Домби и сын.
Глава XXXV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава XXXV. (старая орфография)

Глава XXXV. 

Счастливая чета.

Нет уже более темного пятна на модной улице города Лондона. Гордо смотрит чертог м-ра Домби на противоположные здания, и ни одно не смеет с ним соперничать в громадности и пышном блеске. Дом - всегда дом, как бы он ни был прост и беден. Если эгу пословицу вывернуть на изнанку и сказать: дом все-таки дом, будь он великолепен как дворец, - то окажется, что м-р Домби соорудил в честь своих пенатов чудный алтарь изящества и вкуса.

Вечер. Ярко горят свечи в окнах пышного дома; красноватое зарево каминов отражается на занавесах и мягких коврах; буфет ломится под тяжестью сервиза; стол накрыт великолепно для четырех персон. Обновленный дом первый раз со времени последних перемен принимает праздничный вид. Ждут с минуты на минуту возвращения из Парижа счастливой четы.

Знаменитый вечер уступает в суетливости только свадебному утру. Все сердца преисполнены благоговением и проникнуты торжественным ожиданием. М-с Перч сидит на кухне и кушает чай. Ей было много дела: раз двадцать она обошла пышные аппартаменты, вымеряла по аршинам ценность шелку и левантина и вычерпала из словарей все возможные восклицания, придуманные для выражения выспренних восторгов. Кухарка в самом веселом расположении духа и уверяет всю компанию, что ей теперь нужны гости, да гости, так как она разбитного характера и всегда любила повеселиться; a что гостей будет полон дом, так она готова прозакладывать шесть пенсов. М-с Перч, прихлебывая чай, утвердительно кивает головой и безмолвно соглашается на все пункты. Горничная поминутно вздыхает из глубины души и открыто объявляет, что y нея одно желание - счастья молодым супругам; но супружество, прибавляет она, не что иное, как лотерея, и чем больше об этом думаешь, тем больше привыкаешь дорожить свободой безбрачной жизни. "Конечно, лотерея; да еще хуже, чем лотерея", восклицает м-р Таулисон, суровый, угрюмый и мрачный. "О, если бы теперь война, - прибавляет он, - к чорту всех французов"! Молодой человек вообще того мнения, что всякий иностранец есть француз и непременно должен быть французом по законам природы.

При каждом новом стуке колес вся компания останавливалась и прерывала разговор и вслушивалась; не раз даже раздавалось общее восклицание: "вот они! воть они!" но оказывалось, что это были не они, и фальшивая тревога оканчивалась ничем. Кухарка, видимо, начала сокрушаться о приготовленном обеде, м-р Таулисон больше и больше свирепел против французов, все чувствовали какое-то неопределенное безпокойство, и только один обойщик, чуждый всяких треволнений, спокойно продолжал бродить по комнатам, погруженный в блаженное самосозерцание.

Флоренса готова встретить отца и свою новую мать. Радость или грусть волнует её сердце, робкая девушка сама не знает; но её щеки зарделись ярким румянцем и заискрились необыкновенным блеском. В людской поговаривают втихомолку: как прекрасна сегодня мисс Флоренса, как она выросла! как похорошела, бедняжечка! Затем следует пауза. Кухарка, как душа общества, чувствует, что ей надобно высказать свое мнение. Она говорит: удивительно для меня... но что именно удивительно, не объясняет. Горничная также удивляется, и вместе с ней чувствует глубокое удивление м-с Перч, наделенная от природы завидною способностью приходить в изумление от всего, что поражает удивлением других особ, хотя бы предмет такого удивления скрывался во мраке неизвестности. М-р Таулисон пользуется благоприятным случаем настроить дамския сердца на печальный тон. Он говорит:

- Чемъто окончится вся эта история! Посмотрим, поглядим!

- Как, подумаешь, все устроено на свете! - восклицает кухарка, - право! A уж насчет мисс Флоренсы, м-р Таулисон, я готова побиться об заклад, ей не будет хуже ни от каких перемен.

- Как бы не так! - возражает Таулисон и, скрестив руки, хранит глубокое молчание, уверенный, что его пророчество навело ужас на все общество.

М-с Скьютон, готовая встретить милых детей с отверстыми объятиями, уже давно нарядилась в девический костюм с коротенькими рукавчиками. Зрелые прелести Клеопатры цветут теперь в тени её собственных комнат, которыми она овладела только что сегодня. Уже несколько часов брюзга-старуха сидит под окном и крайне досадует на запоздалый обед.

Где же счастливая чета, ожидаемая этим благословенным домом? Неужели пар, вода, ветер и лошади, - все замедляет свой ход, чтобы продлить блаженство этой четы? неужели слишком много благовонных цветов на её дороге, и она запуталась между розами и лилиями?

