Домби и сын.
Глава XXXIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава XXXIV. (старая орфография)

Глава XXXIV. 

Еще мать и дочь.

В грязной и мрачной лачуге сидит грязная и мрачная старуха. Она прислушивается к завывапию ветра, к дождевым каплям и, корчась в три погибели, разгребает жалкий огонь в жалком камине. Как скоро дождевая капля, пробиваясь через дырявую кровлю, падает и шипит на потухающем угле, старуха вздрагивает, вздергивает голову и потом опять опускает ее ниже и ниже вплоть до пожелтевшого костлявого остова груди.

Нет в избушке ни одной свечи, и только догоревшее полено из камина проливает тусклый свет на окружающие предметы. Кучи лохмотьев, кучи костей, жалкая постель, два, три изуродованных табурета, две-три хромые скамейки, черные стены, черный потолок, - вот все, на что выглядывал догоравший огонь, похожий на глаз дикого полууснувшого зверя. Съежившись перед огнем грязного, разваливающагося камина, старуха сидела молча, протянув грязные ноги на грязный половик и пялила тусклые буркулы, как ведьма, готовая через минуту, через две, выскочить в трубу на шабаш чертей, из которых один уже выставлялся в половину на стене, в половину на потолке, выделывая страшные гримасы и дожидаясь, по-видимому, чтобы открыть сатанинскую вечеринку адским вальсом вельзевулова изобретения.

Но это был не чорт. В его подобии обрисовывалась только гигантская тень гадкой ведьмы, чавкающей с неутомимою деятельностью. Если бы Флоренса каким-нибудь случаем очутилась в этой берлоге и взглянула на оригинал чудовищной тени, она мигом и без всякого затруднения угадала бы в нем фигуру доброй бабушки Браун, несмотря на то, что её детское воспоминание об ужасной старухе было, может быть, столь же преувеличенным представлением истины, как и отражение тени на стене и потолке. Но Флоренса не приходила, не заглядывала, и м-с Браун, не угаданная никем, спокойно заседала подле дымившейся головешки.

Дождевые капли полились сильнее, но уже не в печь. Старуха быстро подняла голову и начала прислушиваться. Чья-то рука ухватилась за дверь, и в комнате послышались шаги.

- Кто там? - спросила старуха, озираясь через плечо.

- Добрый человек с добрыми вестями.

- С добрыми вестями? Откуда?

- Из чужих краев.

- Из-за моря? - крикнула старуха, вставая с места.

- Да, из-за моря.

Старуха поспешно подгребла уголья и подошла к вошедшей фигуре, которая между тем затворила дверь и остановилась среди комнаты. Быстро опустив руку на её промокший капот и поворотив ее к огню, чтобы разглядеть, старуха испустила жалобный вой, обличавший её обманутую надежду.

- Что с тобою? - спросила фигура.

- У! У! - вопила ведьма, закинув голову назад.

- Да что с тобою?

-- Ох! ох! нет моей девки, - завизжала м-с Браун, вздергивая плечами и закинув руки на затылок, - где моя Алиса? где моя красная дочка? Они задушили ее!

- Не задушили, если твое имя - Марвуд.

- Видала ли ты мою девку, а? Видала ли ты мою красотку, ась? Нет ли от нея грамотки?

- И то правда, не умею. Да, не умею, дьявол меня побери, - визжала старуха, ломая себе руки.

- Что ты не зажжешь свечи? - спросила фигура, осматриваясь вокруг комнаты.

Старуха зачавкала, замямлила, замотала головой, вынула из шкапа сальный огарок, всунула дрожащею рукою в печь, затеплила кое-как и поставила на стол. Грязная светильня горела сперва тускло, так как сало заливало фитиль, и прежде, чем слепоглазая бабушка могла различить что-нибудь с некоторою ясностью, фигура села на скамейку, сложила руки на груди, опустила глаза в землю и, сорвав с головы грязную косынку, положила ее на стол подле себя. Несколько минут продолжалось молчание с обеих сторон.

- Стало быть, моя красотка велела тебе сказать что-нибудь на словах? Что же ты не говоришь? Ну, что она сказала?

