую жизнь в более отрадном свете, хотя, как пояснила сиделка, с циническим подмигиваньем, которое так странно было видеть в её милых и скромных глазах, эта пара недавно поженилась и, собственно, только-что вернулась из свадебной поездки.

-- Я была позвана в тот же день, - сказала она, - муж первый слег в постель, за ним последовала и жена, спустя полсутки. Мы поместили их в смежных комнатах и но возможности часто отворяли двери, так что они могли перекликаться друг с другом.

"Бедные создания! Это были почти ребята, и более безпокоившиеся друг о друге, чем сами о себе. Постоянным огорчением жены было то, что она не в состоянии будет ухаживать за бедным Джэком.

" - Сестрица, вы будете добры к нему, неправда ли? - молила она меня с полными слез большими детскими глазами.

"Входя же к нему, я только и слышала:

" - Не безпокойтесь обо мне, сестрица, я чувствую себя отлично. Посмотрите лучше, как жена моя, хорошо?

"Я порядком таки набралась хлопот с ними двоими, так как я ухаживала за обоими, при помощи её сестры. Хотя по профессиональным правилам это и не дозволяется но я видела, что люди небогатые, и уверила доктора, что управлюсь с обоими. Мою двойную работу облегчало то, что я дышала такой атмосферой самоотречения, которая вносила отраду в комнату больных. Обыкновенный больной это вовсе не терпеливый страдалец, как обыкновенно принято думать. Большею частью это раздражительный, ворчливый народец, жалеющий лишь самого себя: мы живем в этом мирке и нам приходится нелегко. Ухаживанье же за этими молодоженами давало облегчение моему сердцу.

"Мужчина выдержал кризис и стал медленно поправляться, но женщина была совсем девочкой, и её силы - какие ужь там силы - с каждым днем все слабели. Когда он окреп немного и мог уже обращаться к ней через открытую дверь, то все нежней и нежнее спрашивал ее, как она себя чувствует; она же силилась откликаться, смеясь, ему в ответ. Было ошибкою помещать их так близко друг к другу; я ругала сама себя, что так сделала, но переменять было поздно. Самое большее, что мы могли, это просить ее не изнуряться и говорили, когда он окликал жену, что она заснула. Но когда ее лишали возможности отвечать ему или звать мужа, это до такой степени удручало больную, что казалось благоразумнее предоставить ей полную свободу.

"Ея постоянным опасением было, что он может проведать, как она слаба.

" - Это его так будет мучить, - говорила она, - он так ко мне страшно привязан. А я ведь поправляюсь понемногу, неправда ли, сестрица?

"Однажды утром он, по обыкновению, окликнул ее, спрашивая, как она себя чувствует, и она ответила ему, хотя была вынуждена переждать несколько минут, чтобы собраться с силами. Повидимому, он заметил это усилие, так как испуганно воскликнул:

" - Уверена ли ты, что тебе лучше, дорогая моя?

" - Да, - отвечала она, - я чувствую себя великолепно. А что?

" - Мне показалось, моя голубка, что твой голос звучит несколько слабее, - заметил муж, - не говори лучше, если тебе тяжело.

"И она впервые с самого возникновения болезни стала тревожиться за свою участь, не ради себя самой, но ради него.

" - Вы находите, что я стала слабее, сестрица? - спрашивала она, устремляя на меня свои большие глаза с выражением испуга.

" - Вы сами себя ослабляете постоянными разговорами, - отвечала я слегка резко. Мне бы следовало запереть двери.

" - О, не говорите ему, - это было её единственной заботой, - только бы он не узнал! Скажите, что я окрепла; скажете, сестрица? Если он узнает, что мне плохо, это убьет его.

"Я была рада, когда явилась её родная сестра, и я могла уйти из комнаты, потому что не особенно годишься в сиделки, когда у тебя такое чувство, как будто проглотил столовую ложку и она торчит у тебя в горде.

"После этого, когда я раз вошла к нему, он притянул меня к постели и шепотом стал умолять, чтоб я сказала правду, как жена себя чувствует. Если вы решились солгать, так надо ужь лгать как следует, и я уверила его, что ей в самом деле очень хорошо, хотя она слегка и ослабела после болезни, это вполне естественно; но я надеюсь, что она выздоровеет даже раньше его.

"Бедный юноша! Эта ложь принесла ему больше пользы, чем целая неделя лечения и ухаживания; на следующее утро он позвал ее веселей, чем когда-либо, и предложил ей держать пари на новую шляпу для нея или для него, что он перегонит ее и выздоровеет первый.

"В ответ на это жена звонко разсмеялась (я была в его комнате в то время).

" - Хорошо, - отозвалась она, - ты проиграешь. Я встану первой и приду к тебе с визитом.

"Ея смех был так весел, а голос звучал настолько сравнительно бодро, что я серьезно вообразила, будто ей стало лучше, так что, войдя затем к ней и увидя, что вся её подушка мокра от слез, я сперва не могла понять этого.

" - Как, мы были так веселы сию минуту! - сказала я, - Что случилось?

