Домби и сын.
Глава VIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава VIII. (старая орфография)

Глава VIII .

Дальнейшие успехи Павла; его возрастание и характер.

Под влиянием неусыпных и всегда внимательных очей времени, сны Павла постепеино изменялись. Разсвет сознания неотразимо проникал в младенческую душу; её видения прояснились: предметы и впечатления в безчисленном множестве зароились вокруг нового жителя мира, растревожили его покой, и таким образом наследник знаменитого дома незаметно перешел от младенческого возраста к детскому и сделался говорящим, ходящим, удивляющимся Домби.

После опалы и позорного изгнания Ричардс детский департамент, в хозяйственном министерстве м-ра Домби, поступил в заведывание временного комитета, которого главными членами, разумеется, назначены были м-с Чикк и мисс Токс. Эти особы с таким изумительным усердием принялись за исправление своих новых должностей, что майор Багсток с каждым днем должен был убеждаться в своей решительной опале, между тем как м-р Чикк, лишенный домашняго надзора, очертя голову бросился в большой свет, обедал в клубах и кофейных домах, два-три раза курил трубку наперекор строжайшему запрещению своей сожительницы, разъезжал по театрам, и словом, как выразилась однажды м-с Чикк, безсовестно ослабил все общественные узы и нравственные обязательства.

При всем том маленький Павел, несмотря на неусыпную заботливость и материнския попечения, развивался как-то очень туго. После изгнания кормилицы, он вдруг ни с того ни сего, или может быть от природной слабости, начал тосковать, сохнуть, чахнуть, и долго, казалось, отыскивал свою потерянную мать, далеко не удовлетворяемый нежностями своих надзирательниц. Кое-как прошел он самые трудные ступени на пути к юношескому возрасту, но и дальнейшее путешествие казалось для него чрезвычайно опасным, как на скачках для отчаянного жокея, который, перескакивая через рытвины и овраги, рискует каждую минуту сломить себе шею. Каждый вновь пробивающийся зуб был для него страшным барьером, каждый прыщик во время кори - каменной стеной, через которую надо было перепрыгивать не иначе, как с большой опасностью. Немощный всадник он, сваливался наповал при каждом припадке коклюша и тут без пощады давила его целая стая детских болезней, долго мешавших ему подняться на ноги.

Озноб после крещения, по-видимому, поразил младенца в самую чувствительную часть его организма, и он уже никогда не мог оправиться под холодной кровлей родительского дома. Вообще это был самый несчастный ребенок, и это мнение о нем не раз высказывала даже м-с Виккем.

М-с Виккем была женою трактирного слуги, то есть, другими словами, она была вдовою живого мужа, и так как она не имела ни детей, ни родственников, то ее очень благосклонно приняли к м-ру Домби, где она, спустя два или три дня после мучительного отнятия Павла от груди, вступила в должность няньки. М-с Виккем была женщина смирная, с бледным цветом лица, с глазами всегда поднятыми к верху, с головой всегда опущенной вниз. Она настроила себя наиудивительнейшим образом к соболезнованиям всякого рода: безпрестанно жаловалась на собственную горестную судьбу, сострадала о несчастиях ближних и с трогательной благодарностыо принимала соболезнования о себе самой. Вообще, природа в высокой степени наградила эту женщину чудной способносгью смотреть на все предметы в самом жалобном свете, и она, по-видимому, находила величайшее утешение совершенствовать этот талант, представляя поразительно страшные доказательства в защиту своих могильных мыслеи.

Почти нет надобности говорить, что м-р Домби решительно иичего не знал о необыкновенном настроении духа новой няньки. Да и как ему знать? Ни одна душа в доме - не исключая самой м-сь Чикк или мисс Токс - не смела перед ним заикнуться насчет каких-нибудь неудобств в отношении к маленькому Павлу. Он решил сам в себе, что ребенок необходимо должен проходить по всем этим мытарствам детских недугов, и чем скорее он пройдет их, тем лучше. Если бы он мог откупить от них своего сына или поставить вместо него наемщика, как это бывает при рекрутских наборах, то он был бы очень рад воспользоваться таким средством на самых щедрых условиях. Но так как этого, очевидно, сделать было невозможно, то он ограничился только тем, что обнаруживал по временам гордое изумление насчет непостижимых распоряжений природы и утешался мыслью, что вот еще благополучно пройден верстовой столб на трудной дороге жизни, и великая цель путешествия становится все ближе и ближе. Господствующим чувством его души, постепенно принимавшим огромнейшие размеры по мере возрастания Павла, было нетерпение дождаться, наконец, того вожделенного времени, когда торжественным образом будут приведены в исполнение его блистательные надежды.

Некоторые философы утверждают, что эгоизм есть корень благороднейших привязанностей и наклонностей сердца. Юный сын м-ра Домби с самого начала в такой степени сделался для него важным, как часть его собственного величия, или, что все равно, величия Домби и Сына, что привычные глаза с величайшей ясностью могли видеть основание этой родительской привязанности. Однако-ж он любил своего сына, как только мог любить. Если оставалось еще теплое местечко в этом ледяном сердце, оно принадлежало сыну: если на затверделой его поверхности могло отражаться впечатление чьего-нибудь образа, то это был образь его сына, - не младенца сына и не отрока, a взрослого сына, представителя фирмы. Воть почему он торопился скорее пробежать первые страницы его истории и с нетерпением заглядывал в отдаленную будущность. Вот почему также, при всей своей любви, он мало или вовсе не заботился о ребенке, разсчитывая, что, так или иначе, ребенок непременно сделается мyжем, для которого онь каждый день строил новые планы и проекты, как будто перед ним лицом к лицу стоял благородный представитель торгового дома в полном цвете молодости и красоты.

