Домби и сын.
Глава XI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава XI. (старая орфография)

Глава XI. 

Павел выступает на новую сцену.

Организм y м-с Пипчин был просто железный, и никакие признаки не оправдывали печальных предсказаний м-с Виккем. Воспитательница благородных детей попрежнему кушала за столом жирные котлеты, подкрепляла себя на сон грядущий сладкими пирожками и была, слава Богу, совершенно здорова. Но так как Павел продолжал вести себя неизменно одинаковым образом в отношении к старой леди, м-с Виккем не отступила ни на шаг от принятой позиции. Подкрепляя и ограждая себя победительным примером Бетси Джанны, она советовала по-дружески мисс Берри заранее приготовить себя к страшному событию, потому что тетушку её того и гляди взорвет, как пороховую бочку и... поминай, как звали!

Бедная мисс Беринтия принимала все это за чистые деньги и продолжала каждый день работать со всем усердием, как самая преданная и безответная раба, в том убеждении, что м-с Пипчин была препочтеннейшая дама в целом свете, и, конечно, на алтарь этой старушки можно и должно было приносить безчисленные жертвоприношения. Эта безусловная преданность племянницы и вместе достопамятная кончина супруга на перувианских рудниках содействовали удивительным образом к возвышению достоинств м-с Пипчин, и все, без исключения, друзья и соседи, были того мнения, что такая дама - чудо в нашем свете.

Неподалеку от укрепленного замка воспитательницы благородных детей жил один негоциант, производивший по мелочам торговлю жизненными припасами, или, выражаясь простым слогом, жил мелочной лавочник, y которого м-с Пипчин, по обыкновению, забирала на книжку разные продукты к завтраку и к чаю. По поводу этой книжки, в красном переплете и чрезвычайно засаленной, y м-с Пипчин происходили по временам с безпокойным лавочником разные и всегда таинственные совещания в сенях или в передней, и в эту пору двери в гостиную всегда были заперты крепко-накрепко. Случалось, молодой Байтерстон, y которого натура, разогретая первоначально знойными лучами индейского солнца, была очень мстительная, намекал, и зло намекал, как однажды лавочник, вообще недовольный счетами м-с Пипчин, отказался прислать к чаю сахарного песку, и как, по этому поводу, они вовсе не пили чаю. Этот лавочник - малый холодный и вовсе не такого десятка, чтобы в женщине ценить за что-нибудь её наружную красоту - осмелился однажды смиренно попросить y м-с Пипчин руку её племянницы, и м-с Пипчин, само собой разумеется, не преминула сделать самый грозный отказ дерзкому нахалу, сопровождаемый презрением и ругательствами. Все потом говорили, и долго говорили, как это было похвально со стороны м-с Пипчин, владевшей вообще твердым и независимым характером; но никто ни пол-словом не заикнулся о бедной мисс Беринтии, которая между тем плакала целых шесть недель по причинам весьма основательным: во-первых, тетка без умолку ругала ее во все это время, a во-вторых - это, конечно, всего важнее и всего убийственнее - несчастная увидела, что с этой поры она на веки вечные попадает в разряд хранительниц целомудренного девства.

- Берри вас очень любит, - не правда ли? - спросил однажды Павел свою собеседницу, когда они сидели y камина с неразлучным котом.

- Да, - сказала м-с Пипчин.

- За что? - спросил Павел.

- Как за что? - возразила озадаченная старуха. - Можешь ли ты об этом спрашивать, мой милый! За что ты любишь свою сестрицу?

- За то, что она очень добра, - сказал Павел. - Никто не сравняется с Флоренсой.

- Ну, так вот видишь ли, мой милый: и со мной никто не сравняется.

- Право? - вскричал Павел, потягиваясь в своих креслах и выразительно всматриваясь в лицо собеседницы.

- Да, да, - проговорила старуха.

- Как я рад! - заметил Павел, потирая руками. - Это очень хорошо!

М-с Пипчин уже не спрашивала, почему это очень хорошо. Вероятно, она не надеялась получить удовлетворительного ответа, и потому, чтобы сорвать на ком-нибудь досаду, напустилась с ужаснейшим остервенением на молодого Байтерстона, так что бедный малый решился с того же дня делать необходимые приготовления для сухопутного путешествия в Индию: за ужином он тихонько спрятал четверть булки и кусок голландского сыру, положив таким образом начало запасной провизии для преднамеренного путешествия.

