Домби и сын.
Глава XIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава XIV. (старая орфография)

Глава XIV. 

Павел сделался еще страннее и уехал домой на каникулы.

Когда приближались летния каникулы, время вожделенное для всякого школьника, велемудрые питомцы дра Блимбера не обнаруживали никаких внешних признаков неблагопристойной радости. Бурное выражение "разгула", разумеется, совершенно не могло согласоваться с таким классическим заведением. Молодые джентльмены по два раза в год степенно и чинно расплывались по домам и отнюдь не распускались, a были увольняемы по методе, истинно классической.

Должно, впрочем, заметить, что некоторые из этих господ вовсе не имели положительных причин приходить в восторг при мысли о скором свидании с дражайшими родственниками. Воспитанник Тозер, не будучи дерзким вольнодумцем, говорил прямо, что если бы в его воле было выбирать из двух зол меньшее, то он уж лучше предпочел бы остаться в учебной теплице дра Блимбера, чем ехать на свою любезную родину. Такая декларация, по-видимому, весьма резко противоречила ученой диссертации м-ра Тозера, заслужившей громкую и совершенно справедливую похвалу от всего ученного синклита. Он писал, между прочим:

"Воспоминания о родине, или, правильнее, о родном пепелище, пробуждают в моей душе сладчайшия волнения чудной неземной радости и дивного неизреченного восторга. Живо представляю себе того римского вождя, который, одержав решительную победу над карфагенянами, возвращался, наконец, с блистательным триумфом в собственное отечество. Вот уже вечный город, urbs aeterna, открывается перед его глазами; еще несколкко минут военного марша, и он в Капитолии, н слава встречает его с неувядаемым венком, и любовь сограждан несет его на раменах своих в храм безсмертия. Счастливые римляне, счастливый вождь! Но Сципион, Сципион! я не завидую тебе. Скоро и для меня наступят минуты торжества, равного твоему. Скоро и моя нога еще раз ступит на родное пепелище. С каким, о! с каким восторгом буду взирать я на своих родственников! с каким радостным трепетом брошусь в объятия той, которая, по могучему мановению неисповедимой судьбы, воззвала меня из небытия к бытию!"... и т. д.

При всем том бедный оратор был гораздо искреннее в откровенном разговоре с товарищами. Матушка его, м-с Тозер, назначала сынка для духовного знания и очень благоразумно разсуждала, что приготовление к такому высокому назначению требует трудов неутомимых, деятельности безпрерывной. По её непреложной воле, будущий пастырь словесных овец постоянно носил туго накрахмаленный батистовый галстух, который делал из него истинного страдальца. Притом был y него дядюшка, человек очень наблюдательный и ученый, который находил высокое наслаждение проэкзаменовывать в продолжение каникул своего племянника из самых трудных и отвлеченных предметов. Иногда для этой цели он пользовался событием или случаем, по-видимому, самым невинным, и радовался от всего сердца, когда нападал врасплох на ветренного юношу. Случалось, он ездил с ним в театр или вывозил его поглазеть на какого-нибудь великана, карлика, фокусника, и как скоро любезный племянничек в самом деле начинал глазеть, хитрый дядя вдруг раскрывал перед ним сокровища своей учености, и м-р Тозер должен был готовиться к объяснению целой коллекции классических цитат.

Другой воспитанниик докторской теплицы, м-р Бриггс терпел не меньшую пытку от своего возлюбленного родителя, который считал за особую честь и славу держать сынка в ежовых рукавицах. Его умственные истязания в каникулярное время были так многочисленны и строги, что друзья фамилии, проживавшие в Бэйсватере близ Лондона, редко подъезжали к красивым прудам кенсингтонских садов без смутной надежды увидеть на поверхности воды скомканную шляпу молодого Бриггса и неоконченные упражнения в высоком слоге, возлежавшия на скамейке. Таким образом м-р Бриггс не слишком радовался приближению каникул, да и вообще никто из молодых джентльменов не ощущал в себе пламенного желания освободиться на это время из-под ферулы Блимбера, доктора всех наук, и Фидера, магистра всех искусств.

Но из всей этой компании маленький Павел составлял самое резкое исключение. Каникулы рисовались его воображению безпрерывной перспективой светлых праздников, и хотя конец был отравлен мыслью о разлуке с Флоренсой, которая уже не поедет более в Брайтон, но Павел старался по возможности отстранить от себя эту мысль. Да и к чему думать о конце праздников, которые еще не начинались? Перед их наступлением львы и тигры, свирепствовавшие по стенам детской, спальни, вдруг сделались ручными и веселыми до крайности. Уродливые гримасы на коврах приняли очень ласковое выражение и нежной улыбкой изъявляли сочувствие к своему наблюдателю. Гордые стенные часы, очевидно, смягчили выражение и с большим участием осведомлялись о здоровьи маленького друга. Только бурное море по прежнему продолжало по ночам распевать свою меланхолическую песню; но в этой меланхолии отражалась теперь какая-то особенная нежность, и морская волна, как заботливая нянька, приятно убаюкивала маленького Павла на его постели.

М-р Фидер разсчитывал в каникулярное время на особые истинно классическия наслаждения, a м-р Тутс готовился начать блистательный ряд нескончаемых торжеств, которые последуют немедленно по выходе из докторской теплицы. В этом году он уже оканчивал курс своего образования, о чем и докладывал Павлу раз по семидесяти в сутки, объявляя вместе с тем, что он немедленно вступит во владение наследственным имением.

Очевидно, м-р Тутс и маленький Домби сделались закадычными друзьями, несмотря на некоторую разницу в летах и умственных способностях. Перед наступлением каникул м-р Тутс почти не отходил от своего приятеля и смотрел на него с особой выразительностью.

Д-р Блимбер, м-с Блимбер и мисс Блимбер, точно так же, как и все молодые джентльмены, заметили, что м-р Тутс некоторым образом принял на себя должность защитника и опекуна Павла, и это обстоятельство в скором времени дошло до сведения самой м-с Пипчин, старушки очень ревнивой и весьма набожной, которая по этому поводу вознснавидела м-ра Тутса всем сердцем своим и всею душою и, разговаривая о нем в своем замке, называла его не иначе, как "скалозубым болваном". Невинный Тутс никак не подозревал, что возбудил против себя такой ужасный гнев м-с Пипчин, и в простоте сердца продолжал считать ее почтенной дамой, заслуживавшей всякого уважения. По этой причине, каждый раз, как м-с Пипчин делала визиты маленькому Павлу, он улыбался очень учтиво и с таким добродушным усердием наведывался по нескольку раз о состоянии её драгоценного здоровья, что почтенная дама, выведенная из терпения, однажды вечером объявила ему напрямик, что он дурак, и что она вовсе не расположена сносить обидные дерзости от всякого молокососа. Озадаченный такими совершенно неожиданными выговорами, м-р Тутс робко забился в отдаленный угол и уже с той поры ни разу не смел явиться на глаза рыцарственной даме.

Однажды, за две или за три недели до каникул, Корнелия Блимбер призвала Павла к себе в комнату и сказала:

- Домби, я намерена отправить в Лондон твой "analysis."

- Покорно благодарю, мисс, - отвечал Павел.

- Понимаешь ли ты, что тако analysis? - спросила Корнелия, пристально всматриваясь через очки в своего ученика.