- Взгляни, - отвечала фигура.

Повторив это слово с испуганным видом, старуха посмотрела на собеседницу, на стены, на потолок и опять на собеседницу.

Алиса сказала: взгляни еще, матушка!

Старуха опять оглянулась вокруг комнаты с величайшим вниманием и вдруг, выпучив глаза на загадочную незнакомку, испустила пронзительный крик и бросилась к ней на шею.

- Ты ли это, моя девка, моя Алиса? Дочка моя, красотка моя! Живехонька! здоровехонька! опять воротилась к своей матери!

И, повиснув на груди этой женщины, старуха перекачивалась из стороны в сторону, не замечая, что ласки её принимаются холодно и неохотно!

- Девка моя! Алисушка! красотка моя! куколка ненаглядная! опять ты здесь, в родном гнезде!

Бросившись на пол, она положила голову на колени своей дочери, обвив её стан костлявыми руками, и опять начала перекачиваться из стороны в сторону с неистовым обнаружением всех жизненных сил, какие в ней оставались.

- Да, матушка, - отвечала Алиса, поцеловав мать и стараясь, однако же, высвободиться из её объятий, - я здесь, наконец, в родном гнезде. Пусти меня, матушка, пусти. Вставай и садись на стул. Что за нежности? Отойди, говорю тебе.

- Она воротилась еще суровей, чем ушла! - закричала мать, выпучив глаза на её лицо и продолжая держаться за её колени, - она не заботится обо мне! Столько лет я сиротела и вела каторжную жизнь, a она и смотреть не хочет.

- Что ты хочешь сказать, матушка? - возразила Алиса, отодвигая ноги, чтобы удалить привязчивую старуху, - сиротела не одна ты, и каторга была не для тебя одной. Вставай и садись на стул.

Старуха встала, всплеснула руками, завизжала и остановилась с выпученными глазами в нескольких шагах от дочери. Потом, взяв свечу, она обошла ее кругом, осматривая с ног до головы с болезненными стонами и дикими телодвижениями. Затем она села на стул, захлопала руками, закачалась во все стороны и застонала еще страшнее.

Не обращая никакого внимания на горькия жалобы старухи, Алиса скинула мокрый капот, оправила платье и опять уселась на прежнем месте, скрестив руки на груди и обратив глаза на камин. Старуха продолжала бесноваться.

- Неужели ты ожидала, матушка, что я ворочусь такойже молодой, какой уехала отсюда? - начала дочь, обратив глаза на старуху, - неужели думала ты, что жизнь, какую вела я там, за тридевять земель в тридесятом царстве, могла меня разнежить и приготовить к чувствительным свиданиям? Право, слушая тебя, подумаешь, что все это так.

- Не то, не то! - вскричала мать, - она знает это.

- Вот она! вот она! Ой, ой, ой! После стольких лет разлуки она грозит опять покинуть меня! Ой!

- Еще раз скажу тебе, матушка, в разлуке жила не одна ты, - продолжала Алиса, - воротилась суровее, говоришь ты? a ты чего ожидала?

- Суровее ко мне! к своей собственной матери!

- A кто, как не собственная мать причиной этой суровости? - возразила Алиса, скрестив руки и нахмурив брови, как будто решилась подавить в грѵди всякое нежное чувство, два, три слова, матушка. Если мы теперь понимаем друг друга, нам не к чему заводить ссоры. Я уехала девченкой и воротилась женщиной. Я уехала непокорною дочерью и воротилась назад ничем не лучше; к этому ты должна быть приготовлена. Я не исполняла в ту пору своих обязанностей, надеюсь не исполнять их и теперь. Но дело вот в чем: разве ты исполняла свои обязанности по отношению ко мне?

- Я? - завопила старуха, - обязанности к своей девке? Обязанности матери к собственному детищу!

- Что? разве это дерет твои уши, матушка? - возразила дочь, обратив на нее холодное и суровое лицо, - я об этом надумалась вдоволь на чужой стороне. С младенчества и до сих пор мне продолбили уши о моих обязанностях к людям; но никому ни разу не приходило в голову заикнуться об обязанностях других людей в отношении ко мне. Это меня удивляло и удивляет.

