Домби и сын.
Глава XVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава XVIII. (старая орфография)

Глава XVIII. 

Отец и дочь.

В доме м-ра Домби глубокая тишина. Слуги на цыпочках ходят взад и вперед без малейшого шуму. Беседа их производится почти шепотом, и они уже несколько часов заседают за трапезой, изобильно насыщаясь яствами и питиями. М-с Виккем, устремив заплаканные очи к небесам, рассказывала с глубокими воздыханиями печальные анекдоты. Она повествует, как, еще проживая y м-с Пипчин, она всегда предсказывала эту беду неминучую, что, однако, не мешало ей поминутно вкушать столовое пиво. Вообще м-с Виккем грустит и тоскует, но приятно занимает компанию. Кухарка обретается в таком же расположении духа. Она собирается поджарить что-то к ужину на сковороде, и находится под сильным влиянием горестных чувств и горьких луковиц. Таулисон начинает думать, что над домом тяготеет судьба, и желает знать, есть ли и был ли хоть один угольный дом, где бы обходилось без таких бед. Всем нам думается, что уж это случилось давно, давно, хотя еще ребенок лежит, спокойный и прекрасный, на своей маленькой постели.

После сумерек приходят посетители, бывшие тут прежде. Тихо и торжественно выступают они в своих башмаках, окутанных фланелью. За ними несут одр вечного покоя, страшный одр для младенца, убаюканного сном непробудным. Во все это время никто не видит осиротелого отца, даже его камердинер. Он садится в отдаленном углу, если кто входит в его темную комнату, и ходит мерными шагами взад и вперед, как скоро остается один. Но поутру поговаривают, будто слышали, как он в глубокую полночь поднялся наверх и оставался там - в комнате сына - вплоть до солнечного восхода.

В конторских заведениях в Сити шлифованные стекла окон плотно затворены ставнями, и между тем как дневной свет, пробивающийся через щели, на половину затмевает лампы, зажженные на конторках, самый день вполовину затмевается этими же лампами, и всеобщий мрак преобладает. Обычная деятельность приостановилась. Писаря теряют охоту к работе, назначают дружелюбные свидания в трактирах, кушают котлеты и гуляют по берегу Темзы. Перч, разсыльный, медленно и вяло исполняет поручения, заходит с приятелями в знакомые харчевни и поговаривает с некоторым одушевлением о суете мира сего. По вечерам он раньше обыкновенного возвращается домой и угощает м-с Перч телячьими котлетами и шотландским пивом. М-р Каркер, главный приказчик, не угощает никого, и его никто не угощает. Он сидит одиноко в своей комнате и целый день скалит зубы.

Вот целая коллекция розовых детей выглядывает из окон напротив дома м-ра Домби. Они любуются на черных коней с перьями на головах, которые стоят y ворот Домби. Тронулись кони и повезли черную карету, a за каретой двинулся длинный ряд джентльменов с шарфами и высокими жезлами. За ними огромная толпа народу.

И вот из-за гурьбы слуг и рыдающих женщин в траурных платьях, выступает, наконец, сам м-р Домби, по направлению к другой карете, которая его ожидает. "Печаль и тоска не сокрушили его сердца", - думают наблюдатели. Походка его тверда; осанка величественна, как и прежде. Он не закрывает лица платком и гордо смотрит вперед. Немного побледнел он, но суровое лицо его сохраняет неизменно одинаковое выражение. Он садится в карету, и за ним следуют три других джентльмена. Тихо потянулась вдоль улицы похоронная процессия.

Наконец, медленный поезд двигается в церковную ограду при тоскливом гудении колоколов. Здесь, в этой самой церкви, бедный мальчик получил все, что собирается оставить на земле, - имя. Здесь же, подле истлевших останков матери, положат все, что умерло в нем. И блого им! Прах их лежит там, где Флоренса в своих одиноких - о да, одиноких! - прогулках будет навещать их могилы.

Панихида кончилась, и пастор удалился. М-р Домби озирается вокруг и спрашивает тихим голосом:

- Здесь ли человек, которому приказано дожидаться распоряжений относительно памятника?

Кто то выступает вперед и отвечает: "Здесь".

М-р Домби объясняет, где стоять памятнику, и показывает, поводя рукою по стене, фигуру и величину монумента. Потом, взяв карандаш, пишет надпись и, отдавая ее, говорит:

- Желаю, чтобы это исполнено было немедленно.

- Слушаю, сэр, поспеет скоро.

- Надеюсь. Тут, как видите, обозначены только имя и лета.

Человек кланяется, смотрит на бумагу, и какое-то недоразумение возникает в его голове. Но м-р Домби, не замечая его колебания, отворачивается и поспешно идегь к паперти.

- Прошу извинить, сэр, - сказал тот же человек, слегка дотрагиваясь сзади до его шинели, - но так как вы желаете, чтобы это было сделано немедленно, a я могу тотчас же приняться за работу...

- Ну?

- То не угодно ли вам прочитать, что вы изволили написать? Здесь, кажется, ошибка.

- Где?

"любимое и единственное дитя".

- Кажется, сэр, тут должно бы стоять: "сын"?

- Вы правы. Так точно. Поправьте.