Наконец Павлу минуло около пяти лет. Онь был вообще очень красивый мальчик; но на его бледном худощавом лице отражалась какая-то болезненная задумчивость, так что м-с Виккемь, посматривая на него, многозначительно качала головой и вздыхала от глубины сердца. По некоторым признакам безошибочно можно было заключить, что характер его будет гордый и повелительиый: он уже начинал понимать свое собственное величие и сознавал с удовлетворительною ясностью, что все другия вещи и лица сотворены исключительно для него. По временам угрюмость его проходила, и он резвился как другия дети; но зато иной раз задумчиво сидел он на своих миниатюрных креслах и мечтал очень глубокомысленно, как столетний старичек, утомленный мирскою суетой. Случалось иногда, играл он в детской с Флоренсой или погонял хлыстиком мисс Токс, которая служила для него лошадкой; но потом вдруг совершенно неожиданно овладевало им какое-то уныние, и он жаловался на чрезвычайную усталость. Но всешо чаще находила на него эта хандра вечером после обеда, когда по обыкновению маленькия кресла перетаскивали в гостиную, где он сидел вместе с отцом подле камина. Это была самая странная чета, какую когда-либо освещал каминный огонь. М-р Домби, не покидая важной осанки, величаво взирал на яркое пламя; a маленький портрет его созерцал это красное явление с напряженным вниманием мудреца. М-р Домби обдумывэп в глубине души многосложные мирские планы и предположения; a маленький портрет его питал в душе какие-то дикия мечты, полузрелые мысли и безсвязные умозрения. М-р Домби неподвижно держал голову вверх от гордости и от накрахмаленного галстука: маленький портрет его сохранял такую же позу по наследству и по безсознательному подражанию. Оба были удивительно похожи друг на друга, и в то же время чудовищно противоположны один другому.

В одном из таких случаев, когда оба они уже давно красноречиво безмолвствовали, и м-р Домби знал только, что сын его не спит, потому что случайно заглянув в его глаз, увидел в нем яркое отражение огненного изумруда, маленький Павел прервал молчание таким образом:

- Папа! что такое деньги?

Внезапный вопрос имел такую близкую связь с настоящим предметом размышления, что м-р Домби был совершенно озадачен.

- Что такое деньги, Павел? - отвечал он, - деньги?

- Да, - сказал ребенок, облокачиваясь на ручку кресел и обращая старое лицо на м-ра Домби, - что такое деньги?

М-р Домби был поставлен в крайнее затруднение. Он был бы очень рад дать ученый коммерческий ответ, определяя деньги общим мерилом ценности вещей и распространяясь о курсе, о возвышении и понижении курса, об ассигнациях, векселях, золотых слитках, о сравнительной ценности благородных металлов, и так далее, но взглянув на кресла, низенькия, очень низенькия кресла, сказал только: "Золото, серебро и медь. Гинеи, шиллинги, полупенсы. Знаешь теиерь, что это такое?".

- Ну да, я знаю, что это такое, - отвечал Павел, - но я не об этом думаю, папа. Я хочу знать, что такое деньги?

Великий Боже! каким стариком смотрел он, когда опять поднял глаза на своего отца!

- Что такое деньги? - сказал м-р Домби с крайним изумлением, отодвигая свой стул, чтобы лучше разсмотреть заносчивого малютку, предложившого такой смелый вопрос.

- Да, папа; я хочу знать, что деньги могут сделать? - отвечал Павел, складывая на груди свои руки [оне были уже довольно длинны], и посматривая то на огонь, то на отца, опять на огонь и опять на отца.

М-р Домби придвинул стул на прежнее место и погладил сына по головке.

Говоря это, м-р Домби взял маленькую руку сына и слегка начал хлопать ею по своей. Но сын, при первой возможности высвободился из этой позы, и с нетерпением стал тереть ладонью о кресла, как будто его ум заключался в ладони, и нужно было наострить его. Потом еще раз он взглянул на камин, как будто огонь был его советником и суфлером. Наконец, после всех этих приготовлений он сказал:

- Деньги, говоришь ты, делают всякия дела?

- Да, почти всякия, - отвечал м-р Домби.

- Всякия... ведь это то же, что деньги делают все: не так ли, папа? - спросил сын, не замечая или, быть может, не понимая разницы между этими словами.

- Да, деньги могут все сделать, мой милый.

- Так почему же деньги не спасли мою маму? - с живостью возразил ребенок, - не жестоко ли это с их стороны?

- Жестоко! - сказал м-р Домби, поправляя галстук и собираясь с мыслями, - нет, хорошая вещь не может быть жестокою.

- Деньги хорошая вещь и могут сделать все, - глубокомысленно заметил маленький собеседник, обратив глаза на камин, - удивительно однако-ж, почему оне не спасли мою маму?

С этим вопросом он уже не обращался к отцу. Быть может, с детскою проницательностью он увидел, что разговор этот не нравился м-ру Домби. Но он вслух повторил эту мысль, как будто она давно занимала и крайне тревожила его. Облокотившись подбородком на руку, он впал в глубокую задумчивость и вперил глаза на догоравший огонь.

М-р Домби был не то чтобы взволнован, однако-ж крайне изумлен странной пытливостью ребенка. Еще в первый раз его сын осмелился заговорить с иим о покойной матери, несмотря на то, что он довольно часто, почти каждый вечер, сидел с ним в гостиной подле камина точно в таком же положении. Оправившись от изумления, он старался по возможности объяснить, что деньги хотя всемогущий дух, везде и всеми уважаемый, однако-ж, оне никаким образом не могут спасти человека, если ему пришло время умереть, и что, к несчастью, все мы, даже в Сити, рано или поздно должны умереть, как бы ни велико было наше богатство.

- Но деньги, - говорил м-р Домби, - доставляют нам всеобщий почет, уважение, удивление других людей. С деньгами мы можем прославиться и навести страх на все, что нас окружает, a случается, и очень нередко, что можно деньгами удалить от себя самую смерть на весьма долгое время. Так, например, твоя мать за деньги пользовалась услугами м-ра Пилькинса и знаменитого доктора Паркера Пепса. Этого последняго врача ты не знаешь, a м-р Пилькинс очень часто помогал и тебе. Словом, все делают деньги, что только можно сделать.

Много еще подобных сентенций на эту тему м-р Домби внушал восприимчивой душе своего сына. Ребенок слушал внимательно, и казалось, понимал почти все, что ему говорили.

- A ведь вот, папа, деньги не могут меня сделать здоровым и сильным! - сказал Павел после короткой паузы, потирая руками.

- Как, разве ты не совершенно здоров и силен? - с изумлением спросил м-р Домби.

Маленький старичек с лукавым видом поднял на отца печальные глаза.

- Ты здоров и силен, как все дети в твоем возрасте, не правда ли? - сказал м-р Домби.