Старуха зачавкала, замямлила, замотала головой, но, наверно, никак нельзя было узнать, какой смысл имели эти гримасы. Может, она сердилась, чувствовала угрызения совести, делала возражения, а, может, просто все это было действием старческой немощи.

- Жила была, - начала дочь с диким смехом и опустив глаза в землю с очевидным презрением и ненавистью к себе самой, - жила была маленькая девочка по имени Алиса Марвуд. Она родилась в нищете, вскормлена в нищете, выросла в нищете. Ничему ее не учили, ни к чему не приготовляли, и никто о ней не заботился.

- Никто! - завопила мать, указывая на самое себя и ударяя себя в грудь.

- Ее ругали, колотили, как собаку, морили голодом, знобили холодом, - вот и все заботы о ней. Других - не знала маленькая девочка, Алиса Марвуд. Так жила она дома, так слонялась и по улицам с толпою других нищих бродяг. И между тем выростала девочка Алиса, выростала и хорошела с каждым днем. Тем хуже для нея. Было бы гораздо лучше, если бы ее заколотили до смерти.

- Ну, ну! Еще что?

- A вот сейчас увидишь. Были цветики, будут и ягодки. Чем больше выростала Алиса Марвуд, тем больше хорошела и обещала сделаться красавицей первейшого сорта. Поздно ее начали учить - и выучили всему дурному. За ней ухаживали, присматривали и в короткое время выдрессировали ее на все манеры. Тогда была ты, матушка, не так бедна и очень любила свою дочь. С девочкой повторилась та же история, какая повторяется двадцать тысяч лет. Она родилась на погибель и - погибла!

- После такой разлуки! - хныкала старуха, - вот чем начинает моя девка!

- Она скоро окончит, матушка. Песня коротка. Была преступница по имени Алиса Марвуд, еще девочка, но заброшенная и отверженная. И повели ее в суд, и судили ее, и присудили. Как сейчас вижу строгих джентльменов, которые разговаривали в суде. Как складно и умильно разсуждал председатель о её обязанностях, и о том, что она попрала в себе божественные дары природы, и о том, что она должна лобызать карающую руку закона, и о том, что добродетель всегда и везде получает достойную награду, a порок - достойное возмездие! Как будто не знал благочестивый джентльмен, что этот же закон, не принявший во время надежных средств спасти невинное создание, обрекал теперь несчастную жертву на неизбежную гибель! Как будто не ведал он, праведный судия, что пустозвонное краснобайство не спасло и не спасет ни одной жертвы, увлеченной нищетою в бездну разврата!

Алису Марвуд приговорили к ссылке и отправили на тот конец света. Она должна была, по определению закона, учиться обязанностям в таком обществе, где не знают никаких обязанностей, и где в тысячу раз больше всякого порока и разврата, чем на её родине. И Алиса Марвуд воротилась женщиной, такой женщиной, какою следует ей быть после всех этих уроков. Придет пора, и конечно, скоро, когда опять поведут ее на суд, и опять услышит она благочестивого краснобая, который еще с большим жаром и с большею торжественностью станет разсуждать о добродетепях и пороках и о возмездии закона. Тогда не станет больше Алисы Марвуд, но с её позором и смертью благочестивые джентльмены не потеряют работы. Свежия толпы преступников и преступниц, мальчиков и девочек, вскормленных в нищете, взлелеянных развратом, не замедлят явиться пред их светлыми очами, и славный кусок хлеба заработают джентльмены, краснобайствующие о прелестях добродетели, об ужасах порока!

Старуха облокотилась на стол и, закрыв лицо обеими руками, притворилась чрезвычайно растроганной, a может быть, она и не притворялась.

- Кончено, матушка. Я все сказала. Теперь, надеюсь, ты не заикнешься о моих обязанностях к тебе. Твоя молодость, конечно, прошла так же, как и моя. Тем хуже для нас обеих. Не буду ни упрекать тебя, ни оправдывать себя. К чему? зачем? Все решено и покончено давным давно. Я не дитя, и ты не сестра благочестивого краснобая, заседающого в суде. Делить нам нечего, и авось ты не станешь переливать из пустого в порожнее. Мы довольно знаем друг друга.