Отец ускоряет шаги и садится в карету. Когда три его спутника заняли свои места, его лицо покрылось воротником шинели, и никто уже не видал его в тот день. Он первый выходит из кареты и поспешно удаляется в свою комнату. Прочие его товарищи - м-р Чикк и два врача - идут наверх в гостиную, где их принимают мисс Токс и м-с Чикк. Но что теперь делается во втором этаже в запертой комнате, какие мысли волнуются в голове сироты-отца, какие чувства или страдания сокрушают его сердце, - никто не знает.

Внизу под лестницей, в огромной кухне, поговаривают, что "теперь как будто воскресенье", и, однако-ж, странно: по улицам народ кишит в будничном платье и будничная деятельность во всем разгаре. Не грешно ли это? Не преступно ли? Сторы на окнах вздернуты, ставни открыты, и кухонная компания с комфортом заседает за бутылками, которые откупориваются с некоторым эффектом, как на пиру. Все пребывают в благочестивом расположении духа и чувствуют наклонность к назиданию. М-р Таулисон восклицает с глубоким вздохом: "Горе нам грешным, аще не исправимся!" на что кухарка с глубоким вздохом ответствует: "Бог ведает, исправимся ли. Велики щедроты твои, Господи, и долготерпению твоему несть предела!" Вечером м-с Чикк и мисс Токс принимаются за шитье. Вечером также м-р Таулисон выходит за ворота погулять вместе с горничною, которая еще не обновляла своей траурной шляпки. Они бродят очень нежно по глухим переулкам, и Таулисон изъявляет непреложное намерение остепениться и торговать огурцами на Оксфордском рынке.

Уже давно в обители м-ра Домби не наслаждались таким глубоким и безмятежным сном. Утреннее солнце, возстановляет обычную деятельность, и еще раз приводит в прежний порядок. Розовые дети из противоположного дома выбегают на улицу и катают обручи. В церкви великолепная свадьба. Каменщик насвистывает веселую песню, выдалбивая на мраморной доске: П-а-в-е-л-ъ.

И неужели в этом мире, столько деятельном, столько суетливом, потеря слабого создания может в чьем-нибудь сердце произвести пустоту, столько широкую и глубокую, что только широта и глубина безпредельной вечности может ее наполнить! Флоренса в своей душевной скорби, могла бы отвечать: "Братец, о милый, нежно любимый и любящий братец! единственный друг и товарищ моего отверженного детства! какая мысль, как не мысль о вечности прольет теперь на мою горестную жизнь тот благотворный свет, который уже мерцает на твоей ранней могиле?"

- Милое дитя, - сказала м-с Чикк, считавшая своей непременной обязанностью давать наставления, соответствующия случаю, - когда ты доживешь до моих лет...

- То есть, когда наступит полный расцвет вашей жизни, - заметила мисс Токс.

- Тогда ты узнаешь, - продолжала м-с Чикк, ласково пожимая руку приятельницы в благодарность за дружеское пояснение, - узнаешь, моя милая, что всякая печаль безполезна, и что мы обязаны покоряться воле Божией. Погоревала, поплакала, - да и довольно. Пора перестать.

- Постараюсь, тетенька, - отвечала Флоренса рыдая.

- Очень рада от тебя слышать это, - сказала м-с Чикк. - Милая наша мисс Токс... a никто, конечно, не станет сомневаться в её уме, здравомыслии, проницательности...

- Ах, милая Луиза, вы скоро сделаете меня гордою, - сказала мисс Токс.

- Несравненная наша мисс Токс объяснит тебе и подтвердит собственным опытом, что мы призваны в сей мир делать усилия. В этом наше назначение и природа всегда требует от нас усилий. Если бы какой-нибудь ми... ах, милая Лукреция, я забыла это слово. Мими...

- Мистицизм? - подсказала мисс Токс.

- Фи! как это можно! Что за мистицизм! Вот так на языке и вертится, a невспомню. Ми...

- Миротворец?

- Ах, Лукреция, что это y вас за мысли? К чему нам миротворец? Мы кажется ни с кем не ссорились. Мимимизантроп, - насилу вспомнила! Если бы какой-нибудь мизантроп предложил в моем присутствии вопрос: "Для чего мы родимся?" - я бы не задумавшись отвечала: - "Для того, чтобы делать усилия".

- К несчастью, - продолжала м-с Чикк, - пример y нас перед глазами. Мы имеем причины думать, дитя мое, что все эти ужасные несчастия не обрушились бы на нашу фамилию, если бы во время было сделано потребное усилие. Никто в свете не разуверит меня, - продолжала добрaя тетушка с решительным видом, - что если бы бедная Фанни сделала усилие, которого от нея требовали, наш малютка получил бы от природы крепкое телосложение.

На минуту м-с Чикк углубилась в созерцание прошедшого, настоящого и будущого, возвела очи свои к небу, испустила глубокий вздох и продожала:

- Поэтому, Флоренса, тебе следует теперь вооружиться всею твердостью духа. Докажи нам, милая, что ты способна к некоторому усилию. Эгоистическая печаль с твоей стороны могла бы еще больше разстроить твоего бедного папашу.

- Милая тетенька, - воскликнула Флоренса, с живостью становясь перед нею на колени, чтобы смотреть ей прямо в лицо, - говорите мне о папеньке, сделайте милость говорите, больше и больше, не в отчаянии ли он?