- Нет, миссь, не понимаю, - отвечаль Павел.

- Ах, Домби, Домби, - сказала мисс Блимбер, - я начинаю думать, что ты очень дурной мальчик. Отчего ты не хочашь спросить, как скоро не понимаешь ученого выражения?

- М-с Пипчин, говорила, что я не должен делать вопросов, - отвечал Павел.

- Запрещаю тебе однажды навсегда упоминать мне о м-с Пипчин по какому бы то ни было поводу, - возразила с большим достоинством мисс Блимбер. - Это из рук вон. Курс наук здесь слишком удален от понятий какой-нибудь м-с Пипчин. Если ты еще раз заикнешься этим именем, я принуждена буду завтра поутру прослушать тебя из латинской грамматики! от verbum personale до simillima cygno всключительно...

- Я вовсе не желаю знать, чего ты хотел или не хотел. Прошу вперед не употреблять таких отговорок.

Павел замолчал. Мисс Корнелия Блимбер, покачав головою, с важностью взяла бумагу и прочитала заглавие: "Analysis характера Павла Домби".

- Слушай же, Домби, - сказала она. - Слово "Analysis," первонально происшедшее от простейших корней в древнем греческом языке, без малейшого изменения перешло в латинский и с течением времени утвердилось в английском языке. Теперь, если не ошибаюсь, оно получило право гражданства во всех европейских языках и наречиях. Знаменитый наш соотечественник, Уокер, обезсмертивший себя изданием превосходного английского лексикона, объясняет это слово таким образом: "Analysis есть разложение предмета, подлежащого внутреннему или внешнему чувству, на его составные элементы." Я, с своей стороны, для большого уяснения, считаю нужным прибавить, что анализь, в логическом отношении, всегда противополагается синтезу. Понял ли ты теперь?

Казалось, яркий свет yченого объяснения не провел слишком заметного потрясения в мозгу малеиького Домби. Он поклонился и молчал.

- Итак, - продолжала Корнелия Блимбер - "Analysis характера Павла Домби". - Я нахожу, что природные способности Домби чрезвычайно хороши и, если не ошибаюсь, его общая склонность к образованию состоит в такой же пропорции. Таким образом, принимая, по заведенному y нас обычаю, число восемь за maximum, или за высшее мерило при оценке интеллектуальных и моральных способностей индивидуума, я могу определить каждый из этих аттрибутов в шесть и три четверти.

Мисс Блимбер приостановилась, чтобы видеть произведенное впечатление. Бедный Павел никак не мог постигнуть, что тут следовало разуметь под шестью и тремя четвертями: шесть ли фунтов стерлингов и пятнадцать шиллингов, или шесть пенсов и три фартинга, или шесть футов и три дюйма, или без четверти семь часов, или какой-нибудь неизвестный предмет, сличенный с другим предметом, которого он не изучал. Напрасно ломая голову, он потирал руками и безмолвно смотрел на мисс Блимбер. Уверенная, между тем, что все это ясно, как день, Корнелия продолжала:

- Буянство - два. Гордость - два. Склонность к низкому обществу, проявившаяся. особенно по поводу некоего Глыбба, первоначально семь, но впоследствии сократилась до четырех с половиной. Джентльменское обращение покамест четыре, но впоследствии увеличится... Теперь, Домби, я желаю обратить твое внимание на общия замечания в конце анализа.

Павел приготовился слушать.

- Вообще должно заметить о Домби, - начала громким голосомь мисс Блимбер, взглядывая на мальчика при каждом втором слове, - что его способности и наклоиности весьма хороши, и что он, при данных обстоятельствах, оказал очень удовлетворительные успехи. Но, к несчастью, надобно прибавить об этом молодом джентльмене, что он очень странен в своем характере и поведении, так что не без основания его называют чудаком, и хотя, строго говоря, нельзя в нем указать ни на что, достойное положительного осуждения, однако-ж, очень часто он вовсе бывает непохож на своих ровесников и товарищей по наукам... Ну Домби, хорошо ли ты понял?

- Кажется, мисс, - отвечал Павел.

- Этот анализ, - продолжала мисс Блимбер, - я намерена отослать в Лондон к почтенному твоему родителю, и, конечно, ему больно будет узнать, что в его сыне развивается характер чудака. Это, любезный, и для нас очень неприятно, потому что при таких свойствах мы не можем любить тебя так, как бы хотели.

Корнелия задела теперь за самую чувствительную струну бедного мальчика, и он с этого достопамятного дня начал употреблять всевозможные усилия, чтобы его полюбили в докторском доме. По какому-то тайному побуждению, совершенно непостижимому и для него самого, он непременно хотел в этом месте оставить по себе добрую память. Мысль, что к отъезду его будут равнодушны, была для него невыносима. Он решился, во что бы то ни стало, заслужить любовь всего дома, и для это цели помирился даже с огромной цепной собакой, хриплой и шаршавой, которой прежде терпеть не мог: " Пусть, - думал он, - и этот пес не жалуется на меня".

Не подозревая, что и другими выходками он опять-таки резко отличался от всех своих товарищей, бедняжка не раз приставал к мисс Корнелии и убедительно просил сделать милость полюбить его, несмотря на страшный анализ. Эту же покорнейшую просьбу он предъявил и м-с Блимбер, когда та пришла в комнату дочери. Почтенная лэди даже в его присутствии повторила общее мнение насчет его странностей. Павел не противоречил и, совершенно соглашаясь с нею, заметил только, что это, вероятно, происходит от его больных костей или Бог знает отчего, но, во всяком случае, он надеется, что добрая м-с Блимбер извинить его, потому-что он всех их любит.

- Конечно, м-с, - сказал Павел, тоном совершенной откровенности, составлявшей прекраснейшую черту в его характере, - конечно я люблю вас не так, как сестрицу Флоренсу, этого, м-с, разумеется, вы не потребуете и сами, не так ли?

- Что это за оригинальный мальчик! - прошептала м-с Блимбер, - удивительный чудак!

- Но все-таки я очень, очень люблю и вас, и всех, кто живет в этом доме, - продолжал Павел, - и я буду ужасно огорчен, если кто-нибудь обрадуется моему отъезду. Ради Бога, м-с, попробуйте полюбить меня.

М-с Блимбер теперь окончательно убедилась, что в целом свете не сыскать ребенка страннее Павла, и когда это мнение, с надлежащими объяснениями, было сообщено м-ру Блимберу, почтенный доктор утвердил мысль своей супруги на прочных основаниях науки и прибавил, что эрудиция современем все может исправить. Потом, обращаясь к дочери, он с особой выразительностью сказал: "Веди его вперед, Корнелия, вперед и вперед!"

И Корнелия что есть мочи тащила его через тернии и волчцы классической дороги. Павел трудился неутомимо, выбивался из сил, и при всем том ни на минуту не выпускал из виду своей задушевной цели: приобресть благосклонность всего дома. Он сделался ласковым, услужливым, нежным, предупредительным, и хотя иной раз по прежнему он сидел одиноко на ступенях лестницы или задумчиво смотрел на волны и облака из своего уединенного окошка, но уже не чуждался более товарищей, гулял с ними и скромно оказывал им разные услуги без всякой просьбы или понуждения с их стороны. Вожделенная цель была, наконец, достигнута с блистательным успехом. Его полюбили, как хрупкую маленькую игрушку, требовавшую деликатного обхождения. Но все же бедный мальчик не мог перестроить своей природы, или переписать рокового анализа, и название чудака утвердилось за ним навсегда.