Вот она, наконец, вот счастливая чета! Быстро подъехала карета к великолепному дому и остановилась y подъезда; м-р Таулисон и компания бегут на встречу, отворяют дверь, и молодые супруги рука об руку входят в свой чертог.

- Милая Эдифь! - кричит на лестнице взволнованный голос. - Милый Домби! - И коротенькие рукавчики обвиваются попеременно вокруг милого и милой.

Флоренса также спустилась в залу, но, не смея подойти с своим приветствием, робко выжидает, пока пройдут первые восторги нежнейшого свидания. Глаза Эдифи встретили ее еще на пороге. Небрежно поцеловав в щеку чувствительную родительницу, Эдифь поспешила к Флоренсе и обняла ее с нежностью.

- Как твое здоровье, Флоренса? - спросил м-р Домби, протягивая руку.

Целуя ее, трепещущая Флоренса встретилась с глазами отца. Холоден был взор м-ра Домби; но любящее сердце дочери заметило в нем что-то, похожее на участие. Ей даже показалось, что при взгляде на нее, м-р Домби обнаружил чувство изумления без всякой примеси недоброжелательства или негодования. Не смея более поднять на него глаз, она, однако, чувствовала, чго он взглянул на нее еще раз и взглянул благосклонно. О, какой луч радости оживил все существо её при отрадной мысли, что теперь новая маменька откроет ей неразгаданный секрет приобретать любовь своего отца.

- Надеюсь, м-с Домби, вы не долго станете переодеваться, - заметил м-р Домби.

- Я сейчас буду готова.

- Подавать обед через четверть часа.

С этими словами м-р Домби встал и ушел в свой кабинет. М-с Домби ушла к себе на верх, a м-с Скьютон и Флоренса отправились в зал, где нежная маменька вменила себе в обязанность пролить несколько неудержимых слез, в знак радости о счастьи дочери. Она отирала их еще вышитым кончиком носового платка, медленно и осторожно, когда зять её снова вошел в комнату.

- Ну, что, как понравился вам прелестный Париж? - спросила она его, подавляя свое волнение.

- Холодно было, - отвечал м-р Домби.

- Не очень. Что-то скучно, - возразил Домби.

- Что вы, как можно скучно!

- На меня, по крайней мере, он произвел такое впечатление, - продолжал Домби с важною учтивостью. - М-с Домби нашла его, кажется, тоже скучным; она раза два говорила, что ей не весело.

- Проказница! - сказала м с Скьютон, подходя к входившей в это время дочери, - можно ли говорить такия вещи о Париже!

Эдифь подняла усталые ресницы и прошла в двер, обе половинки которой были торжественно растворены, с целью раскрыть амфиладу новоубранных комнат; но Эдифь едва взглянула на это убранство и села возле Флоренсы.

- Как прекрасно отделаны комнаты! - сказала м-с Скьютон, обращаясь к Домби. - С какой точностью умели они исполнить каждую мыслы Это не дом, a дворец.

- Да, недурно, - отвечал Домби, окинувши взором комнаты. - Я сказал, чтобы не жалели денег, и что можно сделать за деньги, надеюсь, сделаино.

- А чего нельзя за них сделать! - заметила Клеопатра.

- Деньги всемогущи, - подтвердил Домби.

И он торжественно взглянул на жену; но жена молчала.

- Надеюсь, м-с Домби, - сказал он, обращаясь к ней после минутного молчания с особеиною выразительностью, - надеюсь, вы одобряете все эти изменения?

- Да конечно, - отвечала она с надменною безпечностью. - Должно быть прекрасно, так значит и прекрасно.

Насмешливое выражение было, казалось, неразлучно с её гордым лицом; но презрение, с которым она выслушивала намеки на богатство, эти притязания удивить ее почти сказочной роскошью, - это презрение было на лице её чем-то новым, выражавшимся ярче всего другого. Заметил ли это м-р Домби, облеченный в собственное величие, или нет, только случаев заметить это выражение представлялось для него довольно; в настоящую минуту ему очень не трудно было бы понять взгляд, надменно скользнувший по предметам его гордости и остановившийся потом на нем. Он мог бы прочесть в этом взгляде, что все богатства его, будь оне хоть вдесятеро больше, не завоюют ему ни тени покорной мысли в гордой женщине, связанной с ним узами брака, но возстающей против него всею душою. Он прочел бы в этом взиляде, что она презираег его сокровища, но и смотрит на них, как на свою собственность, как на плату, как на низкое и ничтожное вознаграждение за то, что она сделалась его женою. Он прочел бы в нем, что малейший намек на могущество его денег, давая ей повод выражать свое презрение, все-таки унижал ее в собственном мнении и разжигал пожар внутри её.