Это восклицание чрезвычайно растрогало мисс Токс. Быть может, показалось ей, что сердце отверженного дитяти проникалось трогательным участием к страдающему отцу или она увидела пламенное желание обвиться около сердца, переполненного нежностью к её умершему брату, или просто ее поразил отчаянный вопль заброшенного сиротливого детища, для которого теперь весь мир превращался в мрачную и безлюдную пустыню, как бы то ни было, только мисс Токс, при взгляде на девушку, стоящую на коленях, пришла в трогательное умиление. Забывая величие м-с Чикк, она погладила Флоренсу по головке и, отворотившись назад, испустила обильный поток горьчайших слез, не дожидаясь на этот раз предварительных наставлений от своей премудрой руководительницы.

Что всего удивительнее, даже м-с Чикк, дама с твердым и возвышенным характером, потеряла при этом присутствие духа и пребыла безмолвною, взирая на прекрасное юное лицо, исполненное невыразимой нежности и сострадания. Вскоре, однако-ж, она совершенно оправилась и, возвышая голос, - a известно, что возвысить голос и возвратить присутствие духа одно и то же - продолжала свою речь с важным достоинством:

- Флоренса, милое дитя мое, твой бедный папаша по временам бывает очень странен, и спрашивать меня о нем почти все равно, что спрашивать о таком предмете, которого я, право, не понимаю. Кажется, никто больше меня не имеет над ним власти, и при всем том в последнее время он очень мало говорил со мною. Я видела его раза два или три, да и то мельком, все равно, что вовсе не видела, потому что его кабинет постоянно закрыт. Я сказала твоему папе: - "Павел!" - я именно так выразилась. - "Павел! почему бы тебе, мой другь, не принять чего-нибудь возбудительного?" A твой папа отвечал: "Луиза, пожалуйста оставь меня. Мне ничего не нужно. Мне очень хорошо и одному". Если бы завтра, Лукреция, допросили меня перед судом, я бы поклялась, что он произнес именно эти слова.

Мисс Токс выразила свое удивление следующим изречением:

- Вы, милая Луиза, всегда поступаете методически.

- Короче сказать, моя милая, между мной и твоим папашей до нынешняго дня ничего не произошло, так-таки решительно ничего. Когда я напомнила ему, что сэр Барнет и леди Скеттльз прислали к нам очень приятное письмо... Ах, Боже мой! как леди Скеттльз любила нашего ангельчика! - куда девался мой платок?

Мисс Токс вынула из ридикюля и подала карманный платок.

- Чрезвычайно приятное письмо. Они принимают в нас самое искреннее участие и просят тебя, Флоренса, к себе. Для тебя нужно теперь развлечение, моя милая. Когда я сказала твоему папаше, что я и мисс Токс собираемся домой, он только махнул рукой; a потом, на мой вопрос: не будет ли с его стороны препятствий к твоему выезду? он отвечал: "Нет, Луиза, делай, что хочешь".

Флоренса подняла на нее заплаканные глаза.

- Впрочем, ты можешь, если угодно, и не ехать к Скеттльзам. Оставайся, пожалуй, дома или поезжай со мной.

- Я хотела бы, тетенька, остаться дома.

- Как тебе угодно. Я, впрочем, заранее знала, что ты сделаешь странный выбор. Ты всегда была очень странна, даже дика, смею сказать. Всякая другая на твоем месте после того, что случилось - милая Лукреция я опять затеряла платок - поставила бы за особенную честь воспользоваться таким приятным приглашением.

- Я бы не хотела думать, - отвечала Флоренса, - что мне надобно чуждаться нашего дома. Не хо тела бы, милая тетенька, воображать, что его... его верхния комнаты должны теперь оставаться пустыми и печальными. Позвольте мне никуда не выезжать. О, братец, милый братец!

Это было естественное непобедимое волнение, и оно пробивалось даже между пальцами, которыми бедная сиротка закрывала свое лицо.

- Что-ж такое, дитя мое? - сказала м-с Чикк после короткой паузы. - Я ни в каком случае не намерена тебе делать неприятностей: ты сама это знаешь. Хочешь остаться дома, - и оставайся с Богом. Можешь делать, что тебе угодно. Никто не принуждает тебя, Флоренса, да никто и не захочет принуждать: кому какое дело?

- Я принялась было советовать твоему бедному папа, - продолжала м-с Чикк, - развлечь себя прогулкой и переменою местности, a он отвечал, что в непродолжительном времени намерен сделать загородное путешествие. Надеюсь, он скоро отправится, и чем скорее, тем лучше. Быть может, вечер или два он займется еще бумагами и другими делами, соединенными - ах, Боже мой! куда это все девается мой платок? Лукреция, подайте пожалуйста свой. - Отец твой, дитя мое, Домби, - краса и честь фамилии. За него бояться нечего. Он сделает усилие, - заключила м-с Чикк, осушая с большим старанием заплаканные глаза противоположными углами платка своей приятельницы.

- A мне, тетенька, - робко спросила Флоренса, - ничего нельзя для него...

- Какая ты странная, душа моя! - поспешно перебила м-с Чикк. - Что это ты забрала себе в голову? Если твой папа мне, - слышишь ли? - мне сказал: "Луиза, оставь меня одного; мне ничего не нужнои" - что после этого, думаешь ты, сказал бы он тебе? Ты не должна ему показываться и на глаза, дитя мое. И не мечтай об этом.

- Тетенька, - сказала Флоренса, - позвольте проститься с вами: я пойду спать.