Это, однако-ж, не мешало ему пользоваться такими привилегиями, каких не имел ни один из его товарищей, и даже самые странности теперь обратились для него в пользу. Все молодые джентльмены, уходя в спальни, только кланялись доктору и его семейству, a Павел Домби смело протягивал свою маленькую руку и д-ру Блимберу, и м-с Блимбер, и мисс Корнели Блимбер. Если кому-нибудь грозило наказание, Павел отправлялся депутатом в докторский кабинет и нередко вымаливал прощение. Подслеповатый малый один раз держал с ним важное совещание по поводу разбитой фарфоровой чашки, и даже носились темные слухи, будто сам буфетчик - человек очень суровый, не имевший особенного расположения ни к единому смертному - обратил благосклонное внимание на маленького Домби и по временам примешивал в его столовое пиво значительную часть портеру, чтобы укрепить слабого ребснка.

от неудачного покушения выкурить крепкую сигару, вынутую из огромной пачки, купленной этим джентльменом на морском берегу y одного отчаянного контрабандиста, который сообщил ему тайну, что лондонская таможня назначила за его голову, живую или мертвую, двести фунтов стерлингов чистоганом. М-р Фидер занимал очень уютную комнату с крошечной спальней за перегородкой. Над камином y него висела флейта, на которой он еще не играл, но имел намерение выучитьси играть при первом удобном случае. Тут же, на самом видном месте, красовалась удочка со всеми принадлежностями рыболовства, ибо м-р Фидер имел твердое намерение выучиться ловить рыбу, хотя еще ни разу не упражнялся в этом искусстве. Между книгами на большой полке особенно бросались в глаза испанская грамматика и шахматная доска: м-р Фидер покамест еще не играл в шахматы и не разумел по-испански, но имел непременное намерение в наискорейшем времени выучиться по-испански и овладеть важным искусством шахматной игры. С этой же целью y м-ра Фидера приобретены были и разставлены в приличных местах: рисовальные кисточки с разными сортами дорогих красок, круглый подержанный охотничий рожок с клапанами и пара отличных боксерских перчаток. - Искусство самозащищения, - говорил м-р Фидер, - есть одно из важнейших искусств, необходимых для всякого мужчины, сознающого чувство чести. Не владеющий этим искусством не может, в случае надобности, оказать покровительства слабой и беззащитной женщине. Я непременно выучусь боксировать.

Но самою важною драгоценностью в кабинете м-ра Фидера был огромный зеленый кувшин с нюхательным табаком, подаренный ему в конце последних каникул м-ром Тутсом, который приобрел это сокровище за весьма высокую цену, так как оно принадлежало первоначально ею светлости принцу регенту. М-р Фидер и м-р Тутс, нюхая этот табак, даже в самых малых дозах, чихали до упаду, и носы их испытывали все признаки судорожного пароксизма, имевшого, впрочем, свою особую прелесть. Они приступали к этому наслаждению не иначе, как после предварительных церемоний, соблюдавшихся со всею строгостью. Разложив на столе огромный лист бумаги первейшого сорта, они высыпали потребное количество табаку, смачивали его зеленым чаем, мешали ложечкой или перочинными ножами и потом уже, насыпав полные табакерки, начинали разнюхивать. Набивая таким образом носы, они выносили ужасную пытку с удивительным самоотвержением, и потом, для вящщого наслаждения, чтобы разом испытать все прелести разврата, распивали бутылку крепкого портеру.

Маленький Павел, заседавший иногда в их обществе подле своего главного патрона, м-ра Тутса, чувствовал при этом кутеже какое-то странное очарование, и когда м-р Фидер, разговаривая о лондонских тайнах, сказал м-ру Тутсу, что он намерен нынешния каникулы наблюдать их вблизи во всех мельчайших подробностях и оттенках и уже нанял для этой цели квартиру со столом y двух старых девиц в Пеккгеме, Павел смотрел на него, как на таинственного героя фантастических приключений, и почти начинал бояться такого головореза.

Однажды вечером, перед самым наступлением каникул, Павел, войдя в их комнату, застал Фидера и Тутса за огромной пачкой литографированных билетов; м-р Фидер вписывал имена в оставленные пробелы и делал адреса, a м-р Тутс складывал и запечатывал.

- Ага, Домби! - вскричал м-р Фидер - ты здесь, дружище? славно, брат, славно.

Они всегда обращались ласково с маленьким Павлом и рады были его видеть. Бросив к нему один из билетиков, м-р Фидер продолжал:

- Держи, Домби: это твой.

- Мой? - сказал Павел.

- Твой пригласительный билет на бал.

Билетик был напечатан с медной доски отличным шрифтом, за исключением имени и числа, надписанных рукою м-ра Фидера. Павел ирочитал.

"Д-р Блимбер и м-с Блимбер, свидетельствуя свое совершенное почтение эсквайру Павлу Домби, имеют честь покорнейше просить его удостоить их своим посещением в будущую среду, семнадцатого числа, в половине восьмого пополудни. Вечер начнется кадрилью".

М-р Тутс, бросаясь в объятия Павла, также сообщил ему радостную весть, что доктор и докторша, свидетельствуя ему, м-ру Тутсу, совершенное почтение, покорнейше просят его на бал в среду вечером, семнадцатого числа, в половине восьмого. Оказалось вообще, что д-р Блимбер и м-с Блимбер свидетельствовали свое совершенное почтение всей компании молодых джентльменов и покорнейше просили их на бал. Иначе и быть не может в классическом заведении.

Потомь м-р Фидер, к величайшей радости Павла, объявил, что его сестрица, Флоренса Домби, также приглашена на бал, и так как в этот же день, то есть семнадцатого числа, оканчивается их учебный семестр, то он, если ему угодно, может тотчас же после бала уехать с сестрою домой, на что Павел немедленно отвечал, что ему это очень угодно. Далее, м-р Фидер сообщил, что докторь и м-с Блимбер ждут от него ответа, который должен быть написан мельчайшим почерком на тонкой бумаге такимь образом: "Павел Домби, свидетельствуя свое глубочайшее почтение их высокородиям д-ру Блимберу и м-с Блимбер, имеет честь известить, что он сочтет непременным и весьма приятным долгом воспользоваться их обязательным приглашением, a посему не замедлит к ним явиться в будущую среду, семнадцатого числа, ровно в половине восьмого пополудни". Наконец, м-р Фидер дал совет не заикаться об этих распоряжениях ни полсловом в присутствии д-ра и м-с Блимбер, ибо, по правилам классического воспитания и высокого тона, предполагается, что д-р Блимбер, с одной стороны, a молодые джентльмены, с другой, не имеют ни малейшого понятия о предстоящем торжестве.

Поблагодарив м-ра Фидера за все эти советы, он спрятал пригласительный билет в карман и уселся по обыкновению на стуле подле м-ра Тутса; но голова его, уже давно слабая и тяжелая, так разболелась в этот вечер, что он принужден был подпереть ее руками и через несколько минут вдруг, как сноп, повалился на колени м-ра Тутса.

