Домби и сын.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава IV. (старая орфография)

Глава IV. 

Здесь выступают на театр приключений новые лица.

Контора Домби и Сына находится в Сити, в главной торговой части Лондона, там, где слышен звон баустритских колоколов, если не заглушает его ученый шум. Гог и Магог, две знаменитые городския статуи, отстояли от нея минут на десять обыкновенной ходьбы; королевская биржа еще ближе, a великолепным соседом её был английский банк с его подземными подвалами, набитыми золотом и серебром.

На углу улицы возвышался богатый дом остиндской компании, которого имя напоминало драгоценные камни и ткани, тигров, слонов, гуки, зонтики, пальмовые деревья, паланкины, и смуглых, разодетых князьков, с важностыо заседающих на коврах в своих золотых туфлях. Почти тут же кое-где виднелись картины кораблей, плывущих на всех парусах во все части света; магазины со всеми возможными товарами, готовые нагрузить в полчаса всякой всячиной всякую денежную душу, и, наконец, тут же, для полноты эффекта, на дверях лавок с навигационными инструментами выставлены были маленькие деревянные мичманы в старинных морских мундирах, как-будто для наблюдений за проезжающими экипажами.

Одна из таких деревянных вывесок представляла фигуру в чудовищном камзоле в башмаках с пряжками, с огромным оптическим инструментом перед правым глазом. Творец и единственный властитель этого мичмана, пожилой джентльмен в валлийском парике, справедливо гордившийся своим произведением, уже очень давно платил квартирные, гильдейския и пошлинные деньги, так давно, что еще до рождения самого старого из всех мичманов, a известно, что в английском флоте нет недостатка в мичманах очень почтенного возраста.

Лавка этого пожилого джентльмена наполнена была хронометрами, барометрами, телескопами, компасами, секстантами, квадрантами и всякого рода инструментами, необходимыми в навигационном деле для управления кораблем, морских вычислений и открытий. Медные и стеклянные вещи в строгой симметрии разложены были в ящики и на полки, так что непосвященному в тайны этих инструментов никогда бы не удалось ни отгадать их употребления, ни уложить по местам, если бы вздумалось их вынуть и разсмотреть. Каждая вещь укладывалась в футляр красного дерева так плотно, что малейший уголок её крепко прижимался к вырезке, обклеенной сукном, - и все это было заперто для предохранения от порчи или безпорядка при морской качке. Относительно сбережения места и плотнейшей укладки инструментов взяты были такия необыкновенные меры, - так много нужного для практического мореплавания было уложено и заперго в каждом ящике, что лавка, как самые инструменты, имела удивительно-компактный характер и скорее походила на пловучий футляр, которому недоставало только морской воды, чтоб безопасно пуститься на какой-нибудь отдаленный, необитаемый остров.

Подробности домашней жизни почтенного хозяина морских инструментов, гордого своим деревянным мичманом, еще более подтверждали эту мысль. Обширный круг его знакомых состоял из одних шкиперов, кушавших за его столом настоящие корабельные сухари и копченое мясо. Соленые припасы подавались в кувшинах с надписью: "торговля корабельной провизией", a горячие напитки обыкновенно приносились в низеньких, с короткими горлышками бутылках, употребляемых только на море. По стенам, в симметрическом порядке, висели рисунки кораблей, с алфавитным описанием их мистерий; камин украшен был редкими раковинами, мохом и морскими растениями; a небольшая контора позади лавки освещалась, на подобие корабельной каюты, стеклянным люком.