Подали и обед; м-р Домби повел Клеопатру, Эдифь и дочь его последовали за ними. Прошедши мимо столика, уставленного серебром и золотом, как мимо кучи сору, и не удостоивши ни одним взглядом окружавшие ее предметы роскоши, она в первый раз заняла свое место за столом и сидела, как статуя.

М-р Домби сам не далеко ушел от статуи и остался доволен неподвижною, гордою и холодною осанкою своей прекрасной сунруги. Она вела себя в его духе, и он находил обращение её прекрасным. Председательствуя за столом с неизменным чувством собственного достоинства, он исполнял обязанности хозяина торжественно и самодовольно, и обед, не предвещавший в будущем ничего особенно привлекательного, прошел в холодной учтивости.

Вскоре после чаю м-с Скьютон, исполненная чувства радости, что любезная дочь её соединена с избранником сердца, - что, впрочем, не мешало ей найти этот семейный обед довольно скучным, как можно было заключить по зевоте, целый час прикрываемой веером, - м-с Скьютон ушла спать. Эдифь тоже ушла потихоньку и не возвращалась. Флоренса же, ходившая на верх к Диогену, застала в зале при возвращении своем только отца, расхаживающего взад и вперед в мрачном величии.

- Извините, папенька. Прикажете уйти? - проговорила она, остановившись y дверей.

- Нет, - отвечал Домби, оглянувшись через плечо, - ты можешь быть или не быть тут, как тебе угодно; ведь это не мой кабинет.

Флоренса вошла и присела с работой к дальнему столику. Она в первый раз с тех пор, как помнит себя, очутилась наедине с отцом, - она, его единственное дитя, его естественная подруга, испытавшая все горе и тоску одинокой жизни, она, любящая, но не любимая, никогда не забывавшая помянуть его в молитве, готовая умереть рано, лишь бы только y него на руках, - она, его ангел-хранитель, на холод и равнодушие отвечавший самоотверженною любовью!

Она дрожала, и взор её омрачался. Домби ходил перед ней по комнате, и фигура его, казалось, росла и расширялась, то сливаясь в неясный очерк, то выступая в резких, определенных формах. Флоренсу влекло к нему, но ей становилось страшно, когда он приближался. Неестественное чувство в ребенке, непричастном злу! Неестественная рука, правившая острым плугом, который вспахал её нежную душу для такого посева!

Опасаясь, как бы не огорчить или не оскорбить его своею скорбью, Флоренса наблюдала за собой и спокойно продолжала работать. Сделавши еще несколько концов по зале, он отошел в темный угол, сел в кресло, закрыл голову платком и расположился заснуть.

От времени до времени Флоренса устремляла взор на то место, где сидел её отец, и стремилась к нему мыслью, когда лицо её склонялось к работе; ей и горько, и отрадно было думать, что он может спать в её присутствии.

Когда она глядела в темный угол, где сидел м-р Домби, выразительные глаза её говорили сильнее и увлекательнее всех ораторов в мире, и немой укор их был неотразим. Домби вздыхал вольнее, когда она наклонялась над работой, но продолжал смотреть на нее с тем же вниманием; он всматривался в её белый лоб, и длинные локоны, и неутомимые руки, и ме мог, казалось, отвести прикованных глаз. Что подумала бы она, если бы знала все это?

A что думал он между тем? С каким чувством продолжал он смотреть из-под платка на дочь? Чуял ли он упрек в этой спокойной фигуре, в этом кротком взоре? начинал ли он чувствовать права её, пробудил ли в нем, наконец, молящий взгляд её сознание жестокой песправедливости?

Минуты теплой симпатии бывают в жизни даже самых угрюмых и черствых людей, хотя они и скрывают это очень старательно. Вид дочери-красавицы, незаметно достигшей полного развития, мог вызвать такую минуту даже и в гордой жизни м-ра Домби. Ее могла вызвать мимолетная мысль, что семейное счастье было от него так близко, a он и не заметил его среди своего черство-мрачного высокомерия. Его могло тронуть немое красноречие взоров дочери, говорившей, казалось: "Отець мой! заклинаю тебя памятью умерших, моим полным страдания детством, полночной встречей нашей в этом мрачном доме, криком, вызванным из груди моей болью сердца, - обратись ко мне, отец мой, найди убежище в любви моей, пока еще не поздно!" - Впрочем, теплое чувство могло быть вызвано и другими, не столь возвышенными мыслями.