Уже двенадцать месяцев м-с Пипчин сторожила и караулила маленького Павла с его сестрою. В это время два-три раза они ездили домой, и однажды пробыли в Лондоне несколько дней. М-р Домби с неизменной точностью каждую неделю приезжал в Брайтон и останавливался в гостинице. Мало-по-малу Павел сделался сильнее и уже мог ходить пешком по морскому берегу, хотя он все еще был крайне слаб и, собственно говоря, смотрел таким же старым, спокойным, сонливым ребенком, каким читатель видел его при первом появлении в этом доме. Раз, в субботу после обеда, в сумерки, во всем замке поднялась ужасная суматоха, когда вдруг, совершенно неожиданно доложили, что м-р Домби желает видет м-с Пипчин. Мгновенно все народонаселение гостиной, как будто на крыльях вихря, полетело наверх, захлопало дверьми, затопало ногами, и когда, наконец, по возстановлении приличной тишины и спокойствия, м-с Пипчин, приколотив хорошенько молодого Байтерстона, явилась в гостиную в своем черном бомбазине, м-р Домби уже был там и глубокомысленно наблюдал пустое кресло своего сына и наследника.

- Как ваше здоровье, м-с Пипчин? - сказал м-р Домби.

- Покорно благодарю, сэр, - отвечала м-с Пипчин, - я чувствую себя очень хорошо, если взять в разсчет...

М-с Пипчин всегда употребляла такую форму ответа. Собеседник уже сам должен был взять в разсчет её добродетели, пожертвования и так далее.

- Совершенно здоровой мне, конечно, и быть нельзя, - продолжала м-с Пипчин, придвигая стул и переводя дух, - но я благодарна и за это здоровье.

М-р Домби слегка наклонил голову и после минутного молчания продолжал:

Как вы теперь находите его здоровье, м-с Пипчин?

- Брайтонский воздух, по моему мнению, принес ему большую пользу, - отвечала м-с Пипчин.

- То-есть, пребывание в Брайтоне оказалось для него очень полезным, - сказал м-р Домби, - я то же думаю.

М-с Пипчин потерла руками и обратила глаза на камин.

- Но, быть может, - продолжал м-р Домби, - теперь необходим для него другой образ жизни, нужна перемена в его состоянии. Об этом-то я и пришел с вами посоветоваться. Сын мой на дороге жизни идет вперед, м-с Пипчин, быстро идет вперед

Была какая-то меланхолия в торжественном тоне, с каким м-р Домби произнес эти слова. Ясно, что для него слишком длинным казался детский возраст его сына, и что, по его понятиям, было еще далеко, очень далеко до той счастливой поры, когда наступит, наконец, исполнение заветных желаний души его. М-р Домби был почти жалок в эту минуту, хотя понятие жалости никак не клеится с этим гордым и холодным субъектом.

- Ему уже шесть лет! - сказал м-р Домби, поправляя галстух, быть может, для того, чтобы лучше скрыть едва приметную улыбку, мелькнувшую на поверхности его лица. - Великий Боже! не успеешь оглядеться, как шестилетний мальчик превратится в шестнадцатилетняго юношу!

- Ну, десять лет, сэр, не скоро пройдут! - прокаркала холодная старуха, страшно мотая головой.

- Это зависит от обстоятельств, - возразил м-р Домби. - Во всяком случае, сыну моему уже шесть лет, и нет сомнения, он в своих понятиях отстал от многих детей своего возраста. Но дело вот в чем: сын мой должен быть не позади, a впереди, далеко впереди своих ровесников. Перед ним уже готовое, высокое поприще - и сыну ли моему встречать препятствия или неудачи на первых ступенях общественного воспитания? Путь его жизни, ясный и чистый, предопределен и предусмотрен еще прежде его бытия: как же отсрочивать образование молодого джентльмена с таким возвышенным назначением? Я не допущу, я не потерплю никаких недостатков, никаких пробелов в его воспитании. Все должно быть устроено наилучшим, наисовершеннейшим образом и будет устроено.

- Вы правы, сэр, - отвечала м-с Пипчин, - я ничего не могу сказать против ваших намерений.

- Я и не сомневаюсь в этом, м-с Пипчин, - благосклонно сказал м-р Домби, - особа с вашим умом поймет, должна понять, всю важность высоких целей Домби и Сына.