И, однако, при всем унижении она была красавицей в полном смысле этого слова. Самый поверхностный наблюдатель не мог не заметить изящества и редкой правильности её форм даже в минуты бешеной злобы, исказившей черты её лица; когда, наконец, это лицо успокоилось, и в прекрасных черных глазах, обращенных на огонь, заискрилось чувство грусти, её фигура, измученная и усталая, представляла совершеннейшее подобие падшого ангела, осужденного на бесконечные страдания в юдоли плача и скорбей.

Несколько минут длилось молчание с обеих сторон. Старуха, любовавшаяся исподтишка на свою дочь, осмелилась протянуть к ней через стол свою руку и, не встречая сопротивления, прикоснулась к её лицу и начала разглаживать волосы. Алиса не сделала никакого движения. Ободренная этим спокойствием, старуха стремительно подбежала к ней, скинула её башмаки и набросила на её плечи какое-то подобие сухого платья. Во все это время она бормотала безсвязные ласки и с напряженным вниманием всматривалась в черты её лица.

- Горько бедна, мое дитятко.

На лице старухи выразился какой-то неопределенный испуг. Быть может, любуясь дочерью, она припомнила одну из ужасных сцен, какие должны были повторяться часто в её борьбе с отвратительной нищетой, или, может быть, ее взволновало опасение за будущую судьбу воротившейся дочери. Как бы то ни было, старуха остановилась перед Алисой с самым покорным видом, опустила голову и как-будто умоляла о пощаде.

- Чем ты живешь, матушка?

- Милостыней, мое дитятко.

- И воровством?

- Да, по-временам и воровством, да только уж какое мое воровство? Я стара, хила и начинаю всего бояться. Безделку какую-нибудь с мальчишки или девченки, и то все реже и реже. A вот я недавно слонялась за городом, лебедушка моя, и подметила недурную поживу. Я караулила.

- Караулила?

- Я не спускала глаз с одной семьи, мое дитятко, - продолжала старуха умоляющим тоном, предупреждая возражение и упреки.

- С какой семьи?

- Тс!... Не сердись на меня, лебедушка. Я это делала из любви к тебе, поминая свою заморскую красотку.

Старуха взяла и поцеловала её руку. В глазах её опять выразилась просьба о пощаде.

- Это было давненько, мое дитятко: я пробиралась за углом и тут мне удалось заманить к себе его маленькую дочь.

- Чью дочь?

- Не его, Алиса, не его. Что ты на меня так сердито смотришь? Право не его. Это не может быть.

- Чью же? Ты сказала, его дочь.

-- Да не кричи так громко. Ты пугаешь меня, касатушка. Дочь м-ра Домби, только м-ра Домби. С той поры я видала их сплошь да рядом. Я видала и его.

При последнем слове старуха съежилась и отпрянула назад, как будто боялась взрыва ярости в своей дочери. Но хотя лицо Алисы, постоянно обращенное на мать, выражало сильнейшее негодование однако она не тронулась с места, только кулаки её теснее прижались к груди, как-будто она хотела этим удержать их от нападения при внезапной злости, которая ею овладела.

- Как мало он думал, кого видел перед собой! - взвизгнула старуха, подымая сжатые кулаки.

- И как мало он об этом заботился! - проворчала Алиса сквозь зубы.

все корки.

- Большое ему дело до твоего проклятья! Он, я думаю, живет себе припеваючи.

- Да, ему ни чорта не делается...

Старуха остановилась, так как лицо и вся фигура её дочери исказились страшным образом. Казалось, её грудь хотела лопнуть от напряжений подавляемой злобы. Её усилия задушить в себе эту бурю были столь же страшны, как и самая ярость. Однако, ей удалось преодолеть себя, и после минутного молчания она спросила:

- Он женат?

- Нет, лебедушка.

- Женится, может быть?