Он вспомнил, может быть, что потеря сына вознаграждена теперь новым союзом; даже, может быть, просто причислил Флоренсу к комнатным украшениям. Дело в том, что он продолжал смотреть на нее все с более и более нежным чувством; она начала как то сливаться в глазах его с любимым сыном, так что, наконец, он не мог почти различать их. Он все смотрел, и ему почудилось, что он видит ее наклонившеюся над кроватью малютки, не как соперника, a как ангела-хранителя. В нем пробудилось желание заговорить с ней, подозвать ее к себе. Невнятные, трудные с непривычки слова: "Флоренса, поди сюда!" были уже почти на языке, но их заглушили чьи-то шаги на лестнице.

То была его жена. Она переменила костюм и вошла теперь в пеньюаре, с распущенными волосами, свободно падавшими на плечи. Домби был поражен, но только не переменою нлатья.

- Флоренса, моя милая, - сказала Эдифь, - a я тебя везде искала.

И она села возле Флоренсы, наклонилась и иоцеловала её руку. Домби едва мог узнать жену - так она изменилась. Не только улыбка на её лице была для него новостью, но и все манеры, выражение глаз, тон голоса, участие, очевидное желание понравиться... Нет, это не Эдифь!

- Тише, маменька. Папенька спит.

И вдруг Эдифь опять сталь Эдифью; она взглянула в угол, где сидел Домби, и Домби увидел знакомое лицо Эдифи.

- Я никак не думала, чтобы ты была здесь, Флоренса.

И опять мгновенная перемена! Как нежно прозвучали эти слова!

- Я нарочно ушла пораньше наверх, - продолжала Эдифь, - чтобы поговорить с тобою. Но вошедши в твою комнату, я увидела, что птичка улетела, и напрасно ждала её возвращения.

И будь Флоренса в самом деле птичка, Эдифь не могла бы прижать ее к своей груди нежнее.

- Пойдем, моя милая!

- Папенька, я думаю, не удивится, проснувшись, что меня нет? - нерешительно произнесла Флоренса.

- Ты сомневаешься?

Флоренса опустила голову, встала и сложила работу. Эдифь взяла ее под руку, и оне вышли как сестры. "Даже и походка её что-то не та", подумал м-р Домби, провожая ее глазами за порот.

Часы на колокольне пробили три, a он все еще сидел нелодвижно в углу, не сводя глаз с того места, где была Флоренса. Свечи догорели, в комнате стало темно, но на лице его витала тьма, темнее всякой ночи.

Флоренса и Эдифь долго разговаривали, сидя перед камином в отдаленной комнате, где умер маленький Павел. Бывший там Диоген хотел было сначала не впустить Эдифи, но потом, как будто только из желания угодить своей госпоже, впустил ее и удалился ворча в переднюю. Скоро, однако, он как будто понял, что, несмотря на хорошее намерение, сделал ошибку, какую делают самые лучшия собаки, и, желая загладить проступок, вошел потихоньку опять в комнату, улегся между дамами прямо против огня, высунул язык и начал слушать с самым глупым выражением.

Разговор шел сначала о книгах и занятиях Флореысы и о том, как провела она время со дня свадьбы. Это навело ее на предмет, близкий её сердцу, и со слезами на глазах оиа сказала:

- О, маменька, с тех пор я перенесла много горя!

- Ты, Флоренса? ты перенесла горе?

- Да. Бедный Вальтер утонул.

- Скажи мне пожалуйста, - сказала, лаская ее, Эдифь, - кто был этот Вальтер, что ты о нем плачешь?

- Он был брат мой, маменька. Когда умер Павел, мы сказали друг другу: будем братом и сестрою. Я знала его давно, с самого детства. Он знал Павла, и Павел очень любил его; умирая Павел сказал: "береги Вальтера, папенька; я люблю его!" Вальтера ввели тогда к нему, онь был вот здесь, в этой комнате.

- Папенька? Он услал его за море, корабль разбило бурей, и Вальтер погиб, - сказала, плача, Флоренса.

- Знает он, что он умер? - спросила Эдифь.

- Не знаю. Как мне знать? - воскликнула Флоренса, припавши к ней, как будто умоляя ее о помощи, и скрывши лицо свое на её груди. - Я знаю, вы видели....

- Постой, Флоренса!

- Разскажи мне прежде о Вальтере, разскажи мне его историю, всю, подробно.

Флоренса рассказала ей все до мелочей, даже до приязни м-ра Тутса, при имени которого не могла не улыбнуться сквозь слезы, несмотря на все свое к нему расположение. Когда она окончила рассказ, Эдифь, слушавшая ее очень внимательно, сказала:

- Что же ты говоришь, что я видела, Флоренса?