" - Бедный Джэк! - простонала больная, в то время как её исхудалые пальцы свертывали и развертывали стеганое одеяло. - Бедный Джэк! Это разобьет ему сердце!

"Мне нечего было сказать. Бывают такия минуты, когда что-то говорит пациенту об истинном положении дела, и тогда доктор и сиделка могут приберечь все свои обнадеживания до более подходящого случая. Единственно, что могло бы хоть сколько-нибудь успокоить её волнение, это уверения в том, что Джэк скоро ее забудет и станет жит счастливо без нея. Я об этом подумала тогда и хотела даже намекнуть ей на нечто подобное, только слова решительно не шли у меня с языка, да если бы я и сказала, она бы мне не поверила.

"Итак, все, что я могла сделать, это отправиться в другую комнату и передать Джэку, что больной хорошо бы уснуть; поэтому я прошу его не говорить с нею, пока я не позволю ему.

"Она лежала весь день тихо. Доктор явился в обычный час и осмотрел ее. Он взял больную за руку, причем взгляд его упал на нетронутую пищу.

" - Ну, - сказал он спокойно, - я не стану ее приневоливать понапрасну. - И я поняла.

"К вечеру бедняжка открыла глаза и, поманила свою сестру, стоявшую подле её постели, чтобы та наклонилась над нею.

" - Дженни, - пролепетала больная, - как ты думаешь, нехорошо обманывать кого-нибудь, даже для его собственного блага?

"--Не знаю, - отвечала шепотом девушка. - Я не думаю. А почему ты спрашиваешь?

" - Дженни, твой голос всегда был так похож на мой; помнишь, как нас перепутывали дома? Дженни, откликайся ты за меня, пока... пока ему не станет немного лучше! Обещай мне!

"Эти две девушки любили друг друга сильнее, чем обыкновенно бывает между сестрами. Дженни не смогла ответить, но сжала сестру в объятиях, и та была удовлетворена.

"Потом, вложив весь свой маленький остаток жизни в последнее усилие, эта женщина-ребенок привстал, оставаясь в объятиях сестры.

" - Покойной ночи, Джэк! - воскликнула она достаточно-громко и ясно, чтоб быть услышанной из-за закрытых дверей.

" - Покойной ночи, милая женушка, - весело откликнулся он. - Ты хорошо себя чувствуешь?

" - Да, милый. Покойной ночи.

"Ея маленькое измученное тельце откинулось на постель. Потом, я помню, была схвачена подушка и прижата к лицу Дженни, из боязни, чтобы её рыдания не долетели до соседней комнаты; потом мы как-то обе пробрались вон из комнаты, через вторую дверь, сбежали вниз в кухшо и с плачем прижались в уголку друг к дружке.

"Как нам, двум женщинам, удалось скрыть этот обман целые три дня, я никогда не могла понять. Дженни сидела в комнате, где покоилась её угасшая сестра, судорожно вытянувшаяся, завернутая с головы до окоченелых ног в белую простыню; а я возилась около живого и говорила ложь, и делала ложь, да находила еще в этом какую-то отраду, но тщательно остерегалась пересолить в чем-нибудь.

"Он дивился моему "какому-то новому веселому настроению", как он говорил; я же уверяла его, что оно происходит от радости, потому что жена его вне опасности; затем, точно бес толкал меня, я рассказала, что с неделю тому назад, когда мы говорили, что его жене лучше, мы обманывали его; на самом деле она находилась тогда в большой опасности, я ежечасно боялась за её здоровье, но теперь уже кризис миновал и она выздоравливает; и я пригибалась чуть не к ножкам кровати, разражаясь притворным смехом, и хваталась за её края, чтобы не повалиться на пол.

"Когда Дженни в первый раз ответила ему из другой комнаты, больной привстал на постели, с бледным, исказившимся от ужаса лицом, хотя голоса обеих сестер были поразительно схожи, и я никогда не сумела бы отличить их один от другого. Я успокоила его, что легкая перемена в голосе произошла вследствие лихорадки: что и его собственный голос тоже слегка изменился; так всегда, мол, бывает с лицами, оправляющимися от долгой болезни. Чтобы отвлечь его мысли от истины, я сказала, что Дженни совершенно измаялась от долгого напряжения, и так как теперь надобность в ней миновала, я снарядила ее на дачу провести оставшийся короткий промежуток лета.

"В тот же вечер мы с Дженни смастерили письмо; пока она писала его, я, стоя подле с полотенцем в руке, утирала ей глаза, чтобы ни одна слезинка не упала на бумагу. Ночью письмо пропутешествовало двадцать миль по Большой Восточной дороге для заштемпелевания и вернулось с ближайшим обратным проездом.