- Много вздору, много нелепостей болтают нынче о том, будто не должно слишком торопиться развитием молодых умов, - проговорила м-с Пипчин, с нетерпением закачав головой. - Нынче уж, видно, ум за разум зашел, a в мое время не так думали об этом предмете. Я очень рада, сэр, что мои мысли в этом случае совершенно согласны с вашими; "торопи, толкай ребенка, если хочешь из него сделать человека" - вот мое правило!

- Не даром же вы, почтенная м-с Пипчин, приобрели такую огромную репутацию, - возразил м-р Домби. - Прошу вас быть уверенной, что теперь, более чем когда-либо, я совершенно доволен вашей методой детского воспитания и поставлю себе за величайшее удовольствие рекомендовать вас при всяком случае, если только моя скромная рекомендация принесет вам какую-нибудь пользу. Я теперь думал о докторе Блимбере, м-с Пипчин.

- Как? о моем соседе? - вскричала м-с Пипчин. - У доктора, по моему мнению, превосходное заведение. Молодые люди, как я слышала, учатся там от утра до ночи, и порядок во всем удивительный.

- И цена весьма значительная! - прибавил м-р Домби. - Я уже говорил с доктором, м-с Пипчин, и, по его мнению, Павел совершенно созрел для получения образования. Он приводил многие примеры, что дети именно в этом возрасте начинали учиться по-гречески, и с блистательным успехом. Но я не об этом безпокоюсь, м-с Пипчин, дело вот видите ли в чем: сын мой, вырастая без матери, сосредоточил всю привязанность на своей сестре, и любовь эта, конечно, детская, но все же чрезмерная, признаюсь вам, слишком безпокоит меня. Разлука их не будет ли...

И, не окончив фразы, м-р Домби погрузился в глубокое раздумье.

- Ба, ба, ба! - возопила м-с Пипчин, взъерошивая бомбазиновое платье и мгновенно принимая свой всегдашний вид детской вопительницы. - Есть о чем безпокоиться! Да если ей не угодно будет с ним разстаться, на это y нас, с вашего позволения, найдутся ежовые рукавички.

Добрая лэди тут же извинилась, что употребила слишком простонародную фразу. - Я всегда так обращаюсь с ними, - сказала она и совершенно особенным образом закинула свою безобразную голову, как будто собиралась привести в трепет целую стаю непокорных мальчиков и девочек. М-р Домби терпеливо выждал окончания этих припадков и, когда его почтенная собеседница перестала бесноваться, сказал спокойным тоном:

- Не о ней думаю я, м-с Пипчин; с ним что будет?

М-с Пипчин сь одинаковой уверенностью могла бы похвалиться, что она точно такой же способ врачевания готова употребить и для маленького Павла; но её серый проницательный глаз благовременно усмотрел, что м-р Домби не мог одобрить этого рецепта в отношении к сыну, хотя в то же время признавал всю его действительность относительно дочери. Поэтому она тотчас же перевернула аргумент и очень основательно начала доказывать, что новые предметы, новый образ жизни, новое разнообразное общество в заведении Блимбера и, наконец, новые, разумеется, довольно трудные занятия, - все это мало-по-малу и незаметным образом заставит умного мальчика выбросить из головы свою сестру. Так как эта мысль совершенно согласовалась с собственными надеждами и предположениями м-ра Домби, то нет ничего удивительного, если джентльмен этот получил еще высшее понятие о разсудительности м-с Пипчин, тем более, что теперь она представила редкий образец безкорыстия, разлучаясь так легко с своимь маленьким другом, хотя, собственно говоря, удар этот был не внезапный, потому что сначала предполагалось отдать ей ребенка всего на три месяца. Было ясно, что м-р Домби заранее обдумал и зрело обсудил свой многосложный плань, состоящий в том, что маленький Павел на первое полугодие поступить к доктору Блимберу, как недельный пансионер, a сестра его между тем останется y м-с Пипчин и будет принимать к себе брата по субботам. Такое распоряжение, - думал чадолюбивый отец, - исподволь отвлечет сына от предмета его привязанности; вероятно, он хорошо помнил, как неосторожно первый раз младенец был оторван от своей любимой кормилицы!

