Домби и сын.
Глава XXXIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава XXXIII. (старая орфография)

Глава XXXIII. 

Контрасты.

Взглянем теперь на два дома, не близкие один от другого, однако, и не так отдаленные, чтобы сообщение между ними могло казаться затруднительным в этом огромном городе, Лондоне.

Первый стоит в зеленом и лесистом предместьи близ Норвуда. Это - не чертог. Но без малейшей претензии на огромность, домик расположен прекрасно и обстроен со вкусом. Уютная терраса, покрытая дерном, цветник, группы дерев, из которых выделяются прелестные формы ивы и ясеня, оранжерея, сельская веранда с пахучими растениями, обвившимися вокруг столбиков, простая наружность дома, хорошо расположенные пристройки, - все это в миниатюрных размерах, приспособленных к деревенскому хозяйству, но во всем изобилие изящества и комфорта, которого до стало бы и на дворец. Это сказано не без основания. При входе в домик вас поражают изысканность и роскошь, и вы удивляетесь богатейшему колориту, с которым встречается ваш глаз на каждом шагу. Мебель превосходно приспособлена к устройству и объему маленьких комнат; затейливые стекляные двери и окна пропускают свету ни больше ни меньше, как сколько нужно для освещения предметов на полу и на стенах. Здесь - небольшая коллекция эстампов и картин; там - в красивых углублениях отборные книги, a тут - фантастическия шахматы, игральные кости, триктрак, карты, биллиарды.

И между тем, среди этого комфорта вы как-то недовольны общим впечатлением домика с его фантастической обстановкой. Отчего же это? Неужели ковры и подушки уже черезчур мягки и безшумны, так-что кто садится в них, садится как-будто украдкой. Неужели эстампы и картины не напоминают вам великих мыслей или подвигов и представляют только сладострастные формы, затейливые фигуры, и больше ничего? Неужели книги в золотых обрезах принадлежат по своим заглавиям к одной и той же категории с эстампами и картинами? Неужели полнота и общее довольство опровергаются здесь и там аффектациею скромности и унижения, столько же фальшивого, как лицо слишком верного портрета, висящого на стене, или его оригинала, который под ним завтракает в своих спокойных креслах? Неужели, наконец, хозяин домика, отделяя чрез ежедневное дыханье частицу самого себя, мало-по-малу сообщил всем этим предметам неопределенное выражение собственной личности?

Итак, м-р Каркер, главный приказчик, кушает свой завтрак. Красивый попугай в блестящей клетке на столе рвется, клюет проволоку и, гуляя под куполом вверх ногами, трясет свой домик и кричит; но м-р Каркер, не обращая внимания на птицу, пристально и с улыбкой вглядывается в картину на противоположной стене.

- Необыкновенное случайное сходство! - восклицает м-р Каркер.

Чтоже это такое? Юнона? или просто какая-нибудь нимфа известного сорта? Это фигура женщины, красавицы необыкновенной. Она немного отворотилась, но лицо её обращено на зрителя, и она бросает на него надменный взгляд.

Удивительно похожа на Эдифь!

М-р Каркер улыбается и, продолжая смотреть на картину, делает жест... угрозы? нет, однако, похожий на угрозу. Или этим выражалось сознание собственного торжества? нет, однако, почти так. Или он имел дерзость послать воздушный поцелуй? нет, a пожалуй, что и так. Сделав этоть многозначительный жест, м-р Каркер продолжает завтрак и смотрит на заморскую пленную птицу, которая теперь барахтается в вызолоченной клетке около обруча, очень похожого на обручальное кольцо, и без устали махает крыльями для удовольствия своего хозяина.

