Домби и сын.
Глава XXXVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава XXXVII. (старая орфография)

Глава XXXVII.

Предостережение.

Флоренса, Эдифь и м-с Скьютон были на другой день вместе; коляска была подана, оне собирались выехать. У Клеопатры был опять свой экипаж, и Витерс, уже не тощий, в куртке и военных шароварах, стоял в обеденный час за креслами леди, кресла были уже без колес, и он не возил их. Волоса его блестели от помады, он был в козловых перчатках и благоухал одеколоном.

Дамы сидели в комнате Клеопатры. Клеопатра, покоясь на софе, только что проснулась и изволила прихлебывать из чашки шоколад в три часа пополудни. Флоуерс хлопотала около воротничков и нарукавчиков и совершала церемонию коронования своей госпожи наколкою из персикового бархата; искусственные розы наколки колебались очень грациозно, как будто от дыхания зефира, но в сущности оттого, что y старухи тряслась голова.

- У меня что-то как будто нервы сегодня разстроены, Флоуерс, - сказала м-с Скьютон. - Руки так и дрожат.

- Вы вчера были душою общества, - отвечала Флоуерс, - a сегодня, вот видите, и должны поплатиться.

Эдифь, стоявшая с Флоренсой y окна, задом к матери, вдруг обернулась, как будто перед ней сверкнула молния.

- Милая Эдифь, y тебя нервы не разстроены? - спросила Клеопатра. - Ты так завидно умеешь владеть собою, но я знаю, и ты будешь мученицей, как несчастная мать твоя. Витерс, кто-то y дверей.

- Визитная карточка, - сказал Витерс, подавая ее м-с Домби.

- Скажите, что я еду со двора, - отвечала оиа, не глядя на карточку.

- Милая Эдифь, - медленно проговорила м-с Скьютон, - как можно дать такой ответ, не взглянувши даже, кто приехал. Подайте сюда, Витерс. М-р Каркер!

- Я еду со двора, - повторила Эдифь так повелительно, что Витерс поспешил передать лакею этоть ответ тем же тоном и выпроводить его вон.

Но слуга скоро воротился и шепнул что-то Витерсу. Витерс, хотя очень неохотно, опять подощел к Эдифи.

- М-р Каркер приказал кланяться и просить уделить ему только минуту; ему надо поговорить с вами о деле.

- Право, душа моя, - сказала Клеопатра самым сладким голосомь, потому что лицо дочери было грозно, - если я смею подать совет, так...

- Приведите его сюда, - прервала ее Эдифь, и как только Витерс вышел исполнять приказание, она сказала, нахмуривши брови и обращаясь к матери:

- Вам угодно, чтобы я его приняла, так я приму его в вашей комнате.

- Не уйти ли мне? - поспешно спросила Флоренса.

Эдифь кивнула сй в знак согласия головою, но в дверях Флоренса все-таки встретилась с Каркером. Он приветствовал ее с тою же неприятною смесью фамильярности и почтения, как и прежде, сказал, что надеется, что она здорова, - что вчера он с трудом мог узнать ее, так оиа переменилась, и растворил ей для выхода дверь; учтивые, почтительные манеры его не могли, впрочем, скрыть его сознания, что он внушает ей страх.

Потом он прикоснулся к благосклонной ручке Клеопатры и, наконец, поклонился Эдифи. Она холодно, не глядя, ответила на его поклон, не садилась сама и не приглашала его сесть, и ждала, что он скажет.

Гордость, могущество, упорство характера были оплотом Эдифи; но убеждение, что этот человек видел ее и мать её при самом начале знакомства в самом невыгодном свете, что унижение её было для него так же ясно, как для нея самой, что он читает в её жизни, как в раскрытой книге, и понимает малейшие оттенки во взгляде и голосе, - все это лишало ее внутренней силы. Как гордо ни встречала она его, с лицом, требующим покорности, с надменным выражением губ, отдаляющим его на почтительиое разстояние, с негодованием в груди на его навязчивость, с мрачным взором, не дающим упасть на него ни одному светлому лучу из её глаз, и как почтительно ни стоял он перед ней, с молящим и оскорбленным видом и с совершеииою покорностью её воле, - она все-таки сознавала в глубине души, что в сущности роли их не таковы, что могущество и победа на его стороне, и что он сам знает это, как нельзя лучше.