Оканчивая свидание, м-р Домби выразил надежду, что м-с Пипчин, вероятно, благоволит удержать за собою должность верховной надзирательиицы над его сыном, пока тот будет учиться в Брайтоне. Потом он поцеловал Павла, подержал руки Флоренсы, искоса взглянул на белый парадный воротничек молодого Байтерстона и погладил по головке мисс Панки, отчего бедная девочка громко заплакала, потому что нежность как раз пришлась по тому самому месту, где м-с Пипчин щиколками своих пальцев производила свои обыкновенные наблюдения, стукая по голове, как по винному боченку. Уходя, м-р Домби еще раз изволил объявить, что, так как сын его уже вырос и совершенно поправился в здоровьи, то нет сомнения, образование его пойдет блистательно, как скоро д-р Блимбер возьмет его в свои руки.

десяти мальчиков, но y него всегда было в запасе ученья, по крайней мере, для целой сотни молодых голов; зато этот несчастный десяток был завален по горло всякой всячиной, к невыразимому наслаждению мудрого педагога, y которого единственною целью в жизни было мучить бедных детей.

Учебное заведение д-ра Блимбера было, собственно говоря, ни больше ни меньше, как огромная теплица; где безпрестанно пускались в ход все возможные аппараты для произведения скорейшого плода. Умственный зеленый горох обыкновенно поспевал к Рождеству, a духовную спаржу можно было добывать во всякое время года. Математический крыжовник, насаженный опытной рукою Блимбера, мгновенно доставлял плоды, немножко кислые, но все-таки годные для употребления. Каждое прозябание, греческое или латинское, мигом выростало на сухих ветвях под всеми широтами и поясами детского климата. Природа тут была нипочем. Д-р Блимбер, и не соображаясь с природой, так или иначе, заставлял всякую почву произращать какие угодно плоды.

Все это было чрезвычайно весело и очень остроумно, но система принуждения обыкновенно сопровождалась своими печальными последствиями. Скороспелые фрукты не имели свойственного им вкуса и держались недолго. Один молодой джентльмен, старший в заведении, малый с преогромной головой и раздутым носом, уже благополучно прошел через все педагогическия мытарства, как вдруг в одно прекрасное утро совершенно отказался цвести и навсегда остался в заведении, как чистый стебель. Говорили, будто доктор уже черезчур переучил молодого Тутса, и бедняга вдруг потерял мозг, как скоро появился пушок на его бороде.

Как бы то ни было, молодой Тутс совершенно лишился своего мозга. Зато y него оказались прегустые бакенбарды и чудесный басистый голос. Он пришпиливал к рубахе красивую булавку и, по обыкновению, носил в жилетном кармане маленькое колечко, которое украдкой надевал на мизинец всякий раз, когда воспитанники выходили гулять. Он постоянно влюблялся с первого взгляда во всякую няньку, хотя, к сожалению, ни одна нянька не обращала на него ни малейшого внимания.

Д-р Блимбер был очень дюжий, толстый джентльмен в черном платье с панталонами, засученными под чулки, перевязанными y колен красивыми лентами, как щеголяли встарину английские дэнди. Он имел очень светлую плешивую голову, басистый голос и подбородок ужасно раздвоенный, так что никак нельзя было понять, каким образом могла действовать бритва в этой чудной впадине. Его маленькие глаза были всегда наполовину закрыты; a рот всегда наполовину открывался для выражения лукавой улыбки, как будто в эту самую минуту доктор ставил втупик маленького шалуна и дожидался, пока тот обличит себя собственными устами. Когда доктор закладывал правую руку в боковой карман своего сюртука, a левую закидывал назад, и при этом слегка кивал головою, делая самые обыкновенные замечания слабонервному незнакомцу, его фигура в совершенстве походила на сфинкс, изрекающий свои непреложные приговоры.

У доктора был в Брайтоне очень хороший дом на морском берегу, архитектуры, правда, весьма невеселой, даже, можно сказать, совершенно печальной. Темноцветные гардины, скудные и тощия, скрывались в углублении окон с каким-то мрачным унынием. Стулья и столы были расположены рядами, как цифры на таблице умножения; камины в парадных комнатах почти иикогда не отапливались и скорее похожи были на колодези, a гость, сидевший перед ними, представлял ведро; в столовой не было ничего, напоминавшого какое-нибудь кушанье или напиток. Во всем доме ни малейшого шума, кроме громкого боя стенных часов, висевших в зале, которых звук слышался даже на чердаках. Общее безмолвие нарушалось только глухим плачем молодых джентльменов, ворковавших за своими уроками, на подобие печальных голубей, запертых в голубятне.