Другой дом находится на противоположной стороне Лондона подле большой Северной дороги, некогда деятельной и шумной, теперь заброшенной, пустой, и по которой тянутся только пешеходы за насущным куском хлеба. Домик - бедный, тесный, скудно меблированный, но чистый и опрятный, даже с претензиями на некоторый комфорт, обнаружившийся в цветах на окнах и разведенных в небольшом палисаднике. Окружающая перспектива не имеет определенного характера и значения. Лежит скромный домик не то, чтобы за городом, но и не то, чтобы в городе. Как могучий богатырь, собравшийся в отдаленный путь, гигантский город перешагнул через это место и потащил вперед свои кирпичные и глиняные ноги, но промежуточное пространство между этими ногами все еще остается бледным предместьем, и здесь-то, между высокими трубами, изрыгающими день и ночь густые клубы дыму, уединенно расположен этот второй домик фасадом на поляну, где растут крапива и полынь, и куда в эту минуту в сотый раз ненароком забрел птичий охотник, который дает себе клятву никогда больше не заглядывать в это дикое захолустье.

Живет здесь особа, оставившая первый дом из преданности к несчастному брату. Там была она единственным ангелом, сообщавшим жизнь и движение роскошной вилле, и хотя м-р Каркер перестал ее любить после того, что он назвал её неблагодарностью, хотя, в свою очередь, он оставил ее совершенно, однако же, воспоминание о ней еще не умерло даже в его сердце и не изгладилось в его доме; её цветник поддерживается в прежнемь виде, как-будто вчера только оставленный заботливой хозяйкой, хотя м-р Каркер не заглядывает в него никогда.

Много с той поры изменилась Герриэт Каркер, но не время набросило на её красоту тень печали, безпокойства и ежедневной борьбы с бедственным бытием. При всем том Герриэт Каркер еще красавица, кроткая, спокойная, одинокая, удаленная от всех, для кого должны были расцветать её девственные прелести.

Да, никто не знает Гарриэт Каркер. Никто не обращает внимания на девушку в её бедном платье домашняго изделия и увядающую со дня на день. И живет она в забвении, в совершенном удалении от света, отдавшись скромным и скучным домашним добродетелям, не имеющим ничего общого с принятыми понятиями о высоких подвигах героизма и самогюжертвования...

Герриэт Каркер облокотилась на плечо мужчины, еще молодого, но поседевшого и с грустной физиономией, исковерканной продолжительными страданиями. Это её несчастный брат, которого она, и одна только она, ведет с безпримерным самоотвержением по безплодной дороге жизни, разделяя его позор и все лишения, сопряженные с его ужасною судьбою.

- Еще рано, Джон, - сказала Герриэт, - зачем ты идешь так рано?

- Не раньше и не позже как всегда, милая Герриэт. Будь y меня лишних несколько минут, я бы желал пройти мимо дома, где простился с ним в последний раз.

- Как жаль, что я не знала и не видела его!

- Это к лучшему, друг мой, если вспомнить его участь.

и ты, мое общество, конечно, было бы теперь отраднее для тебя.

- Есть ли на свете радости или печали, которых ты не разделяешь со мной, милая сестра?

- Надеюсь, ты уверен, что нет.

- Как же думать после этого, что твое общество, в том или другом случае, будет для меня отрадней, нежели оно есть и будет всегда? Я чувствую, Гарриэт, ты знала моего друга и одобряла все мои отношения к нему.

Герриэт тихонько отняла руку, покоющуюся на плече брата, и, после некоторого колебания, отвечала:

- Не совсем, Джон, не совсем.

- Ты думаешь, я не сделал бы ему никакого вреда, если бы позволил себе сбдизиться с ним теснее?

- Да, я так думаю.

- Умышленно, конечно, видит Бог, я бы не повредил; но во всяком случае недолжно было компрометировать его репутацию подобным знакомством. Согласишься ли ты, моя милая, или не согласишься...

- Не соглашусь, не соглашусь.

- Но мне даже теперь отрадно думать, что я всегда отстранял от себя пылкого юношу.

Затем Джон Каркер, оставляя меланхолический тон, улыбнулся сестре и сказал:

- Прощай, Герриэт!

- Прощай, милый Джон! Вечером, в известный час и в известном месте, я, по обыкновению, выйду к тебе навстречу, когда ты будешь возвращаться домой. Прощай.