- Флоренса, правда, старше меня, и я не могу быть так здоров и силен как она, это мне очень хорошо известно, - возразил ребенок, - но когдп Флоренса была так же мала, как я, она могла играть сколько ей угодно и никогда не уставала; это я также очень хорошо знаю. A если бы знал ты, как я иногда устаю! Ох, как я устаю! Все кости болят y меня - Виккем говорит, что это кости - и уж я не знаю, что мне делать?

Здесь маленький Павел, грея руки, пристально начал смотреть через каменную решетку, как будто в камине фантастические духи разыгрывали для него кукольную комедию.

- Это, видно, бывает с тобой по вечерам, - сказал м-р Домби, ближе подвигаясь к сыну и тихонько положив руку на его спину, - дети всегда устают вечером, и потом спят по ночам очень крепко.

- Ох, нет, папа! - возразил ребенок, - это бывает со мной и по дням, когда я лежу y Флоренсы на коленях и она поет мне песни. A по ночам я вижу во сне прелюбопытные, предиковинные вещи!

На этот раз м-р Домби был очень взволнован и решительно не знал что говорить. Он еще ближе подвинулся к сыну и безмолвно смотрел на его лицо при слабом блеске огня, продолжая держать левую руку на его спине, как будто она притянута была магнетической силой. Однажды он пробовал правой рукой повернуть к себе его голову; но ребенок тотчас же принял онять прежнюю позу и уже не отрывал глаз от порхающого пламени до той поры, пока нянька не пришла звать его в постель.

- Разве вы не хотите идти с своей бедной няней, м-р Павел? - спросила Виккем, испуская глубокий вздох.

- Не хочу, - отвечал Павел, усаживаясь на своих креслах, как господин, которому должны повиноваться.

Призывая небо в свидетели своей невинности, м-с Виккем пошла назад, и через минуту вместо нея явилась Флоренса. Ребенок мгновенно одушевился и, вскочив с кресел, очень бойко раскланялся с отцом, пожелав ему доброй ночи. Лицо его повеселело, помолодело и приняло такое детское выражение, что м-р Домби не мог надивиться внезапной перемене.

Когда дети вышли из комнаты, ему вдруг послышался нежный голосок, распевавший какую-то песню. Припомнив слова Павла о поющей сестре, он отворил дверь, начал вслушиваться и смотреть на детей. Флоренса с усилием взбиралась по ступеням огромной и пустой лестницы, держа в объятиях маленького брата, который, положив голову на плечо сестры, обвился руками вокруг её шеи. И пока они входили, Флоренса все пела, Павел подтягивал, a м-р Домби с крайним изумлением безмолвно смотрел на трогательную сцену. Дети взобрались уже на верхний конец огромной лестницы, не останавливаясь пошли в комнату и совершенно скрылись из виду, a м-р Домби все еще продолжал стоять y дверей с глазами, обра щенными кверху, и уже тогда только, когда бледный свет луны начал приближаться через тусклое окно в потолке, он махнул рукою и задумчиво побрел в свою спальню.

На другой день м-с Чикк и м-с Токс получили приглашение к обеду на домашнее совещание. Лишь только почтенные члены комитета явились в столовую, м-р Домби без всякого предварительного объяснения или приступа открыл заседание вопросом:

- Что такое делается с Павлом? Что думает о нем м-р Пилькинс? Ребенок далеко не так здоров, как желательно бы видеть.

- Удивляюсь твоей проницательности, любезный Павел, - отвечала м-с Чикк, - ты одним разом угадал всю истину. Да, малютка наш не так здоров, как желательно бы видеть. Дело в том, мой милый, что его умственные способности развиваются с непостижимой быстротой, и маленькое тело едва способно выдерживать парения его высокой души. Боже мой! как умно, как разсудительно говорит этот дивный ребенок! невероятно! невообразимо! Помнишь ли, Лукреция, как разсуждал он вчера о похоронах?...

- Вот в том-то и дело, - сказал м-р Домби, грубо прерывая сестру, - что некоторые нескромные особы внушают моему сыну неприличные мысли. Вчера вечером он вдруг заговорил со мною о своих костях; желал бы я знать, кому какое дело до костей моего сына? Надеюсь, он не живой скелет.

- Как это можно! - сказала м-с Чикк с невыразимым испугом.

- Надеюсь, - сурово повторил брат. - Еще похороны! Кто смеет говорить моему сыну о похоронах. Мы не гробовщики, я думаю, не могильщики!

- Как это можно! - сказала м-с Чикк с тем же невыразимым чувством страшного испуга.

- Кто смеет, говорю я, внушать моему сыну такия черные мысли? Вчера он не на шутку напугал меня. Тебя спрашиваю, Луиза, кто вбил ему в голову такия вещи?

- Тут, кажется, нечего долго разспрашивать и допытываться, - отвечала м-с Чикк после минутного размышления. - Если сказать правду, нянька y нашего малютки не очень веселого нрава. Она то и дело, что...

- Горюет да тоскует, - скромно перебила м-с Токс.

- Именно так, - продолжала м-с Чикк, - горюет да тоскует Бог знает о чем. Но зато м-с Виккем рачительна, внимательна, усердна и, смею сказать, ни мало не взыскательна. Притом это самая скромная и смирная женщина, какую только я знаю. Если наш малютка немного ослабел после своей последней болезни, если теперь он не так здоров и силен, как желательно бы видеть, если вообще, он поразстроился и должен на некоторое время потерять правильное употребление...

После гневного выговора за болезнь в костях мисс Чикк не смела произнесть это страшное слово и, не зная, как окончить фразу, дожидалась вдохновенной выручки от своей приятельницы, которая на этот раз не совсем решительным тоном проговорила:

- Правильное употребление членов...

- Членов? - повторил м-р Домби.

- Домашний лекарь сегодня поутру говорил, кажется, о ногах, моя милая, не правда ли? - сказала мисс Токс.

- Ну да, мой ангел, он говорил о ногах, - возразила м-с Чикк с кротким упреком, - зачем ты спрашиваешь меня? Я очень хорошо слышала, как он говорил. Стало быть, вот видите ли, если наш милый Павел должен в настоящем случае лишиться употребления ног, так безпокоиться решительно не о чем, все дети в его возрасте бывают подвержены таким недугам, и чем раньше он их вытерпит, тем лучше. Ты сам это знаешь, любезный братец.