Мисс Блимбер, тонкая и довольно грациозная девушка, ни мало не разстраивала своей оссбой общей степенности докторского дома. В этой девице, носившей коротенькие курчавые волоеы и зеленые очки на носу, не оказывалось ни малейших следов ветренности и легкомыслия, свойственных её полу и возрасту. Она, по-видимому, высохла и разсыпалась в песок, работая в душных подземельях мертвых языков, a живые наречия не существовали для мисс Блимбер. Языку непременно надлежало умереть, превратиться в камень, и тогда только мисс Блимбер начала бы докапываться до его тайн, как неутомимый антикварий, для которого не существует живая природа.

Маменька её, м-с Блимбер, была женщина неученая, однако-ж с большими претензиями на ученость, и, по обыкновению, говаривала по вечерам, что, если бы со временем Господь Бог привел ей познакомиться с Цицероном, она умерла бы спокойно. Величайшей отрадой в её жизни было любоваться на молодых учеников своего супруга, когда они выходили на улицу с преширокими воротничками на рубашках и высочайшими галстухами, резко отличаясь от всех других джентльменов: это был костюм в совершенстве классический, говорила она.

М-р Фидер, магистр и помощник д-ра Блимбера, был чем-то вроде олицетворенного органа с одним валом, на котором постоянно без всяких вариаций разыгрывалось несколько однообразных арий. Вероятно, в раннюю эпоху молодости, при благоприятных обстоятельствах, к нему можно было бы приделать еще два, три вала; но судьба этого не хотела, и м-р Фидер, пущенный на белый свет с одним только валом, посвятил себя отуманиванию молодых голов в учебном заведении Блимбера. Рано молодые люди проникались печальными заботами всякого рода и ни на минуту не находили отдыха в туманной атмосфере окаменелых глаголов, одичалых существительных и страшных могильных привидений омертвелого синтаксиса. Благодаря насильственной системе воспитания, молодой человек в три недели однажды навсегда разставался с здравым смыслом; в три месяца взваливал на свои плечи все заботы мира; в четыре проникался самыми горькими чувствованиями против родственников или опекунов; в пять становился совершенным мизантропом; в полгода начинал завидовать бездонной пропасти Квинта Курция, a в конце первого года он приходил к решительному, неизменному заключению, что все мечтания поэтов и уроки мудрецов были ничто иное, как собрание слов и грамматических правил, без всякого внутренняго значения и смысла!

И все-таки расцветал он, убийственно расцветал целые годы в огромной педагогической теплице, и слава мудрого доктора достигала до необозримой высоты, когда он отправлял, наконец, свои зимния растения на их родимую сторону, под кровлю родственников и друзей.

Однажды, на пороге докторского дома, остановился с трепещущим сердцем маленький Павел, ведомый за одну руку отцом, за другую - Флоренсой. Позади, как зловещий ворон, шествовала м-с Пипчин, с своим черным плюмажем и крючковатым носом. По-видимому, она задыхалась от усталости, потому-что м-р Домби, исполненный великих мыслей, шел очень скоро. С трудом переводя дух, она прокаркала охриплым голосом, чтобы отворили дверь.

- Вот, любезный Павел, - сказал м-р Домби возвышенным тоном, - вот действительное средство наживать деныи и сделаться истинным Домби и Сыном. Ты уже почти человек.

- Почти, - отвечал ребенок.

Даже детское волнение не могло пересилить лукавого, хотя вместе трогательного взгляда, каким сонровождался этот ответ.

На лице м-ра Домби выступило неопределенное выражение досады, но в эту минуту отворилась дверь, и его физиономия мгновенно приняла свой обыкновенный вид.

- Дома ли д-р Блимбер? - спросил мрь Домби.

- У себя, - отвечал человек, посматривая на Павла, как на маленькую мышь, которая теперь попадалась в западню. На лице лакея, отворившого дверь, природа провела первые слабые штрихи постоянной улыбки, обличавшей врожденное скудоумие, выражавшееся и в его подслеповатых глазах. Но м-с Пипчин приняла его за дерзкого грубияна и вспылила ужаснейшим образом:

- Как вы смеете ухмыляться? - сказала м-с Пипчин. - За кого вы меня принимаете?

- Я не смеюсь и ни за кого не принимаю вас, - отвечал озадаченный лакей.

- Невежа! - продолжала м-с Пипчин, - ступайте, доложите, что пришел м-р Домби, не то я с вами расправлюсь.

