Домби и сын.
Глава XVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава XVI. (старая орфография)

Глава XVI. 

Всегда говорят одно и то же морския волны.

Павел уже не вставал более. Спокойно день и ночь лежал он на своей маленькой постели, прислушиваясь к уличному шуму, и мало заботился о том, как проходило время. Но он наблюдал и время, и все, что его окружало.

Когда солнечные лучи врывались в комнату через тонкия сторы и колебались на противоположной стене, подобно золотым волнам, Павел знал, что наступил вечер, и что небо, позлащенное заходящим светилом, было прекрасно. Как скоро отражение лучей замирало, и мрак уныло прокрадывался на стену, он внимательно наблюдал за постепенным приближением ночи. Потом он думал, как длинные улицы звездились лампами и как настоящия звезды сияли в океане безпредельного неба. Его фантазия, по какому-то странному притяжению, постоянно направлялась к реке, которая, как он знал, проходила через большой город, и теперь, думал он, - как черна эта река, и какою неизмеримою казалась она, когда мириады звезд отражались в её глубине. Он с наслаждением думал, как речной поток встречался, наконец, с волнами безбрежного моря.

В поздние часы, когда стихал уличный шум, Павел очень хорошо слышал редевшие шаги, считал и следил их, пока они не исчезали в пустом пространстве. Он терпеливо дожидался разсвета и внимательно наблюдал кольца и круги вокруг свечи. Его безмятежный покой изредка только нарушался быстротою реки. Он старался иногда остановить стремительный поток своими детскими руками или запрудить его песчаною плотиной, и он плакал, когда видел, что предприятие не удается. Но одно слово из уст Флоренсы, неотлучно сидевшей подле постели, - и ребенок успокаивался. Он приподнимал головку к её груди, рассказывал о своем сне и улыбался.

С наступлением разсвета он наблюдал солнце, и когда лучи его проникали в комнату, он рисовал самому себе - нет - он видел на утреннем небе высокие шпицы церквей, видел и наблюдал, как город оживляется, как люди еще раз призываются к жизни, как повеселела быстрая река и как отдаленные поля блистали освежительной росой. Привычный гул снова начинал жужжать на улице под окном, домашние вставали и суетились; в дверях показывались знакомые лица и осведомлялись о его здоровьи. Павел всегда отвечал сам:

- Мне лучше. Покорно благодарю. Скажите папеньке, что мне гораздо лучше.

Мало-по-малу уличная суматоха его утомляла. Стук экипажей и толкотня проходившей толпы надоедали. Он впадал в дремоту и вдруг просыпался опять, растревоженный быстрым течением реки... ребенок не знал, на яву или во сне боролся он с волнами.

- Ах, Флойи отчего же никогда не остановится эта река? - с безпокойством спрашивал он сестру. - Зачем она уносит меня все вперед и вперед? Ах, Флой!

Но Флой всегда умела успокоить и разнежить его. Он клал её головку на свою подушку и приглашал отдохнуть.

- Ты всегда ухаживаешь за мною, Флой. Позволь и мне посмотреть за тобой.

Его обкладывали подушками в углу постели, и он, приподнимаясь, смотрел с невыразимою любовью, как сестра покоилась на его изголовьи. Иногда он нагибался поцеловать ее, и тем, кто стоял подле, шептал, как она устала, и как она, бедняжка, по целым суткам, не смыкая глазок, все сидела подле него.

Таким образом день, возвышаясь и понижаясь в температуре и свете, постепенно склонялся к вечеру, и опять золотые волны струились на стене.

Три знаменитых врача постоянно посещали маленького Павла. Они собирались внизу для совещаний и потом все вместе всходили наверх. Тихо и спокойно было в комнате больного. Павел не любопытствовал и не разведывал, о чем говорят эскулапы, но он наблюдал их с таким вниманием и с таким успехом, что даже хорошо изучил разницу в бое их карманных часов. Весь интерес его преимущественно обратился на доктора Паркера Пепса, который всегда сидел на стуле подле его постели. Уже давно слышал Павел, как этот джентльмен был с его мамой, когда она держала в объятиях Флоренсу и умерла. Он не мог забыть этого теперь. Он не боялся доктора Паркера Пепса и полюбил его.