- Я не сомневаюсь, Луиза, - заметил м-р Домби, - в твоей искренней привязаннности к будущему представителю моего дома. Так м-р Пилькинс говорил о Павле сегодня поутру?

удивительный доктор! Он еще осматривал его за несколько дней пред этим и говорил, что ничего, все идет как следует. Это мы слышали вместе с мисс Токс, и ты должен успокоиться, милый Павел. A сегодня м-р Пилькинс рекомендовал нашему малютке морской воздух, и я с ним совершенно согласилась, совет очень благоразумный!

- Морской воздух? - повторил м-р Домби, бросая на сестру изумленный взор.

- Да, морской воздух. Безпокоиться тут решительно не о чем, - сказала м-с Чикк. - Моим детям, Жоржу и Фредерику, тоже предписывали морской воздух, когда они были в этом возрасте, да и сама я пользовалась несколько раз морским воздухом. Что-ж тут удивительного? Морской воздух очень полезен. Я с тобой совершенно согласна, Павел, что, может быть, иной раз по неосторожности разсуждали в детской о таких вещах, которые должны быть чужды младенческой душе, но посуди сам, как уберечься от ребенка с такими огромными способностями? Быстрота ума непостижимая! Еслиб это был обыкновенный ребенок, так ничего бы не случилось, уверяю тебя. Я должна сказать, то есть мы вместе с мисс Токс должны сказать, что кратковременное отсутствие из этого дома, брайтонский воздух и особенно физическое и умственное воспитание под руководством такой опытной, благоразумной женщины, как например, м-с Пипчин...

- Это что еще за м-с Пипчин, Луиза? - с нетерпением спросил м-р Домби, раздосадованный фамильярным разговором о женщине, которой фамилия была ему неизвестна.

- М-с Пипчин, любезный Павел, - отвечала сестра, - почтенная пожилая дама, вдова почтеннейшого и очень известного джентльмена. М-с Токс хорошо знает всю её историю. С некоторого времени эта благородная леди посвятила себя исключительно воспитанию и образованию маленьких детей с таким успехом, который доставил ей известность во всех лучших домах. Муж её умер с горя от... как вы рассказывали, моя милая? я все забываю подробности. Муж её умер от...

- От выкачивания воды из перувианских рудников, - договорила м-с Токс.

- То есть не то, чтобы он сам выкачивал воду из рудников, - сказала м-с Чикк, взглянув на своего брата, и это объяснение было совершенно необходимо, потому что мисс Токс выразилась двусмысленно, - a он только употребил для этой спекуляции свой капитал, который погиб до последняго шиллинга в руках обанкротившейся компании. Я уверена, м-с Пипчин превосходно воспитывает детей, и уж, конечно, никто не сравняется с ней в этом искусстве. Мне несколько раз приходилось слышать о ней в самых знатных домах, a ты знаешь, Павел, какие дома я посещала до рождения твоего сына!

Здесь м-с Чикк обратила многозначительный взор на бронзовый бюст Вильяма Питта, как будто хотела сказать: "Вот и там меня принимали"

- Быть может, насчет м-с Пипчин я обязана сказать вам, сэр, - заметила мисс Токс покраснев, как вишневая ягода, - что похвала вашей милой сестрицы нисколько не преувеличена. Многие леди и джентльмены - самое лучшее украшение нынешняго общества - обязаны своим воспитанием этой почтенной даме. Ваша покорная слуга имела также счастье пользоваться её наставлениями, и признаюсь вам, я до могилы не забуду высоких правил нравственности и благоразумия, укорененных в моем сердце! Самые знатные фамилии поручают ей своих детей.

- Как я должен понимать вас, любезная мисс Токс? - благосклонно спросил м-р Домби, - эта почтенная дама содержит учебное заведение?

- Я право не знаю хорошенько, можно ли м-с Пипчин назвать содержательницей учебного заведения. Вот видите ли, это не то, чтобы какое-нибудь приготовительное училище, вовсе нет, a заведениееяв некотором роде, так сказать,есть воспитательно-образовательный приют для благородных детей...

- Куда принимаются только дети из самого высшого круга, - добавила м-с Чикк, выразительно взглянув на брата.

- О, конечно! - подтвердила мисс Токс - да и то не иначе, как по протекции.

Все эти подробности о почтенной содержательнице "Воспитательно-образовательного приюта для благородных детей" имели большой вес в глазах м-ра Домби. Богатый супруг м-с Пипчин погиб от благородного риска на перувианских рудниках - хорошо, очень хорошо! Домашний медик советует его сыну переменить воздух и отлучиться на несколько времени из ролительского дома - как это кстати! Он попадет теперь в круг знатнейших вельмож во всей Англии! Нечего и толковать, что тут нет никакой остановки на пути к достижению великой цели. На рекомендацию сестры и её приятельницы здесь легко можно было положиться: обе оне без ума от маленького Павла, и уж если решаются на некоторое время разлучиться со своим ненаглядным питомцем, то, конечно, совершенно уверены в благодетельных последствиях этой разлуки, иначе никому и ни за что на свете оне не поручили бы драгоценного малютку. Погиб от благородного риска на перувианских рудниках... вот смерть, достойная истинного джентльмена!

- Кто же должен будет ехать с маленьким Павлом, если завтра, после предварительных справок, мы решимся отправить его в Брайтон к этой почтенной даме? - спросил м-р Домби после некоторого размышления.

- Мне кажется, братец, - отвечала мисс Чикк, - его теперь никуда нельзя отправить без Флоренсы. Он слишком привязался к сестре и не отстанет от нея; y ребенка всегда свои капризы, мой милый.

М-р Домби повернул голову, медленно пошел к шкафу и взял наудачу какую-то книгу.

- A еще кто... кроме Флоренсы, Луиза? - сказал он, не смотря на сестру и небрежно переворачивая листы.

- Еще Виккем, разумеется. То есть, я хочу сказать, что кроме Виккем никому и не нужно с ним ехать, - отвечала сестра. - Павел будет теперь в таких руках, что всякий другой надзор только помешал бы м-с Пипчин. Впрочем, разумеется, братец, тебе не худо будет самому, по крайней мере раз в неделю, ездить в Брайтон.