"У Джэка не возникло ни малейшого подозрения по этому поводу, и доктор всячески помогал нам в нашем обмане; но пульс больного, становившийся было день-ото-дня ближе к нормальному, вдруг начал биться с каждым часом слабее. В местности, где я родилась и росла, народ толкует, что воздух всегда холодеет в той комнате, где есть покойник, будь то зимой или летом, и сколько бы вы ни клали топлива, хотя бы полпечки, вам никогда не нагреть помещения. Несколько месяцев больничной жизни обыкновенно совершенно излечивают от всяких фантастических представлений о смерти, но от этой мысли я никогда не могла отрешиться. Мой термометр может показывать хоть шестьдесят градусов, я пытаюсь уверить себя, что температура действительно шестьдесят, но, если покойник лежит неподалеку, я чувствую холод, пронизывающий до мозга костей. Я словно видела, как ледяная стужа проскальзывала из под двери покойницы, как она подползала к постели больного, как простирала свои пальцы, чтоб впиться в его сердце.

"Мы с Дженни удвоили свои старания; нам казалось, что смерть ждет тут в корридоре и заглядывает одним глазом в замочную скважину, подстерегая, чтобы мы сделали какой-нибудь промах и дали истине всплыть наружу. Я редко оставляла теперь Джэка, разве лишь за тем, чтобы войти в соседнюю комнату, размешать там воображаемый огонь, бросить несколько незначительных слов воображаемой больной, лежавшей еще на кровати, но уже мертвой; а Дженни сидела совсем близко от бездыханного тела и нагло сочиняла разные поручения к Джэку или успокоительные ответы на его тоскливые вопросы.

"Иногда, чувствуя, что если мы останемся еще минуту в этих комнатах, то разрыдаемся, мы, тихо крадучись, спускались вниз и, запершись, чтобы не было слышно, в погребе на дворе, начинали хохотать до того, что стукались головою о грязные стены. Я думаю, что мы обе в ту пору немного рехнулись.

"В один день - третий, как я узнала потом, среди этого кошмара на яву; тогда я могла бы поручиться, что это трехсотый день; время, словно во сне, как будто отлетело от этого дома, и все перемешалось - я сделала промах, который в одно мгновение ускорил развязку.

"Я вошла в комнату умершей. Дженни покинула свой пост на несколько минут, и её место осталось незанятым.

"Я не соображала как следует, что я делаю. Я не смыкала глаз, кажется, с той самой минуты, как умерла наша бедняжка, и связь между моим мозгом и внешними чувствами как будто прервалась. Я совершенно упустила из виду, что необходимо, по обыкновению, громко говорить с предметом, покоящимся под белой простыней, и шумно взбивать подушки, и звенеть склянками на столе.

"По моем возвращении, больной осведомился, как она, и я, спросонья отвечала:

" - О, превосходно, бедняжка; она пытается немного читать.

"Он, приподнявшись на локте, позвал ее. В ответ донеслось лишь одно мертвое молчание - не то молчание, которое безмолвствует, но то, в котором чуется голос. Не знаю, поймете ли вы, что я подразумеваю. Но когда бы вы прожили среди мертвецов так долго, как я, то знали бы. что это такое.

"Я поспешила к двери и сделала вид, что заглядываю в нее.

" - Она заснула, - прошептала я, притворяя дверь.

"Он ничего не ответил, по его глаза испытующе остановились на мне.

"В эту ночь мыс Дженни стояли, беседуя, в зале. Больной рано улегся спать, и я, замкнув дверь между этими двумя комнатами, положила ключ в карман и прокралась вниз, чтобы сообщить о происшедшем и посоветоваться с Дженни.

" - Что же вам делать? Господи, научи нас, что нам делать! - вот все, что Дженни могла сказать.

"Мы надеялись, что через день или два Джэк окрепнет, и тогда истина может быть мало-помалу ему открыта. Но вместо того он все слабел и слабел, а переместить куда-нибудь его или ее значило бы возбудить в нем подозрения и попросту убить его.

"Мы стояли, растерянно глядя одна на другую, теряясь над способом разрешения задачи. А пока мы так стояли, она разрешилась сама собою.

"Единственная наша служанка вышла, так что в доме стояла полная тишина, такая тишина, что я могла слышать тикание часов Дженни сквозь её платье. И вдруг в этом безмолвии пронесся звук. Это не был крик. Это был нечеловеческий вопль. Я столько наслушалась звуков людского страдания, что знаю их каждую ноту, и отношусь к ним уже довольно спокойно; но я на коленях молила Бога о том, чтобы мне не слышать подобного звука никогда больше, потому что это был вопль самой души.

"Он прозвенел по всему тихому дому и замер вдали, а мы обе застыли на месте.

"Наконец, кровь прихлынула у нас к сердцу и мы бросились обе наверх. Джэк прополз через корридор из своей комнаты в комнату жены. У него не хватило силы отвернуть простыню, как он пытался, и вот он лежал бездыханный поперек кровати, своей рукой сжимая её руки.

Моя сиделка погрузилась на некоторое время в молчание, что было весьма необычным явлением для нея.

держа еще в руке кочергу, - что только те люди, которые никогда не умели страдать, имеют охоту читать об этом. Если бы я могла писать, то написала бы веселую книгу - книгу, которая заставила бы всех смеяться.