- Я осмелился просить y вас свидания, - сказал Каркер, - и решился сказать, что пришел по делу, потому что...

- Я не имею от него никакого поручения к леди, проливающей славу на его имя, - отвечал Каркер, - прошу ее только быть справедливой ко мне, униженно просящему ее об этой справедливости, ко мне, простому подчиненному м-ра Домби; прошу ее обдумать, что я находился вчера вечером в совершенно страдательном положении, и что решительно не от меня зависело быть или не быть свидетелем неприятного случая. Я называю этот случай неприятным, - прибавил он, обращаясь наполовину к м-с Скьютон, - единственно в отношении ко мне, имевшему несчастие быть при том. Такая ничтожная размолвка между людьми, искренно друт друга любящими и готовыми друг для друга на всякую жертву, не может иметь никакого значения, как очень верно заметила еще вчера сама м-с Скьютон.

Эдифь не в силах была взглянуть на него и после минутного молчания сказала:

- Но дело, за которым вы пришли...

- Эдифь, душа моя! - прервала ее Клеопатра, - что же это м-р Каркер все стоит. Садитесь, м-р Каркер.

Он ни слова не отвечал матери, но устремил взор на гордую дочь, как будто решился сесть не иначе, как по её приглашению. Эдифь принуждена была сесть и слегка указала ему рукою на стул. Невозможно было сделать жеста холодиее, надменнее, неуважительнее, но и на это она решилась только по принуждению. Этого было довольно. Каркер сел.

- Позволено ли мне будет, - сказал он, обращаясь к м-с Скьютон и выказывая ей ряд белых зубов - (вы поверите мне на слово, что я имею на это достаточные причины), позволено ли мне будет обратиться с тем, что я имею сказать, к м-с Домби, и предоставить ей сообщить это потом вам, её лучшему другу, разумеется, после м-ра Домби?

М-с Скьютон хотела удалиться, но Эдифь остановила ее; Эдифь хотела было остановить и его и с негодованием приказала ему или говорить открыто, или молчать; но когда он проговорил вполголоса:

- Мисс Флоренса, которая только что вышла отсюда...

Она позволила ему продолжать,

Эдифь обратила взор свой на нсго. И когда он, с величайшею, впрочем, почтительностью, маклонился к ней поближе и униженно оскалил зубы, она была, кажется, готова убить его на месте.

- Обстоятельства поставили мисс Флоренсу в несчастное положение, - начал он. - Мне неприятно говорить об этом вам, которая так привизана к отцу её, которая, естественно, принимает к сердцу каждое касающееся его слово.

Он говорил вообще тихо и внятно, но никакими словами не выразить, как тихо и, вместе с тем, как внятно говорил он в эту минуту, и всякий раз, когда речь касалась того же предмета.

- Но, как человек совершенно преданный м-ру Домби, как человек, жизнь которого протекла в благоговейном созерцании характера м-ра Домби, я могу сказать, не оскорбляя иежной привязаньюсти вашей к супругу, что он, к несчастью, почти не обращал внимания на мисс Флоренсу.

- Знаю, - отвечала Эдифь.

- Вы это знаете! - воскликиул Каркер, глубоко вздохнувши. - Ух! как гора с плеч свалилась! Надеюсь, вам известно тоже, что было причиною этой небрежности, из какого прекрасного источника гордости, я хочу сказать, характера м-ра Домби...

- Оставим его и обратимся к вашему делу, - сказала Эдифь.

- Мне очень жаль, - продолжал Каркер, - что я не могу оправдать м-ра Домби, ью судите обо мне по себе, и вы простите мне, что участие к нему завлекает меня слишком далеко.

Что за пытка для её гордого сердца - сидеть лицом к лицу с этим человеком и выслушивать, как он навязывает ей её ложную клятву перед алтарем, как будто подчует ее подонками густого яда, на которые она не может смотреть без отвращения, и которые не может оттолкнуть прочь! как терзали её душу стыд, гнев, угрызения совести! Она сияла перед ним во всем величии гордой красоты, a в душе чувствовала, что она пресмыкается y ног его!