И она подставила ему свое лицо для поцелуя. В этом лице был его дом, его жизнь, его вселенная, и между тем в нем же заключалась часть его наказания и печали. В легком, едва заметном облаке, которое его покрывало, равно как в постоянстве и в том, что она принесла ему в жертву свои радости, наслаждения, надежды, всю будущность, он видел горькие, но всегда спелые и свежие плоды своего старого преступления.

Герриэт стояла y дверей и, сложив руки на груди, смотрела, как её брат пробирается по неровной полосе зелени перед их домом, где еще так недавно был прекрасный зеленый луг, a теперь разстилался безобразный пустырь, загроможденный мусором, кирпичами и досками, из-за которых начинали проглядывать низкия хижины, разбросанные неискусною рукою. Два-три раза Джон Каркер оглядывался назад и встречал на лице сестры лучезарную улыбку, падавшую живительным лучом на его истерзанное сердце. Когда, наконец, он повернул за угол и скрылся из виду, долго сдерживаемые слезы градом полились из глаз его сестры.

Но недолго Герриэт Каркер могла предаваться своей печали. Человек в нищете не имеет права думать о своем несчастьи, и ежедневные мелкия хлопоты о средствах к существованию заставляют его забыть, что есть в нем ум, жаждущий благородной деятельности, и сердце, способное проникаться высокими чувствованиями. Убрав комнату и вычистив мебель, Герриэт с безпокойным лицом сосчитала скудный запас серебряной монеты и побрела на рынок покупать припасы для сегодняшняго обеда. Дорогой она размышляла, сколько ей можно этим утром съэкономить пенсов и полупенсов для черного дня. Так тянулась жизнь бедной женщины, скучная, грязная, однообразная. Не было перед ней подобострастной толпы лакеев и служанок, перед которыми тысячи других женщин имеют случай каждый день выставлять на показ возвышенное геройство своей души.

Между тем, как она выходила со двора, и в доме не оставалось живой души, к дому подошел какой-то джентльмен, уже не молодой, но здоровый и цветущий, с приятной физиономией и добродушным взглядом. Брови его были еще черны, как уголь, в густых волосах на голове пробивалась проседь, сообщавшая честным глазам и широкому открытому лбу самый почтенный вид.

Он стукнул в дверь один раз и, не получив ответа, уселся на скамейке перед воротами. По искусному движению его пальцев, выбивавших правильный такт на деревянной доске, можно было заключить о привычках музыканта, a no необыкновенному удовольствию, которое он чувствовал от протяжного напевания арии, очевидно, новой, и которую он сам сочинял в эту минуту, можно было догадываться, что это музыкант ученый, композитор.

джентльмен встал и скинул шляпу.

- Вы опять здесь, сэр! - сказала Герриэт робким тоном.

- Я принял смелость просить вас уделить для меня минут пять вашего досуга, не более.

После минутного колебания Герриэт отворила дверь и попросила гостя войти. Джентльмен взял стул и, усевшись против хозяйки, начал разговор таким голосом, который вполне согласовался с его почтенной физиономией и невольно вызывал на откровенность.

- Мисс Герриэт, - сказал он, - я отнюдь не могу думать, чтобы вы были горды; этого нет и быть не может. Прошлый раз вы старались меня уверить, что гордость - ваше врожденное свойство; но извините, я смотрел на ваше лицо, и оно как нельзя больше противоречило вашим словам. Опять я смотрю на это лицо, - здесь он взял её руку, - и опять совершенно убеждаюсь в таком же противоречии.

Герриэт пришла в замешательство и не могла дать никакого ответа.

- Лицо ваше, - продолжал джентльмен, - зеркало истины, благородства и великодушия. Извините, если я больше полагаюсь на это зеркало, чем на ваши слова.

В способе произнесения этих слов не было ничего, похожого на обыкновенные комплименты. Джентльмен говорил так ясно, так искренно и непринужденно, что Герриэт невольным движением склонила голову, как-будто вместе благодарила его и признавала искренность его слов.