- Что папенька меня не любит, - проговорила Флоренса, быстро прииавши к ней лицом. - Он никогда меня не любил, я не умела заслужить любовь его, я не знала пути к его сердцу, и некому было указать мне его. О, научите меня, как сделать, чтобы он полюбил меня. Научите! Вы это можете!

Эдифь, бледная до самых губ, напрасно усиливалась дать спокойное выражение лицу, как будто помертвевшему в гордой красоте; она взглянула на плачущую девушку, поцеловала ее, и сказала ей голосом, понижавшимся с каждым словом в тоне, но не одушевленным никаким другим признаком чувства:

- Флоренса! ты не знаешь меня. Не дай Бог, чтобы ты научилась чему-нибудь от меня!

- От вас? - повторила Флоренса с удивлением.

- Не дай Бог, чтобы я научила тебя, как любить или быть любимой! - сказала Эдифь. Лучше бы было, если бы ты могла научить меня, но теперь уже поздно. Я люблю тебя, Флоренса. Никогда не думала я, чтобы могла привязаться к кому-нибудь так сильно, как привязалась к тебе за это короткое время.

- Я буду твоим верным другом. Я буду любить тебя так же сильно, если и не так же хорошо, как всякий другой в мире. Ты можешь довериться мне, можешь безопасно раскрывать передо мною твое чистое сердце. Есть сотни женщин, которые годились бы ему в жены лучше меня, Флоренса, но ни одна не полюбила бы тебя так искренно, как я.

- Я знаю это, маменька! - сказала Флоренса, - узнала это с этого счастливого дня!

- Счастливого! - повторила Эдифь как-будто невольно, и продолжала, - хотя в любви моей и нет никакой заслуги, потому что я почти не думала о тебе, пока тебя не видала, но не откажи мне в награде за мою привязанность, отвечай мне любовью на любовь.

- Не ищи здесь того, чего здесь нет, - продолжала Эдифь, указывая на грудь. - И, если можешь, не покидай меня за то, что не нашла здесь, чего искала. Мало-по-малу ты узнаешь меня лучше, и настанет время, когда ты узнаешь меня, как самое себя. Будь же ко мне снисходительна, и не отравляй единственного сладкого воспоминания в моей жизни.

никогда ни об этих отношениях, ни о моем муже; тут мы должны быть, как мертвые друг для друта, должны молчать, как могила.

Несколько времени просидела она молча; Флоренса едва смела дышать; неясные тени истины, со всеми её последствиями, носились перед её устрашенным, недоверчивым воображением. С лица Эдифи, когда она кончила говорить, начало исчезать мраморно-спокойное выражение, и черты его сделались мягче, как всегда бывало при свидании с Флоренсою наедине. Она встала, обняла Флоренсу, пожелала ей доброй ночи и вышла быстро, не оглядываяеь.

Флоренса легла; свет камина слабо освещал комнату; Эдифь возвратилась, говоря, что спальня её пуста, и что ей не спится; она придвинула сгул к камину, села и устремила взор на угасающий огонь. Флоренса, лежа в своей постели, тоже следила за последними переливами огня; красное зарево и благородная фигура Эдифи, с её распущенными волосами и задумчиво горящими глазами, начали мало-по-малу сливаться и, наконец, вовсе исчезли. Флоренса уснула.

Сон не освободил ее, однако, от определенного впечатления предшествовавших ему часов; ей стало тяжело и страшно. Ей снилось, что она отыскивает отца в какой-то пустыне, что всходит по следам его на страшные вершины, спускается в бездонные пропасти, что она может чем-то спасти его от ужасных страданий, но не знает, чем именно, и не может достигнуть цели. Потом он представился ей мертвым; он лежал на этой же постели, в этой самой комнате, и она припала к холодной груди его с сознанием, что он никогда не любил её. Потом сцена изменилась: передь ней текла река, и слышался знакомый жалобный голос. И она видела издали Павла, протягивающого к ней руки, a возле него стояла спокойно молчаливая фигура Вальтера. Эдифь являлась во всех этих сценах, то на радость, то на горе Флоренсы; наконец, обе оне очутились на краю могилы; Эдифь указала в глубину её, Флоренса взглянула и увидела лежащую там - другую Эдифь!

"Успокойся, Флоренса! это только сон!" И она протянула руки, отвечая на ласку своей новой матери, выходящей в дверь. Флоренса вскочила и не знала, на яву или во сне все это происходило; одно только было для нея ясно, что в камине чернел угасший пепел, и что она была одна.

Так прошла ночь после приезда счастливой четы домой.