Все лица вокруг Павла изменялись с такою же непостижимою быстротою, как в первый вечер y д-ра Блимбера. Только Флоренса никогда не изменялась. Флоренса всегда была Флоренсой. A то, что за минуту было д-ром Паркером Пепсом, теперь принимало фигуру отца, который сидел в глубоком молчаньи, облокотившись головою на свою руку. Старая м-с Пипчин, дремавшая в спокойных креслах, часто превращалась в мисс Токс или в тетушку Чикк. Для Павла это было все равно. Он даже с некоторым удовольствием смыкал глаза, чтобы потом, открыв их опять, полюбоваться на новые превращения. Но эта фигура с головою на своей руке, возвращалась так часто, оставалась так долго, сидела так тихо и торжественно, ничего не говоря, ни о чем не спрашивая, что Павел начинал сомневаться, действительно ли это была живая фигура. Раз, увидев ее опять в глубокую полночь, на своем обыкновенном месте, в своей обыкновенной позе, он испугался.

- Флой! - сказал он, - что это такое?

- Где, душенька?

- Да там, на конце кровати.

- Там ничего нет, кроме папеньки!

Фигура приподняла голову, встала и пошла к постели.

- Что, друг? разве ты не узнаешь меня.

На лице м-ра Домби ясно выразилось трепетное колебание, как будто он старался подавить болезненное чувство. Но прежде, чем Павел протянул руки, чтобы его обнять, фигура быстро отскочила от маленькой постели и вышла из дверей.

Павел взглянул на Флоренсу с трепещущим сердцем, не понимая, что она хочет сказать, он притянул её лицо к своим губам. В другое время безмолвная фигура сидела опять на своем обыкновенном месте. Павел подозвал ее к своему изголовью.

- Милый папенька! не печалься обо мне: я, право, счастлив!

Отец подошел, нагнулся к изголовью, и Павел, обхвативши его шею, несколько раз повторил эти слова с нежным выражением глубокого сострадания. С этой поры уже каждый раз, днем или ночью, завидев в комнате отца, Павел немедленно подзывал его к себе и говорил: "Не печалься обо мне, папенька: я совершенно счастлив, право, счастлив". И всякое утро, как скоро м-р Домби просыпался, в кабинет его от имени Павла являлся человек с докладом, что больному гораздо лучше.

Однажды ночью Павел долго размышлял о своей матери и о её портрете в гостиной. Он думал, как нежно она должна была любить Флоренсу, когда держала ее в объятиях перед своим последним издыханием. Как бы желал он таким же точно образом выразить ей свою нежную привязанность! Цепь размышлений привела его в вопросу: видел ли он когда-нибудь свою мать? Он не мог хорошенько припомнить, как ему об этом рассказывали: река бежала все быстрее, быстрее и начинала заливать его мысли.

- Флой, видел ли я когда свою маму?

- Нет, светик мой, не видал.

- И когда я был ребенком, Флой, на меня никогда не смотрело нежное, любящее лицо, как y матери?

Было ясно, в душе его возникало какоето смутное видение незнакомого образа.

- О, да, мой милый!

- Кто же так смотрел на мсня, светик мой, Флой?

- Твоя старая кормилица и очень часто.

- Где она, где моя старая кормилица? - с живостью спросил Павел. - Неужели и она умерла? Неужели все мы умерли, Флой, кроме тебя?

В комнате кто-то зашевелился, но только на одну минуту, не более. Флоренса с бледным, но улыбающимся лицом, положила голову ребенка на свою руку, и сильно дрожала её рука.

- Покажи мне мою старую кормилицу, Флой, где она?

- Её нет здесь, милый. Она придет завтра.

- Благодарю тебя, Флой!

С этими словами Павел закрыл глаза и погрузился в тихий сон. Когда он проснулся, солнце горело уже высоко на ясном и чистом небе. День был прекрасный. Свежий ветерок колыхал занавесы в отворенных окнах. Павел оглянулся вокруг себя и сказал:

- Что же Флой? Теперь уж, кажется, завтра. Пришла она?