- Разница в наших летах, - продолжал джентльмен, - и простая цель моего визита, к счастью, уполномачивают меня прямо и открыто высказать вам свою мысль. Вот почему вы меня видите здесь в другой раз.

- Одно простое выполнение обязанности, сэр, может и должно казаться гордостью с моей стороны, возразила Герриэт после минутного молчания. - Надеюсь, я не лгоблю ничего другого.

- Для самих себя?

- Для меня самой.

- A для вашего брата Джона? Извините, что я делаю вам этот вопрос.

- Я горжусь любовью своего брата, сэр, и всегда буду гордиться им самим, - воскликнула Герриэт, устремив открытые глаза на своего гостя и вдруг переменив свое обращение. Голос её перестал дрожать, и в чертах лица выразились необыкновенная решимость и твердость духа. - Вы, который странным образом знаете историю его жизни и повторили ее мне, когда были здесь последний раз...

- Повторил единственно для того, чтобы приобрести ваше дрверие, - перебил джентльмен. - Не думайте, ради Бога...

- Я уверена, y вас было доброе намерение. Я верю вам и совершенно спокойна на этот счет.

- Благодарю вас, - сказал джентльмен, пожимая её руку. - Премного вам обязан. Вы отдаете мне справедливость, будьте в этом совершенно уверены. Вы хотели сказать, что я, который знаю историю Джона Каркера...

- Могли принять за гордую выходку, когда я сказала, что горжусь своим братом. Однако, я опять повторяю эти слова и никогда от них не отступлюсь. Вы знаете, было время, когда я не имела никакого права питать в себе подобные чувства, но это время прошло. Унижение многих лет, безропотная покорность судьбе, чистосердечное раскаяние, ужасные сожаления, страдание даже от моей любви, так как он воображает, что я многим для него пожертвовала... ах, сэрь, если вы имеете где-нибудь и над кем-нибудь какую-нибудь власть, заклинаю вас, не подвергайте никого и ни за какое преступление такому наказанию, которое не могло бы быть отменено. Тот, кто создал человеческое сердце, силен всегда произвести в нем чудесные изменения.

- Ваш брат совершенно другой человек, я не сомневаюсь в этом.

- Он был уже другим человеком и тогда, когда над ним разразился смертельный удар, - сказала Герриэт. - Теперь он опять совершенно изменился, и не осталось ни малейших следов его прежней жизни, будьте в этом уверены.

на эти перемены. Мы заняты, суетимся, хлопочем изо всех сил, и не хватает y нас духу углубиться в эту метафизику, недоступную для школ и коллегий. Словом сказать, мы... мы - деловые люди, - заключил джентльмен, подходя к окну и опять усаживаясь на стул в тревожном состоянии духа.

- Я уверен, - продолжал джентльмен, потирая свой лоб и опять барабаня по столу, - я имею слишком основательные причины быть уверенным, что при однообразной, мертвенной жизни можно помириться со всем на свете. Можно, например, ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не знать. Это факт. И пойдет жизнь, как заведенные часы с неизменным взглядом на вещи, дурно ли, хорошо ли, но пойдет, и мы равно привыкаем и к добру, и к злу. Все зависит от привычки, и только от привычки: это я готов повторить перед судом совести, когда буду лежать на смертном одре. От привычки, скажу, я был глух, нем, слепь для миллиона вещей, и от привычки, наконец, я лежал в параличе для всякого доброго дела. "Ты был очень занят, господин, как бишь тебя?" - скажет совесть, - "ступай-ка отдыхать на тот свет".

Джентльмен встал, подошел к окну, пробарабанил какой-то мотив и начал ходить по комнате взад и вперед. Вся фигура его выражала неописуемое волнение. Наконец, он опять взял стул и уселся против хозяйки.

- Мисс Герриэт, вы должны позволить мне быть вашим слугой! Взгляните на меня! Вид мой должен показывать честного человека: я это чувствую. Так ли?

- Да, - отвечала девушка улыбаясь.