М-с Чикк одобрила это намерение и поцеловала племянницу. Но мисс Токс, под маловажным предлогом поискать наверху затерянный платок, отправилась вслед за Флоренсой и старалась ее утешить, к великому неудовольствию Сусанны Ниппер, для которой мисс Токс была хуже всякого крокодила. Впрочем, на этот раз её участие, кажется, было искреннее: каких выгод могла она ожидать от сострадания к отверженному ребенку?

И неужели, кроме Сусанны Ниппер, некому было облегчить тоску растерзанного сердца? кроме Выжиги никто не простирал к ней объятий? никто не обращал к ней своего лица? никто не говорил ей утешительного слова? никто, никто, никто! Флоренса была одна в пустынном мире, и ни одно сердце не разделяло её страданий. Без брата и без матери, круглая сирота была теперь, в полном смысле, брошена на произвол судьбы, и только одна Сусанна сочувствовала её горю. О, как она нуждалась в этом сочувствии!

Когда гости разъехались по домам, и в мрачном жилище м-ра Домби возстановился привычный порядок, слуги принялись за свои дела, a м-р Домби безвыходно заперся в кабинете. Флоренса в первые дни плакала от утра до ночи, бродила вверху и внизу, a иногда, в припадке отчаянной тоски, убегала в свою комнату, ломала руки, бросалась на постель и не знала никакого утешения. Каждый предмет пробуждал в ней горестные воспоминания, и несчастная терпела невыносимую пытку в этой юдоли плача и скорби.

Но чистая любовь не может гореть разрушительным пожаром в невинном сердце. Только такое пламя, которое в своем глубочайшем составе отзывается смрадным запахом земли, пожирает болезненную грудь, между тем, как священный огонь неба, огонь безкорыстной любви и самоотвержения, не производит разрушительного действия на человеческое сердце. Вскоре душевный мир и безмятежное спокойствие озарили кроткое лицо этого ангела, и Флоренса, хотя все еще плакала, но самая грусть уже сделалась для нея источникомь наслаждения.

Прошло немного времени, и взор её, светлый и спокойный, обращался опять к золотым волнам, струившимся на стене на прежнем месте и в прежние часы ясного вечера. Прошло немного времени, и опять сидела она одна в роковой комнате, кроткая и страждущая, как будто бледный страдалец все еще томился на своей маленькой постели. И как скоро лютая скорбь врывалась в её сердце, она становилась на колени, и уста её пламенели молитвой, и дух её возносился высоко над треволнениями вседневной жизни.

Прошло немного времени, и нежный голосок её снова раздавался по сумеркам в этом мрачном, унылом и пустом жилище, и снова напевала она арию, к которой так часто прислушивался её брат, опустив головку на её колени. И когда потухали последние лучи солнца, в её комнате дрожали и переливались музыкальные звуки, и казалось, будто брат опять упрашивает ее петь, как в тот первый и последний праздник своей жизни, в ту роковую ночь, когда изсяк источник его жизни. И часто эти печальные воспоминания трепетали на клавишах инструмента, и дрожащий голос её замирал, наконец, в потоке горьких слез!

Прошло немного времени, и y ней достало духу с некоторой любовью приняться за работу, по которой некогда скользили её пальцы на морском берегу подле маленькой колясочки, откуда единственный друг её души безмолвно и по целым часам любовался на безбрежное море. И долго сидела она y окна в заброшенной, пустынной комнате, подле портрета своей матери, и далеко уносились её мысли!

Но зачем темные глаза её так часто обращались от работы к той стороне, где жили розовые дети? Маленькая группа не могла иметь прямого отношения к предмету её размышлений: все это были девочки, - четыре маленькия сестрицы. Но и y них, как y нея, не было матери; и y них, как y нея, был отец.

Немудрено было узнать, когда отец уходил и когда снова ожидали его домой. Перед этим временем старшая девочка, совсем одетая, ходила взад и вперед по гостиной или выбегала на балкон, и как скоро отец появлялся в туманной дали, тревожное лицо её озарялось радостным чувством, между тем как другия девочки, стоявшия для той же цели на высоких окнах, хлопали руками, барабанили по стеклам и громко кричали ему навстречу. Потом старшая сестра выбегала в корридор, и Флоренса видела, как она тащила отца за руку, и как отец сажал ее на колени, целовал, гладил по головке, между тем как дочь крепко обвивалась руками вокруг его шеи. Всегда они были веселы, но случалось, отец устремлял на нее задумчивый взор, как будто видел на нежном лице дочери отражение её покойной матери. Иногда Флоренса не выдерживала этой сцены и, заливаясь горькими слезами, отходила от окна, как будто боялась разстроить своим присутствием чужую радость; но едва проходил этот первый взрыв невольной грусти, она опять приближалась к окну, и работа её сама собою вываливалась из рук.

Это был дом, стоявший за несколько лет пустым и нанятый новыми жильцами, которые тут поселились, когда Флоренса проживала в Брайтоне. Его отделали, выкрасили, обставили цветами, птичьими клетками, и здание помолодело, похорошело, оживилось. Но Флоренса не обращала внимания на дом: дети и отец были для нея все.