- Да, разумеется, - сухо сказал м-р Домби, - и целый час после этого смотрел в книгу на одну страницу, не говоря больше ни слова.

Препрославленная м-с Пипчин была, собственно говоря, очень невзрачная и даже весьма безобразная старушонка, с перегнутой спиной, с лицом испещренным, как дурной мрамор, с неподвижным серым глазом, который как будто несколько времени колотили по наковальне молотком, - так однако-ж, что через это не сделали ему никакого вреда. Уж сорок лет протекло с той поры, как благородный м-р Пипчин сломал голову на перувианских рудниках, но его неутешная вдова все еще носила черный бомбазин такого темного, мрачного, мертвенного цвета, что от её присутствия везде становилось темнее, даже в комнатах, ярко освещенных десятками стеариновых свеч. На поприще воспитания детей она действительно приобрела громкую славу, и весь секрет её чудного искусства состоял в томь, что она всегда давала детям то, чего они терпеть не могли, и никогда не давала того, что они любили: это, изволите видеть, заранее приучало детей управлять своими буйными наклонностями. Вообще, м-с Пипчин была самая сварливая, вздорная женщина, и если такой же характер имела она лет за сорок, то я первый готов изъявить сомнение, что муж её действительно сломил голову от перувианских рудников.

"Замок" этой мучительницы детей находился в Брайтоне, недалеко от морского берега, на меловатой, кремнистой и безплодной почве, где в палисадниках перед хрупкими, сухопарыми домами ничего не могло расти, кроме крапивы и ноготков. Воздух в летнее время никогда не проникал в укрепленное жилище м-с Пипчин, a зимой не откуда ему было выбраться на волю. Страшная духота увеличивалась еще более от глиняных стоявших на окне горшков с черноземом, который по всему заведению распространял свои земляные испарения. М-с Пипчин, как видно, была любительницей ботаники и держала целую коллекцию различных пород растительного царства. В выборе растений наблюдалась некоторая симметрия, строго приспособленная к общей гармонии окружающих предметовь. В одном месте стояло полдюжины кактусов, которые вились как змеи вокруг своих прутьев; в другом - те же кактусы растопыривали свои широкия клешни, как зеленые морские раки, и тут же некоторые прозябающия растения увеселяли любопытный взор своими липкими и вязкими листьями. Все эти более или менее редкие специменты красовались в горшках на окнах, плотно затворенных во всякое время года; но в довершение спектакля, вероятно, для большого эффекта, один огромный горшок с цветами был привешен к потолку, откуда в разные стороны таращились длинные зеленые листья, как пауки, которые тоже, вместе с клещаками, водились в безчисленном множестве в этом благословенном приюте благородных питомцев.

Так как м-с Пипчин запрашивала всегда огромную цену за своих пансионеров, и притом умела держать себя величественным образом пред всеми, кто имел в ней нужду, то ее считали решительной дамой, в совершенстве знакомой с характерами детей, которые, как говорили, она изучала она с удивительным самоотвержением. При такой репутации с течением времени она составила себе почти независимое состояние, и тем легче могла поддерживать свое достоинство. Спустя три дня после того, как впервые заговорили о ней в доме м-ра Домби, она имела удовольствие заключить весьма выгодную кондицию с знаменитым капиталистом, приняв в свой замок Флоренсу и её маленького брата.

М-с Чикк и м-с Токс, совершив благополучно путешествие в Брайтон, при соблюдении необходимых церемоний сдали с рук на руки своего благородного питомца и на другой же день воротились в Лондон. М-с Пипчин, прислонившись к камину, делала ревизию новым пансионерам, осматривая их с ногь до головы с опытностью старого солдата. Между тем племянница м-с Пипчин и вместе безусловно ей подчиненная раба, женщина средних лет, тощая, утюгообразная, с гадкими угрями на носу, снимала чистый воротничек с шеи воспитанника Байтерстона. Другая и последняя пансионерка, м-с Панки, была на этот раз заключена в "тюремный замок" за то, что имела неосторожность фыркнуть три раза в присутсвии гостей. Тюремным замком назывался пустой чулан, имевший назначение карцера.

- Вот мы и познакомились, мой милый, - сказала м-с Пипчин, обращаясь к Павлу. - Нравлюсь ли я тебе?

- Я думаю, вы никогда мне не понравитесь, - отвечал Павел. - Мне надо уехать отсюда, это не мой дом.

- Кенечно нет; тут я живу, - возразила м-с Пипчин.

- Прегадкий дом! - отвечал Павел.

- A есть местечко еще похуже, - сказала м-с Пипчин, - куда запирают злых детей.

- Был он когда-нибудь в том местечке? - спросил Павел, указывая на Байтерстона.

М-с Пипчин в знак согласия кивнула головой. Павлу между тем в этот день много было дела: он принялся со всем усердием осматривать своего нового товарища, Байтерстона и, вглядываясь в его физиономию, делал таинственные и даже страшные наблюдения.

В час пополудни подали обед, приготовленный большею частью из разных произведений растительного царства.

К этому времени явилась и мисс Панки, кроткая маленькая девочка с голубыми глазами, которую каждое утро полоскали и терли в теплой ванне до того, что кости её скоро, по-видимому, должны были совсем утратить свойственную им упругость. М-с Пипчин, освободив ее из заключения, не преминула сделать соответственное случаю назидание, доказывая весьма убедительно, что всякий, кто фыркает при гостях, навлекает на свою душу смертельный грех, иже не отпустится ни здесь, ни в будущей жизни. Укоренив сию глубокую истину в сердце преступной воспитанницы, она предложила для её насыщения жиденький суп из сарачинского пшена, блюда, как известно, очень здорового, особенно для детского желудка. Племянница м-с Пипчин, Беринтия, получила на свою долю порцию холодного поросенка; a сама м-с Пипчин кушала особо для нея приготовленное блюдо, бараньи котлеты, распространявшия очень питательный запах; ей, по слабости здоровья, предписано было употреблять всегда горячия кушанья, и преимущественно бараньи котлеты. После стола все дети, по заведенному порядку, должны были читать благодарственную молитву со включением в нее особенного пункта, которым изъявлялось благодарение самой хозяйке за хороший обед. М-с Пипчин тоже воздала благодарение Господу и поспешила лечь в постель: отдых после горячих котлет необходим был для её здоровья. Дети между тем вместе с Беринтией или Берри удалились в тюремный замок, так как дождь не позволял на этот раз гулять по морскому берегу. Комната, получившая такое страшное название, выходила своим единственным окном на меловую стену, подле которой стояла бочка с водой, и должно сказать, этот карцер, по крайней мере теперь, был единственным веселым местом во всем доме. Дети начали резвиться, и Берри приняла деятельное участие в их играх, которые впрочем, ко всеобщему огорчению, скоро были прекращены сердитым стуком в стену обезпокоенной хозяйки. Тогда Берри шопотом стала рассказывать разные любопытные историйки, и эта беседа продолжалась вплоть до сумерек.