Подслеповатый малый тихими шагами пошел с докладом и скоро воротился пригласить гостей в докторский кабинет.

- Вы опять смеетесь, - сказала м-с Пипчин, проходя в залу.

- Что там y вас, м-с Пипчин? - сказал м-р Домби, оглядываясь назад. - Пожалуйста, потише.

М-с Пипчин усмирилась и, проходя мимо лакея, пробормотала только: "Ух, какой красавец!" Подслеповатый парень чуть не заплакал от этого комплимента. Он представлял из себя воплощенную кротость и смирение; но м-с Пипчин, после перувианских рудников, имела обычай нападать на всехь кротких людей.

Доктор сидел в своем огромном кабинете, заваленный книгами и держа по глобусу на каждом колене. Над дверью стоял Гомер, a над камином красовалась Минерва.

- Как ваше здоровье, сэр? - спросил он м-ра Домби, - и каков мой маленький друг?

Величав и важен был голос дра Блимбера, как торжественный звук органа в англиканской церкви. Когда он кончил, Павлу показалось, будто стенные часы перебили его речь и начали вслед за ним повторять: ка-ко-в-мой-ма-ле-нь-кий-друг-ка-ко-в-мой-ма-лень-кий-друг, - и так далее, и так далее, до бесконечности.

Не видя маленького друга из-за книг через столь, д-р Блимбер делал на своих креслах безполезные покушения разглядеть его из-под стола. М-р Домби облегчил затруднение, взявши на руки своего сына и поставив его на другой большой стол среди комнаты, прямо перед глазами доктора.

- A! - сказал доктор, величаво облокачиваясь на ручки кресел. - Теперь вижу моего маленького друга. Как ваше здоровье, мой маленький друг?

Но стенные часы, не изменяя формы приветствия, по прежнему повторяли: ка-ко-в-мой-ма-лень-кий-друг-ка-ко-в-мой-ма-лень-кий-друг!

- Очень хорошо, благодарю вас, - сказал Павел, отвечая часам и доктору вместе.

- А! - сказал др Блимбер, - Должны ли мы сделать из него мужа?

Павел молчал. М-р Домби, обращаясь к нему, спросил:

- Слышишь ли, Павел?

- Должны ли мы сделать из него мужа? - повторил Блимбер.

- Я желал бы лучше остаться ребенком, - отвечал Павел.

- Неужели! - сказал доктор. - Почему-же?

Ребенок сидел на столе с любопытным выражением невольной грусти. Он смотрел на доктора и в то же время судорожно ударял одной рукою по колену, как будто у него выступали слезы, и он хотел подавить их. Но другая рука его протягивалась все дальше и дальше до тех пор, пока спокойно улеглась на шее Флоренсы. - Вот почему желал бы я остаться ребенком, - как будто хотел он сказать, и слезы, долго удерживаемые, ручьями полились из его глаз.

- М-с Пипчин, - сказал отец жалобным голосом, - мне крайне неприятно это видеть.

- Отойдите от него, мисс Домби, отойдите, - проговорила старуха.

- Ничего, ничего! - сказал доктор, ласково кивая головой и удерживая м-с Пипчин. - Ничего: скоро его развлекут новые впечатления, новые заботы. Мы постараемся. Вы хотели бы, м-р Домби, чтобы маленький мой друг приобрел...

- Все должен он приобресть, все, любезный доктор, - отвечал м-р Домби твердым голосом.

- Да, - сказал доктор, улыбаясь и прищуривая глаза. Он, казалось, наблюдал маленького Павла с напряженным любопытством естествоиспытателя, - который собирался сделать чучело из нового животного.

м-р Домби, что сын ваш еще совершенно девственная почва?

- Он готовился немного дома и y этой леди, - отвечал м-р Домби, указывая на м-с Пипчин, которая вдруг вытянулась при этом в струнку, приготовившись как будто вызвать доктора на бой, если бы тот вздумал обвинить ее. - Кроме этих предварительных сведений, Павел еще ничего не умел и ничему серьезно не учился.

Д-р Блимбер слегка наклонил голову в знак снисходительной терпимости к нарушению его педагогических прав со стороны м-с Пипчин.

- Впрочем, - заметил он, потирая руками, - было бы приятнее начинать образование от первых корней.

И тут он опять искоса взглянул на Павла, как будто сейчас же хотел напасть на него с греческим алфавитом.