- Не знаю, a кажись, что нет. Но его начальник и приятель женится, и вот где мы поздравим его так, что сам дьявол в присядку запляшет пред его глазами!

Старуха кричала и прыгала, как ведьма в полном разгаре сатанинской вечеринки.

- Мы натешимся, говорю тебе, по горло, и эта женитьба отзовется ему на том свете. Помяни мое слово.

Дочь бросила на нее вопросительный взгляд.

- Но ты измокла, моя касатка, устала, как собака, и проголодалась, как волчица. Чем бы тебя накормить и напоить?

Старуха бросилась к шкафу и, вытащив несколько полупенсов, звякнула ими об стол.

- Вот моя казна, вся тут, и больше - ничего. У тебя нет деньженок, Алиса?

Невозможно описать, какою жадностью наполнились глаза старухи, когда дочь полезла за пазуху за полученным подарком.

- Все?

- Ничего больше. И это подано из состраданья.

- Из состраданья - эхва? - завизжала старуха, впиваясь в серебряную монету, которая, к её отчаянию, все еще была в руках её дочери. - Нутка, посчитаем. Шесть да шесть - двенадцать, да еще шесть восемнадцать. Так! Теперь распорядимся на славу. Сейчас побегу за хлебом и водкой.

И с проворством, необыкновенным в дряхлой старухе, она напялила дрожащими руками дырявую шляпу и накрылась шалью. Монета, к её отчаянию, все еще была в руках Алисы.

- Какая же нам потеха от этой женитьбы? Ты еще не сказала, матушка.

- От какой же?

- Увидишь, a покамест помалчивай. Я знаю, что знаю. Не худо бы им оглядеться и держать ухо востро. A уж моя девка найдет себе местечко, - ух! - какое местечко!

И улучив минуту, когда дочь, занятая размышлением, разжала руку, где хранилась серебряная монета, старуха мгновенно ее выхватила и скороговоркой продолжала:

- Побегу, моя касатка, побегу за хлебом и за водкой. Славно поужинаем.

Говоря это, она перебрасывала деньги с руки на руку. Алиса взяла назад свою монету и прижала ее к губам.

- Что ты, Алиса? целуешь монету? Это похоже на меня. Я часто целую деньги. Оне к нам милостивы во всем, да только жаль, что не кучами приходят.

- Не припомню, матушка, чтобы я прежде когда это делала. Теперь целую эту монету из воспоминания об особе, которая подарила мне ее.

- Вот что! Ну, пожалуй, и я ее поцелую, a надо ее истратить. Я мигом ворочусь.

- Ты, кажется, сказала, матушка, что знаешь очень много, - проговорила дочь, провожая ее глазами к дверям. - Видно без меня ты поумнела!

- Да, моя красотка, - отвечала старуха, обернувшись назад. - Я знаю гораздо больше, чем ты думаешь. Я знаю больше, чем он думает. Я изучила его насквозь.

Дочь недоверчиво улыбнулась.

- Я даже знаю всю подноготную об его брате, Алиса, - продолжала старуха, вытягивая шею и делая отвратительные гримасы. - Этот братец, видишь ты, мог бы за покражу денег отправиться туда, где и ты проживала. Он живет с сестрой, вон там, за Лондоном, подле Северной дороги.

- Где?

- За Лондоном, подле Северной дороги. Я тебе покажу, если хочешь. Домишко дрянной, ты увидишь. Да нет, нет, не теперь, - завизжала старуха, увидев, что дочь вскочила с места, - не теперь. Ведь это далеко отсюда, около мили, a пожалуй, что и больше. Завтра поутру, если захочешь, пожалуй, я тебя поведу. Пора за ужином...

- Стой! - закричала дочь, ухватившись за старуху, которая уже собиралась юркнуть из комнаты. - Сестра хороша как демон, и y ней каштановые волосы?

Озадаченная старуха утвердительно кивнула головой.

- Я вижу тень его самого на её роже! Красный домишко на пустыре стоит на юру? Небольшой зеленый подъезд?

Старуха опять кивнула головой.

- Сегодня я была там! Отдай монету назад!

- Отдай, говорю тебе, нето я тебя задушу.