Хозяин лавки, шкипер этого пловучого футляра, жил один одинехонек только с одним племянником, Вальтером, четырнадцатилетним мальчиком, который для полного довершения местной характеристики, совершенно похож был на гардемарина. Зато сам Соломон Гильс, или, как обыкновенно его называли, старик Соль - решительно не имел принадлежностей истинного моряка. Он был человек медлительный, молчаливый, угрюмый, и в своем валлийском парике, гладком и упругом, как только может быть валлийский парик, всего меньше походил на корсара. Красные глаза мелькали y него, как два миниатюриые солнца сквозь туман, и взгляд его был так мутен, как будто он сряду три или четыре дня постоянно смотрел в сильные стекла оптических инструментов и потом вдруг, обратив глаза. увидел все предметы в зеленом свете. Перемены в его костюме не было почти никакой: изредка только переменял он свою кофейную пару платья с светлыми пуговицами на другую, тоже кофейного цвета, но уже с брюками из светлой нанки. Его шея была стянута высокими, стоячими воротничками, лоб украшался парой лучших очков, a в кармане лежал y него огромный хронометр, и старик так веровал в действительность его показаний, что скорее готов был заподозрить в заговоре все стенные и карманные часы во всем городе и даже самое солнце, нежели усомниться в драгоценном хронометре. Так прожил он многие годы в своей лавке и маленькой конторе за своим деревянным мичманом; он спал всякую ночь на чердаке, вдали от других квартир, где, по временам, к его наслаждению, свистел ветер и бушевала буря, между тем как почтенные жильцы нижних этажей не имели ни малейшого понятия о погоде.

Читатель познакомился с Соломоном Гильсом в осенний день, в половине шестого часа пополудни, в то самое время, когда старик вынул из кармана свой безукоризненный хронометр. Городския улицы начинали пустеть, народные толпы отхлынули в разные стороны, густые тучи нависли над горизонтом, и дождь, казалось, располагался идти целую ночь. Все барометры в лавке упали, и дождевые капли уже накрапывали на лакированную шляпу деревянного мичмана.

- Куда это запропастился Вальтер? - сказал Соломон Гильс, еще раз посмотрев внимательно на хронометр. - Вот уж полчаса, как обед готовь, a его все нет да нет.

Повернувшись за конторкою на своем стуле, м-р Гильс нагнулся к окну и посмотрел сквозь инструменты, не идет ли его племянник. Но племянника на улице не было. Мимо его лавки тащились запоздалые пешеходы с вымоченными зонтиками, да еще мальчишка, разнощик афиш, лениво плелся в своем засаленном клеенчатом картузе и, остановясь перед дверьми, чертил пальцем свое имя на медной доске, где красовалась фамилия м-ра Домби.

- Еслиб я не знал, что он меня горячо любит и никогда не решится без моего согласия уйти на корабль, его отсутствие очень встревожило бы меня, - проворчал м-р Гильс, постукивая пальцами о стекла двух или трех барометров, - да, очень встревожило бы. Все барометры упали! Какая мокрота на улицах! Мне кажется, - продолжал он, сдувая пыль со стекла компасного ящика, - эта стрелка не так постоянна, как привязанность Вальтера!

- Дядюшка!

- А, это ты, мой милый! - вскричал мастер морских инструментов, быстро поворачиваясь назад. - Насилу-то воротился!

В комнату вбежал веселый, быстроглазый, кудрявый мальчик, с лицом, покрасневшим от поспешной ходьбы на дожде.

- Ну, дядюшка, что ты без меня поделывал? Готов ли обед? Мне ужасно хочется есть.

- Что поделывал? - добродушно сказал Соломон. - Разве мне нечего делать без такого повесы, как ты? Обед уж с полчаса готов, и я тоже проголодался!

- Так идем, дядюшка, - вскричал мальчик, - да здравствует адмирал.

- Пропади он совсем! - возразил Соломон Гильс. Ты верно хотел сказать о лорд-мере?

- Вовсе нет! - Да здравствует адмирал! Да здравствует адмирал! Марш вперед!

При этой команде валлийский парик и его хозяин без сопротивления были втиснуты в маленькую контору. Дядюшка Соль и племянник усердно принялись за холодное, имея в перспективе отличное блюдо жаркого.

- A кто это повесил на гвоздь мою серебряную кружку? - спросил молодой человек.

- Я, - отвечал дядя, - она теперь не нужна; мы сегодня станем пить из стаканов, Вальтер, как люди деловые, как граждане. Не так ли? Ведь с нынешняго утра мы вступили с тобой на широкую дорогу жизни.