Казалось, он был не глух, однако-ж, немного погодя, Павел почувствовал, что м-р Фидер кричит ему на ухо и слегка треплет по плечу, чтобы пробудить его внимание. Он поднял голову в совершенном испуге и, к величайшему изумлению, увидел, что в комнату вошел д-р Блимбер, что окно было отворено, что лоб y него вспрыснуть холодной водой. Как все это случилось и зачем все это случилось, он никак не мог понят.

- Очнулся, очнулся! Ну, слава Богу. Теперь ничего, - сказал др Блимбер. - Как ты себя чувствуешь, мой маленький друг?

- Очень хорошо, покорно благодарю, - сказал Павел.

Но ему показалось, что комната и все предметы в ней пришли в какое-то странное положение. Пол шатался, стены кружились и прыгали, a м-р Тутс раздулся до таксй степени, что голова его, очевидно, стала походить на бочку, и когда он взял своего любимца на руки, чтобы снести наверх, Павел пришел в неописанное изумление, увидев очень ясно, что м-р Тутс карабкался с ним прямо в трубу.

Но вместо трубы, м-р Тутс благополучно снес его в спальню, чего прежде не делал никогда, и Павлу показалась очень удивительною такая необыкновенная учтивость. Он поблагодарил. Но м-р Тутс сказал, что этим еще не ограничатся его ласки, и Павел увидел, что действительно не ограничились: он раздел его, разул и уложил нежнейшим образом в постель, сел подле кровати и начал ухмыляться очень любезно, между тем как м-р Фидер, расположившись насупротив м-ра Тутса, презабавно взъерошивал щетину на своей голове, улыбался и, наконец, в припадке необыкновенного восторга, выскочил на самую середину комнаты и принялся выделывать преуморительные жесты, делая вид, что боксирует. Все это ужасно озадачило Павла и, не зная, плакать ему или смеяться, он заплакал и засмеялся вместе.

Но вдру м-р Тутс растаял, a м-р Фидер каким-то чудом иревратился в м-с Пипчин. Павел уже не спрашивал, как это случилось, и не обнаружил ни малейших признаков изумления.

- Чего не сказывать, мой милый? - проговорила м-с Пипчин, обходя вокруг постели и усаживаясь на стул.

- Обо мне не сказывайте.

- Нет, нет. Будь спокоен.

- A как вы думаете, м-с Пипчин: что я стану делать, когда вырасту? - спросил Павел, поворачивая голову на подушке и подпирая руками подбородок.

М-с Пипчин никак не могла угадать.

- A вот что, - сказал Павел. - Я положу свои деньги в банк, брошу всякую торговлю, уеду с сестрицей в деревню, разведу прекрасный сад и стану гулять с нею всю свою жизнь.

- Неужто? - вскричала м-с Пипчин.

- Непременно, - сказал Павел. - Вот только что... когда я...

Он остановился и с минуту не говорил ни слова. Серый глаз м-с Пипчин скользил по его лицу.

- Если только я вырасту, - сказал он оканчивая фразу.

Потом он принялся рассказывать м-с Пипчин о разных подробностях насчет предстоящого бала, о приглашении Флоренсы, о том, как молодые джентльмены станут ею любоваться, как это будет ему приятно и, наконец, о том, как все его любят, и как он этому рад. Далее он рассказал м-с Пипчин о своем анализе, о том, что мисс Блимбер отметила его странным, о том, что и м-с Блимбер, да и все считают его чудаком, о том, что он этого вовсе не понимает, и потому теперь убедительно просит м-с Пчпчин объяснить ему, почему он чудак и что такое чудак? М-с Пипчин отвечала коротко и ясно, что все это вздор; но Павел далеко не удовлетворился этим ответом и бросил на м-с Пипчин такой пытливый взор, что она сочла нужным отвернуться и подойти к окну.

Жил в Англии скромный аптекарь и вмесе лекарь {Должность лекаря и аптекаря в Англии часто соединяются в одном лице.}, прикомандированный к учебному заведению д-ра Блимбера, который теперь очутился в детской спальне вместе с м-с Пипчин. Как они пришли, и зачем они пришли, и давно ли они пришли, Павел никак не мог себе растолковать; но, увидев их y своей постели, он привстал и иачал весьма обстоятельно отвечать на все вопросы домашняго врача, которому, наконец, шепнул на ухо, чтобы он сделал милость ничего не говорил Флоренсе, так как скоро будет бал, и она приглашена. Вообще он очень много говорил с лекарем, и они разстались превосходными друзьями. Положив голову на подушку, Павел закрыл глаза; но ему послышалось или, быть может, пригрезилось, будто лекарь говорил, что в мальчике заметны большой недостаток жизненной силы (что бы это такое? - думал Павел) и большая слабость в организме. "Так как ребенок, - говорил еще аптекарь, - забрал себе в голову, что семнадцатого числа он будет на балу и уедет домой, то уж пусть дозволят ему эту фантазию, чтобы не сделалось хуже. Это хорошо, что дитя скоро едет к родственникам, как говорит м-с Пипчин. Я сам напишу к м-ру Домби, как скоро лучше ознакомлюсь е ходом болезни. Покамест, кажется, еще нет большой..." Но чего нет, Павел не разслышал. В заключение лекарь сказал, что это прелестное, но только очень странное дитя.

Какие-то дались им странности! - думал Павел и никак не мог постигнуть, отчего он им всем бросается в глаза. Между тем м-с Пипчин как-то опять очутилась подле него, а, быть может, она и не уходила, хотя, кажется, он видел, будто она вышла с доктором из дверей или, пожалуй, это так пригрезилось. Теперь в руках y нея, Бог знает зачем, появилась какаято странная бутылка и рюмка, и она подносила рюмку Павлу. Потом м-с Пипчин из собственных рук поподчивала его каким-то сладким желе, и ему сделалось так хорошо, что м-с Пипчин, по его настоятельной просьбе, отправилась домой, a Бриггс и Тозер подошли к его постели. Бедный Бриггс ужасно ворчал на свой анализ, где его с безпощадным искусством опытного химика разложили на все составные части. При всем том он был ласков с Павлом, как и Тозер, как и все молодые джентльмены, потому что каждый из них, отходя ко сну, заходил наперед к Павлу и спрашивал: "Каков ты, Домби? как ты себя чувствуешь, Домби? Будь весел, Домби, не робей!" и так далее. Бриггс долго метался в постели и без умолку жаловался на свой анализ, говоря, что тут нет ни на волос правды и что его разложили, как разбойника.

- Что бы сказал д-р Блимбер, - говорил он, - если бы его самого так разложили? Ведь от этого зависят карманные деньги! Какие штуки! Целых полгода мучили бедного парня, как конторщика, да потом его же отрекомендовали ленивцем! Хорош ленивец! Не давали по два раза в неделю обедать, да еще называли жадным! Посмотрел бы я, как он не стал бы жадничать на моем месте. О! А!

Утром на другой день, подслеповатый малый, собираясь, по обыкновению, колотить в медный таз, сказал Павлу, чтобы он не безпокоился и почивал себе спокойно, когда другие джентльмены будут одеваться. Павел обрадовался. Скоро пришла м-с Пипчин, a за нею лекарь, a за лекарем Мелия, та женщина, что выгребала золу из камина в первое утро по прибытии вла в докторский дом, - ох, как давно, давно это было! Все эти особы посмотрели на Павла, спросили, как он себя чувствует, и пошли в другую комнату на консультацию, а, пожалуй, что все это пригрезилось. Потом лекарь воротился уже с д-ром Блимбером и м-с Блимбер. Он сказал:

- Да, господин доктор, я советую вам освободить этого джентльмена от всяких занятий. Да ведь уж и каникулы недалеко.