- Верю каждому вашему слову. Никогда не прощу себе, что я мог узнать вас хорошо лет двенадцать назад, и не узнал, хотя видел вас несколько раз! Привычка, всегда привычка! Я даже не знаю, как теперь очутился здесь. Но если уже я решился на такую отвагу, вы позволите мне что-нибудь сделать; прошу вас об этом с глубоким моим уважением и преданностью, так как теперь, при взгляде на вас, я проникнут в высокой степени этими чувствами. Позвольте мне что-нибудь сделать!

- Мы довольны, сэр.

- Не совсем, далеко не совсем, я убежден в этом. Некоторые незначительные удобства могут облегчить вашу и его жизнь. Да, мисс, и его жизнь, - повторил джентльмен, воображая, что произвел на нее некоторое впечатление, - я привык думать, что для него все покончено, что ему нечего ждать впереди, и что о нем, стало быть, нечего заботиться. Теперь я переменил мнение. Позвольте мне сделать что-нибудь для него. Вы также должны, в свою очередь, беречь ваше здоровье, по крайней мере, для него, a между тем силы ваши ослабевают.

- Кто бы вы ни были, сэр, - отвечала Герриэт, обратив глаза на его лицо, - я чувствую в отношении к вам глубокую благодарность. Я убеждена, только одна доброта сердца заставляет вас принимать участие в нашем положении. Но мы ведем эту жизнь целые годы; в моем брате совершился нравственный переворот сам собою, без всякого посторонняго действия. Теперь, когда вдруг под посторонним влиянием изменится наша жизнь, не уменьшит ли это иекоторым образом в его глазах сознание в себе той нравственной энергии, которая делает его столько достойным любви и уважения? Во всяком случае, я благодарю вас, сэр, и благодарю больше слезами, чем делами.

Разстроганный джентльмен поднес её руку к своим устам, как нежный отец, который ласкает и благодарит послушное дитя.

- Если со временем придет пора, - сказала Герриэт, - когда он отчасти возвратит потерянное положение...

- Возвратит! как он может на это разсчитывать? Возвращение зависит от руки, вооруженной против него на жизнь и смерть. Я, конечно, нисколько не ошибаюсь, когда думаю, что брат питает к нему непримиримую ненависть именно за то, что лишился через него ангела, который служил украшением его жизни.

- Сэр, вы коснулись предмета, о котором никогда не говорим даже мы, - сказала Герриэт.

- Извините, мне следовало бы догадаться. Прошу вас забыть неосторожные слова. Теперь, возвращаясь опять к цели своего визита, я осмеливаюсь просить y вас двух милостей.

- Каких же?

- Во-первых, как скоро вы решитесь на перемену в вашем положении, позвольте мне быть тогда вашей правой рукой. Я очень хорошо знаю, посторонний человек не имеет права на такое снисхождение, но будьте уверены, я не совсем для вас посторонний. Тогда вам известно будет и мое имя, которое теперь безполезно было бы знать, впрочем, предваряю, оно не имеет большого веса.

- Круг наших друзей, - отвечала Герриэт с кроткой улыбкой, - далеко не так велик, чтобы разсчитывать на знаменитость при выборе знакомых. Принимаю ваше предложение.

- Во-вторых, вы обещайте мне по временам, то есть, утром каждый понедельник, ровно в девять часов, когда я, отправляясь по делам, обыкновенно прохожу мимо ватего дома - привычка! что прикажете делать? я мученик привычки, - говорил джентльмен в припадке странной наклонности сбивать себя с толку, - вы обещаетесь мне в это время сидеть y ворот или под окном. Брат ваш уходит в этот час, но я y вас не прошу позволения заходить к вам в дом. Я даже буду проходить мимо вас молча, не говоря ни слова. Мне только хочется вас видеть и увериться собственными глазами, что вы здоровы. Вам, в свою очередь, не мешает иметь в виду, что y вас есть друг, старый, седой друг, на которого вы вполне можете положиться.