- Хорошо, дядюшка, - сказал мальчик, - я буду пить за твое здоровье из чего угодно и сколько могу. Да здравствует дядюшка Соль и...

- Лорд-мер! - прервал старик.

- Да здравствует лорд-мер и вся городская дума! - вскричал мальчик.

Дядя с величайшим удовольствием кивнул головой.

- Ну, теперь раскажи-ка нам про свой торговый дом! - прибавил Соломон Гильс.

- О, дядюшка, про него нечего много рассказывать, - отвечал мальчик, усердно работая ножем и вилкой, - контора ужасно темна и угрюма; в той комнате, где сижу я, - высокий камин, железная касса, несколько карт, календарь, пюпитры, стулья, чернильница, книги, коробки и пропасть паутины, так что одна густая гряда прямехонько висит над моей головой.

- И больше ничего? - спросил дядя.

- Ничего, кроме старой клетки, - не знаю, как она туда попала! - да еще корзинки с углями.

- A счетные, вексельные, долговые книги и другия принадлежности коммерческих оборотов богатого дома? - сказал старик, внимательно взглянув на племянника сквозь туман, постоянно помрачавший его глаза, и придавая особенное выражение словам.

- О, этого добра я думаю, очень много, - отвечал безпечно мальчик, - но ведь все это лежит в комнатах м-ра Каркера, м-ра Морфина или м-ра Домби.

- Был сегодня в конторе м-р Домби? - спросил дядя.

- О, да! Он очень часто приходил и уходил.

- С тобой, разумеется, ничего не говорил?

- Нет, говорил. Проходя мимо меня - какой суровый, жестокий человек! - он сказал: - "а, ты сын м-ра Гильса, мастераморских инструментов?" - Племянник, сэр, - отвечал я. - "Ну, да, любезный, я и говорю, племянник", - возразил он. A право, дядюшка, он назвал меня твоим сыном, a не племянником.

- Ты ошибся, мой друг, - вот и все. Да впрочем небольшая беда.

- Конечно, небольшая. Только неприятно, что он так горд и груб. Потом м-р Домби сказал, что ты говорил с ним обо мне, что он нашел мне место в своей конторе, что я должен быть прилежен, аккуратен и... умен. Кажется, я не слишком ему понравился.

- Ты хочешь сказать, - заметил старик, - что он не слишком тебе понравится.

- Может быть, и так, дядюшка, - отвечал улыбаясь мальчик, - только я об этом не думал.

мальчика, который со свечею в руках остановился на сырой лестнице. Порывшись несколько времени в разных углах, он воротился со старой, заплесневелой бутылкой, покрытой пылью и песком.

- Что ты делаешь, дядюшка, - вскричал мальчик, - ведь это твоя заветная мадера? Её всего две бутылки.

Старик Соль значительно кивнул своей головой, давая знать, что понимает в чем штука, и с торжественной важностью вытащил пробку. Потом он налил два стакана и поставил бутылку на стол вместе с третьим пустым стаканом.

- Другую бутылку, Валли, - сказал он, - мы разопьем, когда ты составишь свою карьеру, то есть когда сделаешься ты порядочным, почтенным, счастливым человеком, - то есть когда путеводная звезда новой, сегодня начатой тобой жизни, - о, если бы Богь услышал мою молитву! - выведеть тебя на ровный, гладкий путь того поприща, на которое ты вступил. Благословляю тебя от всей души!

Туман, постоянно висевший на глазах старика, как-будто опустился ему на горло: голось его сделался хриплым и рука дрожала, когда он начинал чокаться с племянником, Но лишь только он попробовал вина, тяжелое бремя свалилось с его плеч, и ясная, спокойная улыбка показалась на лице.

- Любезный дядюшка, - сказал растроганный мальчик, стараясь улыбнуться сквозь слезы, - приношу тебе мою глубокую благодарность за честь... и прочая, и прочая, и прочая! Теперь позволь мне предложить тост. Vivat, м-р Соломон Гильс! Да здравствует он сто тысяч раз! ура! ... Ты отплатишь мне, дядюшка, когда разопьем с тобой последнюю бутылку: не правда ли?