- После наших предварительных условий и переговоров, господин доктор, - начал м-р Домби, взглянув еще раз на своего сына, - и после этого свидания, довольно продолжительного, я нахожу, что нет более надобности отнимать y вас драгоценное время, и поэтому...

- Вы опять за свое, мисс Домби! - брюзгливо проговорила м-с Пипчин.

- Погодите на минуту, - сказал доктор, - погодите. Позвольте представить вам мою жену и дочь, которые в домашней жизни поведут на Парнас нашего маленького пилигрима. Вот моя жена, м-с Блимбер, - продолжал доктор, указывая на леди, которая вошла в сопровождении степенной девицы, вооруженной очками, - a это, м-р Домби, дочь моя, Корнелия. М-р Домби, моя милая, - продолжал доктор, обращаясь к жене, - вверяет нашей заботливости, видишь ли ты, нашего маленького друга?

М-с Блимбер, в припадке учтивости к м-ру Домби, по-видимому, не заметила маленького Павла и, останавливаясь к нему задом, чуть не столкнула его со стола. Но при этом намеке она оборотилась и с восторженным видом начала любоваться умными классическими чертами его лица.

- Завидую вам, сэр, - сказала она, - поднимая глаза и обращаясь к м-ру Домби, - чрезвычайно завидую. Сын ваш, как пчела, пересаживается теперь в отборный цветник и будет питаться сладчайшим соком растений. Виргилий, Гораций, Овидий, Теренций, Плавт, Цицерон: какие цветы! какой мед! Вы, конечно, м-р Домби, с удивлением встречаете в женщине... но я имею честь быть супругой такого мужа...

- Полно, моя милая, полно, - сказал д-р Блимбер. - Как тебе не стыдно!

- М-р Домби извинит пристрастие жены, - сказала м-с Блимбер с пленительной улыбкой.

- Вовсе нет, - отвечал м-р Домби, думая, вероятно, сказать, что тут вовсе не было пристрастия.

- Притом я имею честь быть матерью, - продолжала м-с Блимбер.

- И какою матерью! - заметил м-р Домби, кланяясь с некоторым замешательством мисс Корнелии.

- Если бы ко всему этому, - продолжала м-сь Блимбер, - мне удалось познакомиться с Цицероном, подружиться с ним и побеседовать в его Тускулануме - очаровательный Тускуланум! - я бы умерла спокойно.

Ученый энтузиазм, как известно, очень заразителен. М-р Домби на половину поверил своей собеседнице, и даже м-с Пипчин, вообще не расположенная иметь о людях хорошее мнение, начинала думать, что Цицерон в самом деле был прекраснейший человек, и что, если бы судьба благовременно столкнула ее с ним, благородный супруг её, охраняемый этим гением, вероятно, не сломил бы себе шеи на перувианских рудниках.

в исполнение это намерение.

- Кто там? - сказал ь доктор. - Войди, Тутс, войди. Ты видишь м-ра Домби.

Тутс поклонился.

- Какое странное стечение обстоятельств! - продолжал д-р Блимбер. - Перед нами теперь начало и конец, альфа и омега. Это глава нашего заведения, м-р Домби.

Не только глава, даже и плечи, мог бы прибавить д-р Блимбер, потому что молодой Тутс был гигантского роста, в сравнении с прочими воспитанниками заведения. Он растерялся, покраснел и оскалил зубы, увидев себя среди незнакомых людей.

Молодой Тутс покраснел опять, и так как вслед за тем воцарилаеь торжественная тишина, то он счел необходимым сказать что-нибудь с своей стороны.

- Как ваше здоровье? - воскликнул он, наконец, обращаясь к Павлу, и воскликнул таким басистым, но вместе робким, чуть не овечьим голосом, что если бы вдруг ягненок зарычал, как лев или тигр, это чудо не озадачило бы так удивленных зрителей.

- Объяви, Тутс, магистру Фидеру, - сказал д-р Блимбер, - чтобы он приготовил необходимые книги для сына м-ра Домби и назначил ему приличное место в классной зале. Милая моя, - продолжал доктор, обращаясь к жене, - м-р Домби, кажется, еще не видал детских опочивален?

- Если м-ру Домби угодно взойти наверх, - сказала м-с Блимбер, - я очень рада показать ему владения Морфея.

стороны в надежде встретить негодного лакея грубияна.