- Само собою разумеется, - отвечал д-р Блимбер. - Душенька, извести об этом Корнелию.

- Очень хорошо, - сказала м-с Блимбер.

Лекарь с таким участием и заботливостью щупал пульс, сердце и смотрел в глаза маленького пациента, что Павел невольно проговорил:

- Маленький наш друг, - заметил др Блимбер, - кажется, никогда не жаловался.

- О, я думаю! - отвечал доктор.

- Так вам кажется, что ему лучше? - спросил д-р Блимбер.

- Значительно лучше, - отвечал лекарь каким-то двусмысленным тоном.

Павел углубился в размышление насчет того, что бы такое думал аптекарь, так загадочно ответивший на два вопроса д-ра Блимбера. Но когда аптекарь, уловивший взор маленького пациента, бросил на него ободрительную и дружескую улыбку, Павел тоже разсеялся и уже более не предпринимал своего заоблачного путешествия.

Весь этот день он пролежал в постели, дремал, грезил и по временам смотрел на м-ра Тутса; но на другое утро он встал очень рано, спустился с лестницы во второй этаж, вошел в залу, остановился перед часами и.... вот чудесато! - часы уже не спрашивали более: "Ка-ко-в-мой-ма-лень-кий-друг". Циферблат был снят, и часовой мастер, стоявший на передвижной лестнице, засовывал какие-то инструменты во внутренность машины. Это обстоятельство ужасно удивило Павла: он сел на нижней ступеньке подвижной лестницы и принялся наблюдать очень внимательно за всеми операциями, взглядывая по временам на циферблат, который как будто за что-то косился на него со стены.

Часовой мастер был человек ласковый и не замедлил спросить Павла, как его здоровье, на что Павел тоже не замедлил ответить, что, кажется, его находят не слишком здоровым, а, впрочем, ничего. Когда таким образом разговор начался, Павел надавал мастеру множество вопросов насчет колокольного звона и боя часов. Нужно было знать, стоит ли кто на колокольне по ночам, когда бьют часы, или часовой колокол приводится в движение сам собою, и как все это устроено? Отчего это колокола иначе звонят при похоронах, и совсем иначе на свадьбе, или они звонят одинаково, a это только так кажется, и почему именно так кажется? "А не лучше ли было бы, - спросил еще Павел, - измерять время сожиганием свеч, как хотел это сделать король Альфред? Вы ведь знаете короля Альфреда?" - Часовщик отвечал, что не знает, но думает, однако-ж, что это было бы очень дурно, потому-что тогда нечем было бы жить часовым мастерам. Вообще беседа была очень интересная, и Павел продолжал делать наблюдения до тех пор, пока циферблат не пришел в свое обыкновенное положение. Часовщик положил свои инструменты в корзину, раскланялся с любознательнным собеседником и, выходя из дверей, не преминул сделать замечание: "Какой странный мальчик! чудак, да и только!" Павел хорошо разслышал эти слова.

- Что это они все сговорились называть меня чудаком! - сказал он. - Чудак да чудак, - решительно не понимаю!

Не имея теперь уроков, он часто об этом размышлял, и конечно размышлял бы еще чаще, если бы другие предметы не лежали y него на душе. Ему было о чем думать.

ласковы с ним и добры, что он сделался их маленьким любимцем: тогда она станет думать, что он не слишком станет тужить, когда после каникул его опять повезут в пансион.

Повезут опять! Раз пятьдесят в этот день заходил он в свою комнатку, собирал книги, тетради, лоскутья, каждую безделицу, и все это увязывал, укладывал, упаковывал, чтобы взять домой. Ни малейшей мысли о возвращении назад, ни малейшого приготовления к этому и, думая о конце каникул, он только останавливался на Флоренсе!

Проходя по верхним комнатам, он думал, как оне опустеют, когда не будет его, и сколько потом еще пройдет безмолвных дней, недель, месяцев, годов между этими стенами. Кто то заступит его место? Найдется ли когда-нибудь еще такой же мальчик, как и он?

Он думал о портрете, висевшем на стене, который всегда как-то задумчиво смотрел на Павла, когда он проходил мимо, и если случалось, что он проходил с товарищем, портрет - чудное дело! - смотрел только на него одного. Много он думал об этом и почти в то же время размышлял еще об одной картине, прелестной, удивительной картине, где, среди группы различных фигур, Павел знал только одну женщину, нежную, кроткую, сострадательную, с каким-то чудным светом вокруг головы. Эта женщина тоже как будто смотрела на Павла и всегда указывала ему наверх.

В своей спальне, облокотившись на окно, он тоже думал безпрестанно, и его мысли сменяли одна другую, как морския волны, которые он по прежему наблюдал с одинаковым вниманием. Где живут эти дикия птицы, что летают над морем в бурную погоду? Отчего зарождались облака, и куда они спешили, перегоняя одно другое? Откуда брался ветер, и куда он шел? Берег, ио которому они так часто гуляли с Флоренсой и наблюдали море, и говорили о многих вещах, останется ли таким же, когда их не будет, или он опустеет? A если бы Флоренса гуляла здесь одна, и они бы разлучились, о чем и как бы стала она думать и что бы всего больше ее занимало?

дядей, которому он дал денег, и о басистом капитане с его железной рукой. Кроме того, в этот день ему надлежало сделать множество визитов - в класную комнату, в кабинет д-ра Блимбера, в спальню м-с Блимбер, в уборную мисс Блимбер и в каморку цепной собаки. Ему дали теперь полную волю бродить везде в доме и около дома, и он на прощаньи хотел угодить всем. Он отыскивал для Бриггса в учебных книгах места, которые тот всегда забывал, приискивал в словаре слова для других молодых джентльменов, слишком занятых своим делом, приводил в порядок бумаги для мисс Корнелии, a иногда пробирался в кабинет самого доктора и, усаживаясь подле его ученых ногь, ворочал потихоньку глобусы, совершал мысленные путешествия по земным и небесным пространствам.

Словом в эти последние дни перед каникулами, все другие молодые джентльмены работали изо всех сил, повторяя уроки за целый семестр, Павел был привиллегированным воспитанником, какого не видывали в этом доме. Едва и сам он верил такому счастью; но свобода его увеличивалась с часу на час, со дня на день, и все ласкали маленького Домби. Д-р Блимбер был так к нему внимателен, что однажды выслал Джонсона из-за стола, когда тот необдуманно проговорил за обедом; "бедненький Домби!" Павел дивился и находил, что доктор поступил очень жестоко, хотя краска вспыхнула y него на лице, и он никак не мог понять, отчего товарищ называл его бедненьким. Эта чрезмерная строгость казалась тем несправедливее, что Павел очень хорошо слышал, как доктор в прошлый вечер согласился с мнением м-с Блимбер, которая сказала напрямик, что бедный маленький Домби сделался теперь еще страннее. Теперь Павел начинал догадываться, за что его называли чудаком, - конечно, за то, что он был слаб, бледен, тонок, скоро уставал и готов был во всякое время повалиться, как сноп, и отдыхать.