- Теперь мне остается напомнить, - продолжал джентльмен, вставая с места, - что мой визит будет тайной для вашего брата; он отнюдь не должен знать, что есть на свете человек, которому известна история его жизни. Я, однако, рад, что знаю ее, так как она совсем выходит из круга обыкновенных вещей.

С этими словами джентльмен, выходя из дверей, начал, не надевая шляпы, раскланиваться с тем счастливым соединением непринужденной вежливости и непритворного участия, которое могло быть исключительно и единственно выражением благородного сердца.

Долго еще она видела перед собой благородную фигуру незнакомца и, казалось, внимательно прислушивалась к его словам. Он затронул самую чувствительную струну её сердца и со всею силою пробудил в её душе то роковое событие, которое изменило всю её жизнь.

Герриэт Каркер принялась за работу и старалась высвободиться из-под бремени тяжелых впечатлений, но работа сама собою вывалилась из рук, и мысли её унеслись далеко за пределы повседневных занятий. Мечтая и работая она не замечала, как проходило время и погода изменялась. Горизонт, сначала тихий и ясный, постепенно покрылся облаками; ветер уныло зажужжал в окна, крупные капли дождя забарабанили по кровле, и густой туман, налегший на город, совершенно скрыл его из виду.

В такую погоду она часто с грустью и сожалением смотрела на несчастных тружеников, которые тащились в Лондон по большой дороге, усталые, печальные, как будто предчувствовавшие, что нищета их погрузится в огромном городе, как капля в океане или песчинка на морском берегу. День за днем волочились жалкие скитальцы для насущной корки хлеба, в ведро и ненастье, в зной и стужу, обливаемые потом, продуваемые насквозь холодным ветром. И никогда не возвращались они назад, поглощенные в этом бездонном омуте человеческих сует и треволнений житейского моря, пошлые жертвы госпиталей, кладбища, острога, желтого дома, лихорадки, горячки, тифа, разврата и - смерти!

Пронзительный ветер завывал и бесновался на заброшенном пустыре, с отчаянною яростью; со всех сторон налегли густые тучи, и ночь среди белого дня воцарилась на мрачном горизонте. Перед окном Герриэт Каркер обрисовалась одна из этих несчастных фигур с позорным клеймом отвратительной нищеты.

Женщина. Одинокая женщина лет тридцати, высокая, правильно сложенная, прекрасная, в нищенских лохмотьях. Пыль, мел, глина, известь, щебень, - все принадлежности загородной дороги, клочками висели на её сером капоте, промоченном до последней нитки. Ни шляпки, ни чепчика на голове, и ничто не защищало её густых черных волос, кроме грязной косынки, которой изорванные концы вместе с волосами заслоняли её широкие черные глаза, окончательно ослепленные ветром. Часто она останавливалась среди дороги и старалась через густой туман разглядеть окружающие предметы.

ей фигуре, дикой и прекрасной, ярко обозначались следы позорного равнодушия и к погоде, и ко всем окружающим предметам Эта ужасная безпечность, в связи с нищетой и диким отчаянием, глубоко растрогала сердце женщины, которая ее наблюдала. Она подумала обо всем, что было унижено и развращено вне и внутри её: о скромных прелестях души, задавленных и окаменелых, подобно прелестям прекрасного тела, о многих дарах природы, развеянных ветром, как эти растрепанные волосы.

Размышляя об этой прекрасной развалине среди бури и проливного дождя, Герриэт не отворотилась от нея с негодованием, как это на её месте сделали бы тысячи знатных женшин, но пожалела о ней от всего сердца.

Между тем её падшая сестра пробиралась вперед, бросая дикий и туманный взгляд на отдаленный город, закрытый туманом. Походка её была тверда и смела, при всем том усталость измучила ее ужасно, и после минутной нерешительности она уселась на кучу кирпичей. Неумолимый дождь продолжал колотить ее спереди и сзади, но она об этом не заботилась.

Она была теперь насупротив Каркерова дома. Подняв голову, за минуту покрытую обеими руками, она встретилась с глазами Герриэт.