- Мисс Флоренса, - продолжал Каркер, - была предоставлена попечению (если только это можно назвать попечением) наемных слуг, людей во всех отношениях ниже её, она была лишена руководителя в юных летах и, естественно, впала в ошибки: забыла, в некоторой степени, свой сан, привязалась к человеку без всякого зыачения, некоемому Вальтеру, которого теперь, к счастью, уже нет на свете, вступила в сношения с моряками, людьми дурной репутации, и старым беглым банкротом.

- Все эти обстоятельства мне известны, - сказала Эдифь, презрительно глядя на Каркера, - и известно также, что вы их извращаете. Впрочем, может быть, оне вам не так известны.

- Извините, - возразил Каркер, - я думаю, никто не знает их лучше меня! Ваше благородное, пламенное сердце, которое повелевает вам защищать вашего почтенного супруга, я уважаю это сердце, я благоговею перед ним. Но что касается до этих обстоятельств (о них-то собственно я и пришел поговорить с вами), я знаю их верно, как человек, пользующийся доверием м-ра Домби; как друг его, могу сказать, я совершенно убедился в истине того, что говорю. Принимая глубокое участие во всем, что до него касается, и, если вам угодно, желая также доказать мое усердие, я долго следил за всем этим сам и чрез других, верных людей, и могу представить безчисленные доказательства в подтверждение моих слов.

- Извините, - продолжал он, - что я осмелился посоветоваться насчет этого с вами. Это потому, что вы, как я заметил, принимаете большое участие в мисс Флоренсе.

Чего он в ней не заметил, чего не знал? Раздосадованная этою мыслью, она прикусила дрожащую губу и слегка кивнула головой в знак согласия.

- Это участие, трогательное доказательства, что все, близкое м-ру Домби, близко и вам, не позволяет мне немедленно сообщить ему все эги обстоятельства, которые ему до сих пор еще неизвестны. И признаюсь вам, это было бы для меня так неприятно, что я готов молчать, если только вы изъявите на это хотя малейшее желание.

Эдифь подняла голову, закинула ее назад и устремила на него мрачный взор. Он встретил его самою любезною улыбкою и продолжал:

- Вы говорите, что я извращаю обстоятельства. Нет! Но положим, что я их извращаю. Неприятное чувство, которое пробуждает во мне этот предмет, проистекает из того, что разоблачение этих связей и отношений, со стороны мисс Флоренсы совершенно невинных, подействует на м-ра Домби, уже предубежденного против дочери, совершенно иначе. Он, вероятно, решится (о чем уже, как мне известно, и подумывал) отделить ее от семейства и удалить из дому. Будьте ко мне снисходительны: вспомните мои близкия отношения к м-ру Домби, мое знание его сердца, мое к нему уважение, почти с самого детства, и вы извините меня, что я осмеливаюсь видеть в нем недостаток, если еще можно назвать недостатком возвышенную стойкость характера, корень которой держится в благородной гордости и сознании могущества, которому все мы должны покоряться, стойкость, которую нельзя переломить, как упорство в других натурах, и которая растет и крепнет с каждым годом, с каждым днем.

Даже и такой незначительный случай, как, например, вчера вечером, подтверждает мои слова не хуже всякого другого, поважнее. Домби и Сын не знают ни часу, ни времени, ни места; они ниспровергают все. Впрочем, я рад, что этот случай доставил мне повод поговорить об этом с м-с Домби, хотя он же навлек на меня её минутное негодование. Меня тревожили все эти обстоятельства, когда м-р Домби призвал меня в Лемингтон. Я увидел вас. Я не мог не видеть, в какое отношение вступите вы скоро с м-ром Домби, к обоюдному вашему счастью, и я тогда же решился обождать, пока вы вступите хозяйкой в этот дом, и поступить потом так, как поступил я теперь. Я чувствую, что не делаю проступка перед м-ром Домби, вверяя то, что знаю, вам; если двое живут одним сердцем, как вы с вашим супругом, то один - полный представитель другого. Следовательно, вам ли, ему ли, сообщу я сведения обо всех этих обстоятельствах, совесть моя равно спокойна. Вас избрал я по тем причинам, которые уже имел честь изложить вам. Смею ли надеяться, что откровенность моя принята, и что ответственность с меня снята?