Наконец, наступило семнадцатое число. Д-р Блимбер, после завтрака, обращаясь к молодым джентльменам, сказал:

- Господа, наши лекции начнутся в будущем месяце двадцать пятого числа.

М-р Тутс немедленно надел кольцо, принял гордый вид английского гражданина и, разговаривая с товарищами о своем бывшем начальнике, без церемонии назвал его Блимбером. Старшие воспитанники с изумлением и завистью взглянули на гражданина, a младшие никак не могли понять, каким образом Тутс не сгинул с лица земли за такую неслыханную дерзость.

и подсвечниками, a что всего забавнее, при входе в залу он увидел арфу, одетую в зеленый сюртук. За обедом голова y м-с Блимбер приняла какую-то странную форму, как будто она завинтила свои волосы, и хотя y мисс Корнелии Блимбер на каждом виске красовался прелестный букет завитых волос, но её маленькия кудри, неизвестно по какой причине, были завернуты кусочками театральной афиши, и Павел с изумлением прочел y ней на лбу "королевский театр", a за левым ухом "Брайтон".

К вечеру спальня молодых джентльменов превратилась в магазин белых жилетов и галстухов, откуда на весьма значительное пространство несло запахом опаленных волос, и д-р Блимбер, посылая своим питомцам нижайшее почтение, велел кстати спросить, не пожар ли в их комнате. Но слуга, возвращаясь с ответом, объявил, что парикмахер, завивая господам волосы, слишком распалил щипцы в жару своего усердия.

Несмотря на слабость и расположение ко сну, Павел оделся на скорую руку и сошел в гостиную, где д-р Блимбер ходил взад и вперед с величавым и совершенно беззаботным видом, как будто он ждал не больше двух, трех человек, которые, быть может, завернут к нему случайно, немного погодя. Вскоре явилась м-с Блимбер в самом веселом расположении духа и с таким длинным шлейфом, что прогулка вокруг её особы составила для Павла препорядочное путешествие. После маменьки пришла и дочка, немного перетянутая, но чрезвычайно очаровательная.

Из гостей прежде всех явились м-р Тутс и м-р Фидер. Оба джентльмена держали в руках шляпы, как будто приехали издалека, и когда буфетчик, при торжественном докладе, произнес их имена, д-р Блимбер сказал: "Прошу покорно, господа, добро пожаловать", и, казалось, был чрезвычайно рад видеть дорогих гостей. М-р Тутс, великолепно сиявший булавкой, колечком и пуговицами, истинно джентльменским образом раскланялся с дамами и величаво протянул руку д-ру Блимберу. Проникнутый глубоким сознанием собственного достоинства, он тут же отвел Павла в сторону и с особой выразительностью спросил:

- Что ты думаешь об этом, Домби?

распорядиться оконечностями рубашечных рукавчиков. Заметив, что y м-ра Фидера они были вытянуты, м-р Тутс распорядился точно таким же образом; но когда оказалось, что y других гостей они были отогнуты на фрачные обшлага, м-р Тутс не замедлил последовать этому примеру, Разница касательно жилетных пуговиц не только нижних, но и верхних сделалась y новых гостей еще ощутительнее, так что пальцы м-ра Тутса безпрестанно шмыгали по этой части его костюма, как-будто он разыгрывал на музыкальном инструменте труднейшую арию, которая совершенно сбивала его с толку.

Немного погодя, явились и другие джентльмены в модной прическе, в высочайших галстухах, в ганцовальных башмаках, с лучшими шляпами в руках. За ними пришел м-р Бапс, танцмейстер, в сопровождении своей супруги, которую м-с Блимбер приняла очень вежливо и благосклонно. Лакей о каждом госте докладывал громогласно. Осанка м-ра Бапса был очень величественна, и он говорил с особой выразительностью, делая ударения на каждом слове. Постояв минут пять под лампой, он подошел к м-ру Тутсу, который в молчании любовался своими башмаками, и спросил:

- Как вы думаете, сэр, относительно сырых материалов, привозимых в наши гавани из-за границы: что с ними должно делать?

- Варить их, - не задумываясь отвечал м-р Тутс.

Этим и окончилась беседа, хотя, казалось, господин танцмейстер не совсем был согласен с мнением м-ра Тутса.

двух недель, потому что в прошлую субботу его не пускали домой из опасения простуды. Вскоре явилась она, прелестная, как ангел, в своем бальном платьице, с свежим букетом цветов в руке. В комнате не было никого, кроме приятельницы Павла, Мелии, и другой женщины, разливавшей чай. Когда Флоренса стала на колени, чтобы поцеловать маленького брата, Павел бросился в её объятия и не хотел оторвать глаз от её цветущого личика.

- Что с тобой, Флой, - вдруг спросил Павел, почти уверенный, что увидел слезу на щеке сестры.

- Ничего, милый, ничего, - отвечала Флоренса.

Павел тихонько дотронулся до щеки: на ней точно была слеза!

- Милая, что с тобою?

- За мной ухаживать! Это что такое?

Павел дивился, отчего две молодые женщины смотрели на него с таким задумчивым видом, отчего Флоренса на минуту отворотилась и потом опять оборотила на него глаза с отрадной улыбкой,

- Флой, - сказал Павел, перебирая рукою её черные лаконы, - скажи мне, моя милая, правда ли, что я чудак?!..

Флоренса засмеялась, обласкала его и проговорила: "нет".

В эту минуту постучались в дверь, и Флоренса, поспешив к чайному столу, не успела отвечать брату на его вопросы. Павел удивился опять, когда увидел, что Мелия о чем-то перешептывалась с Флоренсой; но вошедшие гости сообщили другое направление его наблюдениям.

Это были: сэр Барнет Скеттльз, леди Скеттльз и сынок их, еще мальчик, который после каникул готовился поступить в учебное заведение д-ра Блимбера. Отец был членом нижняго парламента, и м-р Фидер, разговаривая о нем с молодыми джентльменами, сказал между прочим, что г. Барнет Скеттльз непременно свернет голову отчаянной партии радикалов, только бы уловить ему взор президента {Когда член нижняго парламента встает с своего места для произнесения речи, он не может начать ее прежде, чем на него ии взглянет президент. Отсюда выражение: уловить взор президента (to catch the Speaker's eye), равносильное выражение: получить позволение говорить речь.}, чего, однако-ж, он никак не мог дождаться целых три года.

- Какая это комната? - спросила леди Скеттльз y Павловой приятельницы.

- Кабинет д-ра Блимбера, - отвечала Мелия.

- Очень хорошая комната, - повторил почтенный супруг.

- A кто малютка? - сказала леди Скеттльз, обращаясь к Павлу. - Не один ли...

- Из молодых джентльменов? - подхватила Мелия. - Точно так, сударыня.

- Как вас зовут, душенька? - спросила леди Скеттльз.

При этом имени сэр Барнет Скеттльз немедленно вмешался в разговор и объявил, что имел честь встречаться с Павловым отцом на публичных обедах, и теперь ему очень приятно слышать о драгоценнейшем здоровьи м-ра Домби. Затем Павел разслышал слова, обращенные к леди Скеттльз: "Сити... богач... известнейший... доктор говорил" ...

- Потрудитесь передать папеньке мое глубокое почтение, - сказал сэр Барнет Скеттльз, обращаясь к Павлу.