- Кто-то, кажется, пошел за нею. Может быть, Сусанна.

Когда Павел опять закрыл глаза, ему послышалось, будто говорили, что она скоро воротится назад; но уж он не открывал глаз, чтобы удостовериться. Сусанна сдержала слово, а, быть может, она и не уходила - только на лестнице тотчас же послышался шум шагов. Павел проснулся - проснулся душой и телом - и прямо сел на своей постели. Он увидел всех, увидел и узнал. Туман, постоянно носившийся перед его глазами, исчез: он приветствовал каждого и всех называл по именам.

О да, о да! При взгляде на него посторонняя женщина не стала бы проливать таких горьких, безотрадных слез, не стала бы называть его своим милым, прелестным дитяткой, своим бедным увядающим цветком. Никакая другая женщина, остановившись y его постели, не подносила бы к своим губам и сердцу его изсохшей руки. Никакая другая женщина, в избытке нежности и сострадания, не была бы в эту минуту способна забыть всех и все на свете, кроме Павла и Флоренсы. Да, это была женщина с неотъемлемым правом материнской любви! Это была старая кормилица.

- Ах Флой, милая Флой! - сказал Павел. - Какое y нея доброе, нежное лицои Как я рад, что опять ее вижу! Не уходи отсюда, старая кормилица! Останься здесь!

Тут произнесли имя, знакомое ГИавлу и которое он ясно разслышал.

- Кто назвал Вальтера? - спросил он, быстро оглядываясь во все стороны. - Кто-то сию минуту сказал - "Вальтер". Здесь что ли он? Я хочу его видеть.

Никто не отвечал прямо; но его отец сказал Сусанне:

- Ну, так вели его позвать, пусть войдет.

Наступило молчание. Павел с улыбкой смотрел на старую кормилицу и радовался, что она не забыла Флоренсы. Минут через пять Вальтер вбежал в комнату. Его открытое лицо, непринужденные манеры и веселый взор всегда нравились Павлу. Увидев теперь друга своей сестры, он протянул ему руку и сказал:

- Прощай!

- Как прощай, дитя мое! - вскричала м-с Пипчин, подбежав к его постели. - Зачемь прощай!

Павел взглянул на старуху с тем пытливым взором, с каким бывало наблюдал ее в брайтонском доме подле камина.

Он почувствовал на щеке дыхание своего отца прежде, чем тот пошевелил губами для ответа.

- Помни Вальтера, милый напа, - шептал он, смотря ему в лицо. - Помни Вальтера. Я любил Вальтера!

И еще раз, поднимая на воздух дрожаиция руки, он воскликнул - Прощай, Вальтер!

- Ну, теперь положите меня, - сказал он, - a ты, Флой, подойди ко мне; ближе, моя милая, ближе: дай мне хорошенько посмотреть на тебя!

- О, как скоро бежит река, милая Флой, между зелеными берегами! Но вот и море близко. Уже я слышу его волны! Всегда говорят одно и то же морския волны!

Потом он сказал ей, что качание лодки на быстрой реке убакживает его. Как прекрасны теперь зеленые берега, как блестят цветы, растущие на них! Но вот уже лодка выплыла на море и тихо, тихо скользит по лазурным волнам. A вот и берег. Кто стоит на берегу? ...

Он сложил руки на молитву, - сложил их на шее сестры, не изменившей своей позы.

- Маменька похожа на тебя, Флой. Я вижу теперь её лицо. Но скажи им, что картина y доктора в пансионе слабо изображает божество. Светь от её головы блистает надо мною и.... я иду!

Но есть другой древнейший закон, побеждающий тление плоти, и этот закон - безсмертие! Хвала и благодарение тебе, всемогущий Законодатель! Хвала и благодарение от всех живущих, которых каждая минута уносит в океан вечности!

- Ай, ай, ай, херувимы - серафимы! Кто бы мог подумать, что Домби и Сын будет теперь Домби и Дочь!

Это раздирающее восклицание вырвалось из растерзанных внутренностей мисс Токс.