Когда отец оканчивал обед, дети разбегались с своей гувернанткой по обширной зале, и веселые голоса их, сопровождаемые беззаботным смехом, проносились через улицу в печальную атмосферу пустынной комнаты, где сидела за своей работой безприютная сирота. Потом они взбирались с отцом наверх, возились около него на софе, карабкались на его колени, и он, окруженный цветущими личиками, как прекрасным букетом, рассказывал, им забавные истории. Иной раз вся эта группа выбегала на балкон, и тогда Флоренса поспешно скрывалась в углубление комнаты, чтобы не испугать малюток своим траурным платьем.

Старшая дочь, оставаясь с отцом, когда другия убегали, разливала для него чай - счастливая маленькая хозяйка! - разговаривала с ним y окна или за столом до тех пор, пока подавали свечи. Он обращался с ней, как с другом, она, с большою важностью, как взрослая женщина, сидела за шитьем или за маленькой книгой. A она была гораздо моложе Флоренсы! Как скоро подавали огонь, Флоренса уже не боялась наблюдать всю эту группу из своей темной комнаты: "Прощай, папа, прощай! спокойной ночи, папа!" Флоренса горько начинала рыдать и уже не смотрела более.

Однако-ж она опять оглядывалась на счастливый дом, когда сама отправлялась в постель, напевая одну из тех арий, которая, бывало, убаюкивала её друга. Но что она всегда думала об этом доме или наблюдала его, это была тайна, никогда и ни по какому случаю не выходившая из её сердца.

И неужели в этом юном сердце, столь достойном любви, оживлявшей страдальческую душу её друга, хранилась еще тайна? Да, хранилась, - только Богу одному известна была эта другая тайна.

ночь стояла она по целым часам, едва дыша, не смея пошевелить губ. Любви, и только одной любви жаждало её сердце. Склонив головку к замочной скважине, она старалась прислушаться к дыханию этого человека, которого называли её отцом. С каким самоотвержением, с какою безпредельною преданностью она бросилась бы к ногам этого бездушного эгоиста, если бы она смела, если бы он позволил ей выразить свои чувства, если бы принял от нея слово утешения, от нея, безприютной сироты, чуждой и лйшней в этом мире! Не знал и не справлялся м-р Домби, как живет и что делает его дочь.

В целом доме никто не подозревал тайных страданий отверженного дитяти. Кабинетная дверь всегда была заперта, и м-р Домби сидел неподвижно, как узник, прикованный к своему столу. Два или три раза выходил он со двора, и в доме поговаривали, что скоро он намерен отправиться за город; но покамест он один жил в этих комнатах, не видал дочери и не спрашивал о ней. Быть может, даже он забыл, что она живет под одной с ним кровлей.

Однажды, неделю спустя после похорон, Флоренса сидела за своей работой, как вдруг вбежала к ней Сусанна и, задыхаясь от громкого хохота, проговорила:

- Гость к вам пришел, мисс Флой, гость!

- Гость? ко мне, Сусанна? - с величайшим изумлением воскликнула Флоренса.

- Да, к вам. Что-ж за диковина? Я бы готова нагнать к вам целую стаю гостей, право, авось бы повеселели. Мое мнение, мисс Флой, чем скорее мы поедем к этим старым Скеттльзам, тем лучше для нас обеих, то есть, оно не то чтобы я любила жить среди суматохи, но - ведь я же и не устрица, мисс Флой.

Должно отдать справедливость: мисс Ниппер, говоря это, заботилась больше о своей молодой госпоже, чем о самой себе.

- Какой же гость, Сусанна? - спросила Флоренса.

Выжига в одно и то же время разразилась истерическим смехом и горьким плачем и едва могла проговорить:

- М-р Тутс.

Улыбка, появившаяся на лице Флоренсы, исчезла мгновенно, и глаза её наполнились слезами. Но все же это была улыбка, и мисс Ниппер радовалась произведенному впечатлению.

- Ни дать ни взять, как я, - промолвила Сусанна, качая головой и утирая передником заплаканные глаза. - Когда этот блаженный вошел в залу, я покатилась сперва со смеху, a потом чуть не задохлась.

Сусанна опять и опять невольно повторила этот трагикомический маневр. Между тем невинный м-р Тутс, не подозревавший произведенного впечатления, взобрался на лестницу и, доложив о себе сам щиколками руки о дверной замок, поспешно вошел в комнату.

- Здравствуйте, мисс Домби, здравствуйте! - сказал м-р Тутс. - Как ваше здоровье? Я здоров, слава Богу, покорно благодарю, a как ваше здоровье?

М-р Тутс, предобрейшее создание под солнцем, заранее не без некоторого труда сочинил эту рацею, чтобы разом успокоить Флоренсу и себя самого. Но лишь только рацея сорвалась с языка, он нашел, что поступил слишком опрометчиво и словно очутился в положении мота, который вдруг прокутил свое богатство. Запас красноречия истощился прежде, чем он успел взять стул, a Флоренса еще ничего не сказала. Чтобы выпутаться из беды, м-р Тутс разсудил вторично произнести свою речь:

- Здравствуйте, мисс Домби, здравствуйте! Как ваше здоровье, мисс Домби? Я здоров, слава Богу, покорно благодарю, a как ваше здоровье?

Флоренса подала ему руку и сказала, что она здорова.

- A я совершенно здоров, - сказал м-р Тутс, усаживаясь на стул. - Ей Богу, мисс Домби, совершенно здоров. То есть, я вам скажу, - продолжал м-р Тутс, подумав немного, - я даже не помню, чтобы был когда здоровее. Покорно благодарю вас, мисс Домби.