За чаем пансионеры вдоволь могли насыщаться и молоком, и водою, и хлебом, и маслом. М-с Пипчин наливала себе из особого черного чайничка и кушала с большим апетитом поджаренный в масле хлебец, только-что вынутый из печи. Однако-ж ни горячия котлеты, ни горячий чай с горячим поджаренным хиебом, по-видимому, нисколько не разогрели холодную внутренност м-с Пипчин; она была все также брюзглива, и неподвижный серый глаз её не выражал ни мысли, ни чувства.

После чаю Берри вынесла маленький рабочий столик, с рисунком на крышке королевского павильона, и усердно принялась работать, между тем как м-с Пипчин, надев очки, раскрыла большую книгу в зеленом фризовом переплете и с неменьшим усердием начала кивать головой. И всякий раз, как, близко наклонясь к камину, м-с Пипчин просыпалась, она давала щелчки по носу Байтерстона, потому что и его тоже слишком разбирала дремота.

Наконец, в урочный час дети прочли молитву на сон грядущий и отошли в свои постели. Мисс Панки боялась спать одна в темноте, и потому м-с Пипчин каждый вечер своеручно погоняла ее на верх, как овечку; но и после того малютка долго еще хныкала и стонала в своем уединенном чуланчике, так что м-с Пипчин по временам заходила журить ее и успокаивать. В половине десятого м-с Пипчин вынула из печи горячий сладенький пирожок - ей никак нельзя было уснуть без сладенького пирожка - и в комнате распространилось очень приятное благоухание, изменившее на несколько минут обыкновенный запах. Через полчаса весь замок погрузился в глубокий сон.

Завтрак на другой день был почти такой же, как вечером во время чая, с той разницей, что м-с Пипчин кушала булку вместо поджаренного хлебца, и казалась еще сердитее обыкновенного. М-р Байтерстон читал вслух родословную из книги Бытия, спотыкаясь на собственных именах, как хромая лошадь на мельнице. После этого назидательного чтения маленькую Панки погнали в ванну, a м-р Байтерстон должен был выдержать какую-то особую пытку в морской воде, откуда он вышель посинелый и крайне разслабленный. Павел и Флоренса ходили гулять по морскому берегу в сопровождении Виккем, которая все это время заливалась горячими слезами и более, чем когда-либо жаловалась на горемычную судьбу. В десять часов открылось утреннее чтение. Относительно воспитания м-с Пипчин была тех мыслей, что детский ум покрыт толстой корой невежества, и должно вдруг разрывать эту кору, как устричную раковину; поэтому уроки её вообще производили на детей какоето бурное и оглушительное действие. Предметом чтений обыкновенно был злой мальчик или злая девочка, которых опытный недагог, под конец истории, усмирял как диких львов или медведей. М-с Пипчин не подозревала и не могла подозревать, что дитя, как распускающийся цветок, требует постепенного развития, сопровождаемого нежными поощрениями.

выезжали перед обедом гулять. В продолжение этих прогулок м-р Домби, казалось, выростал каждую минуту, подобно знаменитым неприятелям Фальстафа, и вместо одного джентльмена в клеенчатом картузе, представлял своей особой целую дюжину. Воскресный вечер был самый скучный вечер во всей неделе. Злость м-с Пипчин в это время доходила до остервенения. Мисс Панки возвращалась из Роттендина от своей тетки в глубокой печали, a мистер Байтерстон, которого все родные были в Индии, должен был во время молитв м-с Пипчин неподвижно сидеть на одном месте со сложенными накрест руками, не смея пошевельнуться ни рукой, ни ногой. Эта церемония до того надоела бедному малютке, что однажды в субботу вечером он обратился к Флоренсе с покорнейшей просьбой, не может ли она указать ему дорогу в Бенгалию.

Вообще однако-ж все были уверены, что м-с Пипчин мастерски обходилась с детьми, и в этом мнении, собственно говоря, преувеличения не было. Ребенок мог быть резв и жив, как дикая серна; но прожив два-три месяца под этой гостеприимной кровлей, он становился тише воды, ниже травы. Говорили также, что этот образ жизни делает большую честь любящему сердцу м-с Пипчин: она посвятила себя с полным самоотвержением образованию детей, и, конечно, эти занятия были самым лучшим средством против глубокой тоски, обуявшей её душу после того, как м-р Пипчин сокрушил свое сердце о перувианские рудники.

Павел сидел в маленьких креслах подле камина, и по обыкновению смотрел во все глаза на эту почтенную даму. По-видимому, он вовсе на знал, что такое скука, если с таким отчаянным вниманием мог разсматривать м-с Пипчин. Он не любил и не боялся её; но ему казалась чрезвычайно замечательною её физиономия. И вот он сидел, смотрел на нее, грел руки, и опять смотрел на нее, не спуская глаз до той поры, пока м-с Пипчин, при всей своей храбрости, не приходила в крайнее замешательство от этого взгляда. Однажды, когда они остались одни, м-с Пипчин спросила, о чем он думает.

- О вас, - отвечал Павел без малейшого замешательства.

- Что-ж ты обо мне думаешь, мой милый? - спросила м-с Пипчин.

- Об этом ты не должен спрашивать, - сердито отвечала почтенная дама, озадаченная совершенно неожиданным вопросом, - вперед не смей говорить таких вещей.

- Это почему? - спросил Павел.

- Потому, что это неучтиво, - сказала брюзгливо м-с Пипчин.

- Неучтиво? - повторил Павел.

- A вот Виккем говорит, что неучтиво есть горячие котлеты и поджареный хлеб, между темткак другие едят черствые булки, - отвечал Павел с наивным видом.