Они опять чокнулись. Вальтер, бережливый на вино, только обмочил губы и, подняв стакан, принялся разсматривать его с напряженным вниманием. Несколько минут дядя безмолвно смотрел на племянника, и потом, когда глаза их встретились, Соломон громко продолжал свою мысль, как будто не переставал говорить:

- Ты видишь, Валли, - сказал он, - я совершенно сроднился со своим мастерством. Я так к нему привык, что не могу и жить без этих занятий. И между тем дела идут дурно, очень дурно. Когда носили вот эти мундиры, - прибавил он, указывая на деревянного мичмана, - так можно было заниматься делом и стоило! A теперь... конкурренции, новые изобретения, моды... свет перегнал меня. Не знаю, куда девались мои покупатели, да и сам я Бог знает где.

- Полно, дядюшка, не думай об этом.

- С тех пор, как ты воротился из пансиона, a этому уж десять дней, - продолжал Соломон, - я помню, только один человек и заглянул в нашу лавку.

- Нет, двое, дядюшка! Разве ты не помнишь? Сперва приходил мужчина разменять червонец...

- Ну, да, - и больше никого.

- Как, дядюшка! A разве ты забыл женщину, помнишь, что входила спросить, где пройти в Тернпэйк?

- Да, я и забыл. Точно, двое.

- Но, верно, они ничего не купили? - вскричал мальчик.

- Разумеется, не купили ничего! - спокойно отвечал Соломон.

- Да, кажется, им ничего и не нужно было?

- Конечно, иначе они купили бы в другой лавке, - проговорил Соломон тем же тоном.

- Но все же приходило двое, a ты говоришь, что один! - проговорил мальчик торжествующим тоном, как будто открытие забытой посетительницы было важною находкой.

- Эх, Вальтер, - начал старик, помолчав немного, - ведь мы не дикари на пустом острову Робинзона Крузо. Ну, что толку, что один разменял y нас червонец, a другая справилась о дороге: будешь ли с этого сыт? Право, свет перегнал меня и не под силу мне идти за ним. Все теперь не то, что прежде: и мастера не такие, и ученики не такие, и дела не те, и товары не те. Инструменты мои вышли из моды, и я старый торговец в старой лавке... куда и к чему я пригоден? Улица наша тоже не та... все решительно не так, как прежде. Да, я отстал от времени и поздно, очень поздно догонять его. Шум жизни тревожит меня...

Вальтер хотел отвечать, но дядя остановил его.

- Вот почему, Валли, мне хотелось бы поскорей пристроить тебя на этом деловом свете. Я уж не делец, a так себе, только тень делового человека: умру - и тени не будет. Это плохое для тебя наследство! Хорошо еще, что мог употребить в твою пользу почти единственный остаток моих старых связей. Соседи думают, что я богат. Желал бы для твоего счастья, чтоб это была правда. Во всяком случае, поступив в контору Домби, ты выбрал прекрасную дорогу. Будь деятелен, дитя мое, трудись, устраивай свою карьеру, и... Господь благословит тебя!

- Знаю и не сомневаюсь в этом, - отвечал Соломон и с возрастающим удовольствием принялся за второй стакан мадеры. - Ну, a что касается до морской службы, Валли, - продолжал он, - так это довольно хорошо в воображении, в мечтах, a на деле не годится, совсем не годится! Разумеется, глазея на эти снаряды, ты привык мечтать о море, - но все это вздор, друг мой, то есть решительный вздор!

Однако-ж Соломон Гильс, говоря о море, потирал руки с тайным удовольствием и смотрел на свои морские инструменты с невыразимым наслаждением.

- Вот, например, это вино, - продолжал старик, - оно Бог знает сколько раз прогуливалось в Ост-Индию взад и вперед и даже совершило путешествие вокруг света, - видело ночи, черные как смоль, слышало свист ветров, рев моря...

- Гром, молнию, дождь, град, - всевозможные бури! - с живостью вскричал мальчик.

- Да, - сказал Соломон, - это винцо прошло по всем мытарствам. Вообразь, мой милый, как скрипят и трещат корабельные мачты, как воет ветер между канатами и снастями.