- Это очень любезно с вашей стороны, что вы навестили меня, - сказала Флоренса, принимаясь за работу. - Мне приятно вас видеть.

М-р Тутс сделал веселую гримасу; но находя, что радоваться нечему, испустил глубокий вздох, a разсудив, что печалиться не следовало, сделал опять веселую гримасу. Но недовольный ни одним из этих ответов, он с большим трудом начал переводить дух.

- О, это ничего не значит, - подхватил м-р Тутс, - a тепло теперь: неправда ли?

- Прекрасная погода, - отвечала Флоренса.

- Лучше и не надо, - сказал м-р Тутс. - Решительно не запомню, чтобы я когда чувствовал себя лучше нынешняго. Покорно вас благодарю, мисс Домби.

И после этой неожиданной новости, м-р Тутс опустился в глубокий кладезь молчания.

- Вы, кажется, уж оставили пансион д-ра Блимбера? - спросила Флоренса, пробуя вытащить его оттуда.

- Как же, совсем оставил, - отвечал м-р Тутс, и снова погрузился в тот же кладезь.

На этот разъон попал на самое дно и барахтался минут десять. По истечении этого времени, вдруг он сказал:

- Счастливо оставаться, мисс Домби. Прощайте!

- Как? вы уж уходите? - спросила Флоренса, вставая со стула.

- A не знаю, право. Нет, еще не сейчас, - сказал м-р Тутс, усаживаясь опять на свое место совершенно сверх всякого ожидания. - Я бы хотел, или, то есть, я бы желал - ну, да ведь это все равно, мисс Домби?

- Конечно, все равно. Говорите со мной смелее, м-р Тутс, - сказала Флоренса с кроткой улыбкой. - Мне очень приятно слышать от вас о моем брате.

- Я бы хотел, - начал опять м-р Тутс, и лицо его, обыкновенно безжизненное, вдруг осмыслилось выражением живейшей симпатии. - Бедный Домби! Вот уж не думал, не гадал, чтобы Борджес и компания - славные портные, мисс Домби, только очень дороги, мы с вашим братцем часто о них говорили, a как было знать, что придется им заказывать это платье! - М-р Тутс был в трауре. - Бедный Домби! что же вы скажете, мисс Домби? - заключил Тутс, с трудом удерживаясь от слез.

- Что вам угодно? - сказала Флоренса.

- Он сдружился под конец с одним приятелем, и мне пришло в голову, вам авось приятно было бы удержать его при себе... на память. Помните вы, мисс Домби, как он упрашивал д-ра Блимбера о Диогене?

- О да, да! - вскричала Флоренса.

- Бедный Домби! Так вот поэтому, я...

При взгляде на плачущую Флоренсу, м-р Тутс совсем растерялся и готов был снова погрузиться в кладезь молчания, но улыбка спасла его на краю пропасти.

- Так вот же какие дела, мисс Домби! Я уж собирался украсть его за десять шиллингов, и украл бы, непременно бы украл, y меня уж и был на примете такой вор, который за десять шиллингов не побоится стянуть самого чорта. Да только Блимберы, кажется, рады были от него отвязаться. Если вам угодно его иметь, он дожидается y ворот. Я привел его нарочно для вас. Он, правду сказать, вовсе не дамская собака; но ведь вы на это не посмотрите, мисс Домби? Не так ли?

М-р Тутс и мисс Домби выглянули на улицу. Действительно, Диоген в эту минуту дожидался y ворот, глазея на незнакомые предметы из окна извозчичьей кареты, куда заманили его не без некоторого усилия, под благовидным предлогом ловить мышей под соломой. Это был самый невзрачный пес из всей породы собачьяго царства и с первого разу рекомендовал себя очень дурно. Он выбивался из сил, чтобы вырваться из плена, лаял на окно, падал на солому и опять, подымаясь на задния лапы, высовывал длинный язык, как будто он был в лазарете, и доктор осведомлялся о его здоровье.

даже очень глуп, потому что лаял без всякой цели на какого-то фантастического неприятеля; однако-ж, при всем том, невзрачный пес был для Флоренсы, вследствие прощального воспоминания, очень дорог, так дорог, что она, в избытке чувствительности, схватила и поцеловала руку м-ра Тутса и поблагодарила его от всего сердца. Освобожденный, после больших хлопот, из своей томительной засады, Диоген бойко взбежал на лестницу, юркнул в комнату и начал нырять под мебелью, обвиваясь длинною железною цепью вокруг ножек стульев и столов до той поры, пока не запутался совершенно и остался без движения. Тут он страшно выпучил глаза и залаял на м-ра Тутса, вздумавшого с ним обращаться по-приятельски, и еще страшнее захамкал на Таулисона, получив вероятно правильное убеждение, что это был тот самый неприятель, на которого он лаял из-за угла всю жизнь и которого теперь только увидел в первый раз. Флоренса чрезвычайно забавлялась всеми этими проделками, и храбрый пес заслужил её полную благосклонность.

М-р Тутс был так обрадован успехом своего подарка, и так приятно было ему видеть, что Флоренса ласкала Диогена и разглаживала ему спину своею маленькой ручкой - Диоген грациозно позволил эту фамильярность с первого разу - что он чувствовал явное затруднение при мысли о прощании, и нет сомнения, он пробыл бы в гостеприимной комнате гораздо долее, если бы Диогену не пришла счастливая идея броситься с открытой пастью ему на шею и заставить его защищаться. Не совсем довольный такими нежностями коварного зверя и соболезнуя о своих панталонах, сооруженных неподражаемым искусством гг. Боджес и компании, м-р Тутс, делая веселую гримасу, ускользнул из комнаты, но тут же воротился опять и снова был встречен свежими приветствиями Диогеновой морды. Наконец, он распростился, как следует, и благополучно отправился в обратной путь.