Долго помнил он взор, которым подарила она его в заключение этой речи. Наконец, после внутренней борьбы, она сказала:

- Хорошо. Считайте это дело оконченным и не упоминайте о нем больше.

Он низко поклонился и встал. Она тоже встала, и он простился с величайшею почтительностью. Витерс, встретивший его на лестнице, остановился, пораженный красотою его зубов и сияющей улыбкой; прохожие на улице приняли его за дантиста, выставившого свои зубы на показ. Те же прохожие приняли Эдифь, когда она поехалл в своем экипаже, за знатную леди, столь же счастливую, сколь богатую и прекрасную. Они не видели ее за минуту перед тем в её комнате, оми не слышали, каким голосом воскликнула она: "О Флоренса, Флоренса!"

М-с Скьютон, лежа на софе и кушая шоколад, не слышала ничего, кроме слова дело, к которому чувствовала смертельное отвращение и которое уже давно вычеркнула из своего словаря. Кроме того, она собиралась сделать опустошительный набег на разные магазины. Итак, м-с Скьютон не разспрашивала дочь и не выказала никакого любопытства. Персиковая наколка наделала ей много хлопот, когда она вышла на крыльцо; погода была ветреная, наколка торчала совсем на затылке и непременно хотела дезертировать, не поддаваясь ни на какие ласки своей владетельницы. Когда карету заперли от ветра, розы опять начали колебаться от дрожания головы. Итак, м-с Скьютон было не до дела.

Не лучше было ей и под вечер. М-с Домби, совершенно одетая, уже с полчаса ждала ее в уборной, a м-р Домби парадировал по гостиной в кислом величии (они собирались куда-то на обед), как, вдруг, Флоуерс, бледная, вбежала к м-с Домби и сказала:

- Извините, я, право, не знаю, что делать с барыней!

- Как, что?

- Да сама не знаю, что с ней сделалось, - отвечала испуганная Флоуерс, - такия гримасы делает!

Эдифь поспешила с ней в комнату матери. Клеопатра была в полном убранстве, в бриллиантах, в коротких рукавах, раздушенная, с поддельными локонами и зубами и другими суррогатами молодости; но паралича обмануть ей этим не удалось; он узнал в ней свою собственность и поразил ее перед зеркалом, где она и лежала, как отвратительная кукла.

Эдифь и Флоуерс разобрали ее по частям и отнесли ничтожный остаток на постель. Послали за докторами; доктора прописали сильные лекарства и объявили, что теперь она оправится, но второго удара не перенесет.

Так пролежала м-с Скьютон несколько дней, безсловесная, уставивши глаза в потолок; иногда она издавала какие-то неопределенные звуки в ответ на разные вопросы; в другое же время не отвечала ни жестом, ни даже движением глаз.

Наконец, она начала приходить в себя, получила до иекоторой степени способность двигаться, но еще не могла говорить. Однажды она почувствовала, что может владеть правою рукою; показывая это своей горничной, она была как будто чем-то недовольна и сделала знак, чтобы ей подали перо и бумагу. Флоуерс, думая, что она хочет написать завещание, немедленно исполнила её желание. М-с Домби не было дома, и горничная ожидала результата с необыкновенным, торжественным чувством.

М-с Скьютон царапала по бумаге, вычеркивала, выводила не те буквы и, наконец, после долгих усилий, написала:

"Розовые занавеси".

Флоуерс, как и следовало ожидать, совершенио стала втупик от такого завещания. Тогда Клеопатра прибавила в пояснение еще два слова, и на бумаге явилась фраза:

- Розовые занавеси - для докторов.

догадки, которую она и сама скоро была в состоянии подтвердить. Розовые занавеси были повешены, и она быстро начала оправляться. Скоро она могла уже сидеть в локонах, кружевной шапочке и шлафроке, с румянами в ямах, где некогда были щеки.