- Твоя Виккем, - возразила м-с Пипчин, побагровев от ярости, - злая, безстыдная, наглая бестия. Ах она негодница!

- Что это такое? - спросил Павел.

- Много будешь знать, скоро состаришься, мой милый, - отвечала м-с Пипчин. - Вспомни историю о несчастном мальчике, которого до смерти забодал бешеный бык за то, что тот безпрестанно делал вопросы.

- Так ты не веришь этой истории? - спросила м-с Пипчин с величайшим изумлением.

- Не верю, - сказал Павел решительным тоном.

- Ну, a если бык этот был не бешеный? - возразила м-с Пипчин, - неужели ты и тогда не поверил бы?

Так как Павел еще не разсматривал вопроса с этой стороны, и основал свои заключения только на предположенном бешенстве быка, то на этот раз он счел себя побежденным и замолчал. Но в ту же минуту он начал сравнивать, вникать, соображать и устремил такой пытливый взор на свою собеседницу, что м-с Пипчин заблагоразсудила удалиться и выждать, пока он забудет об этой материи.

y камина, и он располагался в углу между м-с Пипчин и каминной решеткой, так что маленькое лицо его совершенно поглощалось черным фланелевым платьем. В этой позиции он, казалось, еще пристальнее начал изучать каждую черту, каждую морщинку на лице своей соседки и с такой проницательностью всматривался в одинокий серый глаз её, что м-с Пипчин иногда принуждена была закрывать его совсем и притворяться спящею. У м-с Пипчин был еще старый черный кот, который тоже располагался всегда y камина, мурлыкал самым эгоистическим образом и свирепо моргал глазами на огонь до тех пор, пока ресницы его не принимали форму восклицательных знаков. Когда вся эта компания вечерком усаживалась y камина, м-с Пипчин - не в обиду будь ей сказано - чрезвычайно была похожа на старую ведьму, a Павел и черный кот представлялись служащими ей духами, и после этого никто бы не удивился, еслибы все они в бурную ночь вдруг выскочили через трубу для своих воздушных похождений.

Этого однако ж никогда не случалось. И кот, и Павел, и м-с Пипчин находились каждые сутки на своих обыкновенных местах, в обыкновенных позах, все здравы и невредимы. Избегая сообщества маленького Байтерстона, Павел продолжал изучать и м-с Пипчин, и кота, и огонь, как будто эти предметы были для него волшебными книгами в трех томах, откуда он почерпал подробные сведения относительно некромантии.

М-с Пипчин составила свой особый взгляд на странности Павла, взгляд весьма неутешительный, соответствовавший её болезненной хандре, усиленной постоянным созерцанием соседних труб из своей комнаты, шумом ветра и вообще пошлостью, или, как сама она выражалась, скаредностью её повседневной жизни. Соображая все предшествовавшия обстоятельства, она вывела самые печальные заключения на счет м-с Виккем, и приняла на первый случай строгия полицейския меры, чтобы её "собственная бестия" - так вообще величала она прислугу женского пола - ни под каким видом не сообщалась с этой негодяйкой. Чтобы вернее достигнуть этой цели, она не пожалела времени для тайных наблюдений из-за дверей: скрываясь в этой засаде, она выжидала минуту, когда "бестия" подойдет к комнате Виккем, и потом вдруг выбегала на открытую сцену с огромным запасом энергических ругательств и укоров. Но, к несчастью, эту меру никак нельзя было распространить на племянницу Беринтию, которая, по своим разнообразным и многосложным должностям, с утра до ночи обязана была ходить по всем углам и закоулкам обширного "замка". Берри могла говорить и с м-с Виккем.

- Как он хорош, когда спит! - сказала однажды Берри, поставив ужин для м-с Виккем и останавливаясь перед постелью маленького Павла.

- Бедненький! - со вздохом произнесла м-с Виккем, - хоть бы во сне-то Бог послал ему красоту!

- Ах, нет, нет! Он, что называется, как две капли воды, Бетси Джанна моего дяди, - сказала м-с Виккем.

- Вот видите ли, - продолжала м-с Виккем, - жена моего дяди умерла точь-в-точь, как его маменька. Дочь моего дяди точь-в-точь, как м-р Павел, начала тосковать, сохнуть, чахнуть, так что я вам скажу...

- Что такое? - спросила Берри.

с ног до головы!

Мисс Берри натурально спросила, - почему же нет? Но м-с Виккем, верная принятой методе, без всякого зазрения совести продолжала таинственную речь:

- Бетси Джанна, скажу я вам, была самым тихим, кротким ребенком. Уж смирнее Бетси ребенку быть нельзя. Джанна вытерпела все детския болезни, все до одной. Судороги были для нея нипочем, то же, например, что для вас угри.

Мисс Берри невольно вздернула нос.

висит, a она, покойница, так и юлит, так и юлит! Уж как это она делала, и когда она это делала, и узнавал ли ребенок свою мать, сказать вам не могу, a то наверно знаю, что Бетси Джанна частенько видела свою мать. Вы можете, пожалуй, сказать, что все это вздор, что я все это выдумываю; говорите, сколько угодно говорите, я не обижусь. Я даже советую вам считать все это вздором: вы будете спокойнее в этом прокл... извините меня... в этом проклятом кладбище, где мы живем с с вами, мисс Берри. Павлу, кажется, что-то пригрезилось. Потрите ему спину, мисс Берри.

- Стало быть, вы думаете, - сказала мисс Берри, слегка погладив по спине маленького Павла, - что и к нему также приходила его матушка?

- Бетси Джанна, - возразила м-с Виккем торжественным тоном, - высохла, что называется, как лучинка, и стала вовсе не похожа на ребенка, так же, как и он. Бывало, я смотрю на нее, a она сидит, сидит, да и думает, ни дать, ни взять, как м-р Павел. Бывало, я заговорю с ней, a она взглянет на меня такой старухой, старухой, старухой!... a он разве не старик?

- Жива ли дочка вашего дяди? - спросила Берри.

- Да, она жива, Бог с ней, и вышла замуж за серебряника, - возразила Виккем торжественным тоном, зная очень хорошо, что собеседница её вовсе не ожидала такого ответа. - Да, говорю я, она-то жива, - повторила м-с Виккем, делая особое ударение на местоимении.