- Очень хорошо, - отвечал Павел.

- Какой умненький мальчик! - воскликнул сэр Барнет Скеттльз. - Сын, - продолжал он, обращаясь к молодому Скеттльзу, который между тем с величайшим аппетитом изволил кушать сладкий пирог с изюмом, в вознаграждение за будущия лишения в докторском пансионе, - сын, познакомься с молодым джентльменом. Это такой джентльмен, с которым ты можешь и должен познакомиться.

- Сестра моя, Флоренса Домби, - сказал Павел, рекомендуя.

Скеттльзы ощущали теперь неизреченное наслаждение, и так как леди Скеттльз, с первого взгляда почувствовала к Павлу материнскую привязанность, то вся компания поспешила отправиться в залу. Сэр Барнет Скеттльз вел Флоренсу, a молодой Скеттльз шел позади.

Молодой Скеттльз недолго оставался в неизвестности, потому что д-р Блимбер вывел его из-за угла и заставил танцовать с Флоренсой. Павлу показалось, что дикий мальчик вовсе не чувствовал себя счастливым от этой компании и даже будто бы на что-то сердился; но когда леди Скеттльз, играя веером, сообщила мисс Корнелии Блимбер, что сынок её просто без ума от этого ангельчика, мисс Домби, Павел заключил, что молодой Скеттльз, упоенный блаженством, не мог выразить своих впечатлений внешними знаками.

Удивительным показалось Павлу, отчего никто не хотел занимать его места на софе между подушками, и отчего молодые джентльмены, при входе его в залу, поспешили дать ему дорогу и указать на прежнее место. Заметив, что маленький Домби с наслаждением смотрел на танцующую сестру, они распорядились так, что никто не заслонял перед ним Флоренсы, и он мог свободно следить за нею глазами. Все гости, даже посторонние, были так ласковы, что бепрестанно подходили к нему и спрашивали, как он себя чувствует, не болит ли y него головка, не устал ли он? Павел благодарил от души и, расположившись на софе вместе с м-с Блимбер и леди Скеттльз, чувствовал себя совершенно счастливым, особенно когда Флоренса, после каждого танда, садилась подле него и разговаривала.

трепетало от радости, и личико пылало ярким румянцем, когда он видел, как все любуются Флоренсой и приходят от нея в восторгь.

Обложенный подушками на своем высоком седалище, Павел мог видеть и слышать почти все, что вокруг него происходило, как будто весь этот праздник был устроен исключительно для его забавы. Между прочим, он заметил, как м-р Бапс, танцмейстер, подошел к г. члену нижняго парламента и спросил его точь в точь, как м-ра Тутса:

- A как вы думаете, сэр, насчет сырых материалов, которые привозят из-за границы в обмен за наше золото: что с ними делать?

Павел дивился и очень хотел знать, почему этот предмет так сильно занимал м-ра Бапса. Сэр Барнет Скеттльз очень много и очень мудрено разсуждал о предложенной материи, но, казалось, не удовлетворил м-ра Бапса.

- Все это так, - сказал м-р Бапс, - я совершенно согласен с вами сэр, однако-ж, если предположить, что Россия запрудит наши гавани своим салом, тогда что?

- Ну, тогда, конечно, нам придется усилить производство хлопчатой бумаги.

М-р Бапс не сделал более никаких замечаний и поспешил к своей супруге, которая между тем с большим вниманием разсматривала нотную книгу джентльмена, игравшого на арфе. Сэр Барнет Скеттльз, не сомневаясь, что бывший его собеседник - очень замечательная особа, обратился к д-ру Блимберу с вопросом:

- Скажите, пожалуйста, доктор, господин этот, вероятно, служит в департаменте внешней торговли?

- О, нет, - отвечал д-р Блимбер, - нет, это наш профессор...

- Не совсем так, - сказал доктор Блимбер, подпирая рукою подбородок.

- Ну, так нет сомнения, он занимается вычислением математических фигур или чего-нибудь в этом роде?

- Именно фигур, - сказал д-р Блимбер, - да только не в этом роде. М-р Бапс, смею доложить вам, наш профессор танцев, превосходнейший человек в своем роде.

Сэр Барнет Скеттльз нахмурился, разсвирепел и, подойдя к своей супруге, сказал очень явственно, что господин, с которым он говорил, пре-без-сты-д-ней-ший наглец в своем роде. Павел никак не мог постигнуть, отчего сэр Барнет Скеттльз переменил так скоро свое мнение о м-ре Бапсе, которого ему отрекомендовали, как превосходнейшого человека в своем роде.

Танцы были вообще очень церемонны, и музыка скорее походила на церковную, чем на бальную; но м-р Фидер, очевидно, приходивший в восторженное состояние, сказал м-ру Тутсу, что имеет намерение повернуть дела по своему. После того он подошел к оркестру и, приказав играть веселее, принялся танцовать со всею развязностью и беззаботностью модного денди. Особенно он сделался внимательным к дамам и, танцуя с мисс Корнелией Блимбер, шепнул ей - можете вообразить! - шепнул ей два стишка из простонародной чрезвычайно нежной песни, и - можете вообразить! - мисс Корнелия Блимбер ни мало не обиделась. Эти же стишки м-р Фидер немедленно повторил еще четырем дамам, которые также не обижались. Павел все это слышал очень хорошо. Он слышал и то, как Фидер сказал Тутсу, что завтра, чорт побери, придется расквитаться за этот вечер.

Наконец, оркестр заиграл самые буйные, площадные арии, и это обстоятельство крайне обезпокоило м-с Блимбер, которая не без причины опасалась, что это может оскорбить благородный слух почтенной леди Скеттльз. Но леди Скеттльз просила не безпокоиться и очень благосклонно выслушала объяснение касательно м-ра Фидера, который, говорила м-с Блимбер, несмотря на некоторые крайности при таких случаях, был вообще превосходнейший человек, отлично понимал Виргилия и убирал свои коротенькие волосы истинно классическим образом.

Разговаривая с Павлом, леди Скеттльз заметила между прочим, что, кажется, он очень любит музыку.

- Люблю, леди, - отвечал Павел, - a если и вы любите, так я вам советую послушать, как поет сестрица моя, Флоренса.

Леди Скеттльз немедленно объявила, что умирает от нетерпения слышать мисс Домби, и когда Флоренса начала отказываться, говоря, что никак не может петь при таком многочисленном собрании, Павел подозвал ее и сказал:

Флоренса подошла к фортепьяно и запела. Гости разступились, чтобы не загородить сестры от маленького Домби. Когда он увидел, что его сестра, добрая, милая, прекрасная сестра, сделалась предметом общого внимания, когда он услышал её заливающийся голосок, очаровательный и сладкий, раздававшийся среди безмолвной блестящей залы звучной трелью любви и надежды, он отворотил свое личико и заплакал, - не оттого заплакал, чтобы мелодия была слишком жалобна или печальна, нет, a оттого, что "она слишком мила для меня", - сказал Павел, отвечая на разспросы гостей.