Гадко было видеть, как эта отжившая женщина жеманится, делает глазки и молодится перед смертью, как перед майором. Но болезнь ли сделала ее лукавее и фальшивее прежнего, или она потерялась, сравнивая то, что она в самом деле, с тем, чем хотела казаться, или зашевелилась в ней совесть, которая не могла ни с силою выступить наружу, ни совершенно скрыться во тьме, или, что всего вероятнее, подействовало все это вместе, только результат был тот, что она начала выказывать ужасные претензии на любовь и благодарность Эдифи, хвалить себя без меры, как примерную мать, и ревновать Эдифь ко всем. Забывши сделанное условие, она безпрестанно говорила дочери о её замужестве, как доказательстве её материнской попечительности.

- Где м-с Домби? - спрашивала она y горничной.

- Выехала со двора.

- Выехала? Уж не от меня ли она бегает, Флоуерс?

- Что вы! Бог с вами! Она поехала с мисс Флоренсой.

И слезы были наготове, но их осушали обыкновенно блеск бриллиантов, персиковая наколка (ее она надела ради гостей уже за несколько недель до того, как могла выйдти из комнаты) или вообще какая-нибудь щегольская тряпка. Но когда являлась Эдифь с своей гордой осанкой, история начиналась снова.

- Прекрасно, Эдифь! - восклицала она, тряся головою.

- Что с вами, маменька?

- Что со мною! Люди делаются с каждымь днем хуже и неблагодарнее; право, на свете не бьется теперь, кажется, ни одного признательного сердца. Витерс любит меня больше, нежели ты. Он ухаживает за мною больше родной дочери. Право, пожалеешь, что так молода лицом, иначе, может быть, питали бы ко мне большее уважение.

- О, многого, Эдифь!

- Недостает вам чего-нибудь? Если так, так в этом вы сами виноваты.

- Сама виновата! - возражала она всхлипывая. - Быть такой матерью, как я была для тебя, Эдифь! Делить с тобою все, почти от колыбели! И видеть от тебя такое пренебрежение! Ты мне как будто чужая. Флоренсу ты любишь в двадцать раз больше. Упрекать меня, говорить, что я сама виновата!..

- Маменька, я ни в чем вас не упрекаю. Зачем вы все говорите об упреках?

- Я и не думаю ранить вас. Забыли вы наше условие? Оставьте прошедшее в покое.

- Да, оставьте в покое! Оставим все в покое, и благодарность матери, и любовь, и самую меня в этой комнате! Привяжемся к другим, которые не имеют никакого права на нашу привязанносты Правосудный Боже! Эдифь! знаешь ли ты, в каком доме ты хозяйка?

- Разумеется.

- Знаешь ли ты, за кем ты замужем? Знаешь ли ты, что y тебя теперь есть и дом, и положение в свете, и экипаж?

- Не хуже, как было бы за этим, - как бишь его? Грейнджером, если бы он не умер. И кому ты всем этим обязана?

- Так обними же и поцелуй меня; докажи мне, что ты сознаешься, что нет на свете матери лучше меня. Не убивай меня неблагодарностью, или, право, я сделаюсь таким чучелом, что никто не узнает меня, когда я опять выйду в общество, - даже это ненавистное животное, майор.

И при всем том, когда Эдифь наклонялась и прикасалась к ней холодной щекой, мать в испуге отклонялась прочь, начинала дрожать и кричать, что ей дурно. В другое время случалось, что она униженно просила Эдифь присесть к её постели и смотрела на задумчивую дочь с лицом, безобразие и дикость которого не смягчали даже розовые занавеси.

коротких рукавах и на всем костюме куклы, без чувств упавшей некогда перед зеркалом. Эти занавеси были свидетелями её невнятных речей, похожих на детский писк, и внезапной забывчивости, являвшейся как-то по собственной прихоти, как будто в насмешку над её фантастическою особою.

Но никогда не были оне свидетелями иного тона в разговоре её с дочерью. Никогда не видели оне улыбки на прекрасном лице Эдифи или нежного выражения дочерней любви в сумрачных чертах её.