- Поди сюда, Диоген, поди, мой милый! Познакомься с твоей новой хозяйкой. Мы станем любить друг друга, - неправда ли, Диоген? - говорила Флоренса, лаская его шаршавую голову.

И Диоген, суровый и косматый, как будто его волосатая шкура была пропитана слезами, и собачье сердце растаяло от умиления, уставил свои нос на её лицо.

Диоген-философ не яснее разговаривал с Александром Македонским, чем Диоген-собака с Флоренсой. Немедленно изготовили для него великолепный пир в углу комнаты, и он принялся угошать себя с величайшим аппетитом. Накушавшись и напившись досыта, он подошел к окну, где сидела Флоренса, взглянул на свою хозяйку умильными глазами, встал на задния ноги, положил неуклюжия лапы на её плечи, облизал её руки и лицо, приютил свою огромную голову к её сердцу и завилял хвостом прелюбезнейшим образом. Наконец, он свернулся в клубок y её ног и погрузился в сладкий сои.

и хотя она вспрыгивала на стулья всякий раз, как Диоген вытягивал свою длинную морду, при всем том Сусанна была, по своему, очень тронута любезностью м-ра Тутса и при взгляде на Флоренсу, обрадованную обществом неуклюжого приятеля маленького Павла, делала в своем уме глубокомысленные соображения, которые навели слезы на её глаза. М-р Домби, по сцеплению понятий, занял в её голове ближайшее место подле собаки. Целый день просидела, она не говоря почти ни слова, безмолвно наблюдая безобразного пса и любуясь на свою госпожу. Наконец, приготовив для Диогена постель в передней подле спальни, она перед прощаньем обратилась к Флоренсе и торопливо заговорила:

- Завтра поутру, мисс Флой, папа уезжает.

- Завтра поутру, Сусанна?

- Да, ранехонько. Уж отдан приказ.

- Вы не знаете, Сусанна, куда он едет? - спросила Флоренса, опустив глаза в землю.

по крайней мере, не синий.

- Молчите, Сусанна, - возразила Флоренса с кротким упреком.

- Вот еще, стану молчать! - забормотала мисс Ниппер, исполненная самого пылкого негодования. - Мне он, чорт с ним, синей, как хочет, a я смиренная христианка, и терпеть не могу других цветов, кроме природных.

Из того, что она проведала на кухне, оказалось, что м-с Чикк предложила м-ру Домби выбрать в товарищи майора, и что м-р Домби, после некоторого колебания, согласился на предложение.

- Славный приятель, нечего сказать! - заметила мисс Ниппер с безграничным презрением. - По мне, коль выбирать, так выбирай бывалого, a не всякого встречного да поперечного. Вот тебе и замен маленького Павла!

- Прощайте, моя милая, безценная мисс Флой! спокойной ночи.

Тон соболезнования, с каким Сусанна произнесла последния слова, задел за самую чувствительную струну бедной девушки. Оставшись одна, Флоренса опустила голову, прижала руку к трепещущему сердцу и свободно предалась печальному размышлению о своей горемычной судьбе.

Была сырая ночь. Мелкий дождь печально дребезжал в заплаканные окна. Зловещий ветер пронзительно дул и стонал вокруг всего дома, как будто лютая тоска обуяла его. Дрожащия листья на чахлых деревьях издавали пискливый шум. Флоренса сидела одна в своей траурной спальне и заливалась слезами. На часах колокольной башни прогудела полночь.

Флоренса была уже почти не ребенок. Мрак и таинственное уединение в этот час и в этом месте, где смерть так недавно произвела свое страшное опустошение, могли бы поразить ужасом фантазию девушки, которой уже было около четырнадцати лет. Но её невинное воображение было слишком переполнено одною мыслью и не допускало посторонних картин. Любовь пылала в её сердце, любовь непризнанная, отверженная, но всегда обращенная на один и тот же предмет.

Воспоминания о покойном брате, всегда присущия её душе, слились с этою же мыслью и еще более усилили ее. И быть отчужденной, быть потерянной для отеческого сердца! никогда не прикоснуться к этому человеку, не взглянуть на его лицо! Ох! бедное, бедное дитя!

И с того рокового дня она не смыкала очей и не ложилась в постель, не совершив наперед ночного путешествия к его дверям. Это была бы поразительно страшная и вместе трогательная сцена, если бы кто увидел, как она теперь, среди непроницаемого мрака, украдкой спускалась с лестничных ступеней, останавливаясь поминутно с трепещущим сердцем, с опухшими глазами, с распущенными волосами, которые густыми прядями развевались по её плечам и по бледным щекам, орошенным свежими слезами. Но никто не видал этого явления, скрытого полуночным мраком.

Спустившись в эту ночь с лестничных ступеней, Флоренса увидела, что дверь в кабинет отца была отворена, - не более как на ширину волоса, но все же отворена, и это было в первый раз. В углублении мерцала лампа, бросавшая тусклый свет на окружающие предметы, Первым побуждением робкой девушки было удалиться назад, и она уступила этому побуждению. Её вторая мысль - воротиться и войти в кабинет. Не зная, на что решиться, она несколько минут простояла неподвижно на лестничной ступени.