- Как матросы бегают взапуски и карабкаются на реи, как спешат укрепить паруса, a корабль между тем летит и прыгает, как бешеный! - вскричал племянник.

- Все, все видала старая бочка с этой почтенной мадерой, - сказал Соломон. - Когда "Прекрасная Салли" отплыла...

- В Балтийское море, в темную ночь! Помню, помню... Она погибла в самую полночь, четырнадцатого февраля тысяча семьсот сорок девятого года! - вскричал Вальтер с большим одушевлением.

- Да, именно так! - отвечал Соломон. - На корабле было пятьсот бочек с этим вином, и весь экипаж, за исключением первого мачтового, первого лейтенанта, двух матросов и одной дамы, которые пересели в лодку, - бросился к бочкам, разбил их, напился мертвецки пьян и, торжественно распевая "Rule Britannia", пошел ко дну, вместе с кораблемь, при адских криках и проклятиях.

- A помнишь, дядюшка, как страшный ветер прибил "Георга Второго" к берегам Корнвалиса, за два часа до захода солнца, четырнадцатого марта семьдесят первого года? На корабле было до двухсот лошадей: испуганные бурей, оне сорвались, бегали под палубой взад и вперед, топгали друг друга, ржали, стонали и подняли такой невыразимый гвалт, что экипаж вообразил, будто кораблем овладели тысячи чертей. Лучшие матросы, потеряв присутствие духа, побросались в море и только двое остались в живых, чтоб рассказать о происшествии.

- A помнишь, - сказал старик Соль, - когда "Полифем"...

- Торговый вестиндский транспорт Онерса, Виггса и Ko, в триста пятьдесят тонн, капитан Джон Броун из Дептфорта? - вскричал Вальтер.

- Тот самый, - отвечал Соломон. - Когда на нем в четвертый день плавания показался огонь...

- Да, на корабле были тогда два брата! - прервал племянник с живостью и одушевлением. - В единственном корабельном боте, набитом людьми, оставалось только одно место, и ни один из братьев не хотел занять его до тех пор, пока старший не бросил туда младшого насильно. Тогда этот юноша, поднявшись в лодке, закричал: "Любезный Эдуард! подумай о своей невесте! Я еще мальчик, и никто не ждет меня дома. Ступай скорей на мое место!" - и с этими словами он бросился в море.

Вальтер, воодушевленный рассказом, вскочил со стула; его блестящие глаза и живой румянец, казалось, напомнили Соломону что-то такое, о чем он совершенно забыл. Вместо того, чтобы продолжать любимые анекдоты, он сухо откашлялся и сказал: - Поговорим-ка о другом, Валли!

Дело в том, что тайная страсть к чудесному и необыкновенному, развитая в Соломоне самым ремеслом, перешла во всей полноте и к его племяннику. Напрасно старались дать другое направление его наклонностям: никакия меры не помогали, и препятствия, казалось, еще более раздражали эту страсть. Известно, что все книги и сказки, какие пишутся и рассказываются детям с целью привязать их к земле, имеют совершенно обратное действие и неотразимо влекут их к морской стихии.

Между тем маленькое общество увеличилось новым лицом. Это был мужчина в синем плаще, с густыми черными бровями, y которого вместо правой кисти торчал из рукава крюк, a в левой руке была голстая палка, шишковатая, как и его нос. На шее красовался y него огромный черный шелковый платок, a высокие воротники рубашки были так толсты и грубы, что скорее походили на парус. Ясно, что это был гость, для которого поставлен третий стакан, и он, по-видимому, хорошо это знал. Повесив за дверью на гвоздь свой плащ и жесткую клеенчатую шляпу, от которой на лбу его оставалась красная полоса, как будто от железных тисков, - он взял стул, придвинул к столу и сел прямо перед стаканом. Этого посетителя называли капитаном; вероятно, был он штурман или шкипер, а, может быть, и то и другое вместе.

Лицо его, загорелое и суровое, прояснилось, когда он пожал руку дяде и племяннику; но, по-видимому, он был не слишком разговорчив и выражался лаконически.