Все полюбили Флоренсу, да и как не полюбить! Павел заранее знал, что иначе и быть не может, и когда он сидел на своей мягкой софе с сложенными накрест руками, немногие могли вообразить, какой торжественный восторг озарял эту младенческую душу. Со всех сторон доходили до его слуха роскошные похвалы "сестрице маленького Домби"; все удивлялись скромности, уму, талантам маленькой красавицы, и Павел был в каком-то упоительном чаду, и казалось ему, будто докторская зала превращается в очаровательный сад, и атмосфера вдруг наполнилась какой-то сладкой симпатией, которая смягчала и разнеживала сердце

Как это случилось, Павел не знал. Все, что наблюдал он в этот вечер и чувствовал, и мыслил - настоящее, прошедшее и будущее, предметы близкие и отдаленные - все это перепуталось и перемешалось в его голове, подобно цветам в радуге или в богатом плюмаже павлина, когда над ним сияет солнце, или в тихом лазурном небе, когда то же солнце, закатываясь, бросает яркие лучи на безбрежное море. Многия вещи, о которых он думал последний раз, носились перед ним в неопределенных звуках музыкального оркестра и уже не пробуждали его наблюдательности. Фантастическия мечты, занимавшия его не далее, как вчера, когда он смотрел из своего уединенного окошка на бурные воды океана, улеглись и убаюкались в его воображении. Но тот же таинственный говор морских волн, которому так долго и так часто внимал он в своей колясочке на морском берегу, еще мерещился ему, и чудился в этом говоре привет любви и дружбы, и вместе слышалось ему, будто все называют его чудаком, хотя опять-таки неизвестно за чго. Так грезил и мечтал, слушал и думал маленький Павел и быль совершенно счастлив.

Счастлив - пока не пробил час разлуки, роковой час, пробудивший общее волнение между гостями д-ра Блимбера. Сэр Барнет Скеттльз еще раз просил Павла засвидетельствовать от его имени глубокое почтение м-ру Домби и вместе с тем изъявил надежду, что сын его, после каникул, постарается приобресть благосклонность маленького друга. Леди Скеттльз с материнской нежностью поцеловала его в лоб, и даже м-с Бапс, бросив музыкальную книгу, постоянный предмет своего наблюдения, поспешила обнять маленького Домби и пожелать ему нескончаемых радостей.

- Прощай, мой маленький другь, - отвечал доктор.

- Я вам очень обязан, сэр, - продолжал Павел, наивно всматриваясь в задумчивое лицо доктора. - Прикажите, сделайте милость, беречь Диогена.

Диогеном звали цепную собаку, которая во всю жизнь одного только Павла удостоила своей искренней доверенности. Доктор обещал покровительство Диогену, и Па.вел поблагодарил его от души. Потом, прощансь с м-с Блимбер и Корнелией, ом так много обнаружил искренняго чувства и детской любви, что м-с Блимбер совсем забыла шепнуть кое-что леди Скеттльз насчет Цицерона, хотя это намерение тревожило ее целый вечер. Корнелия взяла своего питомца за обе руки и сказала:

- Домби, Домби, ты всегда был моим любимым учеником. Прощай, дружок. Благослови тебя Богь!

Вдруг молодые джентльмены зажужжали: "Домби уезжает! маленький Домби уезжает!", и все из танцовальной залы двинулось по лестнице за Павлом и Флоренсой, не исключая самого д-ра Блимбера с его семейством. М-р Фидер, по этому поводу, сказал очень громко, что такой чести, сколько он помнит, еще не удостаивался ни один из прежних молодых джентльменов, хотя, быть может, глинтвейн на этот раз слишком помрачал память м-ра Фидера. Лакеи, под предводительством буфетчика, все выбежали провожать маленького Домби, и даже подслеповатый малый, видимо растаял, когда начал укладывать книги и сундуки в коляску, отправлявшуюся в замок м-с Пипчин.

Даже влияние нежной страсти на сердца молодых джентльменов - a они все до одного влюбились в Флоренсу - не могло удержать их от выражения восторгов при прощании с маленьким Домби. Они пожимали ему руки, махали шляпами, и каждый кричал: "Домби, не забывай меня!" Такие взрывы чувствительности были необыкновенным явлением между этими юными Честерфильдами {Слово "Честерфильд" употреблено здесь в смысле светского модника, льстеца. Есть в английской литературе книги: "The letters of Lord Chesterfield to his son", - "Письма Лорда Честерфильда к своему сыну". Здесь автор между прочим рекомендует скрывать свои настоящия чувства и считает притворство необходимою добродетелью всякого молодого человека. Книга пользуется в Англии такою популярностью, что недавно один лондонский портной, рекомендуя в своем пуфе прилично одеваться, подкрепил свои доказательства огромной цитатой из писем Честерфильда. Прим. перев.}. Когда Флоренса на крыльце окутывала брата, Павел шептал: "Слышишь ли ты, милая? рада ли ты? забудешь ли ты это?" И глаза его искрились живейшим восторгом, когда он произносил эти слова.

колебавшейся в его руках. Потом он забился в темный угол кареты и крепко прижался к Флоренсе. Вся эта сцена трогательного прощанья представлялась ему каким-то сновидением, тревожным и вместе чрезвычайно приятным, и когда впоследствии он думал о д-ре Блимбере, он всегда воображал его не иначе, как стоявшим на крыльце при прощаньи с своим маленьким другом.

Но, кроме доктора, другая фигура рисовалась иеред маленьким Павлом, фигура м-ра Тутса, который совершенно неожиданно открыл одно из окон кареты, просунул голову и спросил: "Домби здесь?" Прежде, чем успели отвечать, он скрылся и захохотал самым дружелюбным образом. Но этим еще не окончилось. Когда карета уже тронулась с места, м-р Тутс подскочил с другой стороны и, опять просунув голову через окно, тем же тоном спросил: "Домби здесь?" И потом он мгновенно исчез, заливаясь тем же дружелюбным хохотом.

Как Флоренса смеялась! Павел часто вспоминал об этой сцене и сам смеялся от всего сердца.

Но на другой и в следующие дни произошло много таких вещей, которые после воображению Павла представлялись в самом тусклом свете. Прежде всего он никак не мог понять, зачем они продолжали жить y м-с Пипчин вместо того, чтобы ехать домой, зачем он лежал в постели, и Флоренса всегда сидела подле него. Приходил ли к нему в комнату отец, или он только видел на стене чью-то высокую тень? Правда ли, что лекарь говорил - или это пригрезилось - что если бы взяли мальчика домой прежде детского бала, на котором он испытал слишком сильные потрясения, то, вероятно, он не завянул бы так скоро?

Ему казалось также, что он говаривал сестре: "Ох, Флой, возьми меня домой; не покидай меня"! А, впрочем, может быть, и это пригрезилось. Только кажется, будто он слышал свои собственные слова: "Поедем домой, Флой, поедем"!

Перед ним, в числе прочих, стояли: тетушка его, и мисс Токс, и м-с Пипчин, и Сусанна. Он всех их угадал и приветствовал очень радушно. Но было, однако-ж, и тут что-то такое, чего он никак не понимал и что крайне его безпокоило.

- Мне надобно поговорить с Флоренсой, - сказал он, - с Флоренсой наедине. Оставьте нас.

- Скажи мне, светик мой, Флой, папенька не был на крыльце, когда меня вынесли из кареты?

- Был, мой милый.

- Кажется, он заплакал и ушел в свою комнату, когда увидел меня; правда ли это, мой ангел?

- Ну, я рад, что он не плакал, - сказал маленький Павел - это правда, мне померещилось. Не сказывай, о чем я тебя спрашивал.