Наконец, второе побуждение одержало верх над её колебанием. Луч света, пробивавшийся через отверстие и падавший тонкою нитью на мраморный пол, светил для нея лучем небесной надежды. Она воротилась, и почти сама не зная, что делает, но инстинктивно побуждаемая одним и тем же чувством, ухватилась дрожащими руками за половинки приотворенной двери и... вошла.

Её отец сидел за столом в углублении кабинета. Он приводил в порядок бумаги и рвал ненужные листы, упадавшие мелкими клочьями к его ногам. Дождевые капли барабанили в огромные стекла передней комнаты, где так часто он наблюдал бедного Павла, еще младенца. Пронзительный ветер завывал вокруг всего дома.

чем легкая поступь робкой девушки. Однако-ж лицо его обратилось на нее, суровое, постное, мрачное лицо, которому догоравшая лампа сообщала какой-то дикий отпечаток. Угрюмый взгляд его принял вопросительное выражение.

- Папа! папа! - поговори со мной, милый папа!

При этом голосе он вздрогнул и быстро вскочил со стула. Флоренса остановилась подле него с распростертыми руками, но он отступил назад.

- Чего тебе надобно? - сказал он суровым тоном, - зачем ты пришла сюда? что тебя напугало?

Если что ее напугало, так это было лицо, обращенное на нее. Любовь, пылаюшая в груди его молодой дочери, леденела перед этим взглядом: она стояла и смотрела на ыего, как мраморный истукан.

на этом лице. Прежнее равнодушие и холодное принуждение уступили чему-то место; но чему именно, - Флоренса и догадывалась и не смела догадываться. Но она видела, или, точнее, чувствовала эту перемену без слов и без имени, и физиономия отца бросала тень на её чело.

Как? Неужели он видел в ней свою счастливую соперницу в любви сына, и досадовал, что она жива и здорова! Неужели дикая ревность и чудовищная гордость отравили сладкия воспоминания, при которых бедное дитя могло бы сделаться дороже и милее для его сердца! Возможно ли, чтобы мысль о сыне придавала горечь его взгляду, обращенному на единственную дочь, цветущую красотою, полную счастливых надежд в начинающейся весне своей жизни?

Флоренса не задавала себе таких вопросов, но любовь безнадежная и отвергнутая имеет зоркие глаза, a надежда замерла в её сердце, когда она устремила неподвижный взор на лицо отца.

. - Я спрашиваю, Флоренса, чего ты испугалась? Что тебя заставило сюда придти?

- Я пришла, папа...

Флоренса видела - он знал зачем. Яркими буквами пламенела его мысль на диком и угрюмом челе. Жгучею стрелой впилась она в отверженную грудь, и... вырвала из нея болезненный, протяжный, постепенно-замиравший крик страшного отчаяния!

Да, припомнит это м-р Домби в грядующие годы! Крик его дочери исчез и замер в воздухе, но не исчезнет он и не замрет в тайнике его души. Да, припомнит это м-р Домби в грядущие годы!

Он взял ее за руку холодно и небрежно, едва дотрогиваясь до её пальцев. Потом с зажженною свечею в другой руке он новел ее к дверям.

- Ты устала, - сказал он, - тебе нужен покой. Всем нам нужен покой, Флоренса. Ступай. Тебе, видно, пригрезилось.

- Я посвечу тебе здесь на лестнице. Весь дом наверху теперь твой, - сказал отец тихим голосом, - ты теперь полная хозяйка, Доброй ночи.

Закрыв лицо руками, она зарыдала и едва могла проговорить:

- Доброй ночи, милый папа!

Взбираясь по лестнице, она еще раз оглянулась наэад, как будто хотела воротиться, как будто надеялась, что отец позовет ее. Но это была мгновенная и совсем безотрадная надежда. Отец продолжал стоять внизу, без движения и без слов, до тех пор, пока не скрылась в темноте его дочь и не затих шорох её платья.

Последний раз как он наблюдал ее с этого же места, она взбиралась на лестничные ступени с его сыном на руках. Это воспоминание не растрогало его души, не расшевелило его сердца. Он вошел в комнату, запер дверь, сел на кресло и заплакал о своем сыне... но дочь для него не существовала.

Вместо того чтобы спать, Диоген стоял на карауле y своего поста и с тревожным нетерпением дожидался отсутствующей хозяйки.

- О, Диоген, милый Диоген! полюби меня ради его.

Но Диоген уже любил ее всем сердцем своим и всеми собачьими способностями не ради чего другого прочого, a ради собственной особы, и спешил, как мог, выразить свои верноподданническия чувства. Он начал прыгать и кривляться на все возможные манеры и в заключение, поднявшись на задния ноги, зацарапал дюжими когтями половинки дверей, между тем как хозяйка его уже спала и видела во сне группу розовых детей, ласкаемых отцом. Наконец, выбившись из сил, Диоген от досады скомкал свою постель в подушку и разлегся вверх ногами на голых досках во всю длину своей привязи. В этом положении он направил глаза на дверь спальни и замигал самым неистовым образом. После этой проделки он заснул, и во сне ему пригрезился его непримиримый враг, который, как следует, был встречен громким и храбрым лаем.