В то же мгновение Герриэт выбежала к воротам и махнула ей рукой.

- Зачем вы стоите на дожде? - ласково спросила Гарриет.

- Затем, что мне некуда деваться.

- Но жилые места от вас недалеко. Не угодно ли войти сюда? - Герриэт указала на дверь, - вы найдете радушный прием.

Странница вошла. Её взор не обнаружил никакой благодарности, и, казалось, дикое сомнение было её единственным чувством. Не говоря ни слова, она села на стул и поспешила сбросить с ноги изорванный башмак, откуда посыпались мусор и щебень. Нога была изранена и в крови.

- Израненная нога - эгэ! Какая тут беда? и что вам за дело до израненной ноги y такой женщины, как я?

- Потрудитесь омыть и перевязать вашу ногу, - сказала Герриэт ласковым тоном. - Позвольте подать вам воды и полотенце.

Женщина судорожно схватила её руку и, закрыв ею свои глаза, принялась рыдать, - не как женщина, но как суровый мужчина, застигнутый врасплох в своей необыкновенной слабости. Её грудь подымалась высоко, глаза горели лихорадочным блеском, и все обличало сильнейшее волнение.

Больше из благодарности, чем по чувству самосохранения, странница обмыла и перевязала израненную ногу. Потом Герриэт предложила ей остаток своего умеренного завтрака и посоветовала перед отправлением в дальнейший путь обогреться и осушить перед камином измоченное платье. Опять больше из благодарности, чем из некоторой заботливости о себе самой, странница уселась перед камином и, не снимая с головы изорванной тряпки, нагревала ее ладонью своей руки. Вдруг, оторвав глаза от камина, она обратилась к радушной хозяйке.

С каким-то диким неистовством она взъерошила обеими руками свои волосы и потом забросила их назад, как будто в руках её были страшные змеи.

- Вы чужая в этом месте? - спросила Гер риэт.

- Чужая! - отвечала она, приостанавливаясь на каждой фразе и заглядывая в огонь. - Да, чужая, лет десять или двенадцать... Календарей не водится там, где я была. Лет десять или двенадцать... Много утекло воды с той поры. Я совсем не узнаю этой страны.

- Вы были далеко?

- Бог, конечно, простил вас!

- До Бога высоко, a люди близко, да не прощают! - вскричала она, кивая головой на огонь. - Если бы на земле было больше снисхождения, авось и на небе... да что тут болтать об этом!

Это было произнесено тоном подавленной злобы; но когда она встретилась с кротким и любящим взором Герриэт, лицо её утратило суровое выражение.

- Кажется, мы с вами одних лет? - продолжала она, переменяя разговор. - Я, может, постарше годом или двумя. Подумайте об этом.

- Все можно загладить, и раскаиваться никогда не поздно, - сказала Герриэт. - Вы, конечно, раскаялись и...

- Нет. Я не из таких. Я не могу и не хочу. И зачем? Толкуют мне об исправлении, о покаянии; a кто, позвольте узнать, раскаялся в обидах, которые мне сделаны?

Она встала, повязала голову платком и поворотила к дверям.

- Куда вы идете?

- В какой-нибудь дом?

- У меня есть мать. Думаю, что есть, а, может, и нет. Она мне столько же мать, сколько её берлога жилой дом, - заключила бродяга с диким смехом.

- Возьмите вот это, - сказала Герриэт, подавая серебряную монету. - Это безделица, но ее достанет вам на один день.

- Вы замужем? - спросила бродяга, принимая монету.

- Вы позволите мне поцеловать вас?

Вместо ответа Герриэт Каркер подставила щеку. Еще раз путница схватила её руку и прикрыла ею заплаканные глаза.

Через минуту она исчезла.

Исчезла в мрачную ночь, в проливной дождь, при завывании сильного ветра. В городе мерцали огни, и туда, через безплодный пустырь, направила свои стопы странная женщина, готовая погрязнуть в этом бездонном омуте страстей и разврата.