Вырвав моиету из рук старухи, испускавшей жалобный вой, Алиса оделась на скорую руку в капот и сломя голову бросилась из избы.

Прихрамывая и припрыгивая, мать побежала за дочерью изо всех сил, оглашая воздух безполезными жалобами. Непреклонная в своем намерении и равнодушная ко всему остальному, дочь, не обращая ни малейшого внимания на бурю с проливным дождем, продолжала бежать вперед по направлению к дому, в котором отдыхала. Через четверть часа ходьбы, старуха, выбившись из сил, настигла свою дочь, и оне обе молча пошли рядом. Старуха не смела больше жаловаться.

В час, или около полночи, мать и дочь оставили за собой правильные улицы и вошли на пустырь, где стоял уединенный домик. Ветер не стесняемый городскими зданиями, завывал теперь на приволье и продувал их со всех сторон. Все вокрут них было мрачно, дико, пусто.

- Не отдавай назад монету, Алиса, сделай милость! Как нам обойтись без нея? Ведь нам нечего ужинать? Деньги - всегда деньги, кто бы их ни дал. Ругай ее сколько душе угодно, только монету пожалуйста не отдавай.

- Постой-ка, кажется, этот дом их? Так, что-ли?

Старуха утвердительно кивнула головой. Сделав несколько шагов, оне подошли к дверям. В комнате, где сидела Алиса, светился огонек. Оне стукнули, и через минуту явился Джон Каркер со свечею в руке.

Озадаченный странным визитом в такой поздний час, Джон Каркер, обращаясь к Алисе, спросил, что ей нужно.

Услышав громкий голос, Герриэт вышла из дверей.

- А! ты здесь голубушка! Узнаешь ты меня?

- Да, - отвечала изумленная Герриэ;т.

Лицо, которое так недавно смотрело на нее с любовью и благодарностью, пылало теперь непримиримою ненавистью и злобой; рука, обвивавшаяся вокрут её стана с кроткою нежностью, держала теперь сжатый кулак, и бешеная фурия, казалось, готова была задушить свою жертву. Герриэт, по невольному инстинкту самосохранения, ближе придвинулась к брату.

- Что ты мне сделала? Ты пригрела меня y камина, напоила меня, накормила и на дорогу дала мне денег. Ты облагодетельствовала меня и... я плюю на твое имя!

Подражая своей дочери, старуха тоже сжала руку в кулак и погрозилась на брата и сестру; но вслед за тем она дернула за подол Алису и шепнула, чтобы та не отдавала монету.

- Если моя слеза капнула на твою руку, пусть она отсохнет! Если я прошептала ласковое слово, пуст оглохнет твое ухо! Если я коснулась твоих губ, пусть это прикосновение будет для тебя отравой! Проклятие на дом, где я отдыхала! Стыд и позор на твою голову! Проклятие на все, что тебя окружает!

Выговорив последния слова, она бросила монету на пол и пришлепнула ее ногою.

Герриэт, бледная и трепещущая, удерживала брата, a бешеная фурия продолжала без перерыва:

- Ты сжалилась надо мной и простила меня в первый час моего возвращения? Хорошо! Ты разыграла передо мной добродетельную женщину? Хорошо! Я поблагодарю тебя на смертном одре, я помолюсь за тебя, за весь твой род, за все твое племя! Будь в этом уверена!

И сделав гордый жест, как будто грозивший уничтожением предметов её ярости, она подняла голову вверх и скрылась за дверьми во мраке бурной ночи.

Старуха еще раз с отчаянным усилием уцепилась за её подол и принялась отыскивать на пороге монету с такою жадностью, которая поглотила все её способности. Напрасно. Дочь сильным движением руки поволокла ее за собой, и оне опять понеслись через пустырь к своему жилищу, в глухой закоулок бесконечного города, который теперь совсем исчезал от глаз в непроницаемом тумане. Мать во всю дорогу охала, хныкала, стонала и упрекала, сколько могла, свою непокорную дочь: из-за её упрямства оне теперь должны были остаться без хлеба и водки в первую ночь после двенадцатилетней разлуки!