- Ну, что? - спросил он.

- Ладно! - отвечал Соломон, подвигая вино.

Гость приподнял бутылку и, осмотрев внимательно, сказал с особым выражением:

- Ta?

Капитан налил стакан и, насвистывая какую-то мелодию, казалось, размышлял о необыкновенномь празднике.

"Чти дядю твоего и воспитателя твоего со страхом и трепетом, да блого ти будет, и долголетен будеши на воде". Отыщи этот текст в своей книге и загни листок. Да благословит тебя Бог!

Он так был доволен приведенной цитатой, что повторил ее опять, говоря, что уж лет сорок не читал этого.

- Я никогда не затруднялся, если мне нужны были правила в жизни, - заметил он. - Я не тратил слов, как другие.

Эта сентенция напомнила ему, что теперь они был не совсем бережлив на слова. Он задумался и молчал до тех пор, пока старик Соль не вышел в лавку за свечей; тогда, обратясь к Вальтеру, гость, без всякого предварительного введения, сказал:

- Мне кажется, он мог бы сделать часы, если бы захотел?

- И как бы они пошли! - сказал гость, выводя своим крюком воздушные фантастические зигзаги. - Чорт побери! как бы они пошли!

Две или три минуты капитан Куттль, казалось, был погружен в созерцание своихь идеальных часов, и смотрел неподвижно на мальчика, как-будто лицо его служило циферблатом.

- Да, он напичкан познаниями, - продолжал капитан, указывая на инструменты. - Посмотри, чего тут нет? Земля, воздух,. вода - все ему покорно. Хочешь подняться к облакам на аэростате, спуститься на дно моря под водолазным колоколом, - все к твоим услугам! Задумай, пожалуй, достать и взвесить полярную звезду, он и тут к твоим услугам!

Ясно, почтенный капитан питал глубокое уважение к морским инструментам, и его философия вовсе не знала или находила очень небольшое различие между продажей и изобретением этих вещей.

на... и чорт знает, что еще, - и не понимать, каким образом!

Удивительная мадера, соединяясь с благоприятным случаем, развязала язык капитана, и он со славой произн.ес эту назидательную речь. Но, казалось, почтенный моряк никак не мог себе растолковать, каким образом высказал он то, что бродило y него в голове целые десятки лет, всякий раз как по воскресеньям обедал он в этой лавке. Он снова задумался и замолчал.

- Послушай, Нед, - вскричал Соломон Гильс, входя опять в комнату, - не лучше ли нам опорожнить эту бутылку прежде, чем примемся за грог?

- Идет! - отвечал капитан, наливая свой стакан. - A что же твой племянничек?

- Выпьет и он, - отвечал Соломон. - Выпьемте все за благосостояние торгового дома Вальтера, за будущую его контору! Кто знает? Сэр Ричардс Виттингтон женился же на дочери своего хозяина.

- Хотя y м-ра Домби и нет дочери... - начал Соль.

- Есть, есть, дядюшка! - закричал мальчик, покраснев и засмеявшись.

- Есть? - воскликнул старик. - В самом деле, я думаю, должна быть.

- О, я наверное знаю, - отвечал мальчик. - Об этом я слышал сегодня в конторе. Говорят, - продолжал он, понизив голос, -- восторгом воображает, что все эти сокровища принадлежат ему вместе с сыном. Вот что говорят. Впрочем я не знаю.

- Э! да молодец уж все проведал о ней! - сказал Соломон.

- Полно, дядюшка! - отвечал мальчик, смеясь и краснея более прежнего. - Что-ж делать когда я слышал это!

- Боюсь, Нед, как бы этот сын не загородил нам дорогу! - прибавил старик, с улыбкой посматривая на племянника.

- Очень может статься, - отвечал капитан.

- Прекрасно, дядюшка! - весело вскричал мальчик. - Но тост необходимо надобно изменить. Вы говорите, что я все проведал о дочери моего хозяина, и заранее меня с ней соединяете, следовательно... Да здравствует Домби и Сын - и дочь!