Пока они ходили, Павел продолжал сидеть на столе, держа за руку Флрренсу и робко устремив пытливый взор на Блимбера, который, между тем, облокотившись на кресла и заложив руку за пазуху, держал перед собою книгу на разстоянии протянутой руки от своих глаз. Он читал, и было что-то ужасное в этой манере чтения, безстрастной, хладнокровной, решительной. При этом лицо его было совершенно открыто, и когда доктор благосклонно улыбался своему автору или хмурил брови и делал гримасы, как будто говорил: "Не рассказывай, любезный, знаю я получше тебя", - фигура и все приемы его поражали зрителя невольным страхом.

Молодой Тутс, которому тоже нечего было делать наверху, остался в комнате и самодовольно осматривал колеса в своих часах, пересчитывая в то же время свои серебряные деньги. Но это продолжалось недолго: когда доктор, переменяя положение, поворотил свои толстые ноги, Тутс тихонько вынырнул из комнаты и уже более не показывался.

Между тем м-р Домби, обозрев владения Морфея, воротился в докторский кабинет.

- Надеюсь, м-р Домби, - сказал доктор, положив книгу на стол, - наш порядок удостоился вашего одобрения.

- Очень хороший, - тихонько сказала м-с Пипчин, вообще нерасположенная к преувеличенным похвалам.

- М-с Пипчин, - сказал м-р Домби, озираясь вокруг, - с вашего позволения, доктор, и также с вашего, м-с Блимбер, хотела бы по временам навещать здесь моего сына.

- Может во всякое время, - заметил доктор.

- Мы всегда рады видеть м-с Пипчин, - благосклонно сказала докторша.

Тут он близко подошел к Павлу, который все еще сидел на столе.

- Прощай, милое дитя! - сказал м-р Домби.

- Прощай, папа.

Лицо ребенка, небрежно протянувшого руку отцу, приняло тревожное, заботливое выражение. Но не отец был предметом этой заботы, и не на него обратилось печальное личико. Нет, Флоренсу искал маленький Павел, и только Флоренсу, всегдашний предмет своей нежной привязанности.

скорбью, раздиравшею сердце его обидчика.

Он нагнулся и поцеловал ребенка. Если глаза его в эту минуту отчего-то потускнели, и он не мог хорошенько разглядеть маленькое личико, зато, быть может, умственный взор его прояснился теперь более, чем когда-либо.

- Знаю, папа, - отвечал Павел, взглянув на сестру, - по субботам и воскресеньям я свободен.

- И ты будешь учиться хорошо, - продолжал м-р Домби, - не правда ли?

- И теперь ты скоро вырастешь большой, - сказал м-р Домби.

- Ох, очень скоро! - проговорил ребенок, и взор его, старый, очень старый взор, обращенный на м-с Пипчин, замер и потух в её черном бомбазиновом платье. Она тоже, с своей стороны, подошла проститься и оторвать от него Флоренсу. Движение, ею произведенное, разбудило м-ра Домби, глаза которого были неподвижно обращены на Павла. Еще раз он погладил его по голове, пожал его маленькую руку и, холодно разкланявшись с докторским семейством, поспешно вышел из кабинета.

Д-р Блимбер, м-с Блимбер и мисс Блимбер спешили проводить дорогого гостя в залу, хотя тот просил их не безпокоиться, и когда они побежали за м-ром Домби, м-с Пипчин завязла между доктором и его женой и вместе с ними вышмыгнула из комнаты, прежде чем успела захватить Флоренсу. Этому счастливому обстоятельству Павел был впоследствии обязан приятным воспоминанием, что Флоренса еще раз воротилась с ним проститься и обвить руками его шею. Оставаясь последнею в дверях, она посылала милому брату улыбку одобрения, ярко заблиставшую через слезы на её глазах.

И тяжело стало детскому сердцу, когда исчезла, наконец, эта улыбка! Глобусы, книги, слепой Гомер и Минерва, - все запрыгало и закружилось вокруг маленького Павла; но вдруг эти предметы остановились, и тогда он снова услышал громкий бой часов, которые, как и прежде, с важностью спрашивали: "ка-ко-в-мой-ма-лень-кий-друг-ка-ко-в...", и так далее до бесконечности.

"скучно мне, скучно, одинокому, усталому, больному!" И по болезненной пустоте в его молодом сердце, все предметы были так холодны, так дики, так пусты!