- Мне бы не хотелось вас обезпокоить, - с важностью отвечала м-с Виккем, поднося ложку ко рту. - Не спрашивайте меня.

Это было вернейшим средством заставить себя спрашивать. Мисс Берри несколько раз повторила вопрос; м-с Виккем после некоторого сопротивления и отговорок положила ложку, осмотрелась вокруг себя, взглянула на маленького Павла, и с особой таинственностью начала речь:

- Бетси Джанна любила очень многих, то есть любила она совсем не так, как другия дети, a привязанность её была какая-то странная, даже, можно сказать, страшная... и что-ж бы вы думали, сударыня моя? все перемерли, кого она любила, все до единого!

Это неожиданное заключение так поразило племянницу м-с Пипчин, что она с неподдельным ужасом обратила изумленные взоры на рассказчицу и не смела перевести дух.

Пипчин кушала свои горячие пироги.

- Помяните мое слово, когда придет время, - продолжала Виккем, - и благодарите Бога, что м-р Павел вас не слишком любит. Меня, слава Богу, он терпеть не может, и я спокойна на этот счет, хотя, признаться сказать, жизнь в этой тюрьме не большая находка. Вы извините меня, мисс Беринтия.

Племянница м-с Пипчин до того была взволнована, что уже не смела подойти к детской кроватке и обдумывала, как бы навсегда избавиться от необходимости гладить по спине страшного ребенка. В эту минуту Павел проснулся, сел на кровать и позвал к себе Флоренсу. Волосы его были растрепаны, и лицо пылало: ясно, он видел какой-то страшный сон.

Флоренса, по первому призыву, соскочила с своей постели, нагнулась над подушкой встревоженного братца и скоро убаюкала его своей песней. М-с Виккем, качая головой, пророчественно указала на маленькую группу, прослезилась и повела глаза к потолку.

чью-нибудь смерть, и при этой верной оказии сама заплакала чуть не навзрыд. В таком меланхолическом расположении духа пребыла она до глубокой полночи, пока сон насильно не сомкнул её глаз.

Неизвестно, в какой степени пророчественное предсказание неминуемой смерти м-с Пипчин поразило чувствительную душу её племянницы, но во всяком случае мисс Беринтия была очень рада, когда тетка при входе в комнату накинулась на нее с необыкновенной яростью и живейшими упреками, которые совершенно отстраняли мысль о близкой её кончине. На следующей неделе тоже, слава Богу, она была в добром здоровьи, хотя со стола её постепенно исчезали все горячия мясные кушанья.

Павел между тем, как и прежде, с непоколебимым постояиством продолжал наблюдать м-с Пипчин, и занимал свое обыкновенное место между черным бомбазином и каминной решеткой. Здоровье его немножко поправилось, хотя вообще он был так же слаб, как при первом прибытии в этот дом, и прогулка по морскому берегу его крайне утомляла. Чтобы ему не ходить пешком, для него промыслили маленькую колясочку, в которой он мог лежать очень привольно с азбукой в руках и другими элементарными книгами. Верный своим эксцентрическим выходкам, ребенок прогнал от себя прочь краснощекого дюжого мальчишку, который вызвался возить его коляску, и взамен выбрал для этой должности его дедушку, старого, дряхлого брюзгу в истасканном клеенчатом камзоле, от которого несло запахом соли и морской травы.

С этим замечательным возницей, в сопровождении Флоренсы подле коляски и плаксивой Виккем, которая должна была идти позади не иначе как на значительном разстоянии, Павел каждый день выезжал на берег океана, и сидел или лежал там по целым часам. В это время никто так не досаждал ему, как маленькия дети, кроме, разумеется, Флоренсы.

- Отойди оть меня, пожалуйста, - говорил он обыкновенно, если к нему подходил какой-нибудь мальчик. - Благодарю тебя, да только ступай отсюда прочь.

- Очень хорошо, благодарю тебя, - отвечал Павел, - да только сделай милость, убирайся отсюда. Ты лучше сделаешь, если пойдешь играть.

И когда мальчик убегал, он оборачивал голову к Флоренсе и говорил:

- Нам не нужно других, не правда ли? Поцелуй меня, Флой.

В эту пору ему также более чем когда-либо не нравилось общество Виккем, и он был очень рад, когда она уходила сбирать раковины или потолковать с кумушками. Он любил оставаться совершенно один, вдали от всяких гуляк, и когда подле него сидела за делом Флоренса, читала ему или рассказывала что-нибудь, a ветер между тем дул ему в лицо, и вода подступала к колесам его постели, ему ничего более не нужно было.

- Ох, далеко отсюда, ужасно далеко! - отвечала Флоренса, отрывая глаза от работы.

- На целые недели? - спросил Павел.

- Да, мой милый, на целые недели путешествия днем и ночью.

- Если бы ты, Флой, была в Индии, - сказал Павел, номолчав с минуту, - я бы... что бишь такое маменька сделала?... все забываю.

- Не то, не то. Разве я не люблю тебя, Флой? Ах что, бишь такое? да, да - если бы ты была в Индии, Флой, я бы умер без тебя.

Флоренса поспешно бросила работу, опустила голову на подушку и стала ласкать его.

- И я бы умерла, - сказала она, - если бы тебя разлучили есо мной. Но зачем об этом думать? Кажется, теперь тебе лучше?

- О, мне теперь хорошо, очень хорошо! - отвечал Павел. - Ho я не об этом думаю. У меня все не выходит из головы, что я умер бы от тоски, если бы тебя со мной не было.

- Я хочу знать, - отвечал он, иристально всматриваясь в её лицо, - что оно говорит? Скажи мне, Флоренса, что говорит море?

Она отвечала, что это только шумят волны, и больше ничего.

- Ох да, да, - сказал он, - волны шумят; но я знаю, что оне всегда говорят что-нибудь. Всегда говорят одно и то же морския волны. A что такое там над волнами?

Флоренса отвечала, что там был противоположиый берег; но он сказал, что не об этом думает. Он думал о том, что было дальше, дальше, дальше!

Такие вопросы возобновлялись весьма часто. Случалось, среди живого разговора он вдруг прерывал речь и вслушивался внимательно в таинственный говор морской волны; потом поднимался на ноги, и долго смотрел в необозримую даль